Текст книги "Дневники потерянной души (СИ)"

Автор книги: Starry Sky

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 34 страниц)

Дневники потерянной души

Глава 1 – Детские дни

– Бан, домой, быстро! Обед готов!

Услышав материнский зов, я примчался со двора, где лепил себе фигурку буйвола из глины. Я уткнулся чумазым лицом в светлые складки платья, чувствуя под ними твердый выступающий живот. Рук еле хватало его обнять. Матушка моя, Саха́н из рода Гальбасси́, снова носила ребенка, уже седьмого по счету, и совсем скоро у меня должен был появиться младший брат или сестра. Пока что я был самым младшим, и единственным, кто еще оставался жить при родителях, а не был передан в услужение; поэтому дни мои были заняты в основном детскими играми, едой и прогулками, на что я, впрочем, не жаловался.

Теплые пухлые руки сжали меня в объятиях, мать склонилась надо мной, потрепав по пыльным волосам, и подтолкнула к ветхой деревянной двери, из-за которой уже доносился стук посуды, и благоухало горячей овощной похлебкой.

Счастливыми были минуты, проведенные на коленях у матушки, когда она после обеда играла со мной, напевая веселые песенки:

Бегают у норки

Маленькие мышки,

В норку хлеба корки

Тащат шалунишки...

На словах «маленькие мышки» она щекотала меня за живот и голые пятки, отчего я неизменно заливался радостным хохотом. От мамы пахло свежеиспеченным хлебом и дрожжевым квасом с примесью легкого запаха пота, и все это вместе казалось мне самым восхитительным ароматом на свете.

Жили мы в крошечной деревянной хибарке рядом с большим хозяйским имением. Я учился помогать своему пожилому отцу в домашних делах и ремеслах, готовясь прислуживать нашему господину, достопочтенному Ильба́ из рода Лабинги́, владельцу большого участка с плодоносными деревьями, целой пашни с урожайной землей и нескольких лошадей. Ильба, промышлявший в основном торговлей, был склонен к поучительству, а также любил рассказывать длинные и красочные истории о своих былых странствиях. Когда кто-то из соседей приходил к нему занять мешок зерна, то застревал надолго, становясь вынужденным слушателем. А так как язык у нашего хозяина был подвешен хорошо, то иной раз пришедший забывал напрочь, зачем приходил, и отправлялся обратно без зерна, но с кучей добрых напутствий. Это было весьма на руку господину Лабинги, который, при всех прочих его достоинствах, щедростью не отличался.

Что в его рассказах было правдиво, а что сильно приукрашено, никто не знал, и узнать не пытался. Большинство жителей нашей огромной деревни Суза́тт ни разу не бывало за ее пределами, чужие края и обычаи их не интересовали, так что слушали богато разодетого господина в летах вполуха, за спиной его посмеиваясь и крутя пальцем у виска.

Лишь меня эти байки завораживали, и я, делая вид, что целиком увлечен своей возней с деревянными игрушками или помощью по хозяйству, тайком вслушивался в описания далеких стран и неведомых народов, которые жили по каким-то своим законам, одевались не так, как мы, готовили другие кушанья и пели другие песни.

В нашей же простой жизни вовсе не было места сложным размышлениям. Поутру радостно щебетали птицы, сияло ярко-голубое небо, в единственное крошечное оконце нашего жилища задувал легкий ветерок с примесью дыма от очагов. А на пыльной площади посреди деревни с восходом солнца начинался товарообмен. Бабы торговались, скандалили, не поделив самых крупных плодов и отрезков ткани, обвиняли друг друга в краже, скупердяйстве, и во многих еще грехах, пока не вмешивались их мужья, не скупясь на тумаки. Для более серьезных споров и судьбоносных решений имелся совет старейшин, а без крайней нужды беспокоить их не смели.

Хорошо было съесть краюху хлеба, запивая парным молоком, и затем играть на широком дворе имения, строя домики из прутьев и подселяя туда глиняных человечков. В жаркий полдень можно было искупаться в чистой прохладной речке, что текла прямо за околицей.

* * *

– То-стый! То-стый!

Я чуть не плакал от досады, когда знакомый мальчишка, тыча пальцем, дразнил меня с противным смехом. Это был Яки́л, четырехлетний сын соседских рабов, мой ровесник и известный задира. Он был поджарый и выше ростом, но у него в результате то ли драки, то ли падения, были выбиты практически все передние молочные зубы, из-за которых даже слово «толстый» ему выговорить не удавалось. Я мог бы в ответ заорать «шепелявый!», но лишь насупленно молчал, ожидая, пока ему надоест и он отстанет. Но такая реакция его явно не устраивала.

Зачерпнув пригоршню глины с мелководья, он с силой швырнул ее, попав мне прямо в лицо. На миг я почти ослеп – глаза, залепленные коричневатой жижей, дико защипало. Кое-как проморгавшись и размазав грязь по щекам, я взглянул на своего обидчика. Он захохотал так, что едва удержался на ногах.

Волна ярости во мне достигла предела и перелилась через край. Уже не помня себя, я ухватил грязи, сколько поместилось в ладони, и, подойдя вплотную, втер ее прямо в открытый, ухмыляющийся беззубый рот. Он подавился и закашлялся, и я, воспользовавшись его замешательством, щедро испачкал ему все лицо и темные жесткие волосы.

Тут он, выплюнув грязь, завопил, и так истошно, что на крик сбежались находившиеся неподалеку рыбаки, до этого не обращающие на нас никакого внимания. Молодой чернобородый мужик оттащил меня в сторону, в то время как еще один принялся утешать пострадавшего, уводя его к берегу и умывая речной водой.

– Чего руки распустил, щенок? – огрел тяжелой ладонью по затылку, затем гневно тряхнул меня мужик, по-видимому, родственник задиры. – Хворостина по тебе плачет, недоумок!

В ужасе я уставился на него снизу вверх, и по моему покрытому глиной лицу потекли слезы.

– И не жалься тут! – презрительно скривился он, отпуская меня. – Родичам твоим все расскажу, мало не покажется!

– Клюет у тебя, Ба́гри! – окликнули из-за зарослей ивняка его товарищи.

Сразу забыв про меня, тот бросился к своим удочкам и исчез из виду.

Оставшись один, я подошел к воде и тоже умылся, искоса наблюдая за плескавшимися на глубине подростками. Когда-нибудь я вырасту и стану сильным, и хорошенько набью морды всем, кто меня обижал, думал я про себя. Мое несуразное отражение, подернутое речной рябью, улыбнулось мне довольной улыбкой, отчего еще больше округлились щеки.

* * *

Однако в конце того лета в мою жизнь впервые пришло настоящее горе, затмившее все мелкие детские неурядицы. Очередные роды моей матери оказались слишком тяжелыми, и ни ее, ни ребенка, вокруг шеи которого обмоталась пуповина, выходить не удалось. Меня в тот день забрали соседи, и я совершенно не понимал, что произошло – поэтому гадал о том, куда же делся новорожденный; и, тоскуя по матушке, часто спрашивал у отца, где она и когда вернется. Тот неопределенно качал головой и горестно вздыхал; я же, не дождавшись ответа, снова выходил на двор и бесцельно играл прутиками и камешками, и только время от времени поглядывал на дорогу, чтобы издали заметить ее приближение.

– Не придет мама больше, сынок, – в один из дней не выдержал отец, сказав мне правду. – Духи земли ее к себе забрали, а нам ее больше не видать... – Лицо его резко сморщилось, и он отвернулся.

Издавна было известно, что, когда духи земли призывают кого-то, то его уже не вернуть; и я знал по рассказам других мальчишек, что человек тогда становится холодным, как лед, и больше не дышит и не двигается, и тело закапывают в землю, чтобы задобрить духов, дабы те не гневались и не насылали мор на всю округу. Знал я только понаслышке, а теперь это несчастье коснулось и меня.

Осознание того, что матушка не вернется никогда, совсем уже никогда, словно обухом ударило по голове, и все в моем мозгу помутилось. Я судорожно зашмыгал носом, пытаясь сдержаться; затем громко заревел, выбежал из лачуги и долго прятался в кустах на краю поля. Ближе к ночи меня разыскали сердобольные соседки и привели домой, предварительно отругав за то, что напугал всех своим побегом.

Старушка Хаи́ла, которая была поласковей, осталась со мной на ночь, раздела и уложила в постель, и даже напевала мне что-то хриплым голосом, поглаживая по голове шершавой заскорузлой ладонью, пропахшей печным дымом.

– Спи, маленький, спи... Речка все печали смоет, птичка песенку споет, солнце лучиком одарит, пчелка меду принесет...

Рыдая и крепко зажмурив глаза, я слушал ее, и сердце разрывалось от страшной, невыразимой тоски. Наконец усталость взяла верх, и я сам не заметил, как уснул. Последнее, что я видел сквозь смежающиеся веки – дрожащий в темноте огонек лучины на старом, потрескавшемся деревянном столе.

* * *

Шли долгие месяцы, и постепенно мне пришлось смириться со своей горькой долей. Отец любил и баловал меня, как мог, старшие братья и сестры, уже взрослые и работавшие в других имениях, изредка приезжали навестить, и я привык к новой жизни, хотя время от времени все во мне резко сжималось от пронизывающего одиночества, особенно в холодные зимние вечера, когда уже не было рядом таких привычных родных рук, чтобы обнять и согреть меня.

Господин Ильба время от времени ездил в соседнюю деревню Зара́к, погостить у своих знакомых и поторговать зерном на досуге. Однажды, после очередной его поездки, я услышал обрывок разговора между ним и его товарищами:

– ... Вот и я на днях иду через пролесок, к повозке возвращаюсь, а тут сук здоровенный от дерева будто сам собой отламывается, и прямо передо мной падает. А сверху – наглое такое посвистывание, и никого не видно. Голову бы оторвал этому пройдохе, да не поймать его. Иногда, как езжу, только издали его и примечаю, и сразу улепетывает куда-то, очередную пакость готовит. Наказывать некому, сирота видать, так еще и неблагодарный – те хозяева, что в дом его брали, выгнали вскоре, – возмущенно качал головой Ильба. – Прыгает по деревьям, хулиганит, прохожих пугает свистом. Таких надо хворостиной отстегивать, на черством хлебе держать. Твердая рука ему нужна, говорю вам!

– Да-да, вот может вы его и выпорете, господин Лабинги, – посмеивались пожилые мужики, сидя на бревнах под окном. – Только кости себе не сломайте, когда будете за ним по деревьям гоняться!

На этом месте все разразились хриплым хохотом, и разговор закончился. Мой отец, Ранугад, неподалеку выкорчевывающий из земли сорняки, невольно присоединился к их веселью, пока Ильба не приказал ему продолжать работу. Я же слушал всю беседу с открытым ртом и с тяжелым ушатом воды в руках, не замечая что расплескиваю ее себе под ноги.

Как ни странно, господин Ильба всерьез воспринял предложение своих знакомых – возможно, шутка его задела, и захотелось продемонстрировать свои воспитательские способности; а может, имелись еще и другие, неведомые никому причины. Жены и собственных детей у него не было (во всяком случае, в пределах деревни Сузатт), как и у многих странствующих торговцев, проводивших большую часть времени вдали от дома.

Так или иначе, в один из дней у имения Ла́бин-не́г остановилась повозка, и из нее вслед за кряхтящим Ильба легко выпрыгнул незнакомый подросток. Первое, что было заметно еще издали – цвет его волос, темно-медный, невиданный доселе ни у кого в наших краях. На полуденном солнце длинные волнистые пряди пламенели, пугали и одновременно притягивали взгляды. Кожа его имела совсем светлый оттенок, как у хозяев, никогда не работавших в полях, хотя, по словам Ильба, даже крыши над головой в последние годы у приезжего не было. Был он старше меня, наверное, года на четыре, и тогда мне казалось, что это очень большая разница.

– Ма́ура! – прикрикнул на него Ильба, уже входящий в дом. – Разгружай мешки и тащи в погреб!

Тотчас подчинившись, тот взвалил на себя все три тяжеленных мешка с репой одновременно и понес их на плечах, словно это были пуховые подушки. И я понял дополнительную корысть господина Лабинги – усыновленный им подросток обладал недюжинной силой.

Проходя мимо, он на миг задержался, внимательно меня изучая. Я глядел на него снизу вверх, робея под пронзительным взглядом необычно продолговатых и узких глаз.

Большой рот его расплылся в зубастой улыбке, оказавшейся вдруг такой теплой и светлой, что я незаметно для себя разулыбался в ответ.

– Здравствуй, – произнес он, так и стоя напротив меня со своей ношей. – Тебя как зовут?

– Я... я Ба́назир, господин, – ответил я смущенно.

Скрипнула дверь, и ушедший было хозяин Лабин-нег снова высунулся наружу:

– Ты где застрял, оболтус?

– Иду, почтенный! – откликнулся тот, на прощание подмигнув мне и быстро проследовав к дому.

* * *

Следующее утро выдалось ясным и солнечным. Я шел к опушке леса с лукошком, и гордился, что отец доверил мне набрать разных ягод, которые он обычно сушил для настоек и лекарств на зиму.

– Стой! Стой, гаденыш, кому говорю!

Я застыл на месте, мигом растеряв весь свой задор. На меня со всех ног неслась растрепанная, раскрасневшаяся баба с перевернутой метлой в руках. Судя по чистым юбкам без заплат, это была одна из богатых хозяек. Когда у меня окончательно душа ушла в пятки, она неожиданно пробежала мимо, не обращая на меня никакого внимания и продолжая выкрикивать зычным хрипловатым голосом:

– Ах ты, рыжая нечисть! И откуда только берутся такие!

По ветвям над моей головой как волна прошла, и несколько листьев осыпалось на землю, но, подняв глаза, я никого не увидел. Хозяйка остановилась, запыхавшись, постояла немного среди деревьев, гневно озираясь по сторонам и размахивая метлой. Наконец она сдалась и повернула назад, бросая на ходу:

– Ничего, ты у меня еще попадешься, бандит эдакий!

Снова проходя мимо, она толкнула меня раздраженно:

– А ты не стой на дороге! – и удалилась обратно к домам, опираясь на свою метлу.

Ошарашенный, я продолжил путь. Внезапно как молния промелькнуло что-то, и передо мной возник тот самый подросток, привезенный господином Ильба накануне. От неожиданности я сильно вздрогнул.

– Мы, кажется, так и не успели как следует познакомиться, – улыбнулся он мне. – Я Маура, хотя это ты уже знаешь.

Он вынул из-за пазухи небольшие соты с диким медом:

– Бери. Это тебе.

Я недоверчиво принял дар, затем поднял на него глаза:

– Спасибо, господин...

– Да что ты заладил с этим «господином»? – воскликнул он. – Ладно уж, Ильба, но я-то?

– А кто же вы? – спросил я так же удивленно.

– Я тебе только что сказал! Ну откуда вообще появились эти обычаи? Кто-нибудь знает?

– Какие обычаи? – не успевал я проследить за ходом его мыслей.

– Ладно, забудь, – махнул он рукой. – Так ты Баназир, значит. А «Бан» можно?

– Как вам угодно, господин.

– Слушай. За каждый раз, когда ты меня так назовешь, будешь получать щелбан. Понял?

– А что это такое?

– А вот что, – он щелкнул меня по носу, совсем легонько. – Но в следующий раз мало не покажется.

Если бы он впоследствии исправно приводил в действие свою угрозу, то вскоре на моем носу не осталось бы живого места, так как я не мог и помыслить о том, чтобы обращаться к нему как-то иначе. Каким бы ни было его положение до этого, теперь он являлся приемным сыном господина Лабинги и будущим наследником имения, а значит, и моим хозяином [1] тоже.

С любопытством разглядывая румяное лицо собеседника со свежей царапиной поперек переносицы и одной из щек, я непроизвольно отметил про себя, что веснушек у него не было совершенно, что его нос был весьма непривычной формы – прямой и чуть заостренный, но с поперечной выпуклостью над кончиком, и что подбородок его был отмечен неглубокой вытянутой ямочкой.

– Хватит на меня пялиться, – не выдержал он, и я тут же смущенно отвел взгляд.

– А за что... – решился поинтересоваться я, вспомнив о преследовавшей его хозяйке.

– Эх, – махнул он рукой и ухмыльнулся, не дав мне закончить вопрос. – Недоразумение вышло. У нее младенец на дворе долго плакал, я и влез через забор, взял его на руки и стал успокаивать. Тут она выходит из дома, видит меня, хватает метлу и так далее... Наверное, думала, что я его украсть собираюсь. И можно ее понять, слухи из Зарака быстро долетают. – Наклонив голову, он вытряхнул из густых волос застрявшие в них листья. – Вот так. Как раз, когда намерения были хорошие.

Он нарочито тяжко вздохнул, и я не смог сдержать смеха. Его лицо тотчас сменило выражение с огорченного на озорное, и я впервые услышал его смех – переливчатый, чистый и незабываемый, похожий на плеск речной воды и на звяканье медных колокольчиков, которыми забавлялись дети на пыльных улочках деревни.

– Хочешь, пойдем со мной, научу тебя мед из дупла доставать, – предложил он, затягивая потуже тесемки пояса.

– Да, – отозвался было я, потом вдруг вспомнил про порученное дело: – Ах нет, господин, я же должен ягод собрать для отца!

Мой новый знакомый поморщился, машинально дотронувшись пальцами до царапины.

– Ладно. Тогда я тебе помогу эти ягоды собирать, что ли. Тебе какие нужны – смородина, ежевика, брусника?

– Да отец сказал, что для варенья и настоек любые пойдут, главное, чтоб спелые были. И побольше.

С улыбкой кивнув, Маура решительно зашагал в чащу.

– Идем, соберем спелые.

– Давай же! – послышался звонкий голос откуда-то сверху. – Здесь совсем невысоко!

Я поднял голову, оглядывая вздымающиеся надо мной мощные ветви клена. Маура почти не было видно из-за густой листвы. Он спустился пониже и протянул мне руку с нетерпеливым «Ну!».

Оставив полное лукошко под деревом и с опаской вложив свою руку в его, я оперся ногами о ствол, и он легко вздернул меня одним рывком на нижние ветки, так что я и не заметил, как оказался над землей. Я всегда боялся высоты, даже такой небольшой, и лезть дальше уж точно не собирался. Осторожно присев рядом с ним на толстый сук, я посмотрел вниз, где полуденные тени на тропинке переплетались в интересный узор.

– Знаешь, что я люблю делать? – спросил Маура.

Не дожидаясь ответа, он быстро залез повыше, цепляясь за сучья так ловко, словно всю жизнь провел на деревьях. Я удивленно наблюдал за ним. Он пригнулся, нацелившись взглядом на длинную ветку над самой тропой; в следующее мгновение гибкое тело распрямилось, напоминая отпущенную тетиву, и он перемахнул через пустое пространство, долетев как раз до ветки, и повис на ней, резко раскачиваясь туда-сюда. Когда казалось, что он вот-вот перевернется через голову, он неожиданно отпустил руки, и, подлетев высоко над тропой, мягко и точно приземлился на ноги. Затем он глянул вверх на мое восхищенное лицо.

– Хочешь попробовать? Очень здо́рово!

– Я? – неудобно поерзав на шершавом суку, я пробормотал смущенно: – Я не могу. Ветка сломается...

– Ты просто-напросто боишься, что она сломается, – уверенно заключил Маура.

Он подпрыгнул, ухватившись руками, снова оказался рядом со мной на дереве и докончил: – Ну ладно. Не хочешь, как хочешь.

С противоположной стороны тропинки показалась еще одна женщина, несущая большую корзину с фруктами и отдувающаяся на каждом шагу. Ее полное румяное лицо вспотело от напряжения, босые ступни тяжело опускались на редкую утоптанную траву.

– О! – тихо сказал Маура. – Как раз вовремя.

Она медленно приближалась, не поднимая глаз от тропинки. Маура подвинулся к нижним ветвям, наглухо скрытый листвой, и, ни с того ни с сего, громко завыл по-волчьи. У меня мороз пошел по коже от этого жуткого завывания, переходящего в насмешливый лай, слишком похожий на настоящий. Идущая же при первых звуках оторопела, потом в ужасе вскрикнула и понеслась к деревне с неожиданной прытью, на бегу выронив несколько яблок из корзины. Маура соскочил с веток и подобрал плоды, сунув за пазуху. Переместившись обратно на дерево, он обтер их рукавом и предложил мне:

– Угощайся.

Я взял спелое красное яблоко, посмеиваясь – испуг бедной женщины выглядел донельзя забавно. Хулиган рядом со мной тем временем удобно прислонился спиной к широкому стволу и вгрызся в ароматную мякоть.

– Надеюсь, она не слишком сильно испугалась, – с некоторой долей раскаяния проговорил он, разглядывая свое яблоко.

* * *

На другое утро, увидев как новоприбывший, нарвав несколько листьев лопуха у забора, направляется у отгороженному участку с отхожей ямой в дальнем конце двора, я поспешил захватить из дома полотенце и набрать ковш с водой из небольшого корыта, стоявшего неподалеку от дощатой перегородки. Затем привычно занял свою позицию, ожидая его выхода, чтобы полить ему воды на руки. Эту обязанность я выполнял с раннего детства для исключительно чистоплотного господина Ильба, и поэтому не сомневался в том, что точно так же должен вести себя и в отношении его усыновленного наследника.

Спустя короткое время он вышел, и сходу чуть не наткнулся на меня.

– Прости, я не знал, что тебе тоже нужно, – улыбнулся он.

– О, нет, господин, я жду, чтобы вам на руки полить, – с готовностью показал я ковш.

– Ты шутишь! – воскликнул он, но ответом ему было лишь мое искреннее недоумение. – Не шутишь, – вздохнул он. – Слушай, ну не привык я к такому обслуживанию. Я что, сам не могу руки помыть?

Я все еще растерянно стоял с принесенными предметами обихода, не зная, как мне поступить.

– Ладно, давай, но больше так для меня не делай, понял? – строго наказал он, все же подставляя руки под струю воды, чтобы я не чувствовал себя совсем уж бесполезным. – Айда со мной на речку, искупаемся до завтрака, – предложил он затем, смягчившись. – С утра там просто благодать.

Действительно, спозаранку на берегу было безлюдно и спокойно; потом же набегала молодежь, с громкими воплями прыгая в воду и резво выскакивая назад, смеясь и поднимая высокие брызги; приходили на водопой буйволы и коровы, протяжно мыча и переминаясь с ноги на ногу. Покой и безмолвие нарушались, непрерывное движение туда-сюда продолжалось весь день, пока не темнело.

Мы оба с наслаждением выкупались – я топтался на илистом дне неподалеку от берега, Маура же легко заплыл на самую глубину, разлегшись в воде и подставляя лицо раннему солнцу.

Затем, сидя рядом на теплой траве, мы смотрели на высокие темные камыши, лениво и размеренно покачивающиеся от каждого легкого дуновения ветерка, и на золотистые солнечные блики, переливающиеся на речной глади. Лето только-только вошло в силу, и тут и там в воздухе маячили огромные изумрудно-синие стрекозы с прозрачными крылышками, отливающими всеми цветами радуги. Всем существом я впитывал сияющую красоту и совершенную радость этого мира, и губы сами собой расползались в улыбке.

Маура обвил колени руками, задумчиво глядя вдаль.

Заметив прилипшие к его голой спине травинки, я машинально поднял руку, чтобы смахнуть их, но вовремя вспомнил о своем положении.

– Можно коснуться вас?

– Чего? – обернулся он удивленно.

– Вы испачкались... Я хотел...

– Да касайся сколько угодно! – в очередной раз возмутился он. – Не бойся, не укушу.

С виду тонкая, на ощупь его кожа оказалась неожиданно плотной и упругой; а на оголенном торсе, так же, как и на лице, не обнаружилось ни родинок, ни россыпи конопушек.

В гуще деревьев на противоположном берегу промелькнула рыжая шкура.

– Смотрите, лиса! – указал я пальцем.

– Ага, – весело кивнул он. – У вас они тоже в дома забираются?

– Да, – подтвердил я. – Но местные охотники часто на них силки ставят и убивают, чтобы не размножились.

– Похоже, не слишком действенный метод, – хмыкнул Маура. – В Зараке тоже каждый месяц большую облаву устраивают, но эти хитрецы умудряются постоянно в жилье и сараи пролезать, как двери ни запирай. Хоть мышей и ловят, но заодно всю вывешенную рыбу утаскивают, и даже мед вылизывают из крынок. Мои напарники, можно сказать.

Я рассмеялся при мысли, что он действительно немного смахивает на лисицу, по виду и хитрым повадкам.

– А как там, в Зараке? – полюбопытствовал я.

Он задумался.

– Там... хорошо. Шумно и весело. Людей очень много, дома побольше, человек по десять в каждом живет, иногда и по два десятка. Но здесь мне больше нравится. Здесь как-то... уютней, что ли.

Я придвинулся ближе, слушая его с открытым ртом, и он, увидев мой неподдельный интерес, продолжал:

– Я жил там с одной семьей, у них была куча детей, да еще все соседи постоянно в гости приходили – представь себе, целый день всей толпой что-то варят, жарят, сплетничают, посуду моют, стирают, дети носятся и орут, друг друга палками колотят. А ночью – младенцы плач поднимают в пять голосов, а к ним никто не идет, потому что за день вымотались. В общем, я даже рад был потом в одиночку пожить.

На стебелек травы между нами опустилась божья коровка, и медленно поползла по прогибающейся зеленой дорожке. Маура осторожно подставил палец, и ничего не подозревающее насекомое переместилось на него, продолжив путь. Он внимательно наблюдал за крошечной красной каплей, резво перебирающей тонкими конечностями на его ладони. Потом отпустил коровку обратно в траву и обернулся ко мне.

– Вот приедет Ка́ли, расскажет о жизни в Зараке больше, чем тебе хотелось бы услышать. Это мой друг, – пояснил он. – Знает сплетни и новости всех деревень в округе. Он обещал меня навестить. Хороший парень, хоть и заносчивый немного.

Я не знал, что такое «заносчивый», но на всякий случай кивнул.

– И лошадей страсть как любит, – прибавил Маура. – Ну, сам увидишь.

Пока он рассказывал, берег постепенно заполнялся людьми. Вокруг нас то и дело мелькали загорелые ноги и звучал громкий смех.

– Давай еще разок окунемся, и назад, – предложил Маура. – Хочешь до тех вон камней наперегонки?

– Я... я не умею плавать, – смущенно выдавил я, чуть покраснев.

– Так вот почему ты у берега застреваешь, – понял он. – Прости, не догадался. Тогда давай я тебя научу.

– Нет, утону я... – замотал я головой. – Я тяжелый...

– Да глупости! Не имеет это значения! И буйвол сможет плавать, а он-то, наверное, потяжелее тебя. Ну, идем. Не бойся, я первое время буду тебя держать.

Войдя в речку, он бесшумно нырнул, проплыв некоторое расстояние под водой; затем голова его вновь показалась на поверхности, и он подплыл обратно, протягивая ко мне руки:

– Успокойся, почувствуй, что вода твой друг, а не враг, – уговаривал он. – Давай, иди сюда.

Привлеченный этим открытым, приглашающим жестом, я почти без страха погрузился по шею. Достав до его пальцев, я крепко ухватился за них, а он резко оттолкнулся от дна и подался на глубину, потянув меня за собой. Тут я дико испугался, взвизгнув, барахтаясь и цепляясь за его шею и плечи в попытке удержаться над водой.Маура зашелся смехом, и долго не мог успокоиться – каждый раз, когда он бросал взгляд на меня и видел мои широко распахнутые полные паники глаза, его охватывало безудержное веселье. В конце концов он совладал с собой и одной рукой подгреб к берегу, пока я висел на нем мертвым грузом, ни на секунду не желая отцепиться.

– Так, это был первый урок, – как ни в чем не бывало, произнес мой наставник, когда мы наконец достигли твердого дна и он поставил меня на ноги. – Завтра продолжим. Сразу ничего не получается, ты не огорчайся.

Неподалеку захохотали мальчишки, и мы оба повернулись на шум. Сорванцы нацепили на рога одного из буйволов оставленную на траве тунику Маура, и несчастное животное металось по берегу, тряся головой и безуспешно пытаясь скинуть закрывающую поле зрения ткань. Его мучители радостно прыгали на безопасном расстоянии, показывая пальцами и хлопая в ладоши.

Маура выскочил из воды, быстро натягивая и подвязывая чудом уцелевшие штаны, и побежал за разъяренным животным, уже удалявшимся к деревьям. Настигнув буйвола, он попробовал сдернуть с него свою одежду, но тот не поддавался, не понимая, что ему хотят помочь, и Маура каждый раз вынужден был молниеносно отскакивать назад, чтобы не попасть под острые рога. Мальчишки развеселились еще больше, считая, что это зрелище предназначено специально для их забавы.

Выбрав момент, Маура подпрыгнул и ловко оседлал животное, сжимая пятками могучие бока. Не давая себя скинуть, он нагнулся к рогам и наконец ухватил ткань. Буйвол почти тут же успокоился, избавившись от мешающей емуноши, и остановился возле дерева, мыча и перебирая копытами. Маура победоносно поднял руки, держа в одной из них свою тунику, и молодежь засвистела и заулюлюкала, оставшись полностью довольной представлением, а я лишь облегченно вздохнул.

* * *

По давней традиции начало жарких летних дней отмечали огромными кострами и лихими хороводами вокруг них.

Недалеко от основного костра разводились несколько поменьше, в которых пекли репу, яблоки и каштаны, коими затем угощали всех окрестных ребятишек – правда, дети господ редко снисходили до участия в гулянках бедняков – у них были свои обособленные сборища.

В то самое первое лето после появления Маура в имении Лабин-нег я был уже не один. Вместо того, чтобы тушеваться в сторонке, тоскливо созерцая бойких сорванцов, с гиканьем прыгающих через костры, я наконец почувствовал себя равноправным участником событий. Не слушая моих возражений, Маура резко втянул меня в гущу толпы, и мы закружились в веселом пестром хороводе, куда в честь праздника допускались и девушки. Перед моими глазами мелькали румяные разгоряченные лица, лоснящиеся в свете костров, всюду раздавался радостный смех и счастливый визг девиц, которых парни понаглее щипали за разные места.

Вначале я смущался, затем вакханалия полностью захватила меня, и я кружку за кружкой пил предложенные мне медовый хмель и брагу, и мой хозяин, сам уже пьяный, со смехом совал мне сладкие ломти репы и пригоршни сушеной смородины; затем, подхватив меня за руки, раскручивал вокруг себя с головокружительной скоростью, а я громко вопил от восторга и ужаса одновременно.

Отпустив меня, он принялся развлекать и остальных подбежавших к нему детишек, крутя их и подбрасывая в воздухе, и катая на спине, когда они требовали поиграть в «лошадку».

Маленькие дети гораздо быстрее, чем взрослые, привыкали к его слегка необычному облику, лишь отметив его, как данное – и ничуть его не сторонились. Наоборот, для каждого стало чуть ли не обязательным прокатиться на «господине, у которого волосы, как костер, а глаза, как звездочки». Маура совершенно не уставал и никому не отказывал во внимании, и почти до рассвета продолжались резвые ска́чки и танцы, и многие матери потерпели неудачу, пытаясь увести своих отпрысков спать.

* * *

В дни стирки и уборки в хозяйском доме Маура подрядился помогать мне и отцу развешивать во дворе тяжелые мокрые простыни и занавеси, вынутые из лохани с водой. Между двух вбитых в землю высоких кольев были натянуты крепкие веревки, до которых я почти не доставал, но все же помогал отжимать постельное белье, которое мы с Маура скручивали в толстый жгут с разных сторон, со смехом стискивая льняную ткань до упора. Затем они с моим отцом накидывали белье на веревки, и оно легко колыхалось на ветру; а после отец присаживался отдохнуть на пенек посреди двора, жуя стебелек щавеля и щурясь на солнце.