Текст книги "Не будем усложнять (СИ)"
Автор книги: Spanish Steps
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)
Я развел руками, мол, все: сплыла. Сгинула.
– Что ты имеешь в виду? – он нахмурился.
– Что твоя мечта – это не мечта вовсе, а просто навязчивая идея. Мания. Не нужен тебе на самом деле ни успех, ни слава… Ни она – и уж совершенно точно – ни я.
Как будто интуитивно угадав, что я скажу дальше, он наклонив голову на манер готового к броску быка.
– Не надо…
Но меня было уже не остановить.
– Это все так… способы достижения цели, не более… На самом деле… на самом-то деле, Холм, все, чего ты хочешь – это вернуться в прошлое и доказать папочке…
– Пожалуйста, не надо…
Я подошел к нему и заглянул в глаза, а когда продолжил, яда в моем голосе было столько же, сколько когда-то нежности:
– … что папочка ошибался… что папочка был неправ. Что есть в тебе хоть что-то… стоящее… хоть капля… помимо вот этих красивых глаз… Холм, какие у тебя красивые глаза, охуительно красивые, я готов кончить, просто когда в них смотрю, честное слово…
Он перестал дышать.
– Но, с другой стороны, – это был финальный акт, и я был намерен довести его до конца, – с другой стороны, как знать: может, это все не так уж важно… Может, папочка банально тебя… никогда не любил… Не любил и не хотел… Не нужен был ты ему… И вот этого, Холм, ты никогда – слышишь?.. – никогда не изменишь. Хоть ты выеби всю женскую сборную по гандболу. Слышишь меня?!
Последнее сравнение мне показалось весьма удачным, так что я распрямился и ухмыльнулся, весьма довольный собой.
И тут наконец он словно очнулся: в глазах заполыхало, он взревел и бросился на меня. В ту же секунду я почувствовал тяжелый удар по затылку и с удивлением обнаружил себя со всего размаха впечатанным в дверь. Еще через секунду я захрипел и стал судорожно открывать рот в тщетной попытке вдохнуть: одной рукой он крепко держал меня за горло, с каждым мгновением все сильнее стискивая пальцы и впиваясь в кожу.
“Фу, какая банальщина”, – успел подумать я, прежде чем картинка перед глазами стала подергиваться мутной пленкой и расплываться. При этом, как ни странно, я не делал никаких попыток вырваться: видимо, инстинкт самосохранения, притупленный изрядной дозой алкоголя в крови, никак не включался. Где-то в мозгу коротило, и, вместо того, чтобы стараться оттолкнуть его руку, я только сильнее вытянул шею, чтобы ему удобно было удерживать меня, запрокинул голову и приоткрыл губы.
Обжигая дыханием и скаля зубы, он сверлил меня взглядом – тем самым хищным взглядом, которого я ждал и опасался одновременно – так что непонятно было, оближет он меня или прямо сейчас перегрызет горло.
К тому моменту я уже потерял счет времени. В ушах гремела кровь, и кроме его обезумевших глаз я почти ничего не видел – то ли от возбуждения, которое прострелило все тело сразу, едва он дотронулся до меня, и безостановочно накрывало теперь плотными, тяжелыми волнами одна за другой; то ли от нехватки кислорода, то ли оттого, что я совершенно не представлял, что будет дальше – он бесконечно и мучительно медлил, перебирая пальцами по коже, словно решая, что делать – переломить ли мне хребет мощным ударом тяжелой лапы или вжать когти и отпустить.
Все, что я мог – это только машинально облизывать мгновенно пересыхающие губы и судорожно сглатывать вновь и вновь набегающую слюну, толкая его пальцы кадыком. Он чувствовал эти движения и сквозь хриплое, рваное дыхание синхронно сглатывал вместе со мной, то и дело закусывая губу и медленно высвобождая ее – влажную от слюны и белую там, где тонкую кожу таранил клык.
В какой-то момент он наклонился и, не убирая руки, только лишь чуть-чуть ослабив пальцы, вошел в мой рот языком. Я дернулся навстречу, но он отбросил меня обратно к двери, и вот тут настиг по-настоящему: грубо и хищно, рыча, раздирая мои губы, толкая язык до горла и царапая зубами, будто пил – пил меня жадно, высасывая досуха, до самого дна, без остатка.
Вскоре я почувствовал, как свободной рукой он сорвал ремень с моих брюк и выдернул из петли пуговицу, а затем одним движением вытащил член и заходил по нему ладонью. И если до того я еще хоть как-то контролировал себя, то теперь…
Теперь я захлебывался слюной, хрипел и выгибался, бесстыдно стонал и тек – тек прямо ему в руки, и он словно доил меня, сначала вытягивая смазку наружу тягучими, медленными поглаживаниями, а потом резко бросая ладонь вниз – от этого в голове у меня взрывалось и бухало, а под веками рассыпались огненные брызги.
Он хватал мои стоны ртом и глотал их, смотря остекленевшими глазами, не моргая, не убирая другую руку с горла, и мне казалось, что в тех местах, где он сжимал мою шею, его пальцы давным-давно прошли сквозь кожу и впились в мясо.
Через минуту или, может быть, даже меньше, тело конвульсивно дернуло и затрясло – он сразу понял, что я больше не могу сопротивляться, что оргазм вот-вот сломает меня. Отпустив горло, он резко развернул меня лицом к двери и рванул вниз брюки. Несколько секунд – и я почувствовал, как он упирается в меня членом, а затем сразу же входит – не проверяя, не растягивая, не останавливаясь. Я инстинктивно выгнулся и застонал – наполовину от боли, наполовину от предоргазменной эйфории.
Он кончил первым, почти сразу, рванувшись лишь несколько раз, пальцами впиваясь в мое плечо. От его протяжного звериного стона, от сладкой боли, от распирающего ощущения его члена, пульсирующего и изливающегося внутри, я тут же кончил следом, откинувшись ему на грудь и хватая воздух острыми, неровными кусками.
Спиной я чувствовал, как от надсадного дыхания ходят его ребра и колотится сердце. Я завел ладонь назад и обнял его каким-то отчаянным, умоляющим жестом, прижал к себе изо всех сил, словно бы прямо сейчас он мог исчезнуть, испариться бесследно. Он зарылся лицом в мои волосы, несколько раз глубоко вдохнул, а потом перебросил руки вперед, обнял меня и, постепенно выравнивая дыхание, затих.
Не знаю, сколько мы стояли так в этой подсобке. Он легко покачивал меня из стороны в сторону, изредка снова вдыхая где-то в волосах и сжимая руки.
Мне хотелось сказать ему, что я не могу… не могу быть сколом на кафеле.
Но, наверное, он вряд ли понял бы, что я имел в виду.
Комментарий к 16.
* Киви – сеть супермаркетов.
**Nickelodeon – детско-подростковый телевизионный канал
***“Lithium” песня Nirvana, основная тема которой – самоубийство
**** Skål (“Скол!”)” – заздравный тост, аналог “На здоровье!” или “Будем!”
***** “You can’t always get what you want” – песня The Rolling Stones (прим. пер. – Нельзя всегда получать то, что хочешь)
*****Klorin – чистящее средство с хлором
========== 17. ==========
Я проснулся ближе к полудню и, лежа в кровати, прокручивал в голове события предыдущей ночи. Всю эту круговерть взглядов через чужие головы, недосказанные слова или, наоборот, слова, которые никогда не должны были сорваться с языка. Все эти безумные образы и такие реальные галлюцинации, что их, казалось, можно было потрогать рукой. Все от самого начала до самого конца – до того момента, как упал на кровать.
И знаете, что? У меня не было чувства, что это произошло не со мной. Такого ощущения, которое возникает, когда вы просыпаетесь от толчка, судорожно выныривая из тягучего, уродливого сна, и лежите бесконечные секунды в липком поту, и мозг заполошно колотится: этого не было, это был всего лишь кошмар, это неправда.
Это неправда… Сколько раз вам приходится повторить эту простую фразу, чтобы вы в нее поверили – искренне и до конца? Причем, безотносительно повода: успокаивая ли себя тем, что монстра, который только и ждет, чтобы выпрыгнуть из-под кровати и вцепиться в ваши соблазнительные пятки, на самом-то деле не существует, или что последний по расписанию автобус просто так взяли – и отменили, и вот вы стоите посреди “черти-где” и думаете: “Ну нет, этого просто не могло быть!”
Если повторить десять раз – этого достаточно? А пятьдесят? А сто?
Если сто раз повторить себе, что да: все, что было вчера – было вчера, но сегодня – уже сегодня, сегодня другой день, не имеющий к вчера никакого отношения, сегодня все будет непременно лучше – ста раз достаточно? Чтобы искренне поверить. Достаточно?..
Когда с утра, еще до завтрака, вас плотно накрывает экзистенциальный кризис, это значит, что вечером накануне вы либо крепко пили, либо вас чуть не придушили голыми руками, а вы при этом не только не сопротивлялись, но еще и умудрились кончить. Для всех нормальных людей – значит. В вашем случае это и то, и другое.
Впрочем, налицо имелся определенный прогресс: я больше не задавал себе глупых вопросов вроде “Что я прости-господи наделал?” или “Что еб-вашу-мать это было?” Другими словами, предпринимал определенные шаги в направлении самопознания и самопринятия – вся вот эта херня, которую вам суют в горло на семинарах по саморазвитию.
А, и еще: тот, другой “я” больше не вселял в меня ужаса. Мы с ним были теперь лучшие друзья. Ну или, по крайней мере, хорошие приятели. В конце концов, где написано, что хороший приятель может быть у человека только один?..
Машинально я дотянулся до телефона и проверил входящие. Результат был вполне предсказуемый: ноль – ноль звонков, ноль сообщений.
А вы что подумали?.. Что он вот так бросится меня успокаивать? Уговаривать, что нет – все не так, я все – снова – неправильно понял, и вместе со мной это все неправильно поняли и остальные, и нет – на меня не смотрят с жалостью все, кто так или иначе посвящен в эту нелепую историю: мои собственные друзья, его мать, он сам?.. Не испытывают сострадания к ранимому и чувствительному мальчику, которого угораздило влюбиться – так банально, так по-детски, в недосягаемый идеал.
Нет, правда, вы так и подумали?.. Что он вот так примчится сюда, в эту комнату, в эту постель, в эти – мои руки? Ну право слово… Какие же вы сентиментальные. А еще взрослые люди.
Мы же договорились однажды: не усложнять.
Или это он договорился?.. Не усложнять. Быть проще и легче. Солнечно улыбаться. Перебирать волосы. Наклонять голову. Зажигать разноцветные блики в глазах. Кольцами выдыхать дым. Скользить взглядом по лицу. Качать в руках. Смеяться. Гладить лоб. Бросаться едой. Комкать простыни. Облизывать пальцы. Ставить горячие чашки на стол. Слепнуть. Кончать с криком. Глупо шутить. Смотреть. Дышать. Быть рядом.
О чем я говорил?.. Ах да: не усложнять. Он договорился, а я принял все его условия. Подписал внизу крупно: Тарьяй Сандвик Му и номер социального страхования. А остальное – размер ставки, график платежей по договору аренды Хенрика Холма, особые условия, расписание его ночей – да кто это все читает?.. Текст мелким шрифтом с оборотной стороны задом наперед водяными знаками – кто в своем уме это читает?! Да никто!.. Когда тут такое. И так на вас смотрит. Синим. Безбрежно, бесконечно, безмятежно синим?… Вы бы стали тратить время на мелкий шрифт? Вот то-то и оно. Нет… Вы поступили бы, как я: сгребли бы это в охапку и потащили бы прочь с вытаращенными глазами, захлебываясь от восторга, что ждали-ждали, надеялись-надеялись – и вот оно тут, рядом с вами. В строго оговоренные периоды – но неважно. Важно, что хотя бы иногда – с вами. Целует вас. Смотрит на вас. Дышит. Рядом. Смеется. Глупо шутит… Впрочем, я начинаю повторяться.
Ну и что, что “иногда”?.. Ну и что?! Что значит время, когда кто-то вот так смотрит вам в глаза, закидывает на вас руки или ноги во сне, укутывая в себя, словно в кокон, когда звонит вам ночью – или утром, или днем, или вообще когда-нибудь?.. Да ничего оно не значит!.. Ровным счетом ничего – и вы пойдете на все, чтобы так было и дальше. Разве нет?..
Когда вы любите, разве вы не пойдете на все?
А, кстати, на что конкретно – все? На что вы готовы пойти?.. Вы когда-нибудь задавали себе этот вопрос?
Готовы ли вы ждать, пока закончится фотосессия или интервью? Готовы ли вытряхивать из простыней бесконечные квитанции и упаковки из-под палочек? Покупать табуретки? Из раза в раз заказывать эту чертову пиццу с ананасами – отродье итальянской кухни, только потому, что ее любит он? Готовы дотрагиваться пальцами до висков? Терпеть сигаретный дым? Слушать истории из детства? Стирать пятна зубной пасты с зеркала в ванной? Спать всегда на одной половине кровати, даже если другая сегодня пуста?..
А делить готовы? А отпустить? Если понадобится. Если вдруг получится, что его надо отпустить. По условиям договора – как раз тем, которые вы так и не удосужились прочесть, когда, высунув язык от усердия, расписывались корявым почерком внизу?..
И зря – зря не удосужились. Как знать, там вполне может быть указано, как вам жить и чем занимать время в перерывах между его “иногда”. Четкие могут быть даны рекомендации – чем не достоинство официального оформления?..
Нет?.. Вы посмотрите повнимательнее. Не указано?.. Ну, это вполне себе повод для рекламации, разве нет? Верните его – верните сразу, верните производителям. Верните и забудьте. Немедленно.
Не можете? А вы достаточно стараетесь?
Что значит – любовь?.. При чем здесь это?!
Ну – может быть. Хорошо. Но кто сказал, что эта ваша любовь – единственная в его жизни? Что, кроме как к ней, ему больше не к чему стремиться? С чего вы это взяли?..
Ах, вы так подумали, потому что в вашей собственной нет ничего важнее?.. Ну кто же вам виноват. Когда вы вешали свою вселенную на связку его ключей, вы обратили внимание, сколько их – этих ключей? Не обратили?.. И что это за ключи такие вы, конечно, тоже не посмотрели – может, это ключи от всяких разных чужих дверей, о которых вы и понятия не имеете. И кто вам теперь виноват?..
Никто не виноват. Никто, а уж он – тем более.
Что вам теперь делать?.. Ничего. Вам нечего делать. Вы никуда не денетесь.
Поэтому – давайте. Вставайте. Идите на кухню и ставьте кофе: это у вас получается хорошо. Все остальное – так себе, но кофе… Тут вы прямо молодец.
Я снова бросил взгляд на телефон, а он – на меня, и мы по-приятельски помолчали друг другу. Мне не с кем больше было молчать этим утром, поэтому я не привередничал.
Кофе – так кофе.
В кухне я поставил кофеварку на плиту, а затем встал у окна, оперся руками о подоконник и стал думать, чем мне занять этот день.
И вдруг услышал резкий сухой щелчок, эхом прокатившийся по квартире. Поворот ключа.
На секунду я прикрыл глаза и инстинктивно задержал дыхание, но то ли сказывались события прошлой ночи, то ли мозг еще не окончательно вышел из алкогольной комы, однако на звук я отреагировал практически спокойно – в висках пару раз стукнуло, но и только.
Он вошел сразу в кухню, словно почувствовал, где именно я нахожусь. Бросил ключи на стол, стянул куртку.
– Привет, – сказал я, оборачиваясь. – Кофе будешь?
– Привет, – ответил он, поднял взгляд и в то же мгновение шумно вдохнул, распахивая глаза в ужасе.
Я думал, он объяснит, но он молчал – секунду, другую, третью, так что я и сам уже начал волноваться:
– Что? Что случилось?..
Вместо ответа он порывисто шагнул вперед, протягивая руку к моему горлу. Я инстинктивно отпрянул, а потом догадался.
– А, это…
Я коснулся кожи и только тогда почувствовал, как она саднит.
– Я не хотел, – с тем же ужасом, слегка заторможено, проговорил он. – Прости меня, я не хотел…
– Это ничего, – я покачал головой. – Почти не болит.
Он приблизился – на этот раз медленно, не делая резких движений, и осторожно, самыми кончиками пальцев, дотронулся до отметин. Я непроизвольно поморщился, и он порывисто отдернул руку.
Тут же его лицо дрогнуло, странно сморщилось, и тогда я взял обе его ладони и аккуратно положил себе на горло, поверх жалящих, словно песком натертых следов, а затем накрыл своими.
– Смотри, – сказал я и улыбнулся. – И нет ничего… ничего не видно.
Какое-то время он смотрел на наши руки, потом поднял взгляд на мое лицо, и на секунду мне показалось, что он сейчас заплачет. От этого мне стало жутко, я торопливо замотал головой и уже открыл рот, чтобы сказать, что все это ерунда, все прошло, все это было вчера, а сегодня – уже сегодня, сегодня новый день, и все будет по-новому, и… Как вдруг что-то в его глазах остановило меня – какое-то движение, словно бы что-то происходило в нем в этот момент, где-то внутри, а он был не в состоянии дать мне об этом знать, рассказать, объяснить.
Не отнимая рук, я заглянул глубже, и, как однажды до этого, снова увидел события прошлой ночи, но на этот раз – на синем холсте, с единственным действующим лицом в главной роли: со мной.
Вот с Давидом мы пересмеиваемся, указывая на его куртку: она появляется крупным планом. Еще кадр – я оборачиваюсь в темноте, подсвеченный сзади экраном, где идут отрывки эпизодов и интервью. Я улыбаюсь и смотрю прямо в камеру, линза выхватывает из полумрака наши переплетенные пальцы. Следующий отрывок – я стою поодаль, разговаривая с журналистами, наклоняюсь к микрофону, снова улыбаюсь, и мне в ответ улыбается девушка-репортер.
А вот прохожу мимо, теперь отчего-то не поднимая глаз, и лицо у меня странное, растерянное и застывшее, словно восковое. Камера тут же оборачивается вслед, провожая взглядом, затем на экране снова микрофон и держащая его незнакомая рука. Следом – нарезка из кадров, мгновенно сменяющих друг друга: лица, фигуры, ракурсы, углы, еще раз и снова по кругу, будто она ищет кого-то, озирается по сторонам и никак не может найти.
Дальше – снова я, совсем рядом, говорю что-то, отрицательно мотаю головой и киваю подбородком на выход из зала для пресс-конференции. Тут же недалеко – Давид, делает вид, что внимательно изучает что-то в телефоне, а на самом деле посматривает искоса на меня, словно ждет какого-то сигнала.
Следующая картинка – снова незнакомые люди, пряди длинных светлых волос, темные серо-синие тени, размытые по краям, неровные и колеблющиеся, и вдруг в центре толпы – опять я, далеко, но видимый четко, в цвете: я перемещаюсь по залу с одной стороны на другую и по диагонали, и так несколько раз, не останавливаясь. В руках у меня то высокий бокал, то шот-стопка – одна, вторая, третья, пятая: камера фиксирует неровные жесты, раздавленную по лицу улыбку и нетвердую походку. Вот я стою рядом с его матерью, и на лице у меня недоуменно-испуганное выражение.
Декорации сменяют друг друга, и я вдруг появляюсь крупно, близко, на первом плане – резко выскакиваю из темноты, словно игрушка на пружинке. У меня пьяная, неестественно широкая улыбка, я цепляюсь пальцами за женский силуэт, насильно кручу его, не переставая ярмарочно хохотать, что-то швыряю в камеру – какие-то слова, жесты, взгляды. От этого изображение дрожит и не успевает фокусироваться, то и дело рассыпается на пиксели и теряет четкость.
Затем – моя спина, неровным пунктиром удаляющаяся по тусклому коридору, и вдруг пленка словно бы заедает на секунду, а потом мгновенно ускоряется: предметы бросаются навстречу и сразу исчезают позади, расстояние резко сокращается, будто оператор бежит, с трудом удерживая камеру на плече, и, судя по дергающейся вверх и вниз картинке, совершенно теряет дыхание.
Сразу же – отрывистое движение в сторону, и вслед на ним еще одно. Через секунду крупным планом мои глаза: дикие, с расширенными, словно взорванными, зрачками, и мой язык, размазывающий по губам кровь. Картинка двоится, линза видит мое искаженное злобой лицо, я снова заглядываю в самую ее глубину, презрительно прищуриваюсь, произношу что-то, периодически приподнимая брови, словно один за другим задаю вопросы.
Резкая встряска, словно удар – и я, с запрокинутой головой, распластан по двери, ловлю ртом воздух, задыхаюсь. Пальцы на моей шее белеют от напряжения, надавливают, впиваются в кожу, фиксируют на месте, не давая шевельнуться. Мои губы раскрыты, я облизываю их, вытягивая наружу сухой язык. И смотрю.
Смотрю, смотрю, смотрю – прямо в камеру.
Она крупно дрожит, снимает неровно, рвано, словно что-то бьет в нее со всей силы. По краям изображения проходит мощная волна, оно изгибается, искривляет линии, становится мутным, подергивается трещинами.
В самом конце я снова вижу собственную удаляющуюся спину, сразу за этим – долгий макро-план одной из планок дверного косяка, а потом линза затягивается черным.
… Он слегка шевельнул пальцами, и это дало мне знак двигаться: я оторвался от его глаз и опустил руки.
Осторожно, старательно не касаясь ссадин, он пробежал подушечками вверх и вниз по моей шее, словно проверяя, не сломано ли что-то безвозвратно, не поранено ли, не сочится ли где-то кровь; не расходятся ли края, обнажая мясо, не торчат ли обломки костей. При это он то и дело сглатывал – часто, но, видимо, без всякого облегчения: его сухое горло саднило точно так же, как и мое.
Наконец я взял его за запястья и медленно отвел их в стороны.
– Мне не больно, – сказал я, качнув головой, и ободряюще улыбнулся. – Все пройдет, мне не больно.
Потом накрыл его ладонями свое лицо и потерся щекой. Какое-то время он просто смотрел на меня, сведя брови, напряженно фокусируясь то на лбу, то на переносице, то на глазах, а затем длинно вздохнул, медленно подался вперед и осторожно тронул мои губы.
Как я мог ему сопротивляться… Это было совершенно невозможно – тело делало все само, не спросясь: бездумно подавалось навстречу, открывало рот, принимало в себя его язык, переплетая с моим собственным, жадно глотало слюну в ожидании того мучительно-сладкого момента, когда он наконец двинется дальше, оближет уздечку, дотронется токовыми разрядами до неба.
В какой-то момент он забылся и неосторожно чиркнул пальцами по горлу, смазывая пятна и растягивая ноющую кожу. Я непроизвольно дернулся, со свистом втянул в себя воздух и прижал к ссадинам ладонь. Он схватил меня за плечи, намеренно отодвигая от себя дальше, и испуганно забормотал:
– Прости меня, пожалуйста… Прости, прости… Я не хотел, прости…
– И ты меня, – я придвинулся, завел руки ему за спину и сцепил замком – он пробовал сопротивляться, но я только обнял сильнее. – Прости, я многое сказал вчера – много всякого дерьма – и я совершенно не имел его в виду!..
Он глубоко вздохнул, тоже обнял меня и осторожно покачал из стороны в сторону.
– Это я виноват.
– Мы оба виноваты, – пробормотал я ему в грудь, с облегчением вдыхая знакомый запах. – Ты прав: нам надо поговорить… спокойно. Я сделал кофе и, кажется, есть еще какая-то выпечка со вчера… будешь?..
Я попытался отстраниться, чтобы достать ему чашку, но он мягко удержал меня.
– Только не говори, что вдруг перешел на чай, – я попытался взять привычную насмешливую ноту. – Или что – на травяной настой?.. Холм?..
– Я не могу, – сказал он тихо. – У меня самолет через два часа, я зашел попрощаться.
– Самолет?.. Куда?!
– В Роскилле, – он снова вздохнул и прижал меня крепче. – На фестиваль.
– Ах да… Роскилле…
“Мы должны были ехать туда вместе”, – подумали мы одновременно, но вслух ничего не сказали.
– Тебя быстро собрали, – сказал я и осторожно высвободился.
Он посмотрел куда-то в сторону, мимолетно потер лоб костяшкой пальца.
– Мы едем вдвоем: я и она.
– Я так и понял, – сказал я и кивнул.
– Я не хотел, – он поднял на меня усталый взгляд. – Я правда не хотел, прости.
Несколько секунд я молчал, собираясь с мыслями, подыскивая подходящие, правильные слова – почему-то сейчас это казалось крайне важным.
– Послушай, – сказал я наконец. – Это ничего: езжай с ней. Езжай и делай, все что должен делать…
Он слегка нахмурился, не вполне понимая, к чему я веду.
– … но когда ты вернешься, все закончится. Ты все закончишь.
Мгновенно его зрачки расширились, он задержал дыхание и буквально остолбенел.
– Либо с ней, либо со мной, – продолжил я, – но закончишь. Больше так продолжаться не может.
– Но…
– Здесь нет никаких “но”, – я прервал его мягко, но настойчиво. – Либо я, либо она. А дальше – как пойдет. Хочешь, я налью тебе кофе с собой?..
***
Первое время я держался хорошо. Даже можно сказать – отлично. Театральный сезон давно закончился, занятия в школе тоже, но я был молодцом и заполнял дни так, как только мог: достал велосипед из подвала у родителей, выходил на пробежки, смотрел все подряд по Netflix, снова и снова читал сценарий будущей постановки.
Пару раз мне звонил Давид – спрашивал, не пересечься ли нам в городе. Румен интересовался, не пойду ли я с ним на матч, Марлон тоже предлагал что-то, но я всегда находил правдоподобные предлоги, чтобы отказаться. Мне не хотелось отвечать на вопросы, а в том, что они станут их задавать – настырные засранцы! – сомневаться не приходилось.
Да и что я бы им сказал?.. Что дал ему неделю – подумать и решить, что для него важнее? И что через неделю я ожидаю четкий и однозначный ответ?
А если я не получу его через неделю – тогда что?.. Дать еще неделю? Или несколько дней? Или часов? Или вообще ничего не давать?
А если не давать, то что делать дальше?
Что. Мне. Тогда. Делать. Дальше. ?
Ответа ни на один из этих вопросов я не знал. Откуда мне было их знать?
Или все же знал?.. Знал – что дам еще время, знал – что дам столько, сколько он попросит, знал – что если он снова скажет, что все это временное, все ненадолго – что так надо… Знал, что не стану настаивать?
И тогда они, мои честные и бестактные друзья, посмотрят на меня с жалостью, как на роняющего неконтролируемые слюни имбецила – и будут совершенно правы.
В общем, я продержался до среды. По зрелому размышлению – так себе результат. В среду, приняв душ после пробежки, съев легкий завтрак и пребывая в просветленно-умиротворенном состоянии духа, я открыл Инстаграм и посмотрел – вот это все, что она выкладывала туда с завидной регулярностью.
Не знаю, на что я надеялся. Не знаю.
На то, что фотографий будет меньше? На то, что их сюжетный диапазон будет чуть менее широким? Или, может быть, на то, что на них он будет выглядеть чуть менее профессионально, чуть менее на своем месте, чуть менее счастливо?..
Чуть менее “Черт, как здорово я провожу время в такой потрясающей компании!” и одновременно чуть более “Я здесь потому, что должен, а вообще-то дома меня ждет мой бойфренд, которого я возьму еще на полу в прихожей, не доходя до кровати”. Как-то так.
Не знаю, на что именно я надеялся, но что бы это ни было – оно больше не работало, в связи с чем резко отпадала необходимость делать хорошую мину при плохой игре – вообще не требовалось больше делать никакой мины, можно было безоглядно быть собой, и в этом, как ни странно, я нашел некое умиротворение.
Прямо сразу, едва успев закрыть приложение Инстаграма, я написал родителям, что у меня все хорошо, что я желаю им по-прежнему хорошего отпуска и надеюсь, что в Испании сейчас не слишком жарко.
А потом отключил телефон.
Я не слишком хорошо помню, что делал следующие два дня – ничего особенного, в общем-то: кажется, выходил в магазин – правда, в холодильнике из продуктов по-прежнему валялась только старая упаковка ветчины для завтрака, да подозрительно выглядящий сыр; может быть, я снова катался на велосипеде или забирал почту, но что не подлежало никакому сомнению, так это то, что я наведывался в Vinmonopolet: результаты этого похода попеременно то омывали меня приятными волнами изнутри, то восхитительно позвякивали на дверце холодильника.
Утром в пятницу я смотрел в зеркало с удивлением, можно даже сказать с интересом: с той стороны в меня вглядывался совершенно чужой человек – странный, взлохмаченный, словно одичавший. Ему явно не помешал бы душ, побриться и вообще привести себя в порядок.
Я повертел головой, рассматривая горло: синяки постепенно сходили, раскрашивая кожу желтоватыми разводами. Пальцами я почти точно вошел в отпечатки, и на секунду мне стало жаль, что красные израненные точки, очерченные порванными капиллярами по краям, постепенно тускнели и должны были скоро исчезнуть: они, лучше, чем что-либо другое, напоминали мне о нем – о том, как он держал меня за горло совсем недавно, заявляя свои права на мою жизнь. Так, как будто действительно хотел этих прав, как будто знал, что должен – обязан их получить.
Снова взглянув на себя в отражении, в очередной раз я подумал, что больше так продолжаться не может, надо что-то менять. Брать жизнь в руки – в свои собственные.
Я оглядел ванную, словно бы где-то здесь была подсказка – что менять и как, – и вдруг случайно зацепился взглядом за предмет, которого никогда раньше не замечал. На нижней полке, у самого пола, стояла старая плетеная корзина, куда, въехав, я свалил все мелкие туалетные принадлежности, оставленные хозяином квартиры.
Она сразу удобно легла мне в руку – не легкая и не тяжелая: то, что надо. Я дотянулся до розетки, воткнул в нее шнур питания, нажал на кнопку. Машинка приятно завибрировала.
Я примерился – с одного боку, с другого. Как ни странно, колебаний у меня не было никаких, скорее было любопытно, как это будет выглядеть. Затем я ободряюще подмигнул сам себе, отрегулировал скорость и приставил машинку к виску.
Первые пряди закапали в раковину, я оглядел результат – странное, кривое отражение с пустой полосой, заходящей на затылок. Может быть, предполагалось, что я почувствую нечто экстраординарное, нечто “из ряда вон”, какое-то удивительное перевоплощение, но нет: ничего такого не было, никаких особенных мыслей в голову не лезло, образы перед глазами не вставали, и, в каком-то смысле, это был явный прогресс. Никакой символичности – это всего лишь волосы.
Только я нажал на кнопку снова, как вдруг мне захотелось закурить. Не то чтобы я курил регулярно – нет, но иногда, если он зажигал сигарету перед раскрытым окном, я подходил к нему, обнимал сзади, и он протягивал мне ее через плечо. Я прикуривал из его пальцев, касаясь их губами, вбирая в себя дым пополам с его запахом. Или он держал меня поперек груди, и тогда белые завитки выползали откуда-то из-за спины, от плеча, окутывали лицо и путались в волосах. Было какое-то странное волшебство в этом дыме, какая-то необъяснимая магия, будто эта его дурная привычка, как и вредная еда по ночам, непостижимым образом делала нас ближе.
Впрочем, неважно. Неважно – почему и как. Мне просто захотелось закурить.
Покопавшись в ящике комода в коридоре, я вытащил оттуда пачку сигарет – он забыл ее как-то, уходя, и я бросил ее в ящик вместе с зажигалкой, неизвестно зачем.
Я прикурил и сделал первую затяжку. Иногда… Иногда первая затяжка – это все, что вам нужно для счастья. Нет, правда: тот самый момент, когда, пробираясь сквозь полураскрытые губы, дым врывается в рот сильной струей, обволакивает его, лаская язык, десны и небо, трется о них какие-то секунды – невесомо, но требовательно… Притрагивается к каждой вашей клеточке, а потом скользит дальше, к горлу… оттуда забирается в легкие… Вы чувствуете невыразимое блаженство и на миг прикрываете веки.
