Текст книги "Не будем усложнять (СИ)"
Автор книги: Spanish Steps
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)
“Ты вылил вчера на себя всю смазку, чертов эгоист. У меня встреча с представителями мира капитала. У них железная хватка, и смазка бы мне сейчас пригодилась. Набиваю себе цену. Что ты хочешь на ужин?”
Он отвечал почти сразу:
“Мир суров и несправедлив, приятель. Не зарывайся. За небольшие комиссионные я всегда готов подъехать и показать им, как заставить тебя существенно снизить гонорар. Суши.”
“Окей”, – отвечал я и выходил, спуская воду в унитазе.
Он приезжал ночью, парковал машину на соседней улице, тихо поднимался и открывал своим ключом дверь. Я ждал его в спальне, не зажигая света. Он клал на прикроватную тумбочку телефон и медленно стягивал куртку, освобождая плечи и одну за другой свои длинные руки.
А потом мы сталкивались взглядами и через мгновение уже набрасывались друг на друга, словно кошки в пустой подворотне, кусаясь и царапаясь, шипя и прижимая рваные уши, слой за слоем раздирая когтями тонкую, податливую кожу, чтобы добраться до хребта. Он выступал на наших спинах неровной чередой острых костей, между которыми виднелись нервы, сплетенные в пульсирующие клубки, и когда они показывались, мы трогали их лапами – сначала отрывисто и грубо, отчего зрачки покрывались сетью мелких трещин и шерсть вставала дыбом на загривке, а затем все более осторожно, нежно, зализывая языком раны и глубокие царапины.
В спальне мы смотрели друг на друга, ели, смеялись, дышали, разговаривали и молчали. И было неважно, мог ли он остаться на ночь или должен был уехать, не дожидаясь рассвета, был ли молчалив или разговорчив, полон ли энергии или устал.
Все это были лишь второстепенные обстоятельства, не имеющие ничего общего с простым и понятным фактом: он был здесь, рядом, в моей постели, здесь и сейчас – мысленно и во плоти.
Здесь, сейчас, со мной.
Остальное не играло никакой роли в моей жизни, и так заполненной ролями под завязку. Мне было все равно, что мы не принадлежим друг другу публично, даже более того: плевать я хотел на то, что мы не выходим на светские рауты, не держимся за руку на улице и не прогуливаемся вместе между полками с консервами в супермаркете. Не выбираем двуспальный матрас в Икее и не планируем совместный отпуск на Ибице.
Плевать. Я. Хотел.
Замкнутое пространство было нам на руку, ночная тишина была нам на руку, перегоревшая лампочка в спальне – она тоже была нам на руку. Сначала у меня банально не хватало времени ее поменять, а потом я решил, что так и должно быть. Что перегоревшая лампочка в мире, залитом до краев светом театральных софитов, – это не так уж плохо. Это скорее даже хорошо. И выкрутил ее тогда совсем.
Мы ели руками из прозрачных контейнеров, разбрасывая вокруг кровати крохотные упаковки соевого соуса, буклеты службы доставки и пластиковые приборы. Облизывали пальцы, вымазанные в спреде для пиццы, – свои и друг друга; между простынями периодически находились одноразовые бамбуковые палочки, мятые листочки промокодов, квитанции об оплате, на обратной стороне которых он иногда черкал что-то карандашом. Мы ели сами, если были голодны, и кормили друг друга, если еда была только прелюдией, игрой, в которую мы играли, пытаясь, насколько возможно, приблизить и одновременно оттянуть момент, когда и кровать, и эта комната снова закружатся вокруг нас.
Все было правильно – все, что мы делали или чего не делали: все было правильно, все имело смысл и значение, и не было необходимости об этом говорить. Уезжал ли он потом или оставался до утра – не было неверного ответа или сомнительного выбора, оставляющего ощущение двусмысленности. Все было предельно просто: был он, был я, и были квитанции службы доставки.
Все было так, как и должно было быть.
– Мне иногда кажется это таким нереальным, – пробормотал он вдруг, когда мне уже стало казаться, что он заснул.
– Что именно?
– Все. Работа, популярность, планы – все. Все это вертится вокруг меня.
– Холм, – я повернулся к нему лицом. – Ты начинаешь молоть чепуху. Пьяная твоя морда.
Он зажмурился и мелко захихикал.
– Да. Вот тот последний джин-.. ик!.. ой… – он неожиданно икнул и испуганно распахнул глаза, – вот он был лишний.
– Если ты сейчас блеванешь мне тут… – я предостерегающе приподнялся. – Ведро надо?
– Нет-нет, – он снова икнул, – я все, нормально.
– Точно?!
– Ага, – он покивал и тут же сморщился: – ой, не надо крутить…
– И где же ты так нализался, приятель? – вздохнул я.
Часы показывали два ночи, и, судя по всему, спать он не собирался.
Утром предыдущего дня у нас была совместная сцена. Собственно, очень простая: мы шли по парку, держась за руки, изображая идиллию и полное взаимопонимание. И я просил Юлие, еще когда мы смотрели сценарий, – просил не делать из Исака дурачка с этим цветочком, не превращать его в хренову принцессу. Но нет, она это оставила: сказала, что Исаку так комфортно с Эвеном, что он не считает цветок за ухом чем-то немужественным или постыдным.
– Может, ему тогда пони дать на веревочке? – поинтересовался я.
– Нет, – Юлие на секунду задумалась, потом решительно тряхнула головой. – Нет, пони не надо: лучшее – враг хорошего.
Стоящий рядом Холм, конечно же, захихикал, и я укоризненно покосился на него, мол, и ты туда же.
– Не понимаю, зачем ему это, – вернулся я к разговору.
– Ну, видишь, ему комфортно. Уютно. Комфортно, – повторила она, выделяя последнее слово, словно я не понимал самой простой вещи. – Комфортно в любом виде, рядом с Эвеном.
– Ему могло быть комфортно и без этого.
– Могло, – согласилась она. – Но и с этим цветком тоже – комфортно. И потом, в камере хорошо будет смотреться.
И тут же, не успела она закончить, как Холм с честными глазами схватил с реквизитного стола залитый лаком для волос и оттого колючий цветок, один из пяти подготовленных для сцены, и прытко заправил мне его за ухо. Я не успел и глазом моргнуть. Затем он отошел на шаг, критически осмотрел меня с ног до головы, удовлетворенно кивнул и сказал, обращаясь к Юлие:
– По-моему, ты права. Исаку очень идет.
Я стоял, как призовая корова на выставке, переводя красноречивый взгляд от нее к нему. Несколько секунд он старательно держал невинное лицо, а потом, видимо, не выдержал: с силой прикусил губу и поспешно опустил глаза, чтобы не расхохотаться в голос.
– Серьезно? – я поднял брови.
Юлие не удостоила меня ответом, а ему согласно кивнула:
– Ну вот да, что-то в этом есть. Начнем тогда.
Он взял меня за руку, и мы пошли по разметке, операторская команда двинулась за нами.
– Ты мне за это заплатишь, – сказал я вполголоса, не выходя из роли. – Я тебя трахну насухую, и будет тебе небо в клеточку.
Он слегка наклонил голову, нежно посмотрел на меня взглядом Эвена, профессионально-лучезарно улыбнулся, а потом протянул – сука! – руку и мягко поправил цветочек перед камерой:
– Что же ты раньше не сказал, что у тебя встает на “пожестче”, мы столько времени потеряли зря…
И вот теперь это. Два часа ночи!..
– Где же ты успел так нализаться? – вздохнул я.
– У меня была, – он помедлил, – встреча. Так полу-ик! – чилось…
– Понятно. Ну спи тогда.
– Хорошо, – сказал он и послушно закрыл глаза.
Я закрыл глаза тоже.
– Слушай…
– Холм, блять!.. Два ночи! У меня спектакль завтра!
– Ой, прости, – он зашипел и вжал голову в подушку. – Все-все.
Какое-то время было тихо, но – нет, конечно, он не спал.
– Я тут подумал…
Я застонал в голос.
– Твою же мать, не будет мне сегодня покоя! Что?! Что еще ты подумал, что?!
– Я подумал: а что такая девушка, как ты, делает в таком месте, как это?..
И он опять захихикал, утыкаясь в подушку.
– Слабо, Холм, очень слабо!.. Я готов, так и быть, списать это на алкогольное отравление, но учти: я разочарован. Раньше ты шутил лучше.
– Ты думаешь? – он фыркнул.
– Ну.
– Вот блин…
Он помолчал немного, а потом продолжил уже тихим, почти сонным голосом, чуть растягивая слова:
– Нет, серьезно: что ты здесь делаешь?
– Здесь, Холм, – я показательно лег на спину и сложил руки поверх одеяла, – я пытаюсь спать. А ты все портишь.
– Вот и Леа так говорит, – вдруг пробормотал он.
Я повернул голову и внимательно на него посмотрел. Он лежал рядом, напряженно вытянувшись и уставившись на меня с явным ужасом, очевидно, и сам застигнутый врасплох этой до нелепости странной, неожиданно сорвавшейся с губ фразой.
– Что ты сказал?..
– Я не знаю, – с усилием проговорил он. – Кажется, я пьян.
– Первые разумные слова за весь вечер, – я показательно закрыл глаза и удобнее устроился на подушке. – Спи, пока не ляпнул еще что-нибудь… такое же идиотское.
– Но иногда я и правда не понимаю, – продолжил он так же тихо.
– Чего?
– Почему ты здесь, со мной.
Я длинно выдохнул и снова развернулся к нему.
– Не понимаешь?
– Нет.
– Потому что я с тобой. Мы вместе. Понимаешь?..
– Не совсем.
– Потому что, – я погладил его по лицу, – потому что так должно быть. Что бы ни случилось. Так понятнее?
Он помолчал, скользнул взглядом вбок, чуть пожевал губами:
– Наверное… Но иногда я смотрю на тебя и в самом деле не понимаю… Не имею ни малейшего представления, что ты делаешь рядом со мной. Это все же так странно…
Теперь молчал я сам, не в состоянии поверить собственным ушам. Буквально несколько месяцев назад я точно так же смотрел на него и задавал себе точно такой же вопрос, а теперь вдруг мы поменялись ролями.
– Холм, – наконец проговорил я, – ты звучишь как плохой перевод иностранного фильма: слова понятные, а смысла никакого. Что ты имеешь в виду?
– Я имею в виду, что – ну посмотри на нас: кто ты и кто я.
– А кто ты и кто я?
Он вздохнул, удивляясь моей непонятливости.
– Ты – у тебя будущее, уже сейчас это видно. Ты востребован и, если все пойдет так, как идет, то будешь востребован и дальше. У тебя театр, съемки, предложения, контракты.
– Ну и что? – я нахмурился. – У тебя тоже!
– Нет, – он помотал головой, – у меня – нет. Не так. У меня есть одно предложение, это правда, но контракт пока не подписан, агентство все никак не может договориться с продюсерским центром, а кроме этого… Ах да, как же я забыл: ресторан. Вот, собственно, и все.
– Что за глупости ты несешь?! – я привстал на локте и требовательно уставился на него. – Что это ты придумал?!
– Это не глупости, – сказал он серьезно и теперь совершенно трезво, смотря на меня снизу вверх. – Это правда. Помимо пиара у меня ничего нет, и чем дальше, тем у меня отчетливее ощущение, что это пустой пиар.
– Но подожди, ты же… вы участвуете…
– Вот именно, – не дослушав, прервал меня он, – все эти модные показы, открытия торговых центров и интервью по поводу съемок в проекте, который заканчивается… из серии “как это было”. У меня не было ни одного интервью по поводу будущих предложений – знаешь, почему?..
– Почему?
– Потому что их нет, предложений. Не о чем разговаривать.
Он приподнял плечи и развел руками с выражением “ничего не поделаешь”.
– Мне кажется, ты преувеличиваешь, – начал я, вкладывая в голос максимум уверенности. – Драматизируешь, и напрасно. Контракт ты вот-вот подпишешь, и вся эта кутерьма с показами и светскими выходами – это же хорошо, разве нет?.. Это отлично! Ты всегда на виду, всегда в кадре… Это же хорошо, что на виду, ты же именно этого хотел, помнишь?..
Он снова помолчал, должно быть, подбирая правильные слова.
– Я помню, что такой был план, да. Но это не то, чего я хочу.
– А чего ты хочешь? – спросил я, снова опускаясь на подушку рядом. – Ты уверен, что знаешь, чего хочешь?
– Помимо жрать, спать и трахаться? – он не смеялся, не шутил, и это было непривычно и как-то тревожно, почти пугающе. – Помимо этого?
– Да, – я помедлил, – помимо.
– Это просто: я хочу точно того же, чего и все люди, – он перевел взгляд на потолок. – Хочу, чтобы меня видели. Это, собственно, все, чего мы все хотим – чтобы нас видели.
Я глубоко вздохнул и погладил его по голове. Пробежался пальцами по волосам, отвел со лба несколько непослушных влажных прядей, осторожно коснулся кожи в уголках глаз. Ободряюще улыбнулся:
– Я. Я тебя вижу.
– А что ты видишь? – спросил он.
– Ну, – я на секунду задумался, – тебя. Всего.
– Совсем всего?
– Совсем.
– Это хорошо.
Негромко хмыкнув, он впервые улыбнулся – конечно, это было только слабое подобие его обычной улыбки, но я был согласен и на такую малость, лишь бы только вот это странное, пустое и усталое выражение, на мгновение промелькнувшее в его глазах – лишь бы оно исчезло и никогда не появлялось снова. Я дотянулся до него и поцеловал.
– Ты думаешь, это плохо, что мне хочется, чтобы меня видели и другие люди тоже? – спросил он затем.
– Что ты имеешь в виду?
– Ну, окружающие, – пояснил он. – Люди вокруг. Думаешь, это странно – хотеть, чтобы они тебя видели? Знали, что ты есть?..
Я немного подумал и покачал головой.
– Нет, конечно не странно… Мне кажется, ты прав, и мы все этого хотим… в какой-то степени.
– Да, наверное.
– Но кому об этом точно не следует беспокоиться, – я улыбнулся, – так это тебе. Вот правда, Холм: кого видят – так это тебя!..
На этот раз покачал головой он.
– Люди видят только то, что хотят видеть.
– В каком смысле?.. Что они видят?
– Вот это, – он поднял палец и в воздухе очертил собственное лицо. – Вот это – мое лицо.
– Ну, – рассмеялся я, – трудно их в этом винить, ты не находишь?! Ты вообще видел себя в зеркале?! И потом, лицо – это визитная карточка актера, ты же знаешь…
Он внимательно посмотрел на меня.
– Ты, наверное, не понимаешь, что я имею в виду, да?..
Я смешался и пожал плечами.
– Не совсем… Наверное, тебе придется мне объяснить.
– У меня была роль в “Полубрате”… – начал он, одновременно поднимаясь на локтях и усаживаясь в кровати.
Кивнув, я сел напротив.
– … четыре года назад. Четыре. Года. Назад. Потом я получил роль в “Скам”. Знаешь, что я делал между этими ролями?..
– Что?
– Занимался рестораном. Ну, рестораном и еще кучей всего, но ничем, что хотя бы отдаленно напоминало что-то стоящее. Ничем таким.
Я дотянулся до его ладони и стал гладить.
– А я всегда хотел кино. Всегда. Мне казалось, это единственное, чем стоило заниматься, – он снова пожевал губами. – Я ходил на прослушивания, но был то слишком высоким, то слишком худым, то выглядел слишком по-европейски, то, наоборот, по-американски… То у меня был неподходящий акцент, то диалект, то не просто неподходящий, а совсем не тот… И, самое главное, мало опыта работы. Катастрофически мало.
– Но ты же получил в итоге роль, – я чуть сжал его пальцы. – “Скам” сейчас такой популярный проект, отличная стартовая площадка, а дальше…
Он нахмурился.
– А как я ее получил?
– В смысле – как?.. Пришел на прослушивание и получил.
– И это говоришь мне ты?
– Ну, – я растерялся, – да. Это правда.
– Я знаю, как я ее получил, – грустно усмехнулся он. – Благодаря кому я ее получил. И что это имело не самое большое отношение к моему актерскому мастерству.
– Что за глупости! – воскликнул я, чувствуя, как кровь ударяет в лицо.
– Нет, это не глупости, это правда – и ей надо смотреть в глаза. Я получил эту роль случайно, благодаря тебе, – не опуская взгляда, сказал он твердо. – Передо мной были люди с хорошим резюме и опытом работы, я видел список.
Я покраснел еще больше и бросился уговаривать:
– Какая разница, главное – что ты с ней справился, как никто!.. Никто не смог бы сделать этого лучше! У тебя миллионы поклонников по всему миру, тебе тащат всякую хрень в подарки, люди стоят в очереди, чтобы сфотографироваться с тобой – тебе ли загоняться и рефлексировать?!
– У Эвена. У Эвена миллионы поклонников. У этого, – он снова обвел воображаемым кругом лицо, – у этого миллионы поклонников. Миллионы поклонников и ни одного стоящего предложения.
Потом он немного помолчал – я в это время сидел в полной растерянности, не зная, что говорить дальше, – и продолжил, с силой потирая лоб ладонью:
– Ты знаешь, я так привык улыбаться…
О, кому, как не мне, было это знать.
– Я так привык улыбаться: на съемках, в ресторане, с фанатами, с продюсерами, с кастом… на улице, в автобусе, в магазине. Везде. Иногда вечером я ставил пиццу в духовку, а потом, когда приходило время ее вынимать, вдруг видел в отражении дверцы, что даже дома я по-прежнему улыбаюсь… Как заведенный: никому, в никуда. Я даже не замечал…
Я снова стал гладить его руку.
– Как-то раз я решил проверить: стал ронять вещи, якобы случайно переворачивать стулья… Люди смотрели на меня как на полного идиота, и я тогда улыбался им, просто улыбался… И это было поразительно: без всякой причины они вдруг начинали извиняться передо мной сами. Представляешь?!
– То есть ты совсем не такой неуклюжий, как нам всем казалось? – я предпринял слабую попытку обратить все в шутку. – И все эти разы, когда Юлие кричала: “Хенрик, отойди от камеры, не дыши на нее даже!“ – все это было просто представление?..
Он посмотрел на меня укоризненно:
– Я тебя умоляю. Я таскал подносы в ресторане чуть ли не с пятнадцати лет – и неплохо справлялся, если хочешь знать… Все же удивительно, насколько люди видят только то, что хотят видеть.
Я вздохнул – особенно возразить мне было нечего, – а потом улегся рядом и обнял его.
– Я тебя вижу. Я.
Зарылся пальцами в его волосы, прижался лоб в лоб. С такого близкого расстояния, в темноте, его глаза казались совершенно неразличимыми, размытыми синими пятнами где-то на периферии зрения.
– Я тебя вижу. Разве этого мало?..
Он улыбнулся, на этот раз тепло и знакомо, и облегченно вздохнул, словно после долгой и утомительной дороги вернулся домой.
– Для меня – нет, – сказал он, мягко дотрагиваясь до моих губ своими. – Для меня это больше, чем весь мир. Но…
Тут он вдруг перешел на шепот:
– Но для нас было бы лучше, если бы я тоже что-то из себя представлял… Понимаешь?
Я открыл рот, намереваясь протестовать, но он сразу остановил меня, прижав к губам палец:
– Ты понимаешь, о чем я. Никто не в состоянии понять этого лучше… Ты двигаешься дальше, вперед, начинаешь строить карьеру, ты… занят. Востребован – и это здорово, так и должно быть!.. И мне тоже надо что-то делать со своей жизнью, карабкаться вверх – несмотря ни на что.
Мне не понравилось, как он это сказал. В этой, на первый взгляд, простой и нейтральной фразе было что-то тревожное, что-то царапающее, и я все никак не мог понять, что именно.
– Что ты имеешь в виду?
– Что мне тоже надо что-то из себя представлять. Чего-то добиться. Потому что если этого не произойдет… Однажды ты проснешься и подумаешь: “А действительно, что я делаю рядом с ним?!”
По большому счету, в этом разговоре не было ничего ужасного и сверхъестественного: мы просто лежали и обсуждали планы на будущее, только и всего. Но потому ли, что мы никогда не делали этого раньше, или потому, что было уже очень поздно, и я устал и не мог соображать ясно, или по какой-то другой причине, но мне стало не по себе: спину прошибло потом и, как бывало иногда, у меня вдруг резко замерзли ноги, словно вся кровь отхлынула от них разом. Я потер ступни одна о другую и прижал к нему.
***
Чуть позже он двигался внутри отрывисто и резко, широко разводя мне ноги, плотно вдавливая грудью в постель и фиксируя запястья. Когда я был уже совсем близко, он дотянулся до моего уха, чуть прикусил мочку, привлекая внимание, и, отрывисто выбиваясь через слово, выдохнул:
– Я добьюсь, слышишь?.. Ты не пожалеешь, что связался со мной.
Потом, уже засыпая, я уткнулся в его шею, обнял и остался так.
– Дурак ты, Холм, – пробормотал я за секунду до того, как окончательно закрыть глаза. – Полный кретин и дубина. Я спал бы рядом с тобой хоть на бетоне.
***
В начале следующей недели ему позвонила агент и сказала, что контракт подписан, все в порядке. Тут же телефон звякнул оповещением о новом входящем: это было расписание подготовительных встреч, первых вычиток, примерок и мероприятий промо-кампании.
========== 11. ==========
У него было отличное агентство. Что ни говори, датчане все же молодцы.
Если мне казалось временами, что мой день слишком забит, заставлен доверху пронумерованными и отсортированными по важности папками перспективных встреч с потенциальными инвесторами в мое громкое будущее на театральных подмостках, то это не шло ни в какое сравнение с тем шквалом профессионального внимания, который вдруг обрушился на него.
У него был контракт всего на один фильм, но, как выяснилось, не из-за нерасторопности агентства. Как раз наоборот: где Томас соглашался, в принципе, на любые предложения и встречи, которые могли оказаться перспективными – а могли и не оказаться, – таким образом просеивая тонны песка в поисках крупинки золота, датчане подходили к проблеме с другого конца.
Оказалось, что до того, как подписать контракт на этот триллер, агентство отклонило несколько предложений просто потому, что посчитало их недостаточно привлекательными.
Недостаточно привлекательными для такого чертовски привлекательного парня.
На этот раз производство продюсировали датчане совместно с немцами, а те, когда увидели воочию Холмову подпись – и это после того, как агентство от его имени ломалось и кочевряжилось, – сказали зер гут, радостно потерли жилистые руки и, не теряя ни секунды, накатали план съемок и мероприятий на лист бумаги размером с Оклахому. С обеих сторон.
Когда в узких кругах широкой кинообщественности Скандинавии просекли, что выпестованная на родных просторах звезда может вот так просто сделать ручкой и, благословив напоследок родную землю мерцающей волшебной пылью, свинтить за горизонт, стало ясно: такого допустить никак нельзя. Нельзя разбрасываться национальным достоянием, тем более такого роста и с такой улыбкой.
И вот тогда предложения посыпались на него, как из рога изобилия. Словно упоротый коксом Санта швырял их горстями, безумно хохоча и корча рожи, а он только и успевал, что подставлять пальцы. Надо сказать, что его агент тоже не дремала и периодически, когда он только-только подхватывал в руки очередное перевязанное красной ленточкой и посыпанное сахарной пудрой яблоко, легко хлопала его снизу по ладони, отчего яблоко подскакивало, падало на землю и тут же исчезало из поля зрения. На его удивленный взгляд она пожимала плечами и говорила, что надо мыслить шире и перспективнее и что торжественное перерезание ленточки на новой заправке где-то черт-те где в Мёре-ог-Румсдал, какие бы отличные ни делали там хот-доги и как бы часто ни заливали свежий кофе в термос – только ради того, чтобы засветиться в местных новостях, – это, как бы сказать помягче… Не тот формат.
“Нужно мыслить шире”, – регулярно повторяла она. Мы в Норвегии не рождаемся с умением мыслить широко, нам приходится учиться этому постепенно. Пришлось и ему.
Потом появился Фред.
Фред был не просто Фред, а какой-то нужный Фред, известный там, где надо, и дорого, очень дорого берущий за свои услуги. Надо сказать, что свое дело Фред знал туго и, не теряя ни секунды эфирного времени, тут же принялся делать из него сияющий ориентир светской хроники: фотосессии для глянцевых журналов, открытия, презентации, интервью и прочие увлекательные аттракционы профессионального пиара – все это закружило его буквально в одночасье, подхватило и понесло, не оставляя времени ни на что другое.
Теперь он, кажется, всегда был на виду. Как и мечтал совсем недавно – всегда на виду.
Однако это была только одна сторона его нового образа, профессионально-публичная. Другая, не менее публичная, а может быть, даже более, касалась его личной жизни, и если зрители желали знать, с кем восходящая звезда проводит досуг и планирует покупку домика на побережье Испании после выхода на пенсию, то стараниями того же Фреда их любопытство удовлетворялось немедленно и в полном объеме.
Он только-только кивнул головой, соглашаясь, а в инстаграм уже полетели профессионально сделанные любительские кадры, где за городом, на фоне серовато-розового весеннего неба, он держал ее за талию, гладил по волосам и, обнимая одной рукой (другой при этом поднимая в воздух бокал с каким-нибудь легким игристым – “Хенрик Холм отдает предпочтение G.H. Mumm Cordon Rouge Brut с нотами яблока и цитрусовых, доступно для заказа в Vinmonopolet”), красиво улыбался в камеру.
И – да: смотрелись они замечательно. Душевно и искренне. Они, как бы это сказать… прекрасно подходили друг другу. Словно были созданы специально для того, чтобы вместе составлять идеально гармоничную пару.
***
Он приезжал так же ночью, как и раньше, но теперь чуть реже – когда удавалось вырваться. Я разогревал доставку и приносил в спальню. Сначала он ел – быстро и жадно, стараясь скорее унять физический голод, а потом отбрасывал в сторону палочки или приборы и валил меня на спину, смеясь и звонко целуя по всему лицу.
– Я не понимаю, Холм, тебя там на твоих фотосессиях не кормят, что ли? – озадаченно поинтересовался я, наблюдая, как он поглощает один кусок пиццы за другим.
– А как же, – пробубнил он с набитым ртом, вытирая соус с губ тыльной стороной ладони. – Конечно. У них там столы ломятся: брокколи, морковь, стручковый горох… Сельдерей опять же. И дохерища йогуртового дипа. Так и написано: «дохерища», я сам видел. Всем же известно, как важна здоровая еда для творческого процесса.
– Ты смотри-ка, – преувеличенно удивленно качая головой, я повернул коробку, чтобы ему было удобнее брать, – это же как, наверное, тебе пицца поперек горла…
– Ну, – он тут же усиленно закивал. – Я ведь только… чтобы тебя не обидеть… Раз уж ты так старался, готовил.
– Заказал.
– Не верю, – он схватил еще кусок и с урчанием вцепился в него зубами. – Это все ложь. Я знаю, что ты готовил – для меня, и не отпирайся.
– Угу… А что у тебя в райдере-то стоит? Помимо лака для волос в каждой гримерной.
– Да, этого они, конечно, не жалеют, что и говорить. У меня такое ощущение иногда, что рядом со мной прикури – и я вспыхну, как Джордано Бруно…
Он прищурился, облизнул губы и фыркнул.
– Тебе про него, наверное, в школе на уроках истории рассказывали.
– Очень смешно, Холм. Как всегда, вот как все твои шутки на тему возраста: очень смешно…
– Ну, правда же?..
– Конечно, – с готовностью подтвердил я. – Разумеется. Видишь, как я валяюсь по кровати от смеха?..
Запихнув остатки корочки в рот, он потянулся за салфеткой.
– Это просто у тебя нет чувства юмора.
– Да, именно поэтому, почему же еще… Ты все, наелся?..
– Кажется, да.
Я сложил коробку, спустил ее на пол и забрал у него использованную салфетку. Потом повернулся и вдруг заметил, что он пропустил капельку соуса в уголке губ. Машинально, не задумываясь, я протянул руку и вытер ее.
Он тут же поймал мое запястье и лизнул от центра ладони, щекотно и остро, вверх по длине пальца. Потом медленно взял его в рот. Я резко вдохнул, и сердце мгновенно заколотилось, отскакивая рикошетом от ребер. Не спуская с меня глаз, он медленно снялся, но только на секунду, только для того, чтобы тут же захватить снова – уже два – и, придерживая их языком, стал насаживаться – сначала растянуто и неторопливо, дразняще, а потом сильнее, отрывистее, набирая темп.
С каждой секундой меня все больше бросало в жар, член вздрагивал и плотнее упирался в шов боксеров; я инстинктивно отдергивал руку, но он крепко удерживал меня на месте, движение за движением словно всасывая в глубину расширенных зрачков, так что мне ничего не оставалось, кроме как со всхлипами забирать воздух и, не в силах отвести взгляда, завороженно наблюдать, как он то надевается ртом до упора, то отпускает и водит языком по фалангам, от основания до подушечек, задерживаясь на чувствительной коже на сгибах, толкаясь в перепонки, то снова плотно обхватывает пальцы губами и вводит их в себя глубоко, почти до горла.
***
Знаете, что происходит, если вам нет ещё восемнадцати, а вас уже номинируют на национальную телевизионную премию?.. Дважды номинируют, попрошу заметить.
Сначала вы долго не можете поверить собственным ушам, потом орете, триумфально потрясая в воздухе кулаками, потом приходят друзья и приносят алкоголь, потом вы немного не уверены в том, как дошли до кровати, а потом, следующим утром, вы стоите в душе – голова раскалывается, и такое ощущение, что по вам проехал танк, но ничего не поделаешь: придется собраться и привести себя в норму, потому что через пару часов вас ждут родители, чтобы ехать за новым костюмом (свершение подобного рода вам одному пока не доверяют).
Дальше вы пыхтите в примерочной, натягивая одну пару брюк за другой, тихо проклиная похмелье, всех друзей вместе взятых, сам Гульрутен и тот час, когда вас дернуло подать заявку на прослушивание в этом чертовом сериале, да блять, кто шьет эти брюки, какие криворукие камбоджийские дети, в них же невозможно влезть.
Впрочем, это быстро проходит. Головная боль и приступ ярости по отношению ко всему человечеству и производителям одежды как наиболее отвратным его представителям – тоже. Проходит.
Он приезжает вечером, на этот раз раньше, чем обычно, и может остаться до утра. Новый костюм висит в чехле на дверце шкафа, он в вашей постели, и вы жметесь к его телу, жметесь, жметесь…
– Ты можешь себе представить? – он улыбается в темноте и бережно водит ладонями по вашей спине.
– Нет, не могу, – отвечаете вы, потом поднимаете голову, облокачиваетесь подбородком на его грудь и улыбаетесь в ответ. – Не могу.
Потом целуете его, мягко и тепло, куда можете дотянуться:
– Не могу, не могу, не могу…
Все же это был потрясающий период. Разумеется, раньше в моей жизни не было ничего подобного, и я был совершенно не уверен, что когда-либо он может повториться, так что совсем неудивительно, что все время до церемонии я, да и он тоже, испытывали не что иное, как чистую эйфорию.
Мы были уверены, что именно в тот момент наша будущая карьера стала наконец абсолютно реальной, получила четкие контуры, начала набирать цвет и яркость. Шутка ли: самая престижная телевизионная премия страны!.. Да любой актер нашего возраста отдал бы обе почки в придачу с селезенкой (все равно никто не знает, зачем она вообще нужна) ради такой возможности, а мы – наши почки были по-прежнему при нас.
И эти несколько недель… Мы чувствовали себя так, словно вот-вот сорвем джек-пот, словно еще секунда, еще только одно деление рулетки – и сверху на нас хлынет золотой ливень конфетти. Мы буквально захлебывались, рисуя друг перед другом картинки одна заманчивее другой, раскрашивая их такими яркими красками и так щедро осыпая блестками, что это заводило почище грязных разговоров и откровенно-пошлых взглядов, которыми мы иногда обменивались украдкой.
Успех заводил, подстегивал… Эти уже почти такие реальные перспективы, двери, которые вдруг распахнутся для нас – казалось, нет и не может быть ничего более естественного и ожидаемого, и в этом нас охотно подогревали агенты, нанося широкие экспрессивные мазки на холст нашего самолюбия. И сама премия, и церемония должны были стать неким отправным пунктом, после которого театры и киностудии выстроятся в очередь под нашими окнами, наперебой предлагая контракт века. Мы были неопытны, но амбициозны и учились мыслить широко.
