Текст книги "Не будем усложнять (СИ)"
Автор книги: Spanish Steps
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)
Мы были счастливы. Берген казался нам землей обетованной: там должны были исполниться наши мечты, там мы должны были стоять на сцене в переполненном зале, принимая главный приз года под шквал аплодисментов.
Кроме того – и это было мое личное, персональное счастье, которому я предпочитал улыбаться в одиночестве – в Бергене не было Леа.
В Бергене, среди толп людей, мы были одни.
***
Накануне вечером у меня был спектакль, так что прилететь заранее не получилось. Я сел на первый утренний рейс и, когда добрался до гостиницы, он уже был на месте: вместе с Марлоном и Давидом сидел в лобби и ждал, пока их заберут на грим. Я встретился с ним взглядом сразу, как вошел – будто он точно знал, в какой момент и из какой двери я появлюсь.
– Привет.
– Привет, – он улыбнулся – на секунду тепло и ласково, только мне, а потом снова дежурно, “для всех”, молниеносно натягивая на лицо привычную усмешку. – Ты усталый какой-то… Ночью не спалось?..
И подмигнул.
– А давайте вот этого не будем, – неожиданно подал голос Марлон, переводя взгляд с меня на него и обратно.
– Чего не будем?..
– Давайте не будем делать вид, что Холм не в курсе, чего это тебе ночью не спалось, а ты не будешь строить из себя невинность. Не унижайте наш интеллект.
Холм фыркнул.
– Я не знал, что тебя интересуют подробности, Марлон… Ну что же ты, надо было раньше сказать! Мы бы держали тебя в курсе всех деталей, правда… милый? – и он посмотрел на меня, кусая губы от смеха.
– Конечно, – поддержал я с готовностью. – Вот, например, буквально недавно как забавно получилось: я как раз приготовил дилдо, но тут… Странная история: оказалось, что у Холма…
– Блять, – сказал Марлон и, демонстративно закрывая уши, встал.
– Зачем вы травмируете мальчика, – укоризненно покачал головой Давид и, расхохотавшись, поспешил за ним. – Подожди, я с тобой!
Мы остались одни.
– Привет, – снова сказал он и снова улыбнулся.
– Привет, – я пересел в кресло рядом, мельком дотронувшись до его пальцев на подлокотнике, и улыбнулся в ответ. – Давно не виделись.
– Пять с половиной дней….
Пять дней и шестнадцать часов, если быть точным.
Последнее время он был занят, все время занят, и, засыпая к середине ночи, я думал, что отныне нам придется привыкать именно к такому ритму. Теперь на первый план вышла работа, но… разве не об этом мы мечтали с самого начала?.. Разве не об этом мечтает любой начинающий актер?..
Я звонил ему вечером или звонил он сам или писал короткие сообщения, и говорил что, к сожалению, еще не закончил, что еще в студии, и интервью задерживается, или что фотографии получились не те и не так, и надо переделывать, или что-нибудь еще.
На первый план вышла работа, и с ней в моей жизни стало больше ощущаться присутствие Леа.
– Мы, – говорил он, и это было не то “мы”, не наше “мы”, чужое “мы”.
Мы приглашены. Мы пойдем. Мы будем.
Это было рабочее “мы” – кому, как не мне, было это понимать. Каждый раз, когда “мы” появлялись на людях, а в преддверии Гюльрутен это происходило часто, “мы” держались за руки, “мы” обнимали друг друга за талию, “мы” улыбались, глядя друг другу в глаза, “мы” были очаровательны. При виде “нас” люди утирали слезы умиления и громко сморкались в платок.
Со своей стороны телеэкрана я, как и все, буквально не мог оторваться от этой увлекательной театральной пьесы в завораживающе ярких декорациях, каждый раз, как в первый, искренне поражаясь тому, насколько он, на самом деле, был отличным актером. Как ловко менялся, как умел подстраиваться и выдавать именно то, что от него требовалось, какие отточенные, выверенные у него были жесты и движения.
Я смотрел на него в журналах или интервью – смотрел и сам верил каждому слову.
Когда он уходил утром или посреди ночи, я лежал в постели и, чуть прикрыв глаза, наблюдал, как, стоя на пороге комнаты, он, в буквальном смысле, надевал другую улыбку, другой взгляд, другую кожу.
Как слегка вытягивал шею и, отводя плечи назад, одним скользящим движением словно вползал в нее, проталкивая пустые рукава до самых пальцев, плотно натягивая, разглаживая мельчайшие складочки на локтях и коленях. В ту самую кожу, которую он вешал на дверной крючок, когда приходил ко мне. Мне было интересно, как он чувствовал себя в ней – была ли она изнутри нежной или шершавой, будто язык кошки, прилегала ли плотно или отставала, не терла ли где-нибудь плохо подогнанными швами.
Снаружи это была самая лучшая кожа, которая только может быть: отлично выделанная, бархатная и в то же время гладкая, словно масло… Роскошная, невероятно привлекательная. Ее инстинктивно хотелось гладить, ласкать, перебирать пальцами, медленно проводить ладонью вверх и вниз, наслаждаясь ощущением.
Она сидела на нем как влитая, эта кожа – без малейшей морщинки, безупречно, и снаружи он казался идеальным и обтекаемым, очаровательно улыбался и красиво наклонял голову при разговоре. А внутри – внутри, кажется, мало кто видел его: внутри он был совсем другим. Внутри он хмурился, ругался, глупо шутил, сбивчиво дышал, уставал, иногда о чем-то грустил, задумывался, злился, кричал, курил, ел руками, разговаривал с набитым ртом и, притягивая меня к себе во сне, сбивал в ком простынь.
В одну из ночей я спросил:
– Что ты чувствуешь, когда с ней спишь?
Не то чтобы это мучило меня продолжительное время – по правде говоря, я предпочитал об этом не думать и не представлять их отношения дальше глянцевых фотографий на разворотах журналов. Да, это было глупо, и это было ложью – я понимал это прекрасно, но одновременно это была игра, в которую я играл сам с собой и в которой у меня был шанс свести счет хотя бы к ничьей: представлять их приятельски пожимающими друг другу руки и расходящимися в разные стороны сразу же, как гаснет направленный свет фотографа или выключается камера.
С другой стороны, иногда я проигрывал. Как, например, сейчас, задавая подобный вопрос.
– Что ты чувствуешь?
Он медленно повернулся и нахмурился.
– Почему ты об этом спрашиваешь?
– Я хочу знать.
Помедлив, он коротко и нехотя ответил:
– Это работа.
– Да, – сказал я, – но я не об этом. Я спрашиваю, что ты чувствуешь.
Он снова помедлил.
– Мне кажется, нам не надо об этом говорить.
– Может быть, – он не отводил взгляда, и я продолжал так же прямо смотреть на него, – может быть, тебе – не надо. Но “нам” надо.
– Это ничего не значит, и я не понимаю, почему ты вдруг…
– Ты уходишь от ответа, Холм, – прервал я его. – Мы не в студии, не на сете, не на людях… Здесь только ты и я. Скажи мне.
– Я все же не понимаю…
– Нет, понимаешь. Ты прекрасно понимаешь, почему. Я хочу знать, что это для тебя значит – вот почему. Зачем… Вот чего ты не понимаешь: зачем. Зачем мне это знать, что я буду делать с этой информацией.
– И что ты будешь с ней делать?
– Ничего, – я покачал головой. – Мне нечего с ней делать. Но я хочу знать. Мне кажется, я заслуживаю знать… правду, ты так не считаешь?..
Он лежал чуть в стороне, на расстоянии, не делая попыток двинуться ближе или дотронуться до меня – и это было правильно, за это я был ему благодарен. Любое его прикосновение сейчас выглядело бы успокаивающе и оттого фальшиво, неискренне, словно бы только лишь маскировало слова, которые он должен был произнести, отвлекало от сути, заменяя неудобную и неприятную правду на физические ощущения.
– Я хочу знать.
– Не смотри так, – вдруг сказал он. – Я не могу, когда ты так смотришь…
– Просто скажи мне. Что ты чувствуешь, когда она… рядом?
Он окинул взглядом потолок, набрал в грудь воздуха, длинно выдохнул.
– Я чувствую… Чувствую, что мне снова пять лет, и я еду в дребезжащей кабинке вверх по рельсам аттракциона в парке развлечений – он вставал летом в Тромсе рядом с домом, где мы жили, и мама водила меня туда по воскресеньям. Вот это ощущение, когда не знаешь, что будет, когда доберешься до самого верха… Спустишься ли медленно вниз или полетишь, очертя голову, так что ветер будет свистеть в ушах и сердце замирать в горле… Со стороны все это казалось таким простым и веселым: ты видел, как хохочут другие дети, как радостно блестят их глаза, и, конечно, тебе хотелось того же – испытать те же ощущение, получить то же удовольствие… Однако теперь, на подъеме, тебе совсем не весело, а скорее даже жутко. Кабинка неприятно дребезжит и подскакивает на стыках, сиденье жесткое, поручень слишком большой и холодный, но хода остановить ты не в силах, как и выйти – не можешь. И не только потому, что выходить некуда – ты уже достаточно далеко от земли… Но и еще потому, что, как бы ни было страшно и неудобно, тебе все же очень хочется знать, что там, на высоте, какой вид оттуда открывается и правда ли, что спуск действительно такой увлекательный и незабываемый, как все говорят. В конце концов, ты сам просился в парк с самого утра. Ты всю неделю ждал этого, ты хотел испытать это ощущение полета… А кабинка… Ты сам залез в нее, так что теперь тебе ничего не остается, кроме как держаться крепче. Вот так я чувствую себя, когда она рядом. В кабинке.
– Тебе хорошо с ней? – помолчав, спросил я.
– Я люблю тебя, – сказал он, делая ударение на последнем слове. – Мне хорошо с тобой. Это самое главное. Остальное – работа и не имеет к нам никакого отношения. Остальное – это то, что я вынужден делать.
– Ты уверен?
– Почему ты спрашиваешь? – он снова нахмурился.
– Потому что, если ты уверен сейчас в том, что говоришь, тогда все в порядке. Я знаю, что такое играть, и если эта игра стоит свеч, я подожду. Не могу сказать, что делаю это с радостью – каждый раз, когда я… – дыхание вдруг перехватило, я резко запнулся, словно натолкнулся на невидимую преграду, однако почти сразу взял себя в руки и продолжил: – Я подожду.
Он смотрел на меня темно и напряженно, почти не моргая, и было трудно понять, о чем именно он думал в тот момент.
– Но если ты не уверен… Если хотя бы на секунду сомневаешься в том, что для тебя, в итоге, является главным, постоянным… Чем, если придется, ты согласен пожертвовать, а чем нет, то… Лучше тогда нам поставить точку здесь и сейчас.
Последние слова сорвались с губ практически бездумно, неосознанно, словно подсознание вдруг столкнуло их, как камни, с вершины горы – они тут же покатились по склону, с каждой секундой увеличивая скорость, неуправляемо подпрыгивая и отрываясь от земли, и я мгновенно похолодел, с ужасом понимая, что не имею ни малейшего представления о том, где они приземлятся: что он скажет сейчас и что выберет.
– Послушай меня…
Он взял мою ладонь, положил ее себе на лицо, ближе к виску, так что большим пальцем я чувствовал движение его ресниц, и накрыл сверху своей.
– Я знаю, чего хочу, – глядя на меня, твердо сказал он. – Я пока не всегда знаю, как этого добиться – поэтому мне приходится слушать советы агента, продюсеров и всех остальных. Но я знаю, чего хочу. И знаю, с кем хочу быть. Я хочу быть с тобой, я никогда и ни в чем не был так уверен: я хочу быть с тобой. Все остальное – работа, только лишь кратковременный период, не более.
– Хорошо, – не убирая ладони, я осторожно провел большим пальцем по его лбу, очертил бровь. – Хорошо, пусть будет так. Только скажи мне, когда этот период закончится, ладно?..
Пять дней и шестнадцать часов. И вот сейчас мы сидели в фойе гостиницы и ждали, пока за нами придут организаторы.
– Волнуешься? – спросил он, скользя взглядом по моему лицу.
– Волнуюсь? – я помотал головой. – Нет. Я просто в ужасе… А ты?
– Я тоже. Как представлю, так колени дрожат. Может, не пойдем?..
Я хмыкнул.
– Ну уж нет. Я потратил кучу времени на поиски подходящего костюма – неужели ты думаешь, что я вот так просто развернусь и уйду?!
– Ты прав, – он многозначительно поиграл бровями. – Он должен непременно оказаться на сцене, иначе потом, на полу моего номера, он будет выглядеть уже не так эффектно.
– Вот именно.
… Как описать вам эйфорию от победы? В какие слова облечь те чувства, которые я испытывал, стоя на сцене перед огромным залом – бок о бок с ним? Возможно ли это?..
Мне казалось, что я разбежался и прыгнул с Языка Тролля* – задержался на долю секунды на самом краю, а потом взмыл в небо, захлебываясь этой свободой и бесконечностью. Кровь пульсировала в венах, гудела и лопалась пузырями, и я ощущал себя концентрированным сгустком энергии, способным жить вечно.
Вероятно, все же к лучшему, что я не победил во второй номинации. Не уверен, что выдержал бы это.
Конечно, мы знали про кисс-камеру. Конечно же, мы не просто так сидели на этих местах, и, разумеется, все было оговорено заранее: с языком или без, кто начнет и сколько секунд это продлится. Для таких мероприятий существуют сценарии, и с той его частью, которая касалась нас – всех нас, пятерых, мы ознакомились на коротком брифинге до начала трансляции. Я, он, Марлон, Саша и Давид – наши роли, восторг, удивление, ожидание – все было расписано по кадрам и помечено крестиками в тех местах, где требовалась особенная отдача. Ожидаемо, запланировано, мастерски срежиссировано и качественно сыграно.
Потом мы давали совместные интервью – вернее, чаще всего говорил Холм.
То ли таким образом он реагировал на выброс адреналина, то ли так было задумано его агентом, но говорил он действительно много, воодушевленно, почти не останавливаясь – кроме тех моментов, когда обращался взглядом ко мне и будто выпадал из реальности. Тогда было слышно, как он на доли секунды замедлял речь, непроизвольно растягивая слова, словно старый проигрыватель, отчего-то вдруг тормозящий пластинку и царапающий иглой винил. Я чувствовал на себе его жадный, откровенный взгляд – он, похоже, и сам с трудом контролировал его, – слышал низкий, тягучий, словно жеваный звук его голоса, и мне мгновенно становилось жарко, уши краснели, и кожа начинала гореть под воротником рубашки. Потом он с усилием переводил взгляд обратно на интервьюера и набирал привычную скорость, снова говорил нужные фразы, смеялся, откидывая голову назад и красиво проводя рукой по волосам.
Мы играли свои роли как могли хорошо, в перерывах между вопросами набирая в грудь побольше воздуха, словно прозапас, а потом выпуская его осторожными мелкими выдохами. Нас лихорадило и в то же же самое время обжигало изнутри: мозг, словно заведенный, по-прежнему швырял в кровь адреналин, нас подхватывало на его волне и неуправляемо несло все дальше от берега – в какой-то момент я вдруг подумал, что уже не вполне представляю, что именно говорю, не понимаю, о чем меня спрашивают, и, в целом, плохо себя контролирую. Мир вдруг заскрипел на плохо смазанных рессорах, его вращение многократно усилилось, вокруг меня замелькали огни, постепенно превращаясь в непрерывные светящиеся линии. Я почувствовал, что начинаю задыхаться. Люди – их взгляды, улыбки, движения, вопросы, выражения лиц, запахи – все давило на меня, с каждой секундой сильнее, вертелось перед глазами, сжимало горло. Мне больше не хотелось успеха, мне хотелось оказаться дома, в тишине темной спальни, и чтобы он приложил к моему лбу ледяную ладонь.
Наверное, он исподволь наблюдал за мной, потому что как раз в то мгновение, когда я, инстинктивно оттягивая воротничок рубашки, чуть прикрыл глаза, с трудом втягивая в себя тяжелый, душный, словно разреженный воздух, он протянул руку и слегка сжал мое плечо, а потом скользнул вниз по спине – ничего особенного, обычный дружеский жест, поддержка старшего товарища, коллеги по съемкам.
Я машинально продолжал улыбаться, но уже плохо соображал от усталости и, должно быть, поэтому пропустил тот момент, когда нас вдруг перестал обдавать горячей волной переносной светильник, используемый при видеосъемке, и мы оказались чуть в стороне от репортеров.
– Как ты? – он соблюдал необходимую дистанцию, но смотрел беспокойно, тревожно. – Нормально?
– Да, – я перевел дух, – просто здесь очень душно… Все как будто плывет перед глазами.
– Давай выйдем, – он кивнул в сторону террасы.
Мы сделали несколько шагов к перилам, я оперся на них, подставил лицо ветру и снова прикрыл глаза, но теперь уже не в паническом страхе переполненного, замкнутого пространства, а облегченно, с наслаждением, вдыхая свежий воздух полной грудью.
– Еще немного, – сказал он все так же озабоченно. – Подыши, вот так… Еще чуть-чуть – и все… Или, если хочешь, пойдем прямо сейчас, плевать… Все равно мы уже сказали все, что могли, и я последние полчаса чувствую себя заезженной пластинкой.
Не открывая глаз, я улыбнулся.
– Холм, это твоя работа: отвечать на одни и те же вопросы. Так что привыкай. И потом, – я снова глубоко вдохнул и выдохнул, – все в порядке, мне уже лучше. Просто жарко внутри, вот и все.
– Да, это правда, – согласился он. – Но в любом случае, время общения с прессой заканчивается, осталось какие-то минут пятнадцать-двадцать, не больше.
– И что потом? – я покосился на него сбоку, напуская на себя невинно-удивленный вид.
– Вот именно такое – запомни его…
Он чуть откинул голову и оценивающе оглядел меня с головы до ног.
– Такое – что?
– Именно такое выражение лица у тебя будет, когда я затащу тебя в свой номер – между прочим, угловой… прекрасная звукоизоляция… Я же знаю, каким ты можешь быть… громким… когда по-настоящему хочешь… когда очень… хочешь… когда это единственное, что тебе нужно… Затащу и сниму с тебя вот этот твой помпезный костюм… Прямо напротив окна… Чтобы в тот момент, когда я тебя возьму, перед тобой был весь город. Представляешь?.. Весь город – как на ладони… А потом, если будешь хорошим, послушным мальчиком… таким отзывчивым, таким на все согласным… Потом я разрешу тебе кончить. И вот тогда у тебя будет именно такое выражение лица.
– …Слушайте, как там жарко! Вы не знаете, еще долго?..
Из-за спины раздался голос Давида, он тоже вышел на террасу и встал рядом, обмахивая лицо руками.
– Эй, а ты чего такой напряженный, – вдруг засуетился он, стараясь заглянуть мне в глаза. – Плохо тебе? Может, воды принести?..
Холм свел брови домиком и поддельно-участливо переспросил:
– Принести?.. Водички?
Ах.
Ты.
Сука.
– Все было в порядке, а потом он как-то резко покраснел, – обратился он с пояснениями к Давиду. – Пришлось выйти подышать…
– А-а-а, – протянул тот неуверенно. – Ну смотри… если надо, я сбегаю.
Я поспешно замотал головой. Холм хмыкнул, откровенно наслаждаясь моим видом внезапно выброшенной на берег рыбы, а потом, как ни в чем ни бывало, поинтересовался:
– Слушай, Давид, я все хотел тебя спросить: у тебя бабушки-дедушки живы?
– Да, – протянул тот, слегка опешив от такого перехода, – а что?
– Нет, ничего особенного, – Холм задумчиво потер подбородок. – Просто я думал, вдруг ты попадал в подобную ситуацию… Но, видимо, нет – забудь тогда.
Давид предсказуемо попался.
– Так а что, в какую ситуацию?
Холм бросил на него оценивающий взгляд, словно решая, стоит ли посвящать его в семейные тайны.
– Ну… Есть у меня приятель, а у него свой приятель, и у того приятеля приятеля тут как-то бабушка умерла, любимая, по папиной линии. И вот похороны, он сидит на первом ряду, священник уже отпевание закончил, и, значит, спрашивает, мол, никто не хочет сказать пару добрых слов об усопшей старушке?.. А он как раз – приятель мой, то есть приятель приятеля, речь подготовил, какая она чудесная была бабуленция, и все ждут и на него смотрят… А он встать не может…
– А чего не может-то?
Холм сочувственно поджал губы и покачал головой.
– А у него стояк вдруг образовался, представляешь?..
– Ну это… – Давид округлил глаза.
– Ага, – как ни в чем не бывало продолжил Холм. – Представляешь, какое дело: тут похороны любимой бабушки, а у тебя стояк, вот незадача. Ты бы что сделал?
– Я бы?..
– Ты бы, – Холм уставился на него с выражением предельной заинтересованности.
Некоторое время Давид по-честному думал, а потом сдался:
– Не знаю.
– Жаль, – Холм притворно вздохнул. – Я вот тоже не представляю, что делать в подобной ситуации… Может, петь? Или умножать на семь? Как думаешь, такое помогает?
– Нет, – я посмотрел на него со значением, – не помогает.
– Не помогает? Ну что ты будешь делать…
Моя бы воля, я развернулся бы и звезданул его по уху. Только развернуться я никак не мог, поэтому крепче вцепился в перила и постарался вызвать в памяти образ Эрики Скаем, которая вела у нас историю и у которой вечно пахло изо рта.
Вскоре к нам подошел и Марлон, на ходу приглаживая шевелюру, слегка влажную у висков.
– Жарко, – констатировал он очевидное.
– Долго там еще, ты как думаешь? – спросил Холм.
– Нет, все сворачиваются. Надо будет вернуться для общих фото, а потом – все.
– Отлично, – Давид оживился. – А где Саша?
– Видимо, отдувается за всех.
– Бедолага…
Марлон покивал без тени сочувствия и продолжил:
– Слушайте, после того, как это все закончится, пойдем смотреть у меня повтор. Алкоголь я уже заказал, в понтовых ведерках – все как надо.
Холм глянул на меня искоса, я же, только-только приведя себя в приличный вид, смотреть на него не рисковал.
– Ты на него даже не смотри, – вдруг предупреждающе нахмурился Марлон, и Холм громко фыркнул. – Не смотри даже!.. Мы пойдем ко мне смотреть повтор и будем пить, а вот потом, когда я устану от ваших физиономий и выкину вас ко всем чертям, тогда и только тогда – валите к себе, как вы там это называете… обсуждать сценарий… а то вы его недостаточно обсудили еще, не во всех еще деталях.
– Вот именно – подтвердил Давид, оглядывая нас по очереди и скаля зубы в идиотской ухмылке.
Холм откинул голову назад и расхохотался.
– Когда ты так говоришь, Марлон, я не могу тебе ни в чем отказать – просто теряю силу воли напрочь.
– Я так и думал, – кивнул тот. – Я всегда так на людей действую.
– Ну что, пойдем? – обратился затем Холм ко мне. – Тебе лучше? Идти сможешь?..
Марлон посмотрел на меня.
– А что случилось? Что вы вообще тут делаете?
Я только открыл рот, чтобы сказать, что ничего не случилось, ничего особенного, но Давид оказался проворнее.
– У Сандвика стояк, – неожиданно выдал он, – а Холм мне заливает байки про бабушкины похороны. Ну а я что?.. Я стою и делаю вид, что ведусь.
– То есть все как всегда, – уточнил Марлон, укоризненно глядя на Холма.
– Даже скучно…
Через боковую дверь на террасу вышел Саша.
– Я смотрю, вы тут прекрасно устроились: я, значит, там потей, а они, значит, тут лясы точат. Кому кости перемываем?
Марлон ткнул в меня пальцем.
– Ему.
– Это можно, – с готовностью согласился Саша. – А курить есть у кого-нибудь?..
Холм протянул ему пачку, огорченно покачав головой.
– Зря ты так, Саша, вредная эта привычка. Есть у меня знакомый знакомого…
– О как, – Саша затянулся. – Повтор передачи “В гостях у дедушки Холма”, пристегните ваши слуховые приборы.
– Напрасно ты так неуважительно к… старости, – ехидно заметил Давид. – Очень много полезного можно узнать. Про стояк на похоронах бабушки, например… Ты бы, кстати, что сделал в такой ситуации? Прикинь: тихо, все на тебя смотрят, ждут, священник только что кадилом отмахал, бабушка опять же… не молодеет… А ты такой – в боевой готовности. Ты бы что сделал? Тут вот Холм интересовался…
Саша снова затянулся.
– Это я не знаю, – сказал он, выпуская в сторону дым. – Я тут не авторитет. Это Холм пусть у Сандвика спросит.
– Блять, как я вас всех ненавижу! – я развернулся и под общий хохот пошел с террасы.
– Эй! – смеясь, крикнул он мне вслед.
– А тебя…
Я уже отошел на приличное расстояние, так что пришлось слегка напрячь связки.
– Тебя – больше всех. Предатель.
И вытянул вперед средний палец.
Он снова расхохотался и двинулся за мной.
***
Номер у Марлона оказался маленький: односпальная кровать, стол и стул.
– Мы тут не поместимся, – констатировал Саша, оглядываясь.
– Чего это не поместимся, прекрасно поместимся! – запротестовал Марлон. – На кровать можно сесть, на пол…
– Да, и в ванне тоже, наверняка, можно устроиться, – не унимался скептичный Саша.
– Какие у нас аристократические замашки.
– Ну, не аристократические, положим, но как самый очаровательный из присутствующих…
Он сделал многозначительную паузу и под общее улюлюканье обвел нас глазами.
– Я заслуживаю хотя бы минимального комфорта.
– Ну не знаю, что тебе и сказать, – Марлон развел руками. – Чем богаты.
– Вот именно, – Саша кивнул, а потом красноречиво взглянул на Холма. – Но говорят, что угловые номера здесь очень просторные.
Тот засмеялся.
– И откуда у тебя такая информация?
– Ниоткуда, – пожал плечами Саша. – Говорят, что просторные – и все… И что балконы есть. Вот я и подумал: интересно, а никому из нас не дали углового номера?
– Да, неплохо было бы выяснить, – продолжая смеяться, проговорил Холм.
– Слушай, – сказал я ему заговорщицким тоном, – а это мысль. И правда что: пошли к тебе. Как знать, может, нам повезет, они нажрутся по-быстрому и навернутся с четвертого этажа… Нам тогда больше никогда не придется смотреть на эти самодовольные морды. Как думаешь?..
Я многозначительно поднял брови, на что Холм одобрительно кивнул, как бы говоря: “Прекрасная идея”.
– Прекрасная идея, – сказал он затем вслух. – Прекрасная.
Потом мы смотрели запись, и я не мог поверить глазам. Вся эта церемония и мы – наши лица, силуэты, произносимые со сцены слова – все это выглядело так нереально и так далеко от моей обычной жизни, что теперь, всего несколько часов спустя, уже казалось, что на самом деле ничего этого не было, что все это мне просто приснилось и, застряв по странному стечению обстоятельств в чужом городе, в чужом гостиничном номере, я смотрю по телевизору трансляцию чужого триумфа, признание чужих заслуг, вглядываюсь в горизонты, открывающиеся со сцены чужому жадному взгляду.
Ближе к концу у него зазвонил телефон. Мы так орали и свистели, что он, сделав пару попыток нас утихомирить, просто рассмеялся, махнул рукой и вышел в ванную. Через короткое время появившись снова, он подхватил пиджак, быстро пригладил волосы и наскоро осмотрел себя в зеркале у двери. Затем, сделав пару безрезультатных попыток привлечь к себе внимание, он засунул два пальца в рот и свистнул.
– Значит так. Мне нужно спуститься – судя по всему, у меня еще одно интервью. Я постараюсь недолго. Пока меня нет…
Он обвел нас преувеличенно серьезным взглядом, поочередно останавливаясь на каждом.
– Пока меня нет, ты, Марлон, отвечаешь за номер.
– Эй! – я протестующе поднял руку.
– Да, ты прав, – согласился он. – Ты, Саша, отвечаешь за номер. Постарайтесь не разнести тут все к чертям.
Мы радостно заорали, потрясая выпивкой в воздухе.
– Какое-то у меня плохое предчувствие по этому поводу, – засмеялся он и, подмигнув мне на прощание, повернулся.
– Я скоро вернусь! – крикнул он от двери.
***
Я проснулся около четырех оттого, что мне было трудно дышать. Я попробовал пошевелиться и поменять положение, но это оказалось непросто. Осторожно приоткрыв сначала один глаз, а потом другой, я обнаружил, что намертво застрял в паутине беспорядочно раскинутых рук и ног, причем последние – неизвестно чьи – преспокойно лежали на подушке прямо перед моим носом. Я поморщился и отвернулся, чтобы буквально тут же уткнуться в Давида, который лежал на спине с открытым ртом и слегка похрапывал. Храпящий Давид с одной стороны и чьи-то ноги – и до сих пор неизвестно, чьи!.. – с другой – это все же не та картина, которую вы желали бы видеть перед собой в момент пробуждения после триумфальной ночи.
Поэтому я снова закрыл глаза и постарался восстановить в памяти ход событий.
***
После того, как он ушел, мы стали смотреть записи интервью в ютьюбе. Давид тыкал пальцем поочередно в экран и меня и вопрошал:
– Это что?! А это?!
– Что, что ты имеешь в виду, что?! – потеряв терпение, орал ему я. – Ты можешь, мать твою, выражаться яснее?!
– Вот это!..
В очередной раз выбрасывая палец в направлении экрана, он вдруг потерял равновесие и начал неловко заваливаться в сторону, заливая кровать пивом из своего стакана.
– Ой, блять!..
Мы были уже достаточно пьяны, чтобы не церемониться: последний час Давид лихо запивал джин-тоник “Карлсбергом”, демонстрируя, какой он уже большой мальчик.
– Кому-то прилетит от Холма, – пробормотал Саша, утыкаясь в подушку.
– Ну, скажем, – задумчиво протянул Марлон, – скажем, пиво на кровати – это сейчас последняя из Холмовых проблем, да.
В конце этой очень длинной и сложной для воспроизведения фразы он пьяно кивнул и для большей убедительности поджал губы.
– Что вы, блять, несете все?!
Я никак не мог понять, куда Давид тычет пальцем и конкретно почему я должен сейчас упасть на пол, прикрыть голову руками и принять позу эмбриона. Вместе со всей планетой комната слегка кружилась вокруг своей оси, и теперь, благодаря двойной или даже тройной дозе того же “Карлсберга”, я слишком хорошо чувствовал это вращение. А еще этот… со своими загадками!
– Что?!
– Да ты посмотри!
Я посмотрел.
– Ну и?.. Интервью мы даем – и что?!
– Это ты действительно не видишь или это ты выебываешься? – поинтересовался Марлон, любивший во всем ясность.
– Он выебывается, – подал голос Саша.
Я застонал в голос.
– Блять, да что?! Не вижу я! Что ты мне хочешь сказать, нельзя объяснить по-человечески?! Я вообще плохо вижу сейчас, куда смотреть-то?!
– Вот!
И Давид триумфально ткнул пальцем в видео.
– Ну, – я присмотрелся. – Это Холм дает интервью, я рядом стою. Что?!
– Он не понимает, – захихикал Давид.
– Значит так, – я предельно сконцентрировался, чтобы до того, как окончательно отъеду, договорить до конца, – либо ты сейчас же говоришь, что не так, либо… Либо я всем расскажу, что когда ты первый раз трахнулся, то так расчувствовался, что рыдал потом в подсобке, как девчонка, ой…
– Ну какой же ты урод, – Давид укоризненно покачал головой.
Я важно кивнул, а Саша с Марлоном согнулись пополам и заржали.
– А ты-то откуда знаешь? – спросил Марлон сквозь смех.
– А кто у нас в школе этого не знал? – я пожал плечами. – Ну хотя да: вот он, – и я ткнул пальцем в Давида, – он, по ходу, единственный не знал…
Секунду мы смотрели на него, а потом, в новом приступе хохота, попадали, кто куда.
– А ну вас в жопу, – попытался обидеться он.
– Да, это аргумент, – согласились мы.
Потом я продолжил:
– Ну так что?.. Куда смотреть-то?
– Слушай… – начал Марлон.
– Ни хера! – воскликнул Давид, останавливая его жестом: – Я сам!..
Марлон фыркнул и кивнул.
– Сандвик, – плотоядно ухмыляясь, проговорил Давид змеиным голосом, – если до этого вы упорно делали вид, что ничего такого-эдакого у вас нет… Что вы там такие из себя приятели-хуятели, и что вот это вот ваше “работать над сценарием”, ага… Вся вот эта хуйня – если раньше в этом был хоть какой-то смысл, то сейчас… В общем, уже можно перестать стараться. Вот все – отработано. Больше не надо.
Тут я слегка протрезвел и уже более осмысленно глянул сначала на него, потом снова на экран.
