Текст книги "Не будем усложнять (СИ)"

Автор книги: Spanish Steps

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

Дождь хлестал отменно, но это был теплый дождь – самая первая летняя гроза в этом году. Молнии периодически прорезали чернильное небо, вода лупила по листве, кипела в лужах, с грохотом носилась по сточным трубам, вырываясь наружу под напором, как из брандспойта.

Он сидел верхом на столе рядом с грилем, скрестив ноги и ссутлив спину. Стараясь уместиться под той частью зонта, которая все еще держала воду, я осторожно приблизился и встал сбоку, не вполне понимая, что все это значит и к чему мне готовиться.

– Если бы я знал, что ты будешь все время торчать на столе, – начал я, и он, чуть развернув голову на звук моего голоса, улыбнулся, – то не стал бы тратиться на стулья в квартиру.

Должно быть, в не по размеру больших сапогах, под этим нелепым зонтом, поминутно ежась от попадающих на шею капель, я производил довольно комичное впечатление, потому что, оглядев меня через плечо, он фыркнул – отчего вода брызнула от губ россыпью мельчайших капель, – и негромко рассмеялся.

– Да ладно заливать, – в том же тоне ответил он. – Ты всего лишь купил две табуретки в Икее.

– Не хотел тебе говорить, – я переступил с ноги на ногу, – но я взял их на блошином рынке, по пятнадцать крон каждая. И в нагрузку мне еще дали полотенце, почти совсем новое – ты им теперь пользуешься. И кружку с собачьей мордой – вот ту, из которой ты… В общем, я подумал, что раз уж ты все равно к роскоши не привык, не стоит и начинать.

Тут он запрокинул голову и расхохотался, а потом, все еще посмеиваясь, подвинулся.

– Кто – я? Сейчас, ага… – я поднял брови и решительно помотал головой. – И не мечтай. И вообще, что происходит? Что ты здесь делаешь?.. Посреди ночи и под дождем?..

– Сижу, – он пожал плечами и улыбнулся.

– Холм, ты хоть понимаешь, насколько это нелепо?! Ночь, гроза… Ты же просто ходячее клише!..

Он снова засмеялся. Пробегая сквозь пряди его давным-давно мокрых волос, вода скользила по лбу, собиралась каплями на кончике носа, а потом падала вниз, на скулы, на подбородок, затекала в рот… Он то и дело слизывал ее с губ, и в какой-то момент я непроизвольно качнулся вперед, поддаваясь желанию самому провести языком по нежной, мерцающей в темноте коже.

– Ага, – он улыбался, и я, глядя на него, не мог не улыбаться в ответ. – Клише. Иди сюда…

– И не подумаю. Что это за мелодрама вообще?.. Да блять!..

В показном возмущении я неловко дернул зонтом – и да, это была глобальная ошибка: вся вода, собравшаяся во впадине между спицами, хлынула мне прямо за шиворот.

Глядя на мое лицо, он снова захохотал. Потом протянул руку, посмеиваясь, вытер глаза и похлопал ладонью рядом с собой. По поверхности стола при этом весело заскакали мелкие брызги.

– Иди ко мне. Давай.

Я все еще медлил: перспектива усесться на мокрый стол, да еще под непрекращающимся дождем, прельщала, прямо скажем, мало. В какой-то момент ему, видимо, надоело ждать – он вытянул руку, прогнулся вперед и, ухватив меня за дождевик, потянул к себе.

– Твою же мать, – сказал я, сразу поддаваясь. – Не могу поверить, что я это делаю.

– И я не могу, – он фыркнул.

Я взобрался на стол и дал ему подержать зонтик. Снял дождевик, положил его на мокрую поверхность и уселся сверху. Он передвинулся ближе и оказался бок о бок со мной. Я протянул ладонь за зонтом, и тут он, ни слова не говоря, резко выкинул руку в сторону и отбросил его – тот упал в лужу рядом и моментально захлебнулся водой.

– Отличное решение, Холм, – сказал я и запрокинул голову, ловя на лицо первые капли. – Очень зрелое. Не понимаю, как я мог ожидать от тебя чего-то другого…

Он улыбнулся, выскользнул из своей куртки и накинул ее на нас обоих, насколько хватало. Хватало не намного, и с одного боку я вымок моментально, но зато с другого меня мгновенно окутало его тепло. Куртка была уже влажной с изнанки – видимо, сидел он достаточно долго, – но эта влага, клубясь между нашими телами, смешивалась с теплой волной и поднимала вверх его запах… Он лился внутрь меня ласковыми, чуть щекотными струями, и мне хотелось закрыть глаза и остаться так с ним – в темноте, под дождем, бок о бок. Если не навсегда, то, по крайней мере, очень надолго.

Какое-то время мы молчали, слушая раскаты грома вдали, стук капель по листьям и как на поверхности луж лопались пузыри. Он почти не двигался, крепко обнимая меня под курткой. Я чувствовал его дыхание совсем рядом – так близко, что от этой безграничной близости, которой до него я ни к кому не испытывал, было отчего-то сладко и жутко одновременнно. Он дышал, и я дышал с ним почти в унисон, отставая буквально на секунду, словно тело набирало воздуха в грудь только тогда, когда было абсолютно уверено, что он точно сделал свой вдох.

– Слушай…

Свободной рукой он вытащил из кармана пачку сигарет, легко вытряхнул одну и засунул в рот. Разумеется, она сразу же намокла.

– Слушай, пошли отсюда, я просто до нитки уже… И что тебе приспичило?.. Сидели бы сейчас в тепле, как люди…

Я повернулся и глянул на него – на его залитое водой, смеющееся, совершенно счастливое лицо, на прилипшие ко лбу волосы, на эту клоунскую сигарету, с каждой секундой грозящую расползтись окончательно, на весь этот его гротескный, нелепый… такой… родной вид.

– Ну, слава богу, Холм. Сла-ва бо-гу. Твое идиотское чувство юмора по-прежнему с тобой, а то я уже голову сломал, кому бы здесь отсосать, чтобы добраться до города.

Потом он снова смеялся, прижимая меня к себе под курткой и мокро целуя лицо.

***

Я лежал, прижимаясь к нему спиной, в паутине его рук и ног, в которую он ловил меня каждый раз, как мы оказывались в постели. Временами я просыпался посреди ночи, задыхаясь, пригвожденный к кровати его телом, тихо двигался, менял положение, перемещался в этой паутине, не делая однако никаких попыток выбраться, скорее наоборот, зарываясь еще глубже, опутывая себя им ещё прочнее.

Казалось, сейчас он спал – по крайней мере, дышал размеренно, уткнувшись носом мне в шею, так что кожу время от времени щекотал слабый теплый ветерок. Я улыбнулся: мы были только вдвоем, никого больше, и он обнимал меня.

– Ты спишь?..

– Сплю, – ответил я, не открывая глаз и продолжая улыбаться.

– Помнишь, я сказал тебе про этого своего приятеля?..

Я медленно повернулся к нему лицом.

– Который – говно?

– Да, – он тихо фыркнул.

– Угу…

– Это… – он запнулся, – он мне не приятель.

– Вот уж точно, – я провел ладонью по его спине. – Нахуй таких приятелей.

– Он… мой отец.

От неожиданности и как-то резко нахлынувшей за этим признанием тревоги я мгновенно застыл, будто все мышцы разом одеревенели. В комнате было абсолютно тихо, и впервые это показалось мне угнетающим, тяжелым, словно где-то в темном углу, скрытая до времени густыми тенями, вдруг зарычала, показывая зубы, неведомая опасность, о существовании которой я не имел раньше никакого представления.

– Мой отец – не очень приятный человек, – продолжил он тихо.

Я все так же молчал и ждал. Его сердце стучало теперь гулко и часто, и мое собственное, подстраиваясь под этот ритм, вздрогнуло и загудело тоже.

– Мне кажется, я разочаровал его в первый раз, когда мне было шесть лет…

– Шесть лет?

– Да, кажется тогда. Я запомнил: это было 17 мая****, – он вплел пальцы мне в волосы и задумчиво протягивал пряди. – Парад уже закончился, мы стояли у тележки, с которой продавали хот-доги, и он купил мне один.

Я улыбнулся, представив его маленьким, совсем ребенком – раскрасневшимся, восторженным после парада, сжимающим в руках хот-дог.

– Все было хорошо, мы почти уже собрались уходить, как вдруг из-за угла показалась большая собака. Здоровый такой пес… Радостно высунув язык, он со всех лап мчался в нашу сторону – наверное, сорвался где-то с поводка и тут вдруг заметил хот-дог…

Голос чуть дрогнул, потеплел.

– Я думал, он подбежит, и я его поглажу, угощу кусочком… И вдруг, не сбавляя скорости, он хватает мой хот-дог… Представляешь?.. Ему даже прыгать не пришлось – он был ростом с меня уж точно, если не больше…

Мы засмеялись одновременно.

– Здоровый пес цапнул твой хот-дог на 17 мая?..

– Ну, – он хмыкнул и потерся щекой о мой лоб. – Я был настолько захвачен врасплох, что даже не сообразил увернуться, просто стоял и смотрел, как он выхватил его у меня из рук, моментально раскусил надвое, выронил особенно большие куски из пасти и заглатывал их потом уже с асфальта. А потом облизнулся, махнул на прощание хвостом и был таков.

– Ну и что? – все еще улыбаясь, я погладил его по предплечью, спустился на запястье. – И что тут такого?.. По-моему, довольно забавная история…

Я попробовал поднять голову и перебраться выше, но он мягко удержал меня, как будто не мог или не хотел сейчас смотреть мне в глаза. Затем чуть подождал, должно быть, вспоминая или собираясь с мыслями, и продолжил:

– Забавно, да… Да, мне тоже так показалось. Но когда я взглянул на отца, то вдруг увидел такое разочарование в его глазах… Конечно, тогда я не знал этого – не знал, что это именно разочарование, но потом, со временем, когда стал старше, понял, что все началось именно тогда, в тот злополучный день. Он был разочарован тем, что его сыну не хватило ума хотя бы отвернуться или каким-то другим образом защитить свое. В его мире, если ты не защищал свое, то не был его достоин… И ничего особенного из себя не представлял.

– В каком это “его” мире? – спросил я и нахмурился: эта история нравилась мне все меньше и меньше. – Что за “его” мир?!

Он помедлил.

– Не знаю… Наверное, в мире умных и успешных людей. Он проработал всю жизнь врачом, был достаточно известен в своем кругу.

– Ну и что – что он был известен? Ну и что?! Ты тоже известен.

– Это другое. Совсем другое…

– Почему другое?

– Другое, – повторил он. – Разница между врачом и актером… клоуном, комедиантом – в его глазах… Нет, это совсем другое.

Потом глубоко вздохнул и все так же задумчиво пропуская мои волосы сквозь пальцы, заговорил дальше:

– Знаешь, я ходил в кружок драмы в школе – мне это страшно нравилось… Всякие приключения, истории, перевоплощения… Утром ты топаешь на занятия, у тебя тест по математике, а вечером – какая математика?! Вечером ты пират или рыцарь, или космонавт… да кто угодно!.. Отец исправно ходил на все мои спектакли, сидел прямо и хлопал вместе со всеми, но чем старше я становился, тем отчетливее понимал, что он ходит на них просто потому, что должен. Потому что так принято – ходить на школьные представления своего ребенка. А я… Мне хотелось поразить его, понимаешь?.. Настолько, чтобы он расчувствовался, потрепал меня по плечу и сказал: “Вот это да! Это ты сегодня всем показал, сын!..” Ну или что-то такое.

– А он… так не говорил? – осторожно спросил я.

– Нет, – ответил он. – Он говорил: “Хорошо. Пойдем домой, уже поздно”, и больше ничего.

Я потерся носом о кожу на его груди, поцеловал, вдохнул запах.

– Однажды у нас было прослушивание на главный спектакль года, мне было 13 лет тогда, и… О, как я хотел в нем роль! Пьеса называлась “Гиены” – как сейчас помню.

– “Гиены”?! – улыбнулся я. – Претенциозно для школьной постановки, не находишь?..

Он рассмеялся.

– О, да! В этом-то был и весь смысл, кто же в таком возрасте захочет ставить Шекспира?! Нет… Это было круто – крутая пьеса и крутая роль для крутого парня. Каждый хотел бы себе такую роль.

– А что за роль? – я наконец приподнялся и улегся на подушке вровень с ним.

– Я тебе скажу, – он глянул на меня лукаво, с прищуром, – и ты обзавидуешься: у тебя-то точно такой не было.

– Давай, – хмыкнул я. – Порази меня, я готов. Готов падать в бездну собственного ничтожества.

Он мечтательно улыбнулся.

– Это была роль парня, который в школе узнает о стайном поведении гиен… Как они там между собой распределяют разные роли, как охотятся и прочее, – помедлив, он хитро скосил глаза. – Тебе, наверное, на уроках биологии тоже о таком рассказывали.

Я не преминул показательно изумиться, втайне радуясь, что разговор, кажется, возвращается от болезненных воспоминаний в привычное легкое русло.

– Как, еще одна шутка про возраст?! Какая – вторая?.. Или уже третья за сегодня?.. Холм, ты меня балуешь. И вообще, давно хотел тебе сказать: ты зря выбрал эту карьеру, тебе бы в стенд-ап. Уж больно ты… забавный.

– Ты так считаешь? – с притворным воодушевлением он заглянул мне в лицо.

– Конечно, – уверенно кивнул я. – Как же иначе?! Но ты продолжай, продолжай, я слушаю…

Он улегся поудобнее.

– Ну вот. И они, значит, с друзьями создают такую группу – и, конечно, называют себя гиенами, в этом был весь смысл, как ты понимаешь… А потом начинают мстить всем, кто их задирал. Матереют, в общем. Отличная роль!..

– Ну, в общем, да, – посмеиваясь, согласился я. – И правда неплохая.

– Я так готовился, – торопливо и радостно стал вспоминать он, – забросил все остальное, никуда не ходил – ни гулять, ни в кино. Повторял текст для прослушивания на разные лады: мысленно на уроках, потом вслух по дороге из школы, дома… Даже пел его в душе в ручку от зубной щетки!

– И что, получил?

– Ага… Получил, и вот ту, о которой мечтал – одну из главных….

И тут он как-то странно затих, нахмурился и прикусил изнутри губу.

– Ну так это же замечательно, – сказал я неуверенно, предчувствуя, что ничего замечательного дальше не предвидится.

– Замечательно, – эхом отозвался он. – Не то чтобы отец выказал большой восторг, когда я сказал об этом дома, но, в общем и целом, он был доволен и одобрительно кивнул: наконец-то его сын хоть чем-то отличился. Я, видишь ли,… Не особенно преуспел в спорте, да и в школе был средним, ничем не лучше других. И тут – такая удача. Такой прорыв… Словом, наконец есть чем гордиться.

– Конечно, есть!..

Я снова кивнул, просто чтобы он знал, что я здесь, рядом, слушаю. Потом дотянулся до его руки и стал водить по ней кончиками пальцев, осторожно очерчивая ногти, складочки кожи на фалангах, тонкие перемычки, все мелкие косточки и жилки.

– Мы репетировали месяц, и это было лучшее время за все мои школьные годы. Это было потрясающе!.. Я едва-едва досиживал уроки, чтобы бежать в студию – сидел там до вечера, пока мама не начинала звонить и звать на ужин. Я и домашние задания делал прямо в зале, в углу, пока другие репетировали свои сцены…

Я чувствовал, что развязка близко и чувствовал, что она мне не понравится. Поэтому я подтянул его руку выше, положил раскрытой ладонью на подушку, а сверху прижался щекой. Он слегка пошевелил пальцами, и тогда я обнял его запястье и поцеловал – там, где ниточкой тонко отстукивал пульс.

– В общем, это должен был быть вечер моего триумфа, – он засмеялся. – Сквозь щель в кулисах я видел их обоих в зале – и отца, и маму: мама разговаривала с кем-то на соседнем ряду, а отец сидел как всегда прямо, ровно и молча. И чем дольше я за ним наблюдал, тем сильнее мне хотелось произвести на него впечатление – именно сейчас, именно этой ролью, этой пьесой… Чтобы он посмотрел на меня как-то… не знаю, по-новому, что ли… как-то по-особенному. Чтобы мы начали с чистого листа.

Некоторое время затем он молчал. Я не тревожил его, только не отрывал руку от его запястья – держал или держался сам, трудно сказать.

– Но, видимо, не судьба мне была блистать на подмостках… Я так переволновался, что, когда вышел на сцену и открыл рот, с ужасом понял, что ничего не могу сказать, совершенно ничего: весь текст вылетел у меня из головы. Все, что я учил целый месяц.

– Ну и что? – я недоуменно нахмурился. – Такое со всеми может произойти.

– Да, сейчас мы взрослые люди и это понимаем, – он пожал плечами. – А я учился не в Ниссен, не в привилегированной школе Весткантена… У нас была самая обычная школа, и народ в нее ходил самый обычный – дети рабочего класса.

– А какая разница?..

– Разница есть, поверь мне… И довольно большая. У нас не ходили вокруг да около, у нас были группировки и драки на заднем дворе. Не самые, знаешь, сливки общества. Поэтому, когда я вышел на сцену и встал столбом, ребята в зале заулюлюкали, засвистели, и я окончательно стушевался.

– Но разве тебе не подсказали текст?.. Учителя, например, или кто у вас там этот кружок вел?

– Да, конечно, – он вздохнул. – Конечно, подсказали. Но когда я увидел в зале отца, выражение его лица, это настолько меня… Я настолько остолбенел, что, когда в срочном порядке спустили занавес, убежал и категорически отказывался вернуться. А поскольку моей роли никто не знал – кто же мог подумать, что я такое выкину, да и не запаривались как-то по поводу дублеров… В общем, спектакль я в тот день сорвал, и наша руководитель кружка выходила потом к зрителям, извинялась.

– Господи, тебе было тринадцать лет – подумаешь! – воскликнул я, поднимаясь на локте. – Тринадцать лет!.. И потом – это же просто школьный спектакль!.. Что за глупость?!

Он протянул руку и погладил меня по лицу, осторожно провел большим пальцем по скуле, тронул губы.

– Да, конечно… Ты прав… Сначала я долго не хотел идти домой, шатался по улицам, сходил даже на футбольный матч, представляешь? – он хмыкнул. – Только чтобы оттянуть момент…. Но потом начало темнеть, и мне пришлось вернуться. Дома мама стала меня утешать – то же самое говорила, что и ты: подумаешь, с кем не бывает, в следующий раз получится лучше, это всего лишь школьный театр… А отец молчал. Для него не было “всего лишь”, для него все, буквально все, было очень важно. Я помню, она его подтолкнула, мол, ну же, скажи что-нибудь!.. А он тогда посмотрел на меня пристально, изучающе – у него был вот этот взгляд, как у ученого, рассматривающего бактерии в микроскоп… Посмотрел и сказал: “Хорошо, что у тебя красивое лицо. Хоть что-то”.

Я вздохнул, крепче прижал к щеке его ладонь и поцеловал в самом центре.

– И больше он никогда не смотрел на меня… знаешь… заинтересованно. Как будто в тот вечер все про меня увидел и все решил. Понял, что ничего особенного я не стою.

– Тебе же было всего тринадцать, – пробормотал я, – что это за возраст, чтобы решить, что ты никуда не годишься?..

– Ну… ему, вероятно, казалось, что достаточный… И вот поэтому, – он вздохнул, – поэтому я и не люблю театр. Все там слишком… как-то конечно, как-то словно в последний раз.

Минуту или две мы молчали, думая каждый о своем и оба – об одном и том же.

– А потом? – спросил я.

– Потом?

– Да, потом – когда ты вырос… Неужели он не находил ничего, за что мог бы тебя похвалить?!

– Потом… Я получил роль в “Полубрате”, – задумчиво проговорил он. – Мне исполнилось семнадцать, и к тому времени мама была с ним в разводе.

– Но “Полубрат” был известным проектом, разве он не знал, что ты в нем занят?!

– Да, но, видишь ли… я появлялся только лишь в нескольких эпизодах, у меня была, в целом, второстепенная роль.

– То есть и этого было мало, – язвительно уточнил я. – Ну а потом?!

– А потом, – он снова замолчал, и, когда заговорил, я почувствовал, с каким трудом далась ему следующая фраза, – потом прошло четыре года. В эти четыре года я работал в кафе и в ресторане, улыбался на прослушиваниях, и он больше не спрашивал меня, чем я хочу заниматься дальше. И мне казалось, что так будет всегда.

Я обнял его за шею и прижался так, чтобы между нами не оставалось и миллиметра.

– Пока ты, – пробормотал он мне в волосы, – не дал мне эту роль.

– Ничего я тебе не давал! – не отпуская рук, я торопливо замотал головой. – Ничего я не давал, это все ты, сам… Посмотри, чего ты уже добился, и это только начало!..

Он слушал меня, улыбаясь – я это чувствовал, и гладил по спине.

– И все же без тебя ничего этого не было бы, – продолжил он, а затем прибавил – как мне показалось, немного невпопад, отвечая скорее собственным мыслям: – А теперь мне нужно что-то свое, чего я добился бы сам. Сам, один… Что-то значимое. Потому что тогда… тогда…

Я откинул голову и заглянул ему в глаза.

– Что тогда?

– … тогда я появлюсь на пороге его дома, позвоню в дверь и, когда он откроет, скажу: “Пошел ты! Ты никогда меня не любил и никогда в меня не верил – посмотри, чего я добился!.. Я добился этого всего без твоей помощи! Ты никогда не был мне отцом, и это ты, а не я, ничего не стоишь!.. Пошел ты!”

Он прищурился:

– Как думаешь, это хорошая финальная реплика или все же слишком драматично?

– Нет, – я тряхнул головой и одобрительно сжал губы. – Не слишком. В самый раз. Это отличная реплика.

– Я так и подумал, что тебе понравится.

Я дотянулся до его губ и прижался к ним, осторожно и нежно раскрывая, выласкивая губы, язык, небо, обнимая его за шею, двигаясь ближе, успокаивая заполошно стучащее сердце. Он отвечал мне с такой же нежностью, почти с благодарностью, принимая мое сочувствие и не стесняясь его. Мне показалось, в тот момент мы были так откровенны и искренни друг с другом, как, может быть, не были никогда раньше.

Позже, когда я снова устроился в его руках, зарывшись внутрь глубоко и безопасно, он вдруг сказал:

– В тот день, когда я вернулся домой после провала на спектакле, и он сказал мне, что кроме внешности во мне ничего нет… Я помню, что посмотрел на него, и единственное, что пришло мне в голову, было: “Это неправда”. Я так и сказал ему: “Это неправда”.

– Это неправда, – твердо повторил я, вплетая свои пальцы в его и крепко сжимая. – Неправда.

Он придвинулся ближе и поцеловал меня в затылок, поводил носом, глубоко вдохнул.

– Ты знаешь, когда ты закрыл передо мной дверь… тогда, после Бергена…

Вся круговерть и весь ужас той ночи мгновенно встали перед глазами, сердце ощутимо стукнуло, и я непроизвольно задержал дыхание. Он помолчал, теснее прижал меня к себе и продолжил:

– Я подумал тогда, что, может быть, это правда. Может быть, во мне действительно ничего нет, и в тот момент ты вдруг это понял…

– Не говори так! Пожалуйста, не надо, не говори так…

– Я подумал, что, может быть, это правда, – повторил он, однако почти сразу, к моему огромному облегчению, голос улыбнулся – тепло и знакомо. – Но потом ты снова забрал меня к себе, и я подумал, что – может быть – это все же неправда.

– Это неправда.

Я шумно выдохнул, перевернулся и изо всех сил вжался в его тело, буквально влетел в него, словно прямо сейчас кто-то мог отодрать его от меня, унести и спрятать. А когда смог совладать с этим неожиданным порывом, когда моя хватка стала чуть легче, а шум в висках – чуть тише, обнял ладонями его лицо и заглянул в глаза:

– Это неправда. Слышишь?.. Это – неправда.

Он улыбнулся и закрыл их, и тогда я поцеловал его веки.

***

– С днем рождения, – сказал он.

С трудом – для этого пришлось выпустить из руки его уже готовый взорваться член – я дотянулся до стоящего неподалеку рюкзака, бросил на кровать пластиковую бутылку и развел колени.

– С моим днем рождения – тебя, – ответил я, хрипло дыша и облизывая губы.

Комментарий к 14.

* Дача (норв. hytta – хютта) играет важную роль в жизни каждого норвежца. Она, как правило, расположена в глуши, чем дальше от цивилизации – тем лучше. В идеале – рядом с водоемом. Типичная норвежская хютта имеет очень простой интерьер, туда свозится старая мебель и предметы, которыми уже никто не пользуется дома, но которые жалко выбросить. Отсутствие водопровода и системы отопления, независимо от достатка в семье, – это одна из типичных особенностей хютты – считается, что таким образом вы становитесь ближе к природе. Обычное времяпрепровождение норвежцев на даче – настольные игры, разгадывание ребусов и кроссвордов, чтение. Чаще всего ни телевизора, ни вайфай в хютте нет.

** “Карты против человечества” – популярная настольная игра, где игрокам раздаются карты с вопросами и вариантами ответов. Успех игры заключается в смешных комбинациях фраз, которые зачастую крайне неполиткорректны.

*** Лудо – настольная игра.

**** Villeroy & Boch – марка посуды

***** 17 мая – День Конституции Норвегии. По всей стране проходят детские шествия, возглавляемые марширующими оркестрами. Мороженое и хот-доги – самая популярная праздничная еда как для детей, так и для взрослых.

========== 15. ==========

– Сначала ты.

– Нет, сначала ты, – он засмеялся, поднося чашку к губам.

– Хорошо. Новая пьеса в новом сезоне.

– И-и-и?..

– И главная роль! – выпалил я, едва не срываясь на восторженный вопль прямо посреди кафе.

Это было редкое явление: мы вместе на людях. Однако сейчас все выглядело вполне невинно: во-первых, это был перерыв между дублями, и кафе находилось в шаге от площадки. Во-вторых, вместе с нами в зале сидела половина съемочной группы. А в-третьих, категорически не появляться вблизи друг друга после Gullruten было бы просто подозрительно.

Три чудесные, прекрасные, великолепные причины для того, чтобы пить кофе и посреди бела дня иногда задевать его колено под столом.

– Черт, это отлично! – он глянул на меня моим взглядом и рассмеялся моим смехом. – Что за роль?

Я откинулся на спинку стула.

– Зацени: Будапешт, еврейское гетто прямо перед депортацией, я – из когда-то богатой еврейской семьи, она – дочь охранника. До образования гетто мы дружили семьями, а после – оказались по разные стороны. Как тебе?..

– Слушай, – протянул он восхищенно, – да это же просто роль века!

– Насчёт этого не знаю, – я засмеялся и снова взял в руки чашку, – но да: большой шаг от подросткового камингаута в Норвегии до еврейского гетто перед депортацией в концлагерь… Наконец-то!

– Наконец-то! – повторил он и засмеялся вместе со мной.

– Теперь ты.

– Я… – он закусил губу и сверкнул глазами. – У меня кажется – кажется!.. – предложение на телепроект – серия документального цикла о современных режиссерах.

– Отлично!

– … и-и-и…

– Есть еще “и-и-и”?!

– О, да!

– А ничего не треснет? – поддел я. – Куда тебе еще “и-и-и”?

– А ты не завидуй, – он засмеялся.

– Да ладно! – с напускным равнодушием я сделал глоток и пожал плечами. – Если тебя пригласили вести кулинарное шоу на дневном канале, так и скажи. У меня доброе сердце, и я не стану издеваться. Кроме того, кулинарные шоу тоже кто-то смотрит… наверное.

– Подожди, – улыбка моментально слетела с его губ, но меня ему было уже давно не провести: я видел, как она, подрагивая, мерцала и светилась в глазах. – А что ты, собственно, имеешь против кулинарного шоу?!

Пару секунд я скептично его разглядывал.

– Хреновый из тебя…

Слова выскочили наружу совершенно неожиданно, прыгнули мокрой и холодной лягушкой посреди летнего дня, но, к счастью, за мгновение до того, как сморозить глупость, я успел прикусить язык.

– … конспиратор.

– Ты хотел сказать “актер”, – не повелся он.

И чуть наклонил голову, испытующе меня разглядывая и по-прежнему улыбаясь. Я покраснел.

– Вовсе нет.

– А по-моему, да.

– Не понимаю, о чем ты говоришь, – я судорожно вцепился в чашку, словно она могла помочь мне выглядить меньшим идиотом, и откашлялся. – Так какой проект?

Он бросил быстрый взгляд по сторонам и, удостоверившись, что на нас никто не обращает внимания, чуть наклонился ко мне через стол. Облизал губы и вот этим своим безбожно похабным тоном тихо, но отчетливо произнес:

– Воспитывать тебя надо. Со всей строгостью… Выбивать наглость и дурную привычку лгать и изворачиваться… Какая все же удача, что ты теперь совершеннолетний. Я тебя трахну прямо под окнами органов опеки и попечительства… заставлю просить прощения и обещать вести себя хорошо… будешь у меня как шелковый… ласковый и послушный. А общество мне потом спасибо скажет… медалью наградит за воспитание подрастающего поколения… и бесплатный проезд в городском транспорте на всю жизнь…

Закончив, он показательно приподнял бровь и медленно, не сводя с меня насмешливых глаз, сделал глоток. Прошло несколько секунд, пока я смог оторвать взгляд от его кадыка и заставить себя игнорировать поднимающийся от паха жар. Так же украдкой я огляделся.

– Сволочь. Сволочь ты, вот ты кто.

– Угу, – самодовольно мурлыкнул он и – как будто всей этой похабщины было мало! – тут же молниеносно провел языком по верхней губе и облизал нижнюю, оставляя на ней влажный след.

– Все, я пошел, – сказал я, разумеется, оставаясь сидеть – мне и встать-то нельзя было в таком виде.

– Ну подожди, – ехидно протянул он, не делая никакой попытки меня остановить. – Не уходи так сразу, расскажи мне что-нибудь…

– Да пошел ты на…

– Если только на твой, – тут же оборвал меня он, раздувая ноздри и прикусывая губу от смеха. – На твой я готов прямо сейчас… и, мне кажется, прямо сейчас он тоже… очень готов.

Я положил одну ногу на другую.

– Так лучше?..

Конечно, разве же он сумел бы заткнуться и не прокомментировать?..

– Я тебя не слышу, Холм, – я нарочито уставился вдаль. – Я тебя не слышу и не вижу, тебя здесь нет. Я даже о тебе не думаю.

– Правда? – он невинно округлил глаза и сильнее закусил губу. – А о чем ты сейчас… думаешь… ммм?..

– Семью один – семь, – сказал я. – Семью два – четырнадцать, семью три – двадцать…

– … двадцать один…

– … двадцать один.

– Вот видишь, – он ухмыльнулся. – Я всегда готов тебе помочь.

– Угу, спасибо. Спасибо за помощь и поддержку, вот именно сейчас.

– Я всегда…

Он снова двинулся ближе, перегнулся через стол и, пользуясь тем, что козырек от бейсболки скрывал от посторонних эти его бесстыже-синие глаза, пробормотал, намеренно понижая голос и слегка растягивая слова:

– Я всегда готов тебе помочь… во всем… о чем бы ты ни умолял… тебе невозможно отказать… когды ты так умоляешь…

– Холм, заткнись!..

Я сидел уже весь красный и тяжело дышал, одновременно ненавидя его за этот спектакль и тот факт, что благодаря ему я теперь не могу встать, не светя стояком – а эта сука откровенно наслаждается моим видом и еще и ржет! – одновременно ненавидя и… Мне хотелось вмазать ему по физиономии, чтобы стереть с лица эту самодовольную ухмылку, и в то же самое время… улыбаться.

Смотреть на него и улыбаться тому, что именно сейчас, за столом напротив, он весь – мой. Равно как и тому, насколько все эти грязные разговоры и пошлые намеки, которыми он любил изводить меня на людях, – насколько они на самом деле заводят его самого – едва ли не меньше, чем меня, а может, и больше… Насколько они нужны ему, необходимы, насколько неоспоримо доказывают, что я – его.

Что принадлежу ему – весь, с потрохами, тайно или явно – как угодно. Что сделаю все, что он захочет. Интересно, в его жизни был кто-то, кто был готов делать все, что он захочет?.. Некто, кто, например, купил бы – специально для него – кофеварку “Nespresso” и регулярно пополнял бы запас капсул, раз уж публичный вход в городские кофейни нам пока заказан?..

– …Заткнись вот сейчас, Холм, просто заткнись!.. Давай ты мне просто расскажешь, что у тебя за новый проект, ладно?! Вот просто как человек… а не как херов садист.

– Хорошо-хорошо, не надо так нервничать!..

Он фыркнул и в жесте “сдаюсь” поднял в воздух ладони. Затем продолжил уже обычным голосом: