Текст книги "Омут памяти"

Автор книги: Александр Яковлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 45 страниц)

Как я себе представляю, уже в это время Крючков начал плести интриги, дабы создать впечатление, что в ближайшем окружении президента возможен некий сговор. Цель очевидна: замаскировать формирование своей преступной группы, уже в то время замышлявшей государственный переворот.

Как только Горбачев ослабил меня политически, Крючков сочинил донос Горбачеву о моих «подозрительных» и «несанкционированных» встречах с иностранцами, попросив санкции на «оперативную разработку», По словам Михаила Сергеевича, он не дал на это согласие.

В своих мемуарах Болдин пишет, что Горбачев якобы порекомендовал Крючкову переговорить со мной на эту тему, что последний якобы и выполнил. Я просто поражаюсь глупости этой выдумки. Во-первых, хоть убей, но не поверю, что Горбачев дал такое поручение. А во-вторых, не могу представить даже в дурном сне, чтобы Крючков пришел ко мне с подобным разговором.

Нет, никто со мной ни о чем не говорил. Просто Крючков старался как бы легализовывать свою ложь.

И тем не менее я сразу же почувствовал слежку и подслушивание. Однажды моя жена, Нина, с большим волнением сообщила мне, что она, закончив телефонный разговор с невесткой, стала, не положив трубку, расправлять шнур и вдруг услышала в трубке голос. К своему ужасу, она услышала часть своего разговора. Я проинформировал об этом Михаила Сергеевича. Он посоветовал переговорить с Крючковым, что я и сделал. Крючков напрягся, засуетился, но быстро взял себя в руки и сказал:

– Ну, что вы, Александр Николаевич, этого быть не может, да и технически подобное невозможно. Нет, нет и нет!

Он лгал. От моих друзей мне стало известно, что Крючков дал команду начальнику Управления «РТ» генералу Зайцеву не только организовать контроль за моими телефонными разговорами, но и установить технику подслушивания в моем служебном кабинете.

– Позвони Нине Ивановне, она врать не будет, – продолжал я.

– Хорошо, – ответил Крючков, но не позвонил.

Один из генералов КГБ, довольно информированный, сообщил мне, что соответствующее подразделение КГБ готовит в отношении меня «дорожно-транспортное происшествие». Генерал добавил, что информирует меня, поскольку разделяет мои взгляды. Я снова обратился к Горбачеву, и снова он отослал меня к Крючкову. Как-то при встрече перед очередным совещанием я рассказал Крючкову об этой информации и добавил, что ее запись находится у трех моих друзей и в случае чего будет опубликована.

Разговор шел как бы на шутливой ноте, но Крючков изобразил из себя обиженного, стал клясться, что ничего подобного и быть не может.

– Хорошо, – сказал я, – но, может быть, все это готовится без твоего ведома.

Поговорили еще немного и достаточно холодно расстались. Позднее, когда Крючков оказался в Лефортово, он подал на меня в суд за попытку «оклеветать» его в связи с транспортной историей. Видимо, хотел узнать информатора, боялся, что тот может кое-что дополнительно рассказать о подготовке мятежа. Меня позвали в Прокуратуру, очень вежливо допросили, отпустили с миром, добавив, что Крючков трясется от страха и ищет любые поводы, чтобы затянуть следствие.

Пожалуй, наиболее нагло я был атакован через провокацию в отношении моего помощника Валерия Кузнецова, честного, открытого человека. Он сын бывшего секретаря ЦК Алексея Александровича Кузнецова, расстрелянного в связи с «ленинградским делом». В свое время Микоян попросил меня взять Валерия на работу в отдел пропаганды, что я и сделал. Кстати, Кузнецова долго не утверждали. Только после вмешательства Суслова, к которому я, ссылаясь на мнение Микояна, лично обратился с этой просьбой, вопрос был решен.

Все это происходило еще до моей поездки в Канаду, то есть до 1973 года. Вернувшись в 1985 году в отдел пропаганды, а затем став в 1986 году секретарем ЦК, я предложил Валерию поработать моим помощником. Он согласился. Будучи опытным человеком, добрым по характеру, хорошо знающим обстановку в среде интеллигенции, он активно помогал мне.

Так вот, в один несчастный день мне позвонил Горбачев и спросил:

– У тебя есть такой Кузнецов?

– Да, мой помощник.

– Убирай его, и немедленно.

– Почему?

– Пока не могу сказать, но потом нам обоим будет стыдно.

Все мои доводы жестко отводились.

– Где он раньше, до ЦК, работал? – спросил Михаил Сергеевич.

– Где-то в цензуре.

– Пусть идет обратно туда же.

Я хорошо знал Валерия. По характеру – душа нараспашку, что в аппарате не поощрялось. Согласиться с увольнением никак не мог. Решил потянуть. На всякий случай пригласил Валерия к себе, рассказал ему о ситуации. Он наотрез отказался возвращаться в цензуру, был предельно растерян и расстроен.

– В чем дело? Не могу понять!

Как мог, успокаивал его. Но Горбачев проявил несвойственную ему настойчивость, чем меня изрядно удивил. Тогда я рассказал об этой истории Примакову. Он тоже хорошо знал Валерия. Общими усилиями нам удалось уговорить Михаила Сергеевича направить Кузнецова заместителем председателя Агентства печати «Новости».

Позднее, когда бури подзатихли, а Горбачев перестал быть президентом, я спросил его, что случилось тогда с Кузнецовым. Он очень неохотно и достаточно невнятно ответил, что получил записку из КГБ о том, что Кузнецов хорошо знаком с какими-то людьми из Азербайджана, связь с которыми могла бы скомпрометировать ЦК.

Вскоре подоспела публикация в «Огоньке» текстов подслушивания моих телефонных разговоров, в том числе и с Кузнецовым. В них Валерий упоминал несколько фамилий, среди них одного армянина из Азербайджана. Вот и вся «порочная связь». Так что история с Кузнецовым была элементарной провокацией, направленной против меня. К сожалению, Михаил Сергеевич не захотел отреагировать на нее должным образом. Вот такие, казалось бы, «мелочи» и делают силуэты времени более выразительными.

Насколько мелкотравчатой стала эта контора под руководством чиновника из секретариата Андропова, говорят и такие факты. Я еще в 1991 году начал строить дачу в поселке Академии наук СССР. Однажды один строитель сказал мне, что накануне на въезде в поселок его остановил капитан, одетый в милицейскую форму, и стал проверять документы, выспрашивал, как долго строится дача, кто строит, как производится оплата и т. д. Все документы оказались в порядке. Иначе и быть не могло. Я уже знал, что нахожусь под грязным зонтиком Крючкова.

Через неделю снова проверка, проводил ее уже новый человек, но тоже в милицейской форме. Надо же так случиться, что я в это время возвращался домой. Подошел к офицеру и спросил:

– Что происходит? Что вы ищете? Кто вас послал?

Офицер посмотрел на меня растерянными глазами и, немного поколебавшись, попросил отойти в сторону и сказал буквально следующее:

– Александр Николаевич, я ваш единомышленник. Не выдавайте меня. Вас проверяют, и не только здесь, проверяют по указанию с самого верха. Извините меня, но будьте осторожны.

Как я уже писал, под воздействием информации КГБ и в условиях, когда земная твердь чуть-чуть заколебалась под ногами Михаила Сергеевича, он мало-помалу становился не только жертвой своих любимых компромиссов, но и жертвой информации КГБ, а вернее – Крючкова. Организатор политических провокаций уловил слабость Михаила Сергеевича к такого рода псевдоинформации и начал снабжать его специальной – дозированной и целенаправленной, смысл которой сводился к тому, что положение Горбачева в обществе очень прочное и может быть еще прочнее, если принять определенные меры против демократов и некоторых средств массовой информации. Это была подлейшая тактика влияния на Горбачева, но хорошо психологически продуманная. Она создавала глухое и слепое пространство вокруг Горбачева, закрытое для правдивой информации. Крючков расчищал место для себя.

Подготовка и организация мятежа является государственным преступлением. И до сих пор остается недоступным для моего понимания вопрос, почему Борис Ельцин допустил амнистию главарей мятежа 1991 года, оставив тем самым почти нетронутой мину, заложенную под государственные интересы России.

Рассказывая о Крючкове, я не могу не вспомнить об одном эпизоде, когда Горбачев пытался наладить мои отношения с Чебриковым – предшественником Крючкова. Вспомнить, чтобы сравнить эти фигуры.

Чебриков – спокойный, рассудительный человек, фронтовик, не очень речист, но говорил всегда по делу. Отношения у меня с ним были сложные. В личном плане – уважительные, но в характеристике диссидентского движения, его мотивов и действий мы расходились. Были столкновения и по оценкам поведения некоторых представителей демократического движения.

Конечно, Чебриков много знал о них, в том числе и из доносов, но не только. Теперь, оглядываясь назад, могу сказать так: в ряде случаев у Чебрикова доминировала предвзятость, питаемая его обязанностями, у меня же – романтическая доверчивость, навеянная праздником перемен. Но, увы, некоторые характеристики Чебрикова потом оправдались.

Наши споры не были секретом для Горбачева. Однажды он посоветовал нам встретиться в неформальной обстановке, что мы и сделали. Беседа за плотным ужином на конспиративной квартире КГБ продолжалась до четырех часов утра. Разговаривали мы очень откровенно, бояться было нечего и некого.

Я говорил о том, что без прекращения политических преследований ни о каких демократических преобразованиях и речи быть не может. Он во многом соглашался, но в то же время приводил факты о связях некоторых людей с иностранными спецслужбами и получения денег на антисоветскую деятельность. Из его рассуждений я уловил, хотя Виктор Михайлович и не называл фамилий, что немало людей из агентуры КГБ внедрено в демократическое движение. Впрочем, я и сам догадывался об этом.

Когда я называл некоторые яркие имена, он умолкал и не поддерживал разговор на эту тему. Иногда охлаждал мой пыл двумя словами: «Ты ошибаешься». Единственное, что я узнал в конкретном плане, так это историю создания общества «Память» в Московском авиационном институте, если я верно запомнил, и о задачах, которые ставились перед этим обществом, и что из этого получилось. Для меня лично это была полезная информация, я перестал остро реагировать на разного рода инсинуации, исходившие из этого детища сыскной системы.

Стопок и чашек мы с Виктором Михайловичем не били, но и согласия не достигли. Выразив по этому поводу сожаление, разошлись. Хотя понимать мотивы и действия друг друга стали лучше. Наутро мне позвонил Михаил Сергеевич и спросил: «Ну что? Не смогли договориться? Ну, ладно». Я так и не понял из этого «ну, ладно» – одобрил он результаты беседы или нет.

Глубоко сожалею о том, что поддержал замену председателя КГБ. Но я действительно тогда считал, что Крючков является подходящей фигурой для этой роли. Почему? Теперь мне трудно объяснить этот свой поступок. Как говорят, был уже не молод, а ума еще не набрался. «Не бывать калине малиной, а плешивому – кудрявым», – гласит русская пословица. Моя деревенская доверчивость не один раз подводила меня. Чутье изменило и на этот раз.

Уже после мятежа Крючков не нашел ничего более умного, как опубликовать статью в «Советской России». Она называется «Посол беды». Это обо мне. Статья длинная и глупая. В ней содержались стандартные обвинения по моему адресу: развалил то, развалил это… Но в ней было и одно серьезное обвинение. В том, что Яковлев связан с западными спецслужбами, видимо с американскими. Конечно, фактов никаких.

Группа его сторонников немедленно обратилась в Генеральную прокуратуру с просьбой расследовать это дело и привлечь меня к ответственности. Я тоже потребовал расследования. Раскопки архивов и доносов шли долго. Опросили всех, кто мог знать хоть что-то. Дали свои показания Горбачев, Бакатин, Чебриков, работники внешней разведки, занимавшиеся агентурными делами. Все они отвергли утверждения Крючкова как лживые.

Крючков отказался дать свои разъяснения.

Прокуратура пришла к заключению, что Крючков лжет. Генеральный прокурор Степанков, отвечая на мой вопрос, сказал, что теперь у меня есть все основания подать в суд. И добавил, что за клевету, согласно закону, Крючков получит от 3 до 5 лет.

Нашел адвоката. Началась работа. Но потом мне расхотелось связываться с этим мошенником. Пусть на свежем воздухе гуляет и в своей душонке ковыряется. Кроме того, мое раздражение утихомирили многие публикации в мою защиту, они высмеяли Крючкова по всем статьям. Откликнулись поэты и писатели. На сей раз их письмо было опубликовано.

«Без „врагов народа“ большевики не обойдутся

Наше письмо в „Известия“ продиктовано чувством тревоги и негодования. Тревоги за наше независимое, демократическое будущее. И негодования, вызванного публикацией в газетах „Правда“, „Советская Россия“, в других прокоммунистических изданиях пасквилей, оскорбляющих честь и достоинство всеми уважаемого Александра Николаевича Яковлева, солдата-фронтовика, известного ученого, писателя, авторитетного общественного и политического деятеля.

Сочинители лживых, оскорбительных „писем в редакцию“, не называющие при этом своих фамилий, выливают ушаты грязи, вплоть до обвинений в сотрудничестве с КГБ и ЦРУ на достойного, мужественного человека, которому мы, россияне, обязаны своим нынешним знанием трагической правды о масштабах репрессий тоталитарного режима против собственного народа, о неоплатной цене нашей Победы в Великой Отечественной войне, о „закрытых“ протоколах, вскрывающих преступную суть сговора Сталина и Гитлера.

Напомним, что именно А. Н. Яковлев был автором знаменитой статьи „Против антиисторизма“, ставшей первым сигналом об опасности, которая очевидна всем здравомыслящим людям, – об опасности зарождения и наступления русского фашизма.

В кампании клеветы и травли, направленной не только против А. Н. Яковлева, проявляется памятный всем нам стиль коммунистов, закрепляющих свою победу на выборах в Государственную думу. Налицо явные попытки национал-большевистских сил организовать новую охоту на „врагов народа“ в духе 1937 года. Этими „врагами народа“ уже побывали многие из наших коллег…

Д. Гранин, Б. Васильев, А. Иванов, Т. Кузовлева, А. Нуйкин, Б. Окуджава, В. Оскоцкий, А. Приставкин, Л. Разгон, В. Савельев, Ю. Черниченко».

В ельцинский период национал-большевики, ободренные решением Конституционного суда, и бывшие работники спецслужб – ветераны террора, ушедшие от ответственности за беззакония, творимые в период Хрущева – Брежнева – Андропова, продолжают и в России свою деятельность по дискредитации демократии и людей, приверженных идее свободы человека.

Чекистские ветераны открыто признают, что их представители проникли во все уровни власти. На их деньги издается большое количество газет и журналов, которым в известной мере удалось повернуть общественное мнение от преступлений большевизма к ошибкам демократов. И снова политический маятник зачастил, подгоняя события то в одну, то в другую сторону.

Глава десятая
Последний съезд КПСС

XXVIII съезд КПСС уже забыт общественностью, как и все остальные, кроме, пожалуй, Двадцатого, вернее, доклада на нем Хрущева. Я считаю, что XXVIII съезд занимает особое место в истории. Это был съезд агонизирующей партии.

Нет смысла докучать читателю рассказом о всех партийных форумах, в которых я участвовал, в том числе и в их подготовке. Они в принципе похожи друг на друга. Стоит, пожалуй, упомянуть вкратце только о XXVII съезде и XIX партконференции.

XXVII съезд первый после начала Перестройки. Он работал с 25 февраля по 6 марта 1986 года. Прошел почти год после того, как состоялся апрельский (1985 года) пленум ЦК КПСС, положивший начало Реформации страны, слому тоталитарно-репрессивного режима. Но когда сегодня читаешь стенограмму этого съезда, то складывается впечатление, что в стране ничего не произошло, что по земле гуляет лишь легкий ветерок надежд, что менять ничего и не надо. Этот упрек я отношу и к себе. Дело в том, что именно я возглавил рабочую группу по подготовке Отчетного доклада.

Но сейчас я хочу рассказать о другом. Михаил Сергеевич решил на этот раз отдохнуть зимой, в Пицунде. Часто звонил мне, спрашивая, как идут дела. Наконец меня и Болдина он пригласил к себе. Погода прохладная, а потому мы сидели в раздевалке на берегу моря, в домашних одеждах, укрытые пледами, и… спорили, без конца спорили. Участвовала в этих спорах и Раиса Максимовна. Обстановка была почти семейная. Я с улыбкой вспоминаю те уникальные дни. Хмурая погода, по небу куда-то торопятся облака, о берег бьются волны, ветер забегает и к нам.

И сидят в дощатой постройке четыре человека, и маются над каждым словом, каждой фразой, отстаивают свои предложения. Доходило дело и до мелких ссор. Но все сходились в одном – докладу предстоят сложные испытания, ведь это был первый после начала Перестройки съезд. Надо было умудриться пройти по тонкой проволочке времени, причем без страховки.

Не могу в связи с этим не вспомнить две заключительные строчки из стихотворения Высоцкого "Мой Гамлет":

 
…А мы все ставим каверзный ответ
И не находим нужного вопроса…
 

И вопрос, и ответ Перестройка нащупала в общечеловеческих ценностях, внеся огромный вклад в свое продолжение – Реформацию.

Свои короткие рассуждения о XXVII съезде я начну, пожалуй, с выступления Бориса Ельцина. Оно было похоже на все другие, но именно его я хочу процитировать, чтобы показать образ мышления, настроения верхушки власти, подходы номенклатуры к практическим делам, политические оценки того времени. Говорил человек, который через 2–3 года начал свою новую политическую карьеру на волнах демократического радикализма.

Борис Николаевич начал свою речь со следующих слов:

"На одном из съездов партии, где были откровенные доклады и острые обсуждения, а затем делегаты выразили поддержку единства, Владимир Ильич Ленин наперекор скептикам с воодушевлением воскликнул: «Вот это я понимаю! Это жизнь!» Много лет минуло с тех пор. И с удовлетворением можно отметить: на нашем съезде снова атмосфера того большевистского духа, ленинского оптимизма, призыва к борьбе со старым, отжившим во имя нового. (Аплодисменты.) Апрельский Пленум ЦК КПСС, подготовка к XXVII съезду, его работа идут как бы по ленинским конспектам, с опорой на лучшие традиции партии. Съезд очень взыскательно анализирует прошлое, честно намечает задачи на 15 лет и дает далекий, но ясный взгляд в будущее".

Вот так если не думала, то говорила партийная элита. Полный отрыв от жизни. На самом-то деле за истекший год произошло уже многое, и прежде всего в настроениях людей. Не легкий ветерок, а мощный вал надежд катился по стране. Люди менялись на глазах. Все бурлило. Но слова-то в партийном обиходе остались старые, постановления и резолюции – тоже, методы работы как бы закостенели. Меня и самого охватило недоумение, когда я прочитал через 14 лет после съезда стенограмму речей. Почувствовал даже разочарование – ведь я-то считал этот съезд прогрессивным. Такая аберрация, видимо, объяснима: жизнь потянулась к прогрессу, а инерционное сознание продолжало тащиться по наезженной колее.

Это противоречие очевидным образом отразилось и на докладе Михаила Горбачева. Он явно не хотел пугать собравшуюся номенклатуру и в то же время не мог не сказать о проблемах, которые нуждались в незамедлительных решениях. Доклад отражал реальные противоречия не только в самой жизни, но и в верхних эшелонах власти. Анализ и оценки обстановки – верные или предвзятые – я отношу в значительной мере и к себе.

Предварительные материалы готовили все отделы ЦК. Подписывали их соответствующие секретари, курирующие тот или иной отдел. Спорить было трудно, авторы держались за каждое слово. В целом к подготовке доклада было привлечено более 100 человек. Затем осталась узкая группа людей – 4–5 человек во главе с Горбачевым – для чтения и редактирования. После этого проект шел членам Политбюро и секретарям ЦК. И снова работа.

Для меня, совсем недавно вернувшегося к активной политической деятельности, весьма занятным было наблюдать за поведением работников ЦК и правительства. За десять лет пребывания вне страны я малость отвык от конкретной политической практики, которая определяла психологию номенклатуры. На дачу в Волынское мы вызывали людей буквально пачками. И каждый хотел поговорить со мной лично, надеясь заручиться поддержкой в будущем. Они прекрасно понимали, что раз заведующего отделом, а не секретаря ЦК назначили руководить подготовкой проекта Политического доклада, то предстоит мое повышение по должности.

Может быть, впервые в жизни я пожалел, что не обладаю даром литературного сочинительства, ибо психологического материала для произведений любого жанра – драмы, комедии, трагедии – было более чем достаточно.

Только мои друзья да академики – Леонид Абалкин, Абел Аганбегян, Георгий Арбатов, Евгений Велихов, Евгений Примаков, впрочем, тоже давние друзья – держались достойно и охотно брались за подготовку тех или иных материалов. Все они высказывались за конкретные реформы и были в этом весьма убедительны. Кстати, Горбачев слушал их в то время весьма внимательно. Итак, уже в самом начале доклада было сказано:

"Пройденный страной путь, ее экономические, социальные и культурные достижения – убедительное подтверждение жизненности марксистско-ленинского учения, огромного потенциала, заложенного в социализме, воплощенного в прогрессе советского общества. Мы вправе гордиться всем свершенным за эти годы – годы напряженного труда и борьбы! (Аплодисменты.)"

Аплодисменты! И каждый раз, когда звучала хвала партии и социализму, звучали дружные аплодисменты пяти тысяч человек – десять тысяч ладоней. В докладе много общей болтовни, без которой тогда было не обойтись. Может быть, я снова делаю тривиальную ошибку, вырывая слова и события из контекста времен.

Но в этом же докладе звучали фразы об инертности, застылости форм и методов управления, нарастании бюрократизма, о догматизме и начетничестве. Какие-то новые положения подтверждались ссылками на Маркса и Ленина. А у них, как известно, можно найти обширные цитаты на все случаи жизни.

Прозвучали стандартные слова об империализме, его угрозах, о том, что основное содержание эпохи – это переход от капитализма к социализму и коммунизму, об общем кризисе капитализма. Но замечу, что эти глупости были не только данью партийной инерции, но произносились ради одной ключевой фразы. Она звучит так: «Трудно, в известной мере как бы на ощупь складывается противоречивый, но взаимозависимый, во многом целостный мир».

И вот, когда я пишу о лукавстве того времени как образе поведения перестройщиков, я имею в виду именно такие приемы, один из которых я только что продемонстрировал. Сладкую риторику проглотили с удовольствием, а вот значение слов о целостном и взаимозависимом мире поняли гораздо позднее. А как раз они-то и носили принципиальный характер, означавший радикальный отход от марксизма, его установок на классовую борьбу и мировую революцию.

В экономической области упор был сделан на концепции ускорения социально-экономического развития. Механизм этого ускорения так и остался тайной. Мелькали старые-престарые штампы: поднять, углубить, повысить, забота о старшем поколении, создание условий для труда и быта, охрана здоровья и много других общих слов и ничего конкретного. Мелькали стереотипы об авангардной роли рабочего класса, совершенствовании социально-классовых отношений, о социалистическом самоуправлении, борьбе с религиозными предрассудками, нетрудовыми доходами и прочие, уже набившие оскомину положения.

Достаточно свежим местом в докладе, отличавшим его от докладов на предыдущих съездах, явилось положение о развитии гласности. Революционное значение этого положения партийная элита поняла значительно позднее. Она-то имела в виду регулируемую гласность, и не более того. Кстати, полустраничные рассуждения на эту тему трижды прерывались на съезде аплодисментами. Не ведала номенклатура, что творила.

Текст о гласности написал я. Особенно дорожил фразой: "Нам надо сделать гласность безотказно действующей системой". Если бы знали делегаты съезда, чему они аплодируют, знали бы, какая мина подкладывается под тоталитарную систему. Иными словами, сладко проглотили, горько выплюнули.

Новая редакция Программы КПСС была под стать докладу. О результатах работы программной комиссии съезда поручено было доложить мне. Подходило время моего выступления. Но надо же так случиться, что за день до выступления я заболел тяжелым гриппом с температурой до 39,5°. Вызвали врачей. Они пытались привести меня в рабочее состояние, но все равно на трибуну пришлось идти с температурой. Выдержал. Видимо, нервное напряжение помогло.

Чтобы представить себе те цепкие заблуждения, которыми мы почти все были пропитаны с головы до ног, сошлюсь лишь на два утверждения Программы:

Первое: «Социализм в нашей стране победил полностью и окончательно». Второе: «Третья Программа КПСС в ее настоящей редакции – это программа планомерного и всестороннего совершенствования социализма, дальнейшего продвижения советского общества к коммунизму на основе ускорения социально-экономического развития страны. Это программа борьбы за мир и социальный прогресс».

Конечно, банальщина. Да и весь съезд был благочестивым, проходил по всем правилам партийной рутины. Слова, слова, одни слова. Приветствия, подарки, песенки пионеров и октябрят. И года не прошло с тех пор, как осудили пустословие, а оно, это пустословие, снова полилось через край. По прежним стандартам: обо всем сказать, но ничего конкретного. Продолжали подсчитывать, сколько и кому посвящено строчек в докладе – молодежи, женщинам, ветеранам, рабочему классу и т. д. Все по норме, по значимости и «справедливости».

Умопомрачение продолжалось.

Мне как руководителю группы по подготовке Политического доклада и новой Программы приходилось сводить всякие бумажки, проекты, предложения и прочие глупости, в том числе и свои, в одно целое, в единую, можно сказать, конституцию партии, которая еще упивалась властью, была самоуверенна, жила аплодисментами, тешила себя иллюзиями всеобщей поддержки. Можно только удивляться, до какой степени дурмана довели людей, если, нищенствуя, живя в грязи и подвалах, простаивая в очередях за пропитанием, они аплодировали, посылали поздравления, одобряли на собраниях речи и решения съездов партии, полные лжи и пренебрежения к народу. Люди жили на грешной земле, а слова и директивы партии, как дым, уплывали в небо.

Как же я и многие мои друзья чувствовали себя?

Да так же, как и большинство. Во что-то верили, где-то лицемерили, к чему-то привыкли. Вечерами, во время частых застолий, говорили противоположное тому, что писали, но хорошо понимали, что ничего подобного в докладе не появится. Горбачев призывал нас к "свежим мыслям", но сам-то он понимал, что еще связан по рукам и ногам путами прошлого. Обсуждалась идея готовить доклады и речи не по накатанной схеме, а по проблемам. Но осталось сие на уровне пожеланий, поскольку было ясно, что Политбюро с этим не согласится. Причем будут умерщвлять такой доклад не впрямую, а начнут вставлять какие-то фразы из бездонного социалистического мешка стереотипов. В этих условиях и наша работа сводилась чаще всего не к раскрытию проблем, а к поиску фраз и формул.

Перечитываю сегодня (подчеркиваю – сегодня) материалы этого съезда и улыбаюсь. Как мог я тогда мириться с очевидной чепухой? Да, мог. И делал это чаще всего без особого внутреннего напряжения и сопротивления. Ибо это было тогда, а не сегодня. Не буду даже утверждать, что "сам-то не хотел, но вот обстоятельства"… Никто не заставлял, кроме времени. Еще четко работали созданные Сталиным "правила игры". На съездах – одни правила – они неукоснительно соблюдались. А на практике, в жизни – совсем другие. Это считалось вполне нормальным – и политически, и этически.

Кроме того, наша нацеленность на обновление жизни (и в этом все дело) требовала крайней осторожности и тщательной обдуманности всех шагов и их последствий. Свою точку зрения на Перестройку я высказал в записке Горбачеву еще в декабре, за два месяца до этого съезда.

На пленуме после съезда был несколько обновлен состав руководства партией. Оно не претерпело существенных изменений. Я вижу в этом серьезный просчет Горбачева. Тогда у него были возможности пополнить верхний эшелон власти людьми посвежее.

Но правда и то, что именно данный состав проголосовал за Перестройку. История наверняка оценит этот великий и мужественный шаг. Да, состав руководителей Реформации был разношерстным, разноликим и разноголовым. Единомыслия по коренным вопросам реформ быть просто не могло. Его и не было. Никого упрекать в этом не хочу. Зломыслия не видел, оно появилось позднее, полагаю, где-то в 1989–1990 годах, когда из-под ног совокупного аппарата – партийного, государственного, военного, надзирательного – начала уходить власть, причем очень быстро.

Однако поехали дальше. Если и были в истории Перестройки события, роковые и для нее самой, и для Михаила Сергеевича, то одно из них – XIX Всесоюзная партийная конференция, состоявшаяся 28 июня – 1 июля 1988 года.

Ее ждали и в обществе, и в партии с большими надеждами. Отчасти срабатывала старая привычка связывать возможность перемен к лучшему с каким-то крупным партийным событием. Но было и другое. Эффективно сработала политика гласности. Люди почувствовали себя свободнее, раскованнее. Политически активная часть общества забурлила всевозможными инициативами. Создавались дискуссионные клубы, различные неформальные объединения: народные фронты, комитеты содействия Перестройке. Впервые публично заговорили о многопартийности, рынке, радикальной переналадке экономических отношений.

Все это набрало новые обороты после публикации "Тезисов ЦК КПСС" к этой партконференции. Их обсуждение очень часто выливалось в острейшие дискуссии, в том числе и в самой партии. Обнажилось то, что было очевидно прежде лишь немногим: разномыслие в партии фактически привело ее к расколу на антиперестроечные и реформаторские силы. Это многоголосое сообщество ждало от партконференции решений, четко и ясно определяющих перспективы развития общества.

Скажу сразу: итоги конференции разочаровали всех – и правых, и левых, и центристов. И это несмотря на достаточно содержательную дискуссию и прогрессивные для того времени резолюции.

Особенно мне дорога резолюция "О гласности". Я был председателем комиссии, избранной конференцией для выработки этой резолюции. Споры на комиссии были весьма бурными. Основная группа работала на даче в Волынском. Потом пришлось дорабатывать резолюцию в соответствии с замечаниями, сделанными на конференции. Многие требовали усилить положение о том, что гласность должна служить социализму.