Текст книги "Не будем усложнять (СИ)"
Автор книги: Spanish Steps
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)
Это… кофе! Да, это должен быть кофе – у него вышел срок годности, а он не заметил… Или, может, вместе с обычными зернами в мешок попало какое-то отравленное зерно, одно-единственное, но смертельно опасное, и именно оно оказалось в кофемолке, когда он с утра, зная, что я приеду, молол зерна… Другого объяснения происходящему у меня не было, его просто не могло быть – другого объяснения!.. Я отравился – вот и все. Надо выпить побольше воды, и мне станет лучше, и этот понимающий тон вместе с его неожиданно участливым взглядом – все это исчезнет, как и положено наваждению, мороку, злому заклятию!.. Он снова станет тем, кого я знал всю жизнь, и все будет как раньше, как прежде.
– Ну так и что ж, – продолжил он тем временем, внимательно за мной наблюдая. – Извинись. Скажи – ошибся. Всякое бывает.
Адреналиновая атака схлынула так же резко, как и поднялась – взамен нее паровым катком накатила усталость. Этот вечер, эти бесконечные скачки от ярости к апатии, от изумления к раздражению и обратно, от злых слез к не менее злым выкрикам – все это вымотало меня подчистую, выжало, выкрутило, словно в центрифуге. Еле двигая руками, я стащил куртку, скомкал ее на коленях и подался назад. Впервые за все время кресло показалось мне удобным, умиротворяющим, оно словно приняло меня к себе, в безопасное недро, как огромный плюшевый медведь, обняло, прикрыло истертыми ладонями. Я с трудом поборол в себе желание забраться глубже с ногами и прижать колени к груди, как в детстве.
– Извинишься – и все будет в порядке.
– Все не так просто, – вздохнул я.
Он вдруг нахмурился, снова нетерпеливо стукнул тростью об пол.
– А тебе никто просто и не обещал. Любишь – борись.
И, в ответ на мой ошарашенный взгляд, добавил:
– А ты как думал?!
– Кто тебе это…
– А мне и говорить не надо, – отмахнулся он и нетерпеливо дернул плечом. – На себя посмотри. Сидишь вон, трясешься, как…
Оборвав себя на полуслове, он вдруг с силой подался корпусом вперед и, не успел я опомниться, как, опираясь на трость, он тяжело встал, а затем медленно, ничего не объясняя, двинулся к подвешенным у окна узким полкам, где обычно хранил счета, бумаги по дому и несколько медицинских справочников. Подхватив одной рукой какую-то папку, он уложил ее на подоконник, открыл, полистал и, видимо, найдя нужную страницу, так же молча вернулся.
– Этот, что ли?
Папка приземлилась мне на колени, и на одном из листов, аккуратно вырезанную и приклеенную за уголки скотчем, я увидел газетную фотографию. На ней я и он стояли на сцене, получая Гюльрутен: я говорил что-то, обращаясь к публике, а он смотрел на меня – так, как он смотрел на меня раньше.
От неожиданности я резко выдохнул и, не удержавшись – пальцы сами полетели навстречу, – погладил его лицо.
Иногда я накрывал его лицо ладонями, и, доверчиво закрывая глаза, он терся щекой о мою руку. Тогда я чувствовал теплый ветерок его дыхания и как щекотно подрагивали ресницы.
– Так что, этот?
Этот… Всегда этот.
– Да.
– Ну, – он дохромал до своего кресла, осторожно уселся и вытянул вперед больную ногу, – этот тоже ничего…
Я вдруг фыркнул – против воли, практически неосознанно. Как ни крути, это все же было забавно – слышать от него такое.
– Налей-ка мне еще кофе, – сказал он, протягивая чашку.
Почему мы никогда с ним не ужинали?.. К моему приезду у него всегда был готов кофе и простое печенье – иногда, если у него было хорошее настроение, он даже покупал его с кусочками шоколада или изюмом, или с тем и другим, но никогда ничего сверх. Впрочем, есть мне у него никогда не хотелось, как и задерживаться на лишнюю минуту, но теперь я неожиданно подумал: что, если бы мы когда-нибудь ели вместе?..
Что он любит? Предпочитает ли мясо или рыбу? Или, может, у него совсем нет никаких предпочтений, и он ест все, лишь бы содержимое тарелки удовлетворяло его ежедневную потребность в витаминах, минералах, жирах и углеводах?.. Конечно, раньше – дома или если выезжали на лето – да, конечно: мы ужинали все вместе, но, как ни странно, теперь я совсем не мог вспомнить, что он ел с видимым аппетитом и удовольствием, а что откладывал на край тарелки, чтобы бросить в рот напоследок, быстро прожевать, проглотить и скорее забыть.
Если бы я вдруг сошел с ума и предложил ему поужинать – теперь, в один из моих приездов, в этом доме, в этой гостиной, вот за этим не к месту огромным старым обеденным столом, своей массивной громоздкостью только подчеркивающим пустое, одинокое пространство вокруг – если бы я предложил… Что он приготовил бы?.. Что-то простое и скорое, вроде кусков рыбы, запеченных в духовке, отварного картофеля и нарезанной крупной соломкой моркови или бросил бы на раскаленную сковороду, глянцево блестящую рапсовым маслом пополам с нежной, воздушной пенкой сливочного, пару хороших стейков – нежных, томно жмущихся к кости, податливых, а к ним – тот же картофель, но с тонкими веточками розмарина, натертый солью, с сочной, упругой кожицей, исторгающий из себя густой, насыщенный аромат, стоит только тронуть его вилкой?..
Или, может быть, он разрешил бы мне?.. Готовить?.. Позволил бы трогать его вещи, его нехитрые кухонные приспособления? Не стал бы раздражаться, если бы я немного просыпал соль или капнул маслом на столешницу?..
Что мы пили бы тогда? Поставил бы он на стол пиво, или вино, или вдруг в магазине опустил бы в корзину бутылку Колы – если бы вспомнил, что я любил ее ребенком?.. Или просто налил в графин свежей воды из-под крана?
И, если бы мне очень повезло, и это был бы один из немногих спокойных вечеров, которые мы провели бы как отец с сыном, уже потом, после того, как я убрал бы грязную посуду в посудомойку, – подошел бы он к холодильнику и, для виду покопавшись в морозилке, будто отыскивая давно завалявшееся, а не купленное по случаю, специально для меня, достал бы… мороженое?.. Самое простое, клубничное или шоколадное, в вафельном рожке, похожее на наше “кроновое”? Предложил бы выбрать или, не спрашивая, просто протянул бы мне какое-то из них? Какое?.. И почему? Потому что ему самому хотелось клубничное или шоколадное или потому, что он помнил, что шоколадное или клубничное нравится мне?..
Наверное, будь мы обычной семьей, будь он хоть немного заинтересован в моей жизни, люби он меня хоть немного… наверное, он купил бы мне это глупое мороженое?.. Не знаю. Слишком поздно это узнавать.
Я дотянулся до термоса, подлил ему и, не задумываясь, себе тоже. Потом снова взял в руки папку, перевернул пару страниц и…
И не поверил глазам.
Вот газетная статья – о том, что со мной заключило контракт известное датское агентство, и еще одна, с отчеркнутыми карандашом абзацами – начало съемок в Дании. И сразу за ней – мое интервью сразу после приезда. Фотография со страницы агентства. Две другие – одна из “Скама” и одна из “Полубрата”.
Я листал дальше, и они рядами вставали передо мной: аккуратно вырезанные отрывки из кинообозрений, печатные интервью, пресс-релизы – где он только их нашел?.. Фото из журналов, даже распечатанные на принтере статьи интернет-изданий… Кажется, все до единого, когда-либо существовавшие, все свидетельства моих профессиональных достижений, даже самых скромных – даже тех, которые я сам уже давно забыл. Все, ради чего я жил и работал последний год – все было тщательно задокументировано, растянуто по белым пронумерованным страницам, приклеено скотчем за уголки, отчеркнуто карандашом или выделено маркером в наиболее важных местах.
Что это было? Что значило?..
Он следил за мной?.. Издалека, на расстоянии – он следил за моей жизнью? Она была ему… интересна?! Настолько, чтобы искать это все, вырезать, распечатывать, сохранять в хронологическом порядке, высвечивать броским ярко-желтым?
Но зачем?.. Зачем – от скуки, от нечего делать?! Оттого, что я по-прежнему носил его фамилию, и, как многие к старости, в какой-то момент он решил собрать семейный архив?
Или это все же что-то значило для него? Что-то личное, что-то большее, чем просто факты, лабораторные выводы, статистика?
Он… Он гордился мной?! Он собирал это все… с гордостью?!
Да нет же, нет… После стольких лет ледяного равнодушия – нет, он не стал бы… Такой, как он – не стал бы, зачем… Я не получил Оскара, не снимался в Голливуде, ничего такого – с чего ему мной гордиться?.. Нет, этого не может быть.
Вряд ли.
Скорее всего, ему просто было нечем заняться… В какой-то из вечеров у него болела нога и, чтобы отвлечься, он листал газету, на глаза попалась какая-то статья, взгляд зацепился за знакомое имя, может быть, за фотографию… И тот Vogue – его, наверное, и правда принесла соседка, без задней мысли, просто так… Или это вообще было просто совпадение: скорее всего, там была какая-то другая статья, которую она хотела обсудить, а я, тот наш фотосет… Это просто случайность, что он оказался именно в этом номере, случайность – не более…
Или все же это было оно?.. То, во что я никак не мог поверить? Он действительно интересовался моей жизнью? Он… мой отец гордился мной?..
– Что это? – я поднял глаза.
Наигранно безразлично он пожал плечами – как и раньше, когда я спрашивал про журнал.
– Собирал вот… всякое.
– Ты, – я перевел взгляд на папку, на всякий случай еще раз потрогал обложку, чтобы быть полностью уверенным, что она мне не приснилась, что я действительно держу ее на коленях, – ты собирал вот это… обо мне?!
– Я старик, живу один, – ответил он уклончиво. – Вот и собирал. Думал, насобираю достаточно – напишу книжку. Разбогатею. Косилку куплю новую, эта-то уже совсем из рук вон, траву рвет, весь газон попортила…
И тут он неожиданно фыркнул, но сразу же сделал вид, что закашлялся: пару раз коротко прочистил горло, постучал по груди.
Уже совершенно не представляя, за что мне держаться, чего ожидать и как реагировать на это его редкое до невероятности проявление человечности, на юмор – о, господи, он, что, действительно сейчас пошутил?! – я на всякий случай улыбнулся. Не сильно, совсем чуть-чуть, чтобы, если вдруг его настроение снова испортится, успеть поменять выражение лица на привычное, послушно-смирное: для новой ссоры просто не было сил. Потом снова глянул вниз, на колени.
Эта фотография… Я давно ее не видел. Он был на ней… он был он. За секунды до того, как она была сделана, он двигался, шел по сцене, произносил слова благодарности, обводил глазами зал – и все это так естественно, будто весь мир принадлежал только ему, был готов повиноваться его малейшему жесту, будто вся вселенная была сосредоточена внутри него. Все огромное, необъятное мироздание, все его секреты и тайны. А он… Он смотрел на меня. Камера подхватила этот момент, заморозила, навечно заколдовала неподвижностью: он смотрел только на меня. Он видел только меня.
Только меня.
А я…
– Ну так что? – снова раздалось в тишине. – Что делать будешь?
– Что ты имеешь в виду? – с трудом выныривая из прошлого, я поднял взгляд.
Отец пожевал губами, кивнул подбородком на папку.
– Вот с ним. Что будешь делать?
Я покачал головой и, напоследок погладив его лицо, осторожно закрыл папку. Снял ее с колен и положил на столик.
– Ничего. Ничего уже не сделаешь.
– Умер он, что ли?
– Нет, не умер, но…
– А что ж тогда?
Как бы там ни было, посвящать его в детали мне не хотелось, поэтому я ответил как мог уклончиво:
– Я его обидел. Я знал, что делаю, и все равно… Не думаю, что теперь он захочет меня видеть.
– Всякое бывает в жизни, – отец коротко кивнул. – Все можно поправить, было бы желание. Все, кроме смерти, это уж я тебе точно скажу. Это уж кому, как не мне, знать… Скажешь – ошибся, всякое бывает. Ну или что вы там теперь говорите…
Я помотал головой.
– Он… Я думаю, у него уже кто-то есть.
– И что?
– То есть – что? – переспросил я недоуменно.
– Ну и что – что есть? – повторил он раздельно, почти по слогам. – Что же ты, руки опустил и сидишь?.. Ты борись. Если не борешься – значит, неважно оно для тебя, не дорого…
Он на секунду остановился, подозрительно свел брови.
– Или что – правда неважно?..
– Важно, – ответил я легко. – Важнее всего остального.
– Ну а ему-то как знать? – поинтересовался отец, и у меня вдруг возникло ощущение, что мы вернулись в прошлое: будто мне шесть лет, и он объясняет мне счет до десяти. – Если ты смирился. Он и не знает – вот, видать, и завел кого другого… побойчей. Так ты ему дай знать-то, может, все иначе повернется.
Я молчал, от всего сказанного, от всей этой немыслимой, невозможной ситуации, от перенапряжения голова шла кругом.
– Ну?!
– Что – ну? – снова глупо переспросил я.
– И долго ты так будешь сидеть?!
– Сидеть?..
Он снова стукнул тростью – на этот раз не задумчиво, а привычно нетерпеливо.
– Вот заладил, как попугай! Я спрашиваю, долго ты тут будешь сидеть?!
– А что мне делать?
– Лететь, – ответил он так, словно проще и понятнее этого ничего не существовало. – Лететь, где он там живет-то. Найдешь – объяснишь все.
– Прямо сейчас?!
– А когда? На пенсии?!
Не отводя от него взгляда, я машинально потянулся в карман и достал телефон.
– А когда следующий автобус до центра?
Отец махнул рукой на дверь.
– В прихожей возьми ключ от машины. У аэропорта припаркуешь потом.
– А как ты ее заберешь?
Он фыркнул, на этот раз уже не таясь.
– За все мои заслуги родина организовала мне в старости социального работника… И что-то ему слишком привольно живется, никаких со мной хлопот – все сам делаю. Вот и пускай прокатится. Ключ мне потом пришлешь, у меня второй есть.
Я продолжал сидеть, не в силах собраться с мыслями достаточно, чтобы начать двигаться или хотя бы что-то ответить.
– Ну?! – прикрикнул он снова. – Что сидишь?! Выметайся давай и двигай в аэропорт, еще успеешь на вечерний рейс.
– Я…
Наконец тело ожило, словно оттаяло, поверило: подняло голову, порывисто вздохнуло, отвело плюшевые лапы, заспешило. Я подхватил куртку, сделал шаг ему навстречу и, чуть поколебавшись, протянул руку.
– Спасибо.
Он решительно и твердо пожал ее, лишнюю секунду подержал на весу, а потом выпустил. Коротко кивнул и улыбнулся.
***
– Не хотите подремать? – стюардесса улыбнулась. – Я вас разбужу, как будем садиться.
– Спасибо, – сказал я. – Но нет. Я и так спал слишком долго.
И я знаю, что буду искать тебя везде, повсюду. Скитаться бескрайними дорогами в поисках тебя – повсюду.
Комментарий к 21.
*Малмё – (швед. Malmö) – третий по величине город Швеции, расположен в самом южном административном регионе.
**Кофьорд (норв. Kåfjord) – коммуна в губернии Тромс.
========== Плейлист “Без названия” #1 композиция# ==========
Комментарий к Плейлист “Без названия” #1 композиция#
http://pleer.net/es/tracks/4400091fgik
Прим. пер.: При переводе местоимение 3 л. ед. ч. ж.р. заменено на местоимение 2 л. ед. ч.
A-Ha – Hunting High And Low (“Hunting High And Low”, 1985)
Here I am
And within the reach of my hand
She’s sound asleep
And she’s sweeter now than the wildest dream.
Could have seen her
and I watch her slipping away.
But I know I’ll be hunting high and low
High
There’s no end to the lenghts I’ll go to
Hunting high and low
High
There’s no end to the lenghts I’ll go
To find her again -
Upon this my dreams are depending.
Through the dark
I sense the pounding of her heart
Next to mine.
She’s the sweetest love I could find.
So I guess I’ll be hunting high and low
High
There’s no end to the lenghts I’ll go to
High and low
High
Do you know what it means to love you?
I’m hunting high and low
And now she’s telling me she’s got to Away.
I’ll always be hunting high and low
Only for you.
Watch me tearing myself to pieces.
Hunting high and low
High
There’s no end to the lenghts I’ll go to
For you I’ll be hunting high and low
Я здесь.
И на расстоянии моей руки
Ты крепко спишь -
Прекраснее, чем самая отчаянная мечта.
А я смотрю, как ты исчезаешь.
Но я знаю, что буду искать тебя везде,
Повсюду.
Скитаться бескрайними дорогами
В поисках тебя – повсюду.
Вдалеке.
И нет конца дорогам, по которым я пройду, чтобы
Найти тебя снова,
В этом – все мои мечты.
Во мгле
Я чувствую биение твоего сердца
Рядом с моим.
Ты – самая прекрасная любовь, которую я мог бы повстречать.
И я буду искать тебя везде,
Повсюду.
Скитаться бескрайними дорогами
В поисках тебя – повсюду.
Вдалеке.
Знаешь ли ты, каково это – любить тебя?
Я ищу тебя повсюду,
А ты говоришь, что тебе нужно идти.
Я всегда буду искать тебя -
Только тебя.
Смотри – я разрываю себя на куски,
Ища повсюду,
Вдалеке.
И нет конца дорогам, по которым я пройду,
В поисках тебя – бесконечно.
========== 22. ==========
– Сандвик, мы намерены сегодня работать?
“Как ты достал меня… Как, мать твою, ты меня достал!.. Сил моих нет!”
– Господи… Что не так?
– Все не так! Все! – он сорвал очки и швырнул их на стол. – Ты понимаешь, что у нас премьера послезавтра?.. Ты отдаешь себе отчет?!
– Ну отдаю, – свет бил прямо в глаза, и я машинально поднял руку. – Так что я не так делаю?! Куда мне встать или куда не вставать – что делать-то?!
– На репетиции надо приходить вовремя! Чтобы знать, куда вставать – для этого надо вовремя приходить на репетиции!..
– Блять…
Силы утекали катастрофически быстро. Силы на то, чтобы держать лицо, голос; чтобы не сорваться и не разозлить его еще больше.
– Блять, как мне это все надоело…
– Громче говори – что?! Что у тебя с артикуляцией?! Что ты все бормочешь – как зрителю разобрать твое бормотание?!
“Не разобрать зрителю мое бормотание – конечно, как же!.. Батарейки поменяй в слуховом аппарате и разберешь тогда сразу…”
– Сначала третья сцена, второй акт! – выкрикнул он, наконец бросив пялиться на меня уничижительно, как на какое-то мелкое насекомое. – У нас хотя бы сегодня есть живой аккомпанемент?..
Первый помощник тут же перегнулась через стол и начала что-то торопливо объяснять.
– Концерт? – немедленно разлетелось по залу. – Какой еще концерт, когда у нас генеральная репетиция?! Какой… Где?! Ах, в ратуше…
Он кашлянул, вынужденно проглатывая возмущение, пару секунд показательно побухтел:
– Ну что же, мы, конечно, не ратуша… Куда нам, разумеется… Концерт у них… – потом развернулся и махнул рукой: – Давайте фонограмму!.. Фонограмма есть?..
На пульте зашевелились звуковики. Ларс, наш главный техник, немногословный и флегматичный, показал большой палец.
– Хорошо, – констатировал Арнфинн. – Начали!
– Одну минуточку…
– Что, Сандвик, что?! Что еще?!
Арнфинн Линдт, широко известный в театральных кругах, имел на своем счету больше премий, чем обычному норвежцу прилично себе представить. Какое бы событие или веяние ни освещали критики, можно было быть уверенным, что по этому поводу у Арнфинна на чердаке уже пылится добрых полдюжины статуэток и памятных знаков “за высшие достижения”, “за вклад в развитие”, “за охуительную интерпретацию” и так далее, и тому подобное. Работа с ним означала гарантированно хорошие отзывы в прессе.
Это и регулярный прием Sedix* дозами, способными эффективно и надолго успокоить взбесившегося носорога. У него был, мягко говоря, непростой характер, у Арнфинна, и это все знали. Знал и я – Томас предупредил заранее, сказал, что “вероятно, будет непросто, но оно того стоит: это отличная школа и в резюме будет смотреться очень выгодно”.
Непросто, ага. “Непросто” было далеко от истинного положения вещей настолько же, насколько Норвегия – от победы в чемпионате мира по футболу. Очень далеко.
И это я понял сразу, на первой же репетиции, когда, не успев поздороваться, тут же огреб по полной. Арнфинну не нравилось во мне все: как я говорю, как стою, как двигаюсь на сцене – все. Почему он взял меня в постановку, если был обо мне мнения не выше, чем о полене для камина, – я понятия не имел. То ли это постарался Томас – и я имею в виду, сильно постарался, – то ли все же сделала свое дело популярность “Скам”, то ли еще что – сказать наверняка не мог никто. Я все больше склонялся к тому, что ему нужен был просто “мальчик для битья”, а все остальные, “старые мальчики”, уже не брыкались так забавно и к тому времени порядком надоели.
Многие не выдерживали: уходили в другие театры, справедливо рассудив, что язва желудка на нервной почве не стоит потенциальных перспектив и смутно блестящей карьеры. И хвалебных отзывов тоже – не стоит.
И, честно говоря, я ушел бы и сам.
Конечно, это был отличный вариант, и для начинающего актера работа с таким режиссером сулила столь же отличные варианты в будущем, не говоря уже о возможности остаться в театре на постоянной основе – да… Но когда из зала регулярно интересуются наличием у вас вообще хоть каких-нибудь мозгов, добавляя при этом как бы между делом про золотую молодежь, не представляющую из себя ничего особенного и рассчитывающую чего-либо добиться исключительно на волне сериальной популярности, тут и монахиня не выдержит. А из меня, что и говорить, монахиня так себе.
Так что я ушел бы… Показал бы ему напоследок средний палец и свалил ко всем чертям. Играл бы в школьных постановках – чем не карьера?.. Или – не знаю… Снимался бы в рекламе. Или на телевидении. Да где угодно!..
Однако, как ни сентиментально это звучит, театр проебать мне категорически не хотелось. Кажется, он был единственным, что осталось у меня от прошлой жизни, и, называйте меня тряпкой, но пока я не был готов расстаться с ней окончательно. А искать сейчас новый проект – на это сил у меня было еще меньше, чем на заскоки Арнфинна.
Так что я выбрал из двух зол меньшее и выкручивался, как мог: сжимал зубы, материл его про себя, с удовольствием прикидывая, что конкретно сделал бы, окажись мы на необитаемом острове втроем: я, он и исправный пневмопистолет для гвоздей с полной обоймой. Ненадолго это помогало – я имею в виду, представлять, как удобно пистолет ложится в руку, как немного тянет ее книзу, какой он гладкий и приятный на ощупь. И как у Арнфинна расширяются глаза и округляется рот – тоже.
Но увы, все это были только мечты. Мечты и чаяния – не более. В реальности я старался дышать на счет и притворяться глухим, и если что-то и отвечать, когда становилось совсем невмоготу, то тихо, под нос, лишь бы он не потерял терпение окончательно и не свалился прямо там с инфарктом, предварительно успев указать мне на дверь.
Кстати!.. Я вам не рассказывал, почему меня сняли с главной роли? Нет?..
Дело в том, что однажды я забыл про распорядок. Тот самый, из одиннадцати пунктов, заканчивающийся на “выпейте воды”.
Ну забыл – да!.. Ну что теперь делать, бывает такое. С вами разве никогда не случалось?!
Скорее даже не забыл, а просто слегка… расслабился и подзабил. На первый пункт. В том месте, где черным по белому сказано: “Если накануне вечером вас уже вставило по-хорошему… Если вы прокувыркались всю ночь, условно говоря, до кровавых мозолей, сами знаете, в каких местах… То не надо – не надо догоняться с утра. Не надо – особенно, если у вас репетиция еще до обеда, и особенно “целенькой”. Не надо, не жадничайте, вы же, блять, хороший мальчик”.
Ну вот подзабил, да… Так получилось.
Видите ли, главная прелесть ешек заключается в том, что они заставляют вас любить людей. Вы на них смотрите – и боже мой!.. Все вокруг, куда ни глянь – сплошь остроумные, красивые, интересные, талантливые. Один другого восхитительнее. В ваших расширенных зрачках каждый мерцает ангельским переливающимся сиянием, и перед каждым вы готовы упасть на колени в приступе религиозного экстаза, воздеть руки и молиться до посинения.
Ну или сначала отсосать, а потом уже молиться. Или одновременно – это дело такое, я никого не сужу.
А когда эффект проходит, становится вдруг до отвращения ясно, что ничего такого особенного в них нет. Ничего, ни даже самой крошечной капли синего волшебства… Ничего. И даже больше: все они просто унылое говно.
Да и вы-то от них ничем не отличаетесь – тоже мне, пуп земли. Нет… Нет, вы тоже унылое говно. Если не еще более унылое.
И рядом нет никого, кто сказал бы: это неправда. Никакое вы не унылое вот это самое, а совсем даже наоборот. Вас есть за что любить, за что ценить, и даже без дяди-журналиста. Есть! Есть же?.. Должно же быть…
Так вот, распорядок. Однажды утром вы просыпаетесь – и, черт побери, не один. А все потому, что накануне вас отрубило – как вы в какой-то-там-по-счету раз кончили, так и отрубило до утра. Вы поворачиваете голову, и оно – то, что вчера казалось таким подарком небес, – оно лежит на подушке – на его подушке: помятая физиономия, сплюснутая в одну сторону, словно кто-то провел ладонью по глине, да так и осталось, несвежее дыхание, жирные волосы… И вы даже имени его не знаете. Да и нахуй оно вам сдалось.
“Какое же я унылое говно”, – думаете вы и со стоном закрываете лицо руками.
Затем вытаскиваете из-под него подушку – его подушку – толкаете в бок и говорите что-то вроде “спасибо, было здорово, я проверил расписание, как раз автобус будет через минут десять – ты успеешь”. И оно, пожав плечами, уходит. Потому что его тоже отпустило, и ваше имя ему тоже до лампочки.
Да, именно до лампочки – вон она, висит на проводе и чуть вздрагивает, когда хлопает входная дверь.
В этот момент вы расслабленно выдыхаете и снова блаженно падаете на постель, потому что все: худшее позади.
Но не тут-то было.
Не тут-то было. Довольно быстро выясняется, что это все – только начало, только самая первая из череды встреч, которые приготовил вам день: с друзьями, с коллегами по театру, с преподавателями, с вашим ебнутым режиссером. Их лица встают перед вами, кружатся в воздухе, сливаются в одну тоскливую, уродливую физиономию, и – вуаля. Не успев подняться с кровати и сделать первый шаг в это сраное утро, вы уже устали, уже вымотаны, уже обессилены. Вам хочется лечь обратно и накрыться одеялом с головой.
Так вы и поступаете. Устраиваетесь поудобнее, кладете рядом эту чертову подушку – его подушку – и держитесь за нее, за угол, чтобы… Да просто так. Вам просто хочется держаться за него… За нее!.. Я имел в виду, держаться за нее – за подушку. За подушку.
И начинаете:
– Привет.
– Привет, – отвечает он.
– Как ты? – спрашиваете вы и гладите его по лицу.
Он ловит ваши пальцы губами и тихо смеется:
– Хорошо, а ты?
– Хорошо. Теперь – хорошо.
Вы закрываете глаза, вдыхаете поглубже, и все действительно хорошо. Хо-ро-шо.
Но, к сожалению, это “хорошо” быстро заканчивается: приходится вставать.
И вот, значит, вы встаете и шлепаете в ванную. Там на дверном крючке висят два полотенца. Два – выбирайте любое. И насадок на зубную щетку… Нет, насадка одна. Вы все же не совсем еще псих: вы живете один, зачем вам две насадки? А полотенца… Полотенца – это так, чтобы реже стирать, поэтому.
В этой ванной вы когда-то… О, это была забавная история: вы начали целоваться еще в подъезде, а потом ввалились в квартиру, так и не отцепившись друг от друга, и вот в ванной… В ванной он задел локтем смеситель, и вода брызнула из душевой лейки прямо на пол, и пока вы сообразили, что происходит… Потом он смеялся и ерошил вот этим полотенцем волосы… влажные, они торчали у него в разные стороны… и на ощупь были какими-то непривычно тяжелыми, но гибкими, словно стебли растений… В какой-то момент он поймал вашу руку, потянул на себя, и вы… а потом…
Нет.
Нет-нет.
Вы мотаете головой и влезаете в душ. Потом стоите, упираясь рукой в стену, а сверху на вас капает вода. И впереди – целый день.
Целый.
Долгий.
Очень.
Долгий.
День.
И вы бы вытерпели его – вынесли бы на закорках, доползли бы до вечера, как контуженный солдат до границы фронта – сжали бы зубы и доползли.
Если бы не одно “но”. Если бы не все эти люди вокруг.
Люди… Они хотят общения, они жаждут влезть вам в душу, всласть потоптаться по вашему ковру и выжрать подчистую ваш холодильник. Им надо знать, как идут дела, что с вами происходит, как вы провели выходные, смотрели ли сериал, о котором все говорят, пойдете ли пить пиво и “как оно вообще”.
“Вообще оно” – заебись. С утра и до самого вечера – охуеть как прекрасно.
Представляете, как было бы здорово, если бы этим общение и ограничивалось:
– Как дела?
– Заебись.
И все довольны.
Но нет. Нет, окружающие воспринимают ваше “заебись” как сигнал. Как странный знак с вашей стороны: ну давайте же, спрашивайте, рассказывайте о себе, я едва мог заснуть вчера ночью в ожидании ваших охуительных историй, давайте же – у меня встает на звук вашего голоса.
И они не подводят: тут же начинают интересоваться, что именно у вас “заебись” и как сильно “заебись”, а потом – еще хуже – предсказуемо вытаскивают на свет божий свое собственное “заебись”. Стряхивают с него налипшие крошки и суют вам прямо в морду.
А вы… Вам просто… Вам…
И чтобы не сигануть с моста прямо на их глазах, прямо на гладкую конвейерную ленту Е6*, вы глотаете колесико. Вас только-только отпустило, и вам не следовало бы, и вы это прекрасно понимаете, но… Но. У вас просто нет другого выхода. “Суровые времена требуют суровых мер”.
Суровые времена требуют… Требуют… Пальцы немного подрагивают, как бы не уронить… Да чертов пакет!.. Вот… Вот так…
Хорошо… А теперь воды.
Потому что это вынужденная мера. Просто чтобы пережить этот день. Только один день – это все, о чем вы просите… Один раз. Ну хорошо: последний. Самый последний раз… Просто чтобы вас не выворачивало на всех, с кем сегодня предстоит встретиться. Просто чтобы постепенно ненавидеть их чуть меньше, а со временем так и вовсе полюбить от всего сердца.
А может… Быть может, вам повезет – очень-очень повезет, – и с этим самым последним колесиком вы перестанете: перестанете любить и ненавидеть вообще. Вообще всех и его – его тоже. Может, вам наконец-то станет все равно, и вы перестанете мысленно выделять слова курсивом…
Вам станет все равно… Вам хотелось бы этого, правда?.. Да, хотелось бы… Вдруг это то самое колесико?..
Но, как бы там ни было, целенькая – это много. Это слишком много для того, кто еще сидит на остатках со вчерашнего, и у кого репетиция в театре. Но об этом вы не думаете.
А зря.
В общем, как-то утром позвонил Томас и, даже не поинтересовавшись, как я провел эту ночь, как мое драгоценное самочувствие, хорошо ли я питаюсь и пью ли достаточно воды, рванул сразу с места в карьер:
– Тарьяй, что происходит?
Этот вопрос, а также определенное напряжение в его голосе поставили меня в тупик. Если память не изменяла, вчерашний вечер закончился чудесным, великолепным, упоительным приходом: я мирно сидел дома, как пай-мальчик, и, уставившись в одну мерцающую точку, галлюцинировал всласть. И заметьте: в изысканном обществе самого себя, без всяких посторонних членов.
Так что можете представить мое недоумение.
– А что происходит?
– Что случилось в театре? – спросил Томас.
Я окончательно открыл глаза, сел в постели и подтолкнул подушку под спину.
