Текст книги "Дети, играющие в прятки на траве"

Автор книги: Александр Силецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

– Познакомьтесь, – ровным голосом произнесла она, – мой гость с Земли – Брон Питирим Брион. А это, Питирим, – мои друзья. Мои хорошие друзья.

– Мы, мама-Ника, ненадолго, – низким сиплым голосом заговорил один, с безумным блеском карих глаз. – Мы вам мешать не будем. Не волнуйся. Ничего просить не будем. Только вот травы пахучей к празднику нарвали. Ты уж сделай себе платье. Пусть все видят: мама-Ника – королева. Очень нежная трава, возьми. – Он не спеша шагнул обратно за порог и из передней внес в гостиную охапку нежно-голубой травы, немедленно распространившей всюду мягкий и неуловимо тонкий, странно будоражащий, приятный запах – даже и сравнить-то не с чем, неожиданно подумал Питирим.

– Спасибо вам, – сердечно улыбнулась Ника. – Замечательный подарок! Но не надо здесь, Симон. Оставь пока в передней. Гостю запах непривычен… Непременно сплету платье и приду к вам вечером на праздник.

Просияв, Симон повиновался сразу. Ника, видимо, имела среди них непререкаемую власть, ну, на худой конец, большой авторитет. Для Питирима это было равнозначно: где авторитет – там власть. И кто-то должен верховодить остальными. Разве что вот Ника – почему она? Ну ладно, будет еще время разобраться… Ноздри продолжали ощущать волшебный запах. И тогда он понял, что это такое: запах женщины, которой страстно хочешь обладать, и не конкретной женщины – любой, несущей в себе этот запах, что, помимо воли, заставляет вожделеть и гасит все другие чувства, и томливо оставляет разум сладостно-пустым… Он вспомнил в детстве слышанные сказки о лесных колдуньях, вспомнил разговоры романтически настроенных коллег, твердивших о творимых где-то в тайных уголках Земли магических обрядах, о всесилии заклятий, о нечеловеческих, смертельно-обольстительных и бесконечных танцах среди ночи около кострищ, на берегах лесных озер… Он лишь подсмеивался да подтрунивал над болтунами, не считая даже обязательным не только доносить, но попросту одергивать чрезмерных фантазеров: пусть себе потешатся, пускай лепечут, ублажая собственные комплексующие души, ведь разрядка всем в конце концов нужна, а это – как понос эмоций, выдует – и сразу легче, можно снова дело делать, снова начеку быть и бороться – постоянно и без снисхожденья. Слабостям необходимо потакать, считал он, если они сильному дают уверенность в себе. Всем этим россказням ни он, ни разные его друзья, естественно, не верили. Но как приятно иногда украдкой помечтать о чем-то смутном и невероятном, к чему сам ты волею судеб и прежде не имел касательства, и ныне не имеешь, потому как этого в действительности – нет, по крайней мере для тебя, ты – посторонний, даже в своих трепетных мечтаньях; а о будущем и вовсе говорить смешно! И вот теперь внезапно Питирим с отчетливостью понял: то, что было глупой, странной сказкой прежде, на Земле, здесь, на другой планете, обретает совершенно новое обличье, обрастает плотью, наполняется вполне реальным смыслом, и, чтобы постигнуть этот смысл (а иначе стоило сюда лететь?! – так, понемногу, незаметно начал он, без всякой задней мысли, примерять себя и свои жизненные цели к миру Девятнадцатой), да, чтоб постигнуть этот смысл, необходимо – хоть немного – отрешиться от земных привычек, антипатий, представлений, установок и не то чтобы поверить в предстоящее, но ощутить всем существом своим незыблемость, естественность, единственность – и в прошлом, когда тут тебя в помине не было, и в настоящем, в коем ты в итоге появился, – вот такой структуры мира, из которого уйти уже нельзя, поскольку это означает отказаться впредь от всех заветных, непроговоренных, непродуманных – да-да, с серьезным видом и с усмешкою ценителя – мечтаний, отказаться от себя как человека, помнящего детство и провидящего старость – в них обиды и иллюзии смыкаются, тенями беспредметно движутся куда-то, и вдогонку этим теням, чуть появится местечко, возникает радость, радость от того, что все покуда – есть. Я погружаюсь в чудо, вдруг подумал Питирим, нет, все гораздо проще: меня взяли и, как неразумного котенка, тычут носом в это чудо, мол, попробуй, глупый, это ж вкусно, это чудо – для тебя и в то же время – от тебя, от человека,тобой создано, а ты и знать, поди, не знаешь… Еще маленький, совсем слепой…

– А… что за праздник? – спросил тихо Питирим. – Нельзя ли рассказать?

– Конечно, можно. Даже – нужно! – улыбнулась Ника, и глаза у нее вдруг стали очень добрые и очень верные– так на Земле на Питирима женщины ни разу не глядели… – Это, в общем, грустный праздник. Необычный… Праздник отхождения, прощанья – навсегда.

– Как – навсегда?

– Вот так. Уйти, чтоб больше не вернуться. Никогда и никуда. И не оставить в мире ничего после себя.

– Не понимаю…

– Ни любимых, ни детей, ни даже памяти о своей жизни – ничего.

– Но так не может быть!

– Еще как может! Здесь, на ферме, только так и есть, – Ника порывисто вздохнула. – Только так… Но это – интересный и веселый праздник.

– Что-то на Земле я и не слышал… – озадаченно заметил Питирим.

– Нашли чем удивить! Там, на Земле, вы многое не слышите, вернее, не хотите. У себя вы боретесь.Вместо того, чтоб жить. И помогать.

– Не вижу связи, – посерьезнел Питирим. – Жизнь – это вечная борьба! И только.

– Вот-вот – интересные слова! – вмешался в разговор Симон. – Да прежде жить-то надо научиться хорошенько. А потом – бороться. Может, и борьбы не надо будет никакой. Я, мама-Ника, верно говорю?

– Ты, Симон, мудрый, это всем известно, – согласилась Ника, и помимо одобренья в ее голосе вдруг Питирим услышал и отчетливые нотки горечи, словно она и впрямь гордилась своими питомцами и одновременно сострадала им, печалилась чем-то и, чтоб эту неудовлетворенность скрыть, пожалуй, даже против воли ободряла. – Да! И все вы тут – большие молодцы, – приветливо докончила она и тотчас спохватилась: – Что ж вы так стоите? Места много – ну-ка, все за стол!

– Да нет, – сказал Симон, – мы на минутку, чтоб не отвлекать… Всего-то только – травку принести, ну, и проведать… Дел еще немало.

– Это верно… Все вернулись? – с легкою тревогою спросила Ника.

– А то как же! Все! Когда со мной – беды не жди! – с достоинством сказал Симон. Как видно, среди этой братии он был за старшего. Но кто они, с тоской подумал Питирим, откуда? На Земле таких я не встречал ни разу, даже и не слышал. Дикие какие-то. На ум пришло внезапно слово: недоделанные… Ведь и впрямь чего-то не хватает им. Неужто Девятнадцатая так людей меняет?! Да, но Эзра, Ника – эти-то нормальные, как все!.. А что, в конце концов, считать нормальным? Тоже сразу не ответишь. Вон – Симон и остальные, они здесь – как дома. Впрочем, так оно и есть. И эта ферма, вероятно, им принадлежит, со всеми причиндалами. Дурацкое какое слово: ферма! Будто кроликов разводят… Или разную скотину – на убой. Кошмар!..

– Но чаю-то вы с нами выпьете? – настаивала Ника… – Тут я припасла и вкусное для вас… И сказку непременно расскажите. Гость еше не слышал.

– Разве? – недоверчиво сказал Симон. – С чего бы? Я не понимаю… Это мы играем,да?

– О чем он говорит? – насторожился Питирим. – И впрямь похоже на спектакль…

– Ерунду болтает, – резко отозвалась Ника. – Просто в горле пересохло. С ним это бывает…

– В общем, мама-Ника, тебе лучше знать, – смиренно завздыхал Симон, с опаскою косясь на Питирима. – Как прикажешь, так оно и будет…

– Ничего я не приказываю, – тихо возразила Ника. – Я всего лишь навсего зову к столу…

– Ну, чай – это прекрасно! – с удовлетворением сказал Симон, и спутники его обрадованно закивали. – Ты же знаешь, мама-Ника, мы от чаю – никогда… – Он снова кинул недоверчиво-косой, настороженный взгляд на Питирима. – Но… мы все-таки… не очень тут… мешаем?

– Вздор! Обычнейшая глупость! Стыдно! – вдруг сердито заявила Ника. – Вы же – дома у себя. Нельзя, Симон, запомни, сохранять в себе какую-либо слабость. Ты стесняешься. А почему? Ведь ты не сделал ничего дурного. И никто из вас… Наоборот! Вы траву принесли, заботу проявили обо мне. У вас сегодня праздник…

– Верно, праздник, – сокрушенно помотал кудлатой головой Симон, как будто бы коря себя в душе, что позабыл об эдаком событии. – Ты, мама-Ника, верно говоришь. Нельзя быть слабым просто так, и просто так нельзя быть виноватым – ну, за то, что ты – такой… Но, знаешь ли, когда Святой приходит, все равно тоска берет… И когда тут сидел Хозяин… – он опять метнул на развалившегося в кресле Питирима настороженно-недоуменный взгляд. – Ведь чувствуешь: есть и другое – где-то там, а ты вот… – он махнул рукой и замолчал. Все спутники его спокойно, с благодушным безразличием на лицах терпеливо ждали у порога – все зависело, похоже, оттого, как им скомандует Симон. Но тот, потупив взгляд, не торопился продолжать.

– Вон ты о чем, Симон… – задумчиво сказала Ника. – Знаешь, ты ложись-ка спать сегодня рано, я тебе дам ласковый напиток, и ты будешь видеть свой, хороший праздник. А на этотпраздник, ночью, не ходи.

– Совсем? – забеспокоился Симон. – А… как же без меня? Прощаться будем…

– В другой раз, Симон, – настойчиво сказала Ника. – От тебя все это не уйдет. Уж ты поверь… Да, не сейчас. Так лучше. Думаю, тебе необходимо переждать. Когда Святой опять придет, у него с тобою будет долгий разговор… О том, как где-то там живут другие.Тебе нужно, понимаешь? А пока ты к празднику прощанья не готов.

– Совсем плохой, да? – горестно спросил Симон. – Другие лучше подготовились?

– Наоборот, – с улыбкой отозвалась Ника. – Это ты – немножко лучше. Так уж получилось… Просто ты еще не чувствуешь, не замечаешь… Ты теперь готов к другомупразднику. И надо подождать. Совсем чуть-чуть… Святой тебе все объяснит. И, может быть, возьмет с собой.

– О!.. – изумленно заморгал Симон, не веря собственным ушам. – Я буду, как Хозяин? Да? Его ведь тоже давеча забрали. Правда, он не возвратился… То есть нынче…

– Стоп! Не болтай лишнего, Симон! – вдруг резко оборвала его Ника. – Ты еще не понимаешь… Помолчи! Тебя это покуда не касается совсем.

– А как же сказка? – недоверчиво-капризно произнес Симон. – То – расскажи, то – замолчи… Нехорошо… Да и потом, зачем рассказывать, когда…

– Вот сказку, милый мой, ты будешь повторять, как только я тебя об этом попрошу. Ты понял? – голос Ники сделался высоким и звенящим. – Где угодно и кому угодно. Даже мне. Хоть двадцать раз!

Симон, склонивши голову, протяжно и невесело вздохнул и лишь с покорностью развел руками: дескать, нам ли, мама-Ника, рассуждать!..

– Ну, а пока садись за стол. И вы все! – приказала Ника. – Будем пить хороший чай. А ты, Лапушечка, иди на кухню – помогать мне. Вместе-то управимся в момент.

Хозяйка быстро убрала обеденную утварь, постелила новую отглаженную скатерть на столе, и уже вскоре появились красочные чашки, блюдечки, горшочки с разными тягучими и ароматными вареньями и, наконец, – огромный чан, почти что до краев заполненный какой-то жидкостью, темно-коричневой, дымящейся, местами с островками рыжей пены на поверхности. Когда ему налили в чашку, Питирим попробовал, едва не обжигаясь, и приятно удивился: это был и вправду чай, притом отменный – крепкий, терпкий, вяжущий во рту, душистый; далеко не всюду на Земле такой случалось пить, хоть там и подавали маленькими дозами и колдовали над заваркой с видом знатоков – наверное, лишь просто притворялись или же скупились и подсовывали чайный суррогат (оно, конечно, натурального продукта на Земле осталось мало, главным чайным разводителем давно уж сделалась Луна, да еще в дальней резервации у биксов, на Аляске, тоже понимали толк в напитке и сырье готовили любовно, не спеша). А тут – в момент: и целый чан, и самых превосходных свойств!.. Живут же люди!.. Ника со вниманием следила, как Питирим отхлебывает чай, и видно было, что она радехонька буквально от души и даже чуточку собой гордится.

– Так, – солидно произнес Симон, с довольною ухмылкой утирая рукавом усы и расправляя бороду, – есть, есть на свете сладкие мгновения! Отрадно! Много мудрости они дают.

– Ну уж, – невольно усомнился его спутник, до того конфузливо молчавший, – для согрева живота – душевно, ну, а мудрость-то – откуда?

– Ты, Ермил, дремуч и дик, – ответил благостно Симон. – Как есть – таков. Три года жрал, и праздник – твой предел. Отстойник ты, Ермил.

– А может, что-нибудь хотите спеть или сыграть? – поспешно предложила Ника, чтоб не дать начаться ссоре. – Я вот вам сейчас треньбреньдер принесу.

– Нет, – возразил Симон, – не надо. Его нужно долго мять, разогревать, разглаживать… Потом, в другое чаепитие. – И вдруг, как будто спохватившись, что другой-то раз случится после праздника, а после праздника на ферме он останется один, с поспешностью добавил: – Вообщене надо. Лучше силы к вечеру сберечь. Полезнее оно.

Похоже, не хотел он ущемлять своих собратьев, выставляя напоказ их обреченность, и поэтому решил быть рассудительным и ласково-дипломатичным. Впрочем, остальных тот факт, что он на праздник имеете с ними не пойдет, не слишком взволновал или серьезно озаботил, даже более того: они об этом словно и забыли сразу – зафиксировали походя в сознании, кивнули и отбросили подальше, точно обветшалую, изношенную вещь. Да и Симон, пожалуй, толком ничего не понимал, не представлял, какие перемены в самом скором времени произойдут в его унылой жизни. Хотя… что конкретно мог бы Питирим сказать об их существовании на ферме?! Ровным счетом ничего. Все – только внешние, разрозненные и случайные во многом впечатления, которые нельзя было назвать ни истинными, ни обманчивыми… Так или иначе, но Симон был возбужден и полностью собой доволен. Девушка Лапушечка (возможно, то была не прихоть Ники, а на самом деле ее имя было таково – сей факт остался тайною для Питирима до конца) сидела, радуясь бездумно – просто глядя на Симона и невольно часть его энтузиазма замыкая на себя, – сердечно улыбалась всем подряд, шкодливо и по-детски непритворно, а когда вдруг встретилась глазами с Питиримом, словно ненароком подтянула угол пончо, и без этого спускавшийся лишь чуть пониже живота, и это вышло у нее настолько недвусмысленно-зовуще, что она сама в смущении зарделась и невольно отвернула голову: мол, всякое бывает, кровь-то молодая, а ты, в сущности, парнишка – ничего!.. Чуть позже она весело скосила глаз и подмигнула Питириму: дескать, не робей, не куксись, один раз живем – со мной не пропадешь!.. Да с кем она заигрывает, черт возьми?! – мелькнуло тотчас у него в мозгу. Ведь – не со мной, а с этим телом.Да-да-да, с чужой дурацкой оболочкой, полагая, что она и я – одно и то же! Улыбаются не мне, желают не меня!.. И, если вдуматься, для них для всех меня здесь – нет. Брон Питирим Брион для окружающих остался где-то там, за тридевять земель, нигде'.И что творится у меня в душе, никто не знает, да и наплевать им… Вот и Ника встретила меня как не-меня!И тут он с ужасом вдруг понял: так теперь и будет впредь, везде, со всеми. Тело Левера, презренного и даже ненавистного, отныне будет представительствовать всюду. Характерные черты, приметы? Что ж, извольте, ничего секретного: рост ненамного выше среднего, телосложением – отнюдь не богатырь, большие уши, длинные и чуть раскосые глаза, нос – как пропеллер самофлая, лоб высокий, так сказать, лепной, густая шевелюра привлекательно-каштанового цвета, но залысины – кошмар. Короче, тот еще красавец!.. Прежнее-то тело было много импозантней, женщины догадывались сразу, что почем… А как он мучился в больнице!.. Все те дни, что находился там. Ведь зеркала в палате – не было! Он походя обмолвился разок об этом, и сестра пообещала передать врачу, но тот внезапно заартачился, стал городить какой-то вздор: мол, не положено, мол, в этом вся методика выздоровления – ну, чтобы постепенно, а не в первые же дни, – мол, и не думай о подобной ерунде, все развивается нормально, да и нет зеркал в больнице, не предусмотрели. Питирим ему, конечно, не поверил, но на эту тему впредь не заикался – не переносил, когда его за дурачка держали. А себя увидеть в зеркале хотелось… Ужас, до чего хотелось! Как назло, однако, никаких блестяще-полированных предметов под рукою не сыскалось, и в оконных рамах стекла оставались тускло-матовыми целый день, и даже умывался он не в ванной, а в палате же, усердно обтираясь влажной губкой. Он не понимал, к чему все эти нарочитые предосторожности, – ведь он прекрасно знал, в чьем теле разместился его мозг, и руки, ноги, туловище мог разглядывать сколько угодно. Лишь гораздо позже ему стала очевидной правота врача… Конечно, тело было легче воспринять и легче было с ним смириться. Ибо самое тяжелое, болезненное, страшное – лицо. Личина. Маска… Можно называть по-всякому – под настроение. Когда-нибудь – и это было неизбежно все равно – Брон Питирим Брион увидел бы себя, как говорится, полностью, пришлось бы, только врач, сообразуясь с собственными представлениями, все оттягивал решающий момент. Боялся шока? Вероятно. Впрочем, Питирим и в самом деле, хоть и полагал себя готовым к разным неожиданностям, был ошеломлен, увидев в зеркале свое лицо. Свое?'..Нет-нет, он не надеялся на чудо и не предавался вздорным упованиям, и все-таки таилось в глубине души смешное робкое предположение, что пусть какие-то немногие знакомые, привычные, присущие лишь одному ему черты, но – сохранятся. Не осталось ничего. И вправду перед ним был кто-то совершенно посторонний… Левер. Разумеется, не враг и тем не менее навек – антагонист. Антагонисте первой минуты… Но увидел это он потом, уже на корабле, в тоскливом одиночестве замкнувшись в четырех стенах, летя сквозь подпространство и имея в перспективе лишь единственный разумный вариант, чтоб не свихнуться, – выйти вон на Девятнадцатой, отринуть прошлое и все начать сначала, ибо повторение – исключено. Как волновался он и нервничал, когда врач наконец пришел за ним в палату и они отправились на космодром!.. К чему такая спешка, Питирим не понимал, а врач, похоже, вовсе не был расположен что-то объяснять. На все вопросы он ответствовал загадочно и кратко: «Так решили,не гоните лошадей». Не слишком вежливое обхождение, но большего добиться Питирим не мог. Хотя и тихо дожидаться перемен, которые вот-вот нагрянут, тоже был не в состоянии. Он словно бы предчувствовал возможную беду и оттого стремился упредить момент… Они шагали по пустынной застекленной галерее, и несчастный Питирим, то прибавляя ходу, то невольно притормаживая, беспрестанно озирался и надеялся, неистово надеялся – хотя бы раз, в одном каком-нибудь стеклянном витраже! – увидеть собственное отражение и наконец-то разглядеть… Увы! В прозрачных стенах галереи – а был ясный летний день – он в лучшем случае мог различить свой силуэт, размытый полу-призрак, начисто лишенный индивидуальных черт, нелепо, боком скачущий вперед, и – никаких деталей, ни малейшего штриха… Он был разочарован, даже уязвлен, но оставалось лишь терпеть и ждать. Доколе же?! Тогда он этого не ведал… «Так решили,не гоните лошадей»… Кто, что, зачем решил? Хорошенький ответ!.. И вот теперь он обречен таскать чужую неказистую личину – и другого не дано. Земля, все прежние утехи, прежние подруги и приятели – все позади. Нет-нет, конечно, он вернется к ним, сомнений быть не может, рано или поздно возвратится, чтоб, исполненный любви и нежности, и умиления, припасть к ступеням временно заброшенного дома… Но – какимвернется?! Надо вновь всех приучать к себе и, хочешь или нет, с тоскою привыкать к тому, что на тебя, уж как ты ни старайся, будут все-таки смотреть совсем иначе – и не лучше, и не хуже – просто по-другому, и в чужих глазах уже не сможешь уловить знакомое, казалось, данное навеки отражение былого, настоящего, земного Питирима. Разумеется, ты будешь свой – мозги-то сохранились, мироощущение и ценности все те же! – но теперь до самой смерти – новыйсвой, и с этим воевать отныне невозможно. Точка. Лодка приплыла к последнему причалу. Либо, вовсе ничего не зная, не подозревая, тебе будут улыбаться, как Лапушечка сейчас – тебе другому! – либо, чувствуя себя неловко, станут избегать твоей компании, по крайней мере поначалу. А на сколько это может растянуться? И живой, и будто неживой, подумал горько Питирим. И даже праздника прощания – тогда, перед отлетом – мне и не сподобились устроить. На Земле ведь в эти игры не играют… Что же, все сначала? Так? И первый, кто тебя здесь оценил, – Лапушечка? Однако!.. Ника все заметила: и то, как девушка мигнула Питириму – завлекающе, тайком, – и то, как он, не очень-то скрывая, тотчас скис, разволновался, – она только усмехнулась, понимающе и грустно глянув на него, и чуть качнула головой: мол, что имеешь – то, брат, и твое, смирись… Действительно, смирись. А как – еще? По сути, сам во многом виноват. И не во многом даже, а во всем… Нелепая случайность? Нет. Нелепой-то случайностью как раз бы и явилось, если б он тогдаповел себя иначе. Вышло все и впрямь по предопределенью. Был свободен действовать, не отступая ни на шаг от изначального, сквозь жизнь ведущего маршрута. И маршрут когда-то вычертил он сам… Но все равно я, как и прежде, – человек! – с внезапной яростью подумал Питирим. Однако этого так мало… Если разобраться, исчезающе, ничтожно мало! Человек – и больше ничего… А люди разные бывают. Сказать: просточеловек – реально ничего и не сказать! Нужны характеристики особенного рода, в каждом изолированном случае… Что ныне выделяет, например, меня, какие качества присущи только мне? Преступник – по большому счету; от гордыни, от презренья к ближнему – убийца, а теперь и вор, присвоивший чужое, вовсе мне не нужное обличье. Кто же я теперь?! Все тот же темпераментный Брон Питирим Брион, конструктор антибиксовых кордонных станций, боевик, враг всего мало-мальски нелюдского? Мыслящий расист и патриот? Да кто меня теперь таким увидит? Кто?! Илия – Левер, жалкое подобие убогого фигляра, вечно становящегося в позу, оттого что страшно, все-все непонятно в этой окаянной жизни, оттого что убежал откуда-то и совесть мучит, и не мог не убежать, и надо все равно оправдываться – каждую минуту, перед всеми, но особенно – перед собой?! Но даже если я – все тот же Питирим, то все равно – и я ведь оправдания ищу, вот парадокс! Не знаю, был ли суд или еще мне это предстоит – не в процедуре дело! Невзирая ни на что, мне нуженадвокат, нужна защита – пусть она меня не оправдает совершенно, не спасет, однако камень тягостный с души спихнет, хоть в чем-то успокоит, вот что главное сейчас! Плевать, кто это будет: искушенный в казуистике земной защитник, Эзра, девушка Лапушечка, Симон, любой из обитателей проклятой фермы, Ника, даже сам Барнах, уж коли он и вправду существует, да любой поганый бикс, черт побери! Готов и это вынести, любое унижение. Лишь бы сказали: ты, ничтожный полуЛевер-полуПитирим, не виноват, такая жизнь была, не мог иначе, проституткой был, дерьмом, почти отца родного заложил и друга предал, и случайного знакомца из презрения подставил умирать вместо себя, не шевельнув и пальцем, чтоб помочь ему, да, из презрения к его неповторимости, из страха, что он донесет до всех столь тщательно скрываемую правду о твоих конструкторских просчетах, свою истинно бредовейшую мысль, будто биксов никогда никто не создавал, но ты не виноват – хотел бы, да не могиначе, ты был прав как человек, как раб идеи, истукан борьбы: конечно, если б ты сумел проникнуться идеями иного сорта, не идущими вразрез с твоим сугубо человеческим достоинством, и эти идеалы предложили бы в законекак альтернативу прочим – ты бы действовал, ведомый побуждениями духа, а не лютою обязанностью быть борцом во что бы то ни стало, ты б не сделался преступником; но ты не виноват, и в подтвержденье – вот тебе стезя, неведомая вовсе, пробуй, утверждайся заново, живи отныне чистым человеком, впредь не отупелым, не отягощенным вздорным воспитанием (ведь ты же презирал его всегда!) и скотским самомнением, живи достойным чистым человеком, про которого когда-нибудь да скажут: каялся без меры, искупил, и впрямь – не виноват! Но как таким-то – обновленным – стать, как отвернуться от былого? Кто же защитит, кто приободрит, прокляв навсегда?!. Как червь к любому поползу, как слизь размажусь, лишь бы только намекнули: да, ты потерял себя, утратил имя, естество, все-все, но с тем, что сохранил, с тем малым, нищенским остатком собственного духа – ты уже не виноват, ты – на нулях как деятель, как личность, больше нечего терять, вина осталась там, где прочие утраты, и она теперь – утрата, если правду говорить, утрата, о которой будешь помнить очень долго, может быть, до самой смерти, потому что без вины – нельзя, тогда ты навсегда неполноценный человек, тогда ты хуже бикса, ты ему и ноги не достоин мыть, ботинки чистить, о вине необходимо помнить, а вот житьобычной жизнью нужно без нее. Кто скажет так? Ведь это суд и будет, самый страшный суд. Кто сможет осудить меня по высшей мере – наказанием прошенья? Кто?! Я здесь чужой – и буду впредь чужим. Неужто не найдется кто-то, хоть из жалости способный углядеть во мне другого, нового, которого достойно воспринять безотносительно к его былому «Я» – в той, отлетевшей в пустоту личине? А ведь как все просто началось, с тоской' подумал Питирим. Мне подмигнула девушка Лапушечка и намекнула на веселую игру… И Ника все заметила, и – не разгневалась, и, видит бог, не осудила. Может, суд-то этим и свершился надо мной? Нет больше Питирима. Есть отныне тело Левера, которое зовется Питиримом… Что такое имя, если вдуматься? А просто – пшик, очередная вековечная условность. Важно тело, изрекающее разные слова – нелепые, разумные, любые, – погруженное в эмоции, способное любить и совершать поступки. Да, у телав прошлом – нет вины. Оно – сиюминутно. Разве что предрасположено бытьчуточку и после, как бы по инерции – все в той же неизменной ипостаси. Вне морали, вне смятенного рассудка, вне вины…

– Так что, Симон, когда же будет сказка? – нудным голосом потребовал Ермил. – Давай. Я знаю, чем все кончилось, а – жуть как интересно!

– Ишь ты… Если знаешь, так чего же интересного? – с неудовольствием откликнулся Симон.

– Ну, понимаешь, тут большая закавыка, очень сложная… Как объяснить тебе?.. Ведь ждешь все время… Вдруг – другой конец? – признался простодушно его спутник. – До сих пор вот, стало быть, одним кончалось, а теперь – совсем другим. А? – он с надеждой глянул на Симона.

– Нет, – сказал тот непреклонно. – Чего ради – изменять? Уж как все было, так и будет. Это ж, брат, тебе не чай гонять, а – сказка!

– Господи, да не торгуйся ты, Симон! – сказала Ника строго. – Вечные твои замашки!.. Все-таки здесь – новый человек. Не слышал…

– Новый? Х-м… – сварливо произнес Симон, копаясь в бороде. – Ну, пусть… Не спорю. Ладно. Вот вам сказка – вся, как помню. Только, чур, начну – так до конца, и не перебивайте. Значит, жил-был махонький ребенок. Не важно – где, не важно – чей. Ребенок! И как его звали – тоже не важно. Я так полагаю… Жил он на краю большого леса – вроде нашего, у фермы. Папа с мамой говорили: не ходи в лес, не ходи. Ты у нас единственный, вдруг пропадешь? Ребенок умный был и соглашался. И всегда играл, не отходя от дома. Но раз как-то заигрался очень, а родители уехали на целый день, никто не мог ему сказать полезныеслова. Вот играи привела его сначала на опушку, а потом и в самую чащобу заманила. А родители вернулись – ни ребенка, ни игры. Туда-сюда, зовут – не отвечает. А ребеночек как в лес попал, так вышел на болото, оступился, ну, и утонул. Родители об этом сразу догадались, потому что – нет ребеночка и только на зеленой кочке сидит глупая его игра. Такая глупая, что даже не смогла ему помочь. Ну, взяли родители игру с собой и начали воспитывать вместо ребенка. Тошно ведь одним-то… А когда она подросла немного, повели ее в поселок – похвалиться, показать: мол, вон какое дитятко у них, ни у кого такого нет. Вот, значит, в путь-дорогу собрались, а взять с собою пообедать – позабыли. Да… Идут они, идут, игра им тут и говорит: я есть хочу, сил нет. Они ей: потерпи, в поселке подкрепимся, уж недалеко… Но глупая игра была, хотя и выросла большая. Не поверила и ждать не стала. Слопала родителей и, сытая, довольная, притопала, куда и собирались. А там как увидели, кто к ним пожаловал, так сразу закричали: зверь ужасный, зверь ужасный!.. А игра им говорит: нет, я не зверь, я просто-напросто игра, хочу быть с вами. Но ее и слушать не смогли: все до того уже перепугались, что схватили камни, толстые дубины – и забили игру насмерть. А ребеночек сидел в болоте и все ждал, когда же папа с мамой подойдут его спасать. И не дождался. Вот и все. Правда, смешно?

Ника стояла рядом, как-то чересчур сосредоточенно и молча собирая со стола посуду. Питирим следил украдкой за хозяйкой дома и никакие мог понять: чего же она хочет, добивается – чего? Игра, спектакль!..

– Нет, плохая сказка. Я-то думал!.. – проворчал Ермил. – И ничего смешного… Очень глупая. Обидно даже… И опять все кончилось по-старому.

– Так я предупреждал, ты что! – откликнулся Симон, вполне собой довольный. – Это ж – сказка'.А она – как дом. Нельзя сломать.

Лапушечка внезапно горько зарыдала, ткнув в ладони мокрое лицо.

– Ну вот, пожалуйста! – сказал с негодованием Симон. – Я так и знал. Всегда: расскажешь, а потом – серчают, строят из себя. Чего ревешь?

– Ребеночек… – сквозь всхлипыванья выдавила из себя Лапушечка, не в силах успокоиться. – Ужасно жалко. Ведь… сидит и ждет!..

– Балда, – ответил назидательно Симон. – Ну, как с тобою говорить? Он не дождался. Слушать надо. Захлебнулся – и готов. И больше нет.

– И нового не будет никогда – вот, вот!.. – Лапушечка заплакала еще сильней. – И никакой надежды, никакой! Откуда ему быть теперь?

– Кому?

– Ребеночку!

– Вот ведь – заладила!.. – Симон обескураженно всплеснул руками. – Утонул ребеночек! Его и не должно быть больше никогда!

– А как же ты тогда рассказываешь нам?..

– Я сказку вам рассказываю! Могу – такповедать, а могу – иначе.

– Почему же ты…

– А потому, что не хочу! – Симон упрямо подбоченился. – Нельзя врать в сказке. Понимаешь? Никому нельзя. Получится неправда, и мне будет очень стыдно.

– Да ведь ты уж рассказал! – не унималась бедная Лапушечка. – И до того обидно!..

– Правильно, – с досадой закивал Ермил. – Плохая сказка. Ты, Симон, нам больше не рассказывай.

– Да вам теперь – без разницы! – Симон развел руками, будто удивляясь недогадливости спутников своих. – У вас же нынче – праздник. Вам и сказка ни к чему. По правде говоря… И если б мама-Ника не просила рассказать… Тогда б я – ни за что, я б сразу – наотрез… А, мама-Ника? – вдруг разбойно ухмыльнулся он. – Лапушечка вот плачет, говорит: не будет ничего… Но – мы-то знаем, мы-то – молодцом?! На месте все, а? Тутнадежда не пропала? – он задорно подмигнул всем и немедля, с поразительным проворством дернул вверх подол у Ники, радостно возя и тиская большой ладонью между ее ног. – Тут – целых сто ребеночков, а мы уж их в обиду не дадим! Всех сбережем – до одного. Да, мама-Ника?