Текст книги "Дети, играющие в прятки на траве"

Автор книги: Александр Силецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

Та стояла совершенно бледная, едва, казалось бы, дыша, – подчеркнуто прямая, отрешенно строгая, суровая почти что, со смирен-но-мученическим выраженьем на лице, и только слабо била по руке Симону, порываясь опустить подол. Лапушечка внезапно перестала плакать и бесцеремонно, с детским любопытством наблюдала за происходящим, словно мысленно сопоставляя то, что видела, со своей собственною прелестью, которой лишь недавно соблазняла Питирима… Что-то тут не то, подумал он, Лапушечкины доблести – не в счет, ее всерьез никто не принимает, и она сама об этом знает, безусловно… Судя по всему, здесь только Ника – явственный предмет всеобщих поклонений, вожделений – даже так… Но почему? Не на правах же ласковой, приветливой хозяйки! И предполагать подобное – смешно. Лапушечка куда как посвежей и пошустрее… Он перехватил случайно Никин взгляд и… не нашел в нем ни смущенья, ни мольбы о помощи: одно лишь напряжение, терпение и неуемную, какую-то безжалостную кротость прочитал он в нем и вместе с тем немой приказ – сиди, такнадо, не понять тебе, уж так у нас заведено,и, если ты мне друг, прими как должное, пока – по крайней мере…

– Ты все тянешь, тянешь… Даже непонятно… Ну когда же будут детки, мама-Ника? – укоризненно сказал Симон и наконец-то отнял Руку. – Ты же знаешь, сколько будет радости нам всем… Вот – гость приехал, – он кивнул на Питирима. – Новый, говоришь. Хе!.. Ты бы попросила…

– Прекрати, Симон, ты забываешься, игра игрой… – чуть слышно выдохнула Ника. – Я все понимаю. Но решать оставь уж мне. И если ты вдруг возомнил, что все тебе позволено – не только рукоблудствовать, но и какие-то давать советы, – я предупреждаю: у тебя, как и у всех, сегодня тожебудет праздник. Правда, свой, особый…

– Виноват, – понурился Симон. – Но не с Лапушечкой же говорить об этом!

– Ну, а почему бы нет, и вправду, почему бы нет, ты мне скажи?! – обиженно вскочила девушка. – Ты не темни, ты правду говори! Да, я немножечкодругая, не такая, как единственная мама-Ника. Пусть! Но разве же нельзя попробовать… ну, постараться – сделать так, чтоб… словом… Когда ты, Симон, входил в меня, мне было так приятно!.. Значит, можно и не только это, и детишек – тоже можно…

– Нет, Лапушечка, нет, милая, – сказала Ника ласково и вместе с тем печально, – это, к сожаленью, невозможно. Ни сейчас, ни после. Ты, действительно, немножечко другая. Янадеюсь, будет время – мы научимся, исправим эту глупость, эту глупую несправедливость, и тогда такие девушки, как ты… Но это будет много позже, не сейчас.

Лицо Лапушечки скривилось, покраснело, и она, как раньше, принялась рыдать, по-детски утирая кулачками слезы, громко, безутешно всхлипывая. Ника обняла ее за плечи и, легонько гладя по пушистым волосам и силясь заглянуть в глаза, шептала что-то нежное, по-матерински убедительное, хоть и, вероятнее всего, не слишком-то разумное, да, впрочем, разум был сейчас не нужен совершенно, он бы только помешал – есть сокровенные моменты, когда чувства заменяют знание и откровенная, казалось бы, нелепость к истине подводит ближе, чем любые доводы рассудка. Понемногу девушка затихла и застыла, спрятавши лицо на Никиной груди.

– Дела! – сказал значительно Ермил. – Я только догадался. До чего же интересно! Ты, Симон, уже, похоже, и не наш… Вот мы простимся, чтоб уйти, а ты – останешься, чтобы опять родиться. А мы даже не узнаем, как это – родиться снова. Ведь другим, поди, родишься, не таким, как мы…

– Все это глупости, – нахмурился Симон. – Ты сам-то посуди. Да не рожусь я по второму разу, коли появился в первый! Как так можно? Это от незнанья говорят. Я просто не пойду прощаться, вот и все… Мне мама-Ника объяснила: я дождусь Святого, ион поведет меня с собой… А чтоб дождаться, я прощаться – ну, по-праздничному – не имею права. Вот и все. И потому на празднике меня не будет.

– Это все понятно, я не спорю. Но хоть здесь-то ты проститься можешь, а?! – не отставал Ермил. – Не там – так здесь. А то ведь что же: жили-жили, всюду вместе, а потом внезапно – раз, и разбежались. Вроде как друг друга потеряли… Это, знаешь ли, нехорошо, Симон.

Старшой средь них понурился и напряженно думал, теребя густую бороду. Похоже, все-таки Ермил разумно говорил, по делу. Кажется, и вправду некрасиво получается, несправедливо, даже зло; предательство, по сути, происходит, хоть и не виновен: как другие, кто умнее, наказали, так и поступаешь, им видней конечно же, они, поди, пекутся о тебе, жалеют, они – добрые, а ты вот, доброту их принимая, вдруг в момент обособляешься, не то что лучше делаешься, чище – это-то простительно как раз, но словно предаешь, куда-то, стало быть, уходишь, удаляешься беспечно, но – без спутников, совсем один. И ведь не просто так уходишь, нет – взбираясь на высоты, на которые иным путь навсегда заказан. Вот что важно и обидно.

– Мама-Ника, я останусь, не могу я, – произнес Симон, тоскливо глядя себе под ноги. – Давай, на празднике со всеми буду, а? Позволь.

– Нет, – покачала Ника головой, – все решено, Симон. И я не вправе…

– Что ж… Но им не будет плохо без меня? – встревожился Симон.

– Ну, что ты! Нет, конечно. Разве что спасибо скажут… Ты их опекал, заботился о них, учил, вел за собою постоянно и добился, чтобы все пришли к заветной точке – к празднику… Ты – молодец. Все хорошо, не беспокойся. Так и надо… И Ермил, пожалуй, прав: проститься можно всем и здесь…

Симон еще немного размышлял и наконец – решился.

– Вот что, – заявил он, глубоко вздохнув, и все с тревогой поглядели на него, как будто бы не веря до конца, и даже бедная Лапушечка, чуть отстранясь от Ники, повернула к нему красное, еще в слезах лицо. – Да, вот что… – повторил Симон, – на празднике я должен был читать псалом отхода… Я давно готовился и повторял, чтоб не забылось, каждый день – мне мама-Ника наказала: выучи псалом, он очень важный… Ну так мы его сейчас произнесем все вместе – вы же тоже должны знать, иначе, мама-Ника говорила, не бывает! Непременно вместе… Вот мы и произнесем – здесь… Потому что ведь и я куда-то ухожу, не только вы. Немного раньше ухожу или попозже… Разве в этом дело? Всеуходим! Вот мы вместе и прочтем.

– А кто ж на празднике тогда – вместо тебя? – строптиво возразил Ермил.

– На празднике? А стало быть – никто! – торжественно изрек Симон, сам явно радуясь возникшей мысли. – Правильно, все будет, как всегда – по ритуалу, только без псалма. И если в следующий раз кто-нибудь, как я, останется, то и тогда – все соберутся в доме, здесь, до праздника, и, не прощаясь, выпьют чай и вместе скажут верные слова. И это будет новыйритуал. Чтоб никого не обижать.

– Давай, Симон, – подбодрила тихонько Ника, с беспокойством оглянувшись вдруг на Питирима. Но тот вел себя вполне нейтрально, даже благочинно – сидел молча, с каменным лицом, всем своим видом демонстрируя смиренную готовность принимать происходящее как есть: без раздраженных реплик и тем более без всяческих – не к месту – импульсивных действий.

– Все проходит, чтобы не начаться вновь, – негромко, нараспев сказал Симон, откинувшись на спинку стула и прикрыв глаза. И его спутники немедля подхватили, очень грустно и серьезно: – Все проходит… Кто мы и зачем мы? Куда все идем? А мы идем с вершины, чтоб взойти на новую и там остаться навсегда. И в этом – цель. Все без следа уходит, чтобы не начаться впредь. Чтобы могли другие продолжать – по-своему, как велено от века. Как заведено давно… И в этом – непрерывность, в этом – смысл ухода, его радость и печаль. Все, что лежит посередине, между тем и тем – твоим приходом и твоим уходом и чужим приходом, – пустота и суета, и оскудение души, которой надобен покой. Так сочинил Ефрем для тех, кто упокоился. И в этом – примирение. Мы чувствуем, мы знаем, мы теперь увидим. Все!

Они как по команде допили свой чай (все, кроме чашек, Ника сдвинула уже на край стола, готовясь уносить) и разом поднялись.

– Лапушечка! Ты снова помоги-ка мне на кухне, – попросила Ника. Девушка обрадованно закивала. Кажется, недавняя печаль, обида для нее уже остались в прошлом: только что страдала – и теперь забыла, с ясными, веселыми глазами предвкушая скорый праздник.

– И не холодно вам – эдак? – вдруг заметил Питирим, когда Лапушечка и Ника удалились. – Не совсем одежда-то… Ведь осень на дворе!

– А мы – привычные, – ответил с беззаботностью Ермил. – С рожденья вроде как… К тому же после праздника одежду мы и вовсе отдадим. Такбудем делать дело, в естестве. Оно и проще… Это мы сейчас, ну, как бы в подготовке, нам поблажки разные дают, заботятся, чтоб, значит, не робели, были хороши. А после праздника – ни-ни! Да вы тут, мне так представляется, надолго, сами все увидите.

– Нет, – разом подобравшись, строго молвил Питирим, – вы ошибаетесь. Я только здесь переночую и – пораньше, завтра же… Надеюсь, Эзра не заставит себя ждать. Меня зачем-то мама-Ника пригласила…

– Х-м, зачем-то… Мама-Ника, – усмехнулся чуть загадочно Симон, – всегда, когда потребно для других, старается. И польза с этого – большая. Каждому и всем.

– Ей, вероятно, захотелось, чтобы я присутствовал на празднике… Хотя… зачем ей это? Не пойму никак. И я об этом празднике впервые слышу. Если она думала порадовать меня… Чудно! Она меня ведьдаже и не знает…

– Ясно для чего, – сказал Симон, разглядывая Питирима, будто вещь, которую случайно обронили.

– Вот как? Но тогда уж, сделайте такую милость, объясните мне! – От этого бесцеремонного разглядыванья Питириму стало чуточку не по себе.

– А, пустяки! Чего там!.. – с безнадежностью махнул рукой Симон. – Коль пригласили – значит, так и надо… Сами разберетесь, после. Мне-то знать откуда?

– Мы, хороший человек, уже уходим, – спешно подтвердил Ермил. – Теперь себе башку-то забивать чужим – обидно. Ни к чему. Теперь у нас большие перспективы, да… А вы на праздник приходите. Это – интересно. Исключительно душевно время проведем. И вам полезно.

– Правда? – удивился Питирим. – А в чем же эта польза будет, если не секрет?

Ермил разинул было рот, чтоб обстоятельно ответить (впрочем, что он мог сейчас путево рассказать?!), но тут Лапушечка и Ника возвратились с кухни – обе строгие, серьезные, как будто между ними только что случился очень важный разговор, который каждую не то чтобы утешил, но на некий верный путь наставил, и теперь они решили даже в крайнем случае не делать шагу в сторону… Обычный склочно-вздорный треп двух недолюбленных красоток, с непонятным раздраженьем вдруг подумал Питирим, известно, что они друг другу могут наболтать!.. Он чувствовал, что Ника вновь напряжена, как поначалу; расслабление, Рожденное гостями, улетучилось, замочки все внутри позакрывались, и, чтоб как-то продолжать общение, опять придется долго и старательно к ним подбирать необходимые ключи. А для чего? Быть может, вся овчинка-то и выделки не стоит?! Нет-нет, завтра же, немедленно – уеду, и гори оно все здесь!.. Уехать и забыть. Мне этот мир противен, я его не понимаю, как не понимаю Нику – ни зачем она тут, ни зачем понадобился я… Вернее, догадаться можно, но тогда уж это – вообще абсурд! На ферме мужичья, поди-ка ты, навалом, просто не всех видел, бугаи, небось, – ядреные, один другого стоит… Есть еще, в конце концов, поселок, космопорт – повсюду люди! Или ей необходим, как говорится, чистенький, холененький, с Земли? Но почему же – я? По существу – калека, получеловек… Такойей нужен? Извращенка… Нет, скорее форменная истеричка, с эдаким заметным сдвигом, набекрень мозги… И все же Питирима угнетала мысль: пусть даже в чем-то он и прав, но полностью постигнуть все происходящее – не в силах. Свету много, а – темно. Незрячий, заблудившийся в той самой клинике, куда его доставили, чтоб тотчас исцелить. А он случайно потерялся…

– Вот и все, – смиренно произнес Симон, – благодарим за чай, пора идти и собираться.

– Интересно: вам-то что приспичило спешить? – не понял Питирим. – Вся эта суета, волнения… Им – к празднику готовиться, а вам?..

– Нам? – с удивлением переспросил Симон.

– Да нет же! Лично – вам! Куда теперь спешить?

– Сказал!.. Да как же я их брошу?! – с недовольством проворчал Симон. – Я должен им помочь, совет дать, приободрить… Буду с ними – легче как-то… Праздник праздником, а вроде – не совсем и без меня…

– Он дело говорит, – внушительно сказал Ермил, почесывая бок. – Спасибо вам, – он в пояс поклонился Питириму, ну, а Нике – даже к ручке приложился. Питирим от удивленья аж присвистнул про себя. Цирк! Дикий-дикий, а поди ж ты… Видно, Ника здорово их тут дрессировала. Но он тотчас вспомнил, как Симон бесцеремонно вдруг полез ей под подол, и вновь растерянность и абсолютное непониманье овладели им. Так и казалось: вот сейчас Ермил отлепится от ручки и – немедля Нику хватанет при всех или за зад, или за грудь, по-детски эдак, радостно-смиренно улыбаясь… Впрочем, ничего такого не случилось. Кавалер как был – согнувшись, так, не разгибаясь, медленно попятился спиною к двери. И все тотчас же шагнули следом, молчаливые и даже мрачные: то ли и вправду не хотелось уходить им, то ли мысленно они уже все были там – вне дома, в собственных заботах о вечернем празднике… Последней шла Лапушечка. В дверях она внезапно обернулась, торопливо выкрикнув: «Так вы про платье не забудьте, мама-Ника, обязательно сплетите!» – и лукаво-мимолетно – на прощанье – подмигнула Питириму.

– Вот… – сказала Ника, когда дробные шаги на лестнице затихли, и, не глядючи на гостя, опустилась в кресло, села очень прямо – руки на коленях, голова откинута слегка назад – как бы и вправду королева, точно на картине, писанной кем-либо из старинных мастеров. Она дышала глубоко и ровно, только губы ее чуть дрожали. – Вот… – повторила Ника и без всяческого выражения уставилась на Питирима.

– Что – вот? – сумрачно спросил тот.

– Да вот так мы и живем. – Она тряхнула головой и нервно усмехнулась, словно говоря: а думал, что попал в Эдем, надеялся вдруг ангельшу увидеть в райских кущах, дамочку пристойную и непорочную вполне?

– Я понимаю. Надо быть совсем тупым… – кивнул согласно Питирим. – Проблем хватает, всюду одинаково. Но как вы можете, чтоб эти недоноски…

– Кто, простите? – Ника негодующе сощурила глаза, точно змея внезапно показала кончик жала.

– Ваши визитеры, я уж и не знаю, кто они – друзья, коллеги, спутники…

– Любовники, – ему в тон резко отозвалась Ника. – Что, похоже? – она снова усмехнулась. – Да неужто вы ревнуете? С чего бы? Странно!

– Ну при чем тут ревность?! – не на шутку разозлился Питирим. – Другое… Позволять им так вот – походя, при посторонних… Я не знаю… Это… извращение какое-то, ей-богу! Или вы нарочно, чтобы поддразнить меня?

– Нарочно – вас? Зачем?! – глаза у Ники изумленно округлились. – Чтобы вы последовали их примеру? Или встали на мою защиту? Может, вы считаете, мы загодя договорились обо всем, распределили роли – и тогда я пригласила вас сюда, чтоб поразвлечься? Не нашлось других кандидатур? По-вашему, у нас такая глухомань, что нам и делать больше нечего?..

– Ой, господи, да не прикидывайтесь вы! – Питирим скроил брезгливую гримасу и забарабанил пальцами по подлокотнику. – Не понимаю: для чего все время вы пытаетесь казаться хуже, чем вы есть?!

– Серьезно? Вам хорошо известно, какая я на самом деле? – Ника повела плечом, пренебрежительно закинув ногу на ногу, и даже наклонилась чуточку вперед, с преувеличенным вниманием разглядывая закругленный, исцарапанный носок своей сто лет уже не модной туфли. – И откуда же такие поразительные сведения? Надо полагать, у вас надежный информатор?

– Вот уж чепуха! Придумаете тоже!.. Простоя… предположил… – уклончиво ответил Питирим. – Как всякий человек, я склонен фантазировать…

– Ну, и?.. Какая ж я, по-вашему? – в глазах у Ники засветилось неподдельное, живое любопытство.

– А вот это уж, позвольте, я пока оставлю при себе, – развел руками Питирим, а сам подумал вдруг: ей-богу, как девчонка! – Может быть, вы все-таки хоть что-то объясните мне? А то немного странно… Или мы вот так и будем играть в прятки? Право, я не для того летел сюда…

– У вас была конкретная задача, цель? – Ника с деланным сочувствием взглянула на него.

– Вы сами знаете, что – нет. И оттого тем более мне важно разобраться…

– Вы не верите в осмысленность, необходимость вашего прилета?

– Меня с детства приучили ни во что не верить и без дела ничему не доверять, – размеренно и даже с неким торжеством и назиданием ответил Питирим.

– Так все же: ничему или, быть может, никому? – лукаво уточнила Ника.

– В сущности, и то, и то. Ведь только при условии, когда в тебе нет веры, разум твой свободен для высокого и беззаветного служения, и лишь когда не смеешь доверять, ты можешь быть безмерно преданным во всем и до конца. Таков непререкаемый закон бойца и патриота, как я сформулировал его когда-то для себя! – и все же Питирим не смог сдержаться, чтоб не сбиться на патетику.

– Здесь не собрание земных начальников, – напомнила с сарказмом Ника. – Громкие слова здесь вряд ли кто услышит. И тем более – никто их не оценит. Выражайтесь проще. Надо привыкать…

– Уж как умею, – тихо огрызнулся Питирим, кляня себя, что чуточку расслабился – вообразил, будто везде, не только на Земле, все думают и чувствуют похоже, и стремятся в своей жизни к одному…

– Умеете-умеете, – с оттенком снисхождения признала Ника. – Все-то вы умеете! Боитесь показать… Зажались в тесной скорлупе бойца и патриота, полагаете, за это будут больше уважать… Но есть еще и отношениямежду людьми! Без всякой демагогии и пафоса. Простые отношения, интимные контакты… Можно ведь и так, не думая о вечности…

– Постель? – невольно вставил Питирим, сам поразившись прямоте и очевиднейшей бестактности вопроса. Будто невесть кто заговорил вместо него…

– У вас, наверное, давно уж не было хорошей женщины, да, Питирим? – нисколько не обидевшись, а даже с ласковой какой-то сострадательностью отозвалась Ника. – Извините, но вы так, на удивленье, однозначно, даже эмоционально чересчур отреагировали на мои слова…

Питирим пожал плечами и лишь судорожно, коротко сглотнул. Скорей всего, сейчас у него был довольно жалкий вид, вид эдакого дурачка, которого предупреждали: не ходи в канаву, там – крапива, а он все-таки пошел, назло всем, и теперь конечно же способен вызвать только жалость пополам со смехом. Он все понимал…

– Да уж, естественно, в больнице нас кормили хорошо, как говорится, на убой, но этих блюд – не подавали, – грубо, с нарочитою развязностью ответил он.

– И что вы хорохоритесь – не понимаю, – Ника с укоризной посмотрела на него. – И было б перед кем стараться, главное… Да, вам не повезло: авария, несчастье… Все бывает. Но, надеюсь, вы других-то не вините?

Не могу, с тоской подумал Питирим, я точно стану психом и в одну прекрасную минуту окончательно свихнусь. Да что они там с Эзрой – сговорились?!

– Нет! – отрезал он сердито. – Не виню! Я сам. Все – сам. Заранее составил план. Вот эдак – лег и терпеливо ждал, чтоб мое тело раздавило всмятку.

– Ну, а разве как-нибудь могло случиться по-иному? – грустно прошептала Ника. – Вы уверены?

– Могло, – сбавляя тон, признался Питирим, почувствовав внезапно, как азарт и весь его запал куда-то исчезают. – Надо полагать, могло… Во-первых, если б я поехал не на эту станцию, а на другую – выбор был, я сам решал, с чего начать осмотр. Во-вторых, да… если б я окликнул сразу оператора – он пошустрей меня был и, конечно, выскочил бы первым и успел бы отбежать по коридору далеко, в самый конец, где было неопасно, я-то знал… Тогда бы я погиб.

– Но вы и так погибли! – резко возразила Ника.

– Вы имеете в виду, что я лишился тела? Ну, в какой-то мере я согласен с вами… Так сказать, формально, чисто внешне – меня нет. Но мозг зато остался! Личность-то сохранена! А это, вероятно, главное.

– Не думаю, – чуть слышно отозвалась Ника.

– Как?! – поразился Питирим. – По-вашему, важнее оболочка, а что там, под ней – плевать?!

– Нет, разумеется. И все же… – Ника зябко повела плечами. – Я не знаю, как вы к этому относитесь, но для меня конкретный человек – не только скопище извилин и набор рефлексов, пусть и выдающихся. Есть кое-что иное…

– Но не тело же определяет мое «Я»! – растерянно заметил Питирим.

– В определенных случаях… бывает, что и тело… Как взглянуть… Я перебила, извините.

– Да, – продолжил Питирим, – все складывалось очень просто: или оператор, или я. Дверь в коридор автоматически захлопывалась, если кто-то выходил наружу. Либо заходил, наоборот, из коридора. Двое не могли уже проникнуть через дверь. Особенная тактика страховки… В случае теракта или непредвиденной атаки… Так что, если б кто-то первым выбежал, другому несколько секунд пришлось бы ждать. А это, сами понимаете…

– Но даже ваша «тактика страховки» не спасла вас! – усмехнулась Ника. – Вероятно, что-то не сработало в последнее мгновение, и вы не добрались…

– Добраться я как раз успел, – с неудовольствием ответил Питирим. – Я был уже почти что в безопасности, когда раздался взрыв. Чуть раньше, чем я ожидал… И аварийный щит, сдвигаясь, меня просто раскрошил. Я не успел протиснуться! К тому же его как-то странно повело…Дефект в конструкции, наверное. Малюсенький такой дефект… И все, и этого достаточно… Вот тут вы совершенно правы… – он с невольным изумлением внезапно обнаружил, что рассказывает так, как будто Ника абсолютно в курсе тех чудовищных событий – лишь отдельные детали неясны ей… Непринципиальные детали, о которых можно очень долго и со вкусом говорить, буквально выворачивая душу наизнанку, ну, а можно опустить совсем и вовсе не распространяться…

Бог ты мой, подумал Питирим, ведь до чего ж я сжился с этой ситуацией, погряз в ней по уши, увяз – теперь до самой смерти будет мне мерещиться, что все известно и другим,и, делая поправку на такую вот – на деле мнимую, придуманную мнойосведомленность, я, наверное, и буду с остальными строить впредь все отношения. Но это же кошмар, не жизнь! Уж лучше бы и вправду я не убегал из пультовой, выигрывая время, лишнее мгновение, паническим молчанием своим н t убивалбы Левера, чтоб выгадать секунду и спастись. Мне это чертово спасение и эта жизнь в проклятом теле, выдающем меня сразу, с головою, где бы я ни появился, – как кость в горле, как удавка, я же меченый теперь до самой смерти. Чтоб им пусто было, все гори огнем, ей-богу!.. Лучше б не было и вправду ничего! Ведь я уже, по совести-то, – и не человек в привычном смысле. И не бикс, и не обычный человек. Я сам не знаю – кто. Убийца, трус, предатель! Что тут можно возразить? И все же – нет, я действовал по праву сильного, по высшей справедливости: для дела – я нужней. Что Левер? Мелкий винтик, заблудившийся в себе самом беглец, трепло и фанфарон, без твердых и наглядных убеждений. Он – мыслитель, видите ли, быть или не быть!.. В его мозгу, как кол осиновый, сидит вопрос!.. А вот – не быть, таким– не быть! Его же пальцем помани, какую-нибудь байку расскажи покрасивей – и он в момент переметнется к биксам. И – смех, право! – будет чувствовать себя защитником всех прогрессивных угнетенных сил, всего передового. Рвань и дрянь, чего тут рассуждать! Но мне-то после этого не легче все равно. Он – там, у праотцов, а я – живой. И ох какой тяжелый крест теперь мне надобно тащить!.. Ведь понимаю: нет креста, в действительности – нет, сам изобрел, из воздуха – пф-фу! – точно шарик выдул, только он чугунный оказался, тяжести такой, что и врагу заклятому желать грешно, и даже биксу распоследнему – язык не повернется, чтобы пожелать… И, господи, какого хрена я тут перед Никой распинаюсь, что она вообразила о себе!.. Подумаешь, сидит красотка, корчит из себя невинность неприступную…Еще посмотрим!.. – Может, моя личность и не уцелела до конца, зато мозги как механизм, способный безотказно действовать, – глумливо усмехаясь, Питирим постукал себя пальцем по лбу, – уж мозги – определенно ценность всепланетная. Вот так!

– Я знаю, – кротко улыбнувшись, согласилась Ника. Питирим от неожиданности густо покраснел и лишь беспомощно развел руками, ибо тотчас, как бы глянув на себя со стороны, с отчаянием понял, до чего сейчас смешон.

– Вы мне не верите, – сказал он горько. – Ваше дело… Но я правду говорю! Я очень много изобрел такого, что всех этих биксов и их прихвостней пускай и не в тупик загнало, но, по крайней мере, сильно осложнило им существование.

– Я знаю, знаю, – повторила Ника ровным голосом, в котором не было ни похвалы, ни порицанья – просто констатация чего-то, безразличного ей с самого начала… – Я не стала бы пускать в дом человека, если бы о нем не знала ровным счетом ничего. Я по-другому не могу. Вы понимаете?

– Откуда, – глянул исподлобья Питирим, – откуда эти сведения?

– Люди говорят, – вздохнула Ника. – Слухи вещь отчаянная, злая… И потом: мы не настолько уж отрезаны от мира, как вам представляется. Да я уже об этом говорила! Видите, вон там, в шкафу, на верхней полке, спрятан мини-информатор. Это, разумеется, не центр глобальной связи, не глюонный голокомп, который так привычен вам, и все же… Кое-что мы узнаем.

– Что ж, очень мило. Старина и все такое… Только… Левер сам был как преступник, нравственный преступник! – горячо воскликнул Питирим.

Глаза у Ники странно округлились, брови, дрогнув, поползли наверх…

– Но… почему вы так решили? – тихим голосом спросила Ника. Даже как-то осторожно, словно бы боясь разбередить еще не затянувшуюся рану… Мои нервы бережет, отметил с удовлетвореньем Питирим, ну, и спасибо, коли так. Однако, черт возьми, она ведь даже не спросила, кто он, этот Левер! Почему я вдруг о нем заговорил… Быть может, догадалась и логически связала прежние мои слова и это имя? Что же, следует признать, что с проницательностью у нее – порядок…

– Он мне рассказывал, не раз, – небрежно отозвался Питирим. – И что сбежал откуда-то – тайком, как вор; и что ни в чем святого он не видит: ни в борьбе, ни в идеалах, ни в науке, ни в любви… Потерянный, по сути, человек. Изгой. И польза от него была ничтожна, хотя знаниями он располагал большими, грех такое отрицать. Нод ля чего они, к чему? Все как-то бессистемно, бестолково… Я сказал бы, эдакий панический сбор информации, когда осмыслить удается только часть – и то не к выгоде себе… А ведь вреда он принести мог много – встань на сторону биксов, например. Уж им бы эти знания сгодились безусловно! Да и сам он мог бы что-нибудь такоененароком учудить… Натура нервная, непредсказуемая, без царя, как говорится, в голове. Мне показалось даже – с манией величия слегка. Я себя рядом с ним ужасно неуютно ощущал… Он словно постоянно издевался над существованием своим, над жизнью вообще, невольно обесценивая цели и желания тех, кто был рядом с ним… А это тяжело сносить. Так что его нелепая как будто гибель… В ней была и объективная, фатальная закономерность. Да! Он предал место, где работал, и людей, с которыми когда-то жил, в конце концов он и себя, если угодно, предал! Что же вы хотите?!

– И тогда-то вы решили выступить и судией его, и палачом? И даже неким мстителем – по отношенью к памяти его, чтоб никаких иллюзий уже впредь не возникало?!. – в голосе хозяйки дома зазвучали неожиданно отчаянные, металлические нотки. – И у вас на это было право, да?

– Ох, батюшки, ну, что вы говорите?! Чушь! – беспомощно всплеснул руками Питирим. – Вот так, наотмашь, рубите… Кто вам сказал, что я – убил?! Кто вам сказал, что я – судилего?! – срываясь, крикнул он.

– Тогда зачем же вы оправдывались столько? Так старались и в такие залезали дебри!.. Для чего его уничижали, а себя – превозносили?

– Что, нельзя уже? – оскалясь, хмыкнул Питирим. – Необходимо о себе упоминать в одном дерьмовом наклонении: мол, аз – есмь червь поганый, и прошу запомнить это?! Так, по-вашему, честней?

– Тот, кто усердно, пусть невольно, превозносит сам себя, в душе одновременно убивает остальных, – спокойно, словно и не слыша Питирима, заключила Ника и резким движением встала из кресла. – Тот, кто других уничижает, роет им в душе могилу. Даже не подозревая, что он сам ведет себя как нелюдь, лишь случайно задержавшаяся здесь, среди людей… Возможно, я и в самом деле зря вас пригласила.

– Боже мой, но ответьте наконец: зачем, зачемвы это сделали?! – вскочил за нею следом Питирим.

– Зачем… Неужто это вас и впрямь волнует? – отчужденно усмехнулась Ника.

– А еще бы нет! Конечно! Я обязан знать… Как гость – хотя бы…

– Ничего вы теперь не обязаны, – все тем же тоном отозвалась Ника. – Вы теперь, по сути, новый человек, в другом футляре, так сказать… Как в одной старой сказке… Помните? Новое платье короля… Неплохо, правда, а? Король – звучит красиво! – она словно издевалась, потешалась от души над ним, нисколько не пытаясь это скрыть. – Какие старыедела и обязательства – у обновленного-то человека?! Все-все в прошлом, позади… Вы не поверите, я даже толком теперь и не знаю, с кем говорю: с телом несуществующего больше Левера или с мозгом несуществующего Брона Питирима Бриона! Мне смешон сам подход – вы обязанызнать… Да ничего подобного! У вас давно уж никаких нет обязательств – сплошь права. Смотрите, сколько вы приобрели, так, между делом, совершив одинразумный, как вы полагаете, поступок! А таких-то ведь поступков в вашей жизни было много. Очень много. Вы их даже и не замечали. И всегда – только права… Вот неизвестно, впрочем, кто их предоставит вам теперь, в каком объеме и когда… Но это, я так думаю, детали, частности, о них и беспокоиться не стоит. Может, доведется снова, и совсем уж скоро, как-нибудьразумно поступить – вот в этой, новой ипостаси, право же, не знаю…

Чувствовалось по всему, что Ника еле сдерживает бешенство, даже не бешенство, а горькое отчаяние, рвущееся вон, способное мгновенно обратиться в причитания и слезы, громкие упреки, но – и вот об этом Питирим вдруг догадался сразу, непонятным, до сих пор ему не свойственным чутьем – не в грубые проклятия, не в злобную и полную звериной ненависти брань. И это удивило Питирима более всего, поскольку впредь об стену людской ненависти он готов был биться постоянно, каждую минуту, не особо размышляя, верно поступает или нет, по правилам или по изначальной подлости мирской. Он виновато опустил глаза и, скорей чисто машинально, чем осознанно, сложил смиренно руки на груди, чуть поклонясь.

– Простите, – произнес он. – В общем… Кажется, я что-то начинаю понимать…

Ника упрямо и без всякого оттенка сожаления взглянула на него.

– Вот и отлично, – она коротко кивнула. – Хорошо. И не судите тех, кто обитает здесь, на ферме, слишком строго. Несчастные, забитые существа… Хотя и с чувством своего достоинства, как вы, наверное, заметили. Дремучие, конечно, нуда что поделаешь!.. Кое-кого нам удается поднимать повыше, выволакивать из этого болота. Трудно, но – необходимо. В этом смысл моей работы здесь – любить и понимать… Да, я биолог, я специалист, но только этим ограничиваться, только проводить эксперименты – не могу. А не любя – не сладишь, не поднимешь. Уж скорее… сам сорвешься, упадешь.