Текст книги "Не будем усложнять (СИ)"
Автор книги: Spanish Steps
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 30 страниц)
На секунду я представил, как он целует меня – легко, едва дотрагиваясь, почти целомудренно. Или подается ближе – и я целую его сам. Целую, держа за запястье, ласкаю губы, проникаю внутрь, затем глубже, слизываю с кожи горечь и соль, время, мили, облака, холод иллюминатора, рев двигателя, дребезжание тележки с закусками на борту, металлический привкус эскалаторов, горячий ветер метро… языком вниз по шее… оттягиваю ворот футболки, и он… он подается мне навстречу, и мы… прямо здесь… надо только… дверь…
Должно быть, он тоже почувствовал что-то такое: заторопился, почти отпрянул от меня и встал, заозирался по комнате в поисках.
– Ботинки… Сначала ботинки.
Я двинулся к краю и спустил ноги. Он присел на корточки рядом с кушеткой, взял в руки один ботинок, ухватил меня за лодыжку и всунул внутрь носок.
– Не надо, я сам! – немедленно запротестовал я. – Не надо, чего ты…
Ничего не отвечая, он зацепил пальцами задник, потянул от себя и вверх.
– Вот так. Давай теперь вторую.
– Я могу сам, не надо, – я вскочил, но тут же тяжело сел обратно: перед глазами резко закружилось, пол качнулся и бросился в сторону.
– Вот видишь, – укоризненно заметил он.
– Холм, не смеши меня, я могу одеться сам!.. Небольшое головокружение, а ты сделал из меня херову Золушку…
Он вдруг поднял голову и посмотрел на меня снизу вверх с каким-то особенным значением, серьезно, почти расстроенно.
– Почему ты не можешь позволить себе помочь?..
– Но зачем? – я пожал плечами. – Я прекрасно могу сам. Все это время я надевал ботинки без чьей-либо помощи и прекрасно справлялся, так что и теперь я тоже могу…
– Люди могут хотеть тебе помочь, понимаешь? Люди… Я могу хотеть тебе помочь – я. Это не делает тебя слабым, это просто… что ты мне…
Он вдруг осекся, буквально поперхнулся на слове, дрогнул голосом, словно ему внезапно сдавило горло, и поспешно опустил взгляд.
Он просит… доверять? Неужели сейчас, этим странным образом он просит снова…
Ты сможешь? Не только на словах, а действительно – после всего, что было? Снова полностью доверять. Сможешь?..
Вместо ответа я вытянул вперед необутую ногу и оперся на его плечо.
Не поднимая глаз, он коротко улыбнулся – только лишь сам себе, тайно, стараясь не выдать преждевременной радости и не спугнуть момент, и потянулся за вторым ботинком. Потом встал, шагнул к стулу за изголовьем.
– Теперь куртка. И шарф…
Более не протестуя, я всунул руку в рукав куртки и дальше стоял тихо, пока он все так же сосредоточенно помогал мне одеваться: застегивал пуговицы, поправлял разрезанные полосы рубашки, соединял и, по-детски придерживая, тянул вверх молнию на куртке, обматывал вокруг шеи шарф и расправлял концы.
Я наблюдал за ним, не противясь и не подгоняя, и меня не покидало странное ощущение, что все это уже было, что однажды я уже стоял перед ним полностью одетым и в то же время до предела обнаженным, сложив оружие и склонив голову, и он видел это, чувствовал, понимал мое невольное смущение и инстинктивный страх ошибиться, показаться слабым и никчемным, и оттого не спешил, двигался медленно и тихо, давая мне время снова привыкнуть к своему присутствию.
В этом было что-то цикличное, что-то связывающее воедино разрозненные нити моей вселенной, и я не мог не думать, что, быть может, именно так и должно было произойти, и, быть может, именно сейчас, в этом моменте, замыкался для меня некий жизненный круг.
И замыкался – на нем.
Когда с одеванием было покончено, он взял в одну руку свою куртку, а другую протянул мне:
– Пойдем.
Я тронул его ладонь, чуть покачал в воздухе, легко потер пальцем кожу… И отпустил. Он глянул на меня недоуменно, я поспешил улыбнуться и в качестве подтверждения кивнул на дверь.
– Ты иди тогда первый. Иди, Холм, а я за тобой… через минуту. Встретимся у входа?..
– У входа? – он нахмурился.
– Думаешь, будет не очень удобно?.. Хотя, действительно: ты прав!.. Все-таки тут очень много народа… ты прав. Тогда, может, прямо дома? Возьми ключи и езжай вперед – так будет лучше всего. Сейчас, подожди… Да где же они?! Вот черт!..
– Их вытащили в скорой, – он достал из кармана связку, как-то неопределенно посмотрел на нее, будто никогда не видел ничего подобного.
– Ну и отлично! – воскликнул я, под завязку вливая в голос энтузиазма. – Замечательно!.. Ты тогда езжай, а я…
Он вдруг сжал ключи в ладони, так что пальцы побелели, порывисто шагнул ко мне и буквально схватил: судорожно, почти отчаянно, будто силой вырывал откуда-то.
– Ну чего ты, – недоуменно забормотал я, – чего ты, ну?.. Что ты еще придумал такое?.. Холм?..
– Через столько дерьма я заставил тебя пройти, – выдохнул он. – Прости меня! Пожалуйста, прости!..
С последними словами он ощутимо вздрогнул и поежился, словно от холода. Я согревающе потер ему спину.
– Глупости, все это… все это уже неважно. Все прошло, все теперь будет хорошо…
Он глубоко вздохнул и, не размыкая рук, потерся подбородком.
– Прости, прости…
– Не думай об этом, – сказал я, обнимая крепче. – Об этом больше не надо думать. Давай поедем домой…
Вот только…
– Вот только…
– Что? – он отстранился, нахмурился, стал взволнованно ловить мой взгляд. – Что “вот только”?
– Послушай… Я просто… Ничего такого – ты не подумай!..
– Что?.. Что ты хотел сказать?
– А… Леа не рассердится, что ты так и не вернулся? У тебя не будет неприятностей?..
У него виновато дрогнуло лицо и вмиг обмелели глаза: должно быть, именно этого он ждал и боялся.
Не знаю, зачем я спросил об этом и почему именно сейчас – вероятно, мне следовало держать язык за зубами или, по крайней мере, подождать, пока он упомянет ее сам. Не впихивать снова слона в комнату – теперь, когда он, кажется, вполне компактно помещался в коридоре, вне зоны моей видимости; не указывать ему на него пальцем, не ставить в неловкое положение.
Но я и не хотел – ставить его в неловкое положение!.. Не хотел! Упрекать, выдвигать ультиматумы, требовать или угрожать – ничего подобного!.. Слон был, и я знал об этом, но сначала, кажется, не рассчитал свои силы… Зато впредь я буду умнее, впредь буду вполне готов… Не знаю, не заходить в эту комнату вовсе!.. Разве мало в доме комнат – да пруд-пруди! И теперь, зная, каким пустым и гулким может быть – и будет! – этот дом без него… Пусть он забирает себе весь этаж, этот слон!.. Пусть ходит там, пусть располагается, пусть болтает с соседями, пусть… Да что угодно! Что угодно, мне вовсе не нужно все это пространство!..
И ему не нужно было мне ничего объяснять! Просить, извиняться, снова приниматься что-то доказывать.
Не нужно, я только лишь спросил, не будет ли у него неприятностей, вот и все.
Мне не хотелось, чтобы из-за меня у него возникли неприятности.
Вот и все.
– Потому что, знаешь, – он по-прежнему молчал – стоял, прикусив губу и смотрел напряженно, и чтобы как-то нарушить тишину, расшевелить его, я стал объяснять: – Знаешь, я и правда чувствую себя лучше… Честное слово! Тебе совершенно необязательно со мной сидеть! Ну правда!.. Или хочешь – давай доедем до дома вместе, ты удостоверишься, что я поднялся, все нормально… Я сразу лягу, обещаю. Съем что-нибудь и лягу, а утром позвоню. Ну или ты мне позвони, когда у тебя будет возможность… Давай?.. Ну, в конце концов!.. Не умираю же я в самом деле!..
И в доказательство своих слов улыбнулся и потормошил его за рукав.
– Правда, Холм!.. Со мной все в порядке, и не смотри так на меня, будто…
Не дослушав, он помотал головой.
– Нет. Нет, все не так. Послушай…
– Это ничего страшного, подумаешь!.. Ты и так уже…
– Нет! – внезапно выкрикнул он, словно теряя терпение, и тут же осадил себя: поморщился, плотно сжал губы. – Послушай меня, дай мне сказать… пожалуйста.
Я замолчал, и он тоже – должно быть, успокаиваясь, собираясь с силами. Затем поднял руки и накрыл мое лицо, уперся пальцами в затылок и заглянул глубоко в глаза.
– Леа давно нет. Слышишь?.. Ее давно нет.
– Ну, не Леа – неважно, – пробормотал я, малодушно отводя взгляд. – Неважно, кто-то, может… тебя ждет, а ты тут… всю ночь…
Он крепче сжал руки и слегка встряхнул, заставляя замолчать, привлекая внимание.
– Никого нет – ни Леа, ни кого-то еще. Никого: есть только ты. Я приехал к тебе. И если ты, – на секунду он запнулся, и пальцы тут же выдали его: дрогнули, очертили скулы, просительно и ласково погладили, – если ты примешь меня обратно, если позволишь мне исправить… быть рядом… То мы поедем домой: ты и я.
– Ты и я, – повторил я эхом. И улыбнулся. – Только ты и я.
Протяжно выдохнув, словно наконец избавляясь от тяжелого груза, он опустил плечи и облегченно расслабился.
– Поедем домой, Холм, – я снова улыбнулся, и он – впервые за все это время – улыбнулся мне в ответ. – Давай поедем домой.
***
В такси было тепло, почти жарко. Он подождал, пока я закрою дверь, обошел машину и сел с другой стороны. Обнял меня, притянул ближе. Повторил водителю адрес, попросил выключить радио.
Я положил голову ему на плечо и в особенном тепле, исходящем от его тела, в облаке его запаха, в какой-то укачивающей умиротворенности прикрыл глаза.
– Нет-нет, – откликнулся он тут же, словно все это время за мной наблюдал, – не спи. Не спи, слышишь?..
– Я не сплю, – пробормотал я, инстинктивно зарываясь в него глубже.
– Не спи, здесь совсем недалеко, слышишь?.. Тарьяй!
– Да…
– Открой глаза, – он слегка потормошил меня, – вот так… Мы почти приехали… Поговори со мной… Ну же… Скажи что-нибудь.
Он стал осторожно подталкивать меня плечом, одновременно двигая руками, чуть нажимая, встряхивая, не давая расслабиться.
– Уже почти приехали… Дома я сделаю хлопья, как сказал врач… Или ты хочешь что-то другое? Суп?.. Я могу сварить, а ты пока отдохнешь… Хочешь?..
Я накрыл его ладонь своей, сжал пальцы. Снова вдохнул поглубже и закрыл глаза.
– Эй, – он улыбнулся голосом. – Не спи.
Наконец машина затормозила. Он расплатился и вышел первым, затем помог мне. Осторожно подергал подъездную дверь – как ни странно, та поддалась сразу: должно быть, кто-то из припозднившихся жильцов не защелкнул “собачку”.
Внутри было тихо и сумрачно, тусклый свет ночной подсветки пробивался со двора через окна, тут же мелкой моросью рассеиваясь у подоконника. Пахло влажностью и отчего-то свежей древесной стружкой.
– Что-то со светом?
– Может быть, – я пожал плечами. – Недавно была какая-то рассылка из домоуправления по поводу сенсоров, но я толком не посмотрел…
– Ничего…
Он взял меня за руку и улыбнулся:
– Ничего, эту дорогу я найду с закрытыми глазами. Пойдем.
Мы поднимались по ступеням вверх и вверх, шаг за шагом. С неба смотрела ночь, он вел меня за собой, поглядывая искоса и изредка улыбаясь, осторожно потирая большим пальцем мою ладонь, и это нежное, почти робкое прикосновение, поскрипывание половиц в спокойной, мирной тишине и его запах, переплетающийся с запахом стружки… Мне казалось, я следовал за ним вглубь какого-то бесконечного леса, ориентируясь по звездам и петляя между вековых деревьев, внутри которых спала теперь жизнь – безмолвная и одновременно полная неясных шорохов. Босыми ногами мы неслышно ступали по мягкому настилу, он держал мою руку и слегка покачивал в такт, и я думал, что хотел бы идти так вечно, пока не кончится время или пока мы сами не превратимся в деревья, не переплетемся корнями и не срастемся кронами, пока на нем не набухнут и не распустятся мои почки, а на моих ветвях не зазеленеют его листья, так что будет невозможно разобрать, кто – где, невозможно отличить нас одно от другого – до тех самых пор…
Или пока я не запнусь и не упаду.
То ли из-за лекарств, то ли общая усталость давала о себе знать, или мозг просто коротило, и он все никак не мог поверить в происходящее, но в какой-то момент стены, пол, и вместе с ними весь мир, вдруг дрогнули, тронулись с места и закачались, выбивая из-под ног опору, опрокидывая назад.
– Тебе плохо? – он молниеносно напряг кисть, удерживая меня в вертикальном положении, тревожно заглянул в лицо. – Передохнешь?
Я отрицательно помотал головой, сглотнул мгновенно взлетевший из желудка тяжелый комок, глубоко вдохнул и выдохнул. Осторожно переступая, мы поднялись еще на пролет. У двери он попытался нащупать в кармане ключи, но со мной, мешком повисшим у него на одной руке и пакетом из аптеки в другой, сделать это было непросто. Предприняв пару безрезультатных попыток, он наконец сдался, бросил торопливый взгляд за плечо и, чуть попятившись, усадил меня на ступени.
– Посиди немного, я сейчас…
Пока он тихо, стараясь не бренчать, доставал связку, пока примерялся к новым замкам, поднося тот или иной ключ ближе к узкой полосе света от окна, пока осторожно вставлял их в скважины, – все это время я наблюдал за ним, прислонившись затылком к стене, снова во власти отчетливого дежавю.
И этот спящий дом, похожий теперь на древний лес с гигантскими деревьями, и темнота, и какая-то недосказанность между нами, какая-то все еще словно украденная надежда – все это, кажется, уже тоже было, происходило когда-то – и трудно было сказать, давно или недавно; все это мы проживали раньше, все уже однажды видели в глазах друг друга. Теперь круг замыкался окончательно, и вселенная, совершив виток, возвращалась на исходную позицию.
Это и была моя жизнь, моя подлинная, настоящая жизнь – та, в которой существовал он. Жизнь, в которой, однажды возникнув, он стал самой непреложной аксиомой, самой простой и самой основополагающей истиной.
Та моя жизнь, в которой у него были ключи от входной двери. Та, где едва слышно скрипели половицы, где мы говорили шепотом и прятались по углам, где дотрагивались друг до друга украдкой, посылая по коже незаметную стороннему глазу электрическую рябь. Где не работали датчики движения, и свет едва-едва пробивался сквозь окна подъезда.
Моя жизнь.
Она была подпольной, эта жизнь, подозрительно-настороженной, и ей не хватало простора, воздуха… не хватало неба. Но она была такой, какой была, и именно она была настоящей. И, выбрав однажды, именно ее я выбирал потом постоянно, каждый раз, снова и снова отмахиваясь от очевидного, от любых аргументов против, от всех принципов и понятий.
Я любил его, всегда его любил, и хранил эту подлинную жизнь – как второе полотенце, как подушку, как его старую кружку с собачьей мордой – вопреки обиде и принятым решениям, несмотря ни на что, так и не сумев окончательно вытравить надежду, что он когда-нибудь вернется. Хранил – втайне от всех и от самого себя.
И понимать это сейчас, сидя перед ним на ступенях, было… правильно. Естественно и правильно. Понимать, что никакого иного пути у меня не было, не могло быть: он должен был снова открыть эту дверь – уже новыми ключами, должен был оставить на них отпечатки своих пальцев. Перешагнуть порог и остаться внутри.
Внутри меня, и я должен был позволить ему сделать это. Должен – и не было ничего проще и понятнее.
Наконец замок поддался, дверь отворилась, и я отчетливо услышал приглушенный щелчок: вселенная дошла до нулевой отметки и встала в пазы.
Он медленно повернулся. Затем вдохнул полной грудью, на пару секунд задержал дыхание, словно перед прыжком, и выдохнул. Сделал шаг и протянул мне руку.
Не раздумывая, я подал ему свою.
И он повел нас домой.
***
Потом мы стояли в прихожей, не зажигая света, не раздеваясь. Было душно и не хватало воздуха, но он крепко прижимал меня к себе, обвивая руками, цепляясь за капюшон куртки, и мне не приходило в голову даже двинуться с места.
Наверное, именно в тот момент, когда за нами закрылась дверь, мы осознали окончательно: мы живы.
Мы оба были живы и оба словно отходили от затяжного наркоза, в который несколько месяцев так отчаянно стремились погрузиться: теперь тело отвергало его, это суррогатное счастье забвения, исторгало из себя вместе с испариной и тяжелым дыханием, крошило в пыль ударами сердца прямо по солнечному сплетению. И прямо у двери, не в силах сделать и шага, раздеться и поднять взгляд, мы льнули друг к другу, искали друг в друге убежища, жались крепче и крепче, внутрь, глубже, будто голые черви с мягкими, беззащитными телами, после засухи влезающие во влажную землю.
– Я так боялся, что опоздаю, – повторял он снова и снова, выдыхая где-то у меня в волосах. – Что опоздаю, что будет поздно…
Кажется, только лишь мгновение назад он вызывал скорую, принимал мою куртку и ключи из рук медиков, смотрел, как я медленно въезжаю в капсулу томографа, как медицинская игла подхватывает края рассеченной кожи на моем виске, как из руки вытягивается гибкое щупальце капельницы. Подавал мне воду, помогал одеться, усаживал в холле на один из стульев в зоне ожидания, чтобы затем в очереди к раздаточному окошку аптеки то и дело встревоженно выглядывать в окно и, найдя меня взглядом – все еще в сознании, все еще сидящего ровно, – так же встревоженно улыбаться; вызывал такси, придерживал за мной дверь, обнимал на заднем сиденье, следил, чтобы я не уснул, позволял опираться на себя, поднимаясь по ступеням… Решал, брал на себя ответственность, вел, действовал.
Действовал. Теперь, когда события этого длинного вечера остались позади, когда мое физическое состояние вошло в относительную норму, когда больше не было необходимости бояться за мой пульс, давление или дыхание – теперь он вспомнил, как мы оказались здесь. Посреди ночи, на коврике у моей входной двери.
Как мы здесь очутились, что нас сюда привело. Что мы сделали друг с другом и чем все это время расплачивались за это.
Он вспомнил, и вот тогда страх накрыл его с головой, стальными тисками сжал пальцы на моей куртке.
– … что я приеду, а ты не захочешь меня видеть… что у тебя кто-то есть, и ты наконец счастлив, как никогда не был со мной… что я тебе противен, что ты… что ты меня не простил… что ты никогда меня не простишь…
Я уткнулся ему в шею, нашел губами жилку – она стучала часто, нервно, будто, срывая голос, кричала что-то, объясняла, умоляла, захлебывалась.
– Но мне и в страшном сне не могло присниться, что я найду тебя так: навзничь, на земле, – он осекся, – в крови…
– Ты преувеличиваешь, – я поцеловал эту пульсирующую ниточку – раз, другой, третий. – Ничего страшного не произошло… ничего не случилось.
– Но могло…
Он конвульсивно стянул руки сильнее, почти проминая ребра, и я едва успел сдержать невольный стон.
– Могло, и тогда я не знаю… как бы я…
– Не надо, – я поднял голову, стараясь заглянуть ему в лицо, найти взгляд, вернуть его обратно, – не надо об этом сейчас. Все прошло, все плохое позади, не думай об этом…
– Ты был белый… совсем белый…
Он все никак не мог остановиться: смотрел перед собой расширенными слепыми глазами и безостановочно бормотал, словно внутри у него разворачивалась пружина:
– И я знал, что это я виноват: ты увидел меня и шагнул прямо перед машиной… не посмотрел, из-за меня… я думал, я убил тебя… я думал… я убивал тебя так часто, пока мы были вместе, и вот теперь… наконец… я хотел, чтобы умер отец, я хотел убить его… а вместо этого убил тебя…
Последнее он выдохнул уже мне в рот – я нашел его губы, захватил их, вцепился мертвой хваткой, вылизывая, с силой высасывая из него этот остекленелый ужас, это время, которое мы провели вдали друг от друга, эту боль, что теперь сочилась из него; зубами выгрызая слова и страхи, будто колючий репей, раздирающий нежную кожу, глотая его, пряча в себе, поглубже, подальше от него.
С той самой минуты, как я вновь ощутил его запах, с того мгновения, как на меня вновь упали брызги его синего взгляда, я снова был его, снова принадлежал ему, снова от него зависел, и в этом не было никакого сомнения.
Но точно так же и он теперь снова зависел от меня. Снова был в моих руках, снова жил и дышал в моей вселенной – и теперь, когда между нами больше не было Леа, больше не было никого другого, – теперь днем так же, как и ночью. Теперь он зависел от меня, теперь я отвечал за него, теперь настал мой черед о нем позаботиться – поправить подушку, подоткнуть под ноги одеяло, и, черт меня побери, я не собирался упускать этой возможности!.. Не собирался больше уходить в тень и снова предлагать ему оставить меня на потом, на завтра, на “когда ему будет удобно”…
Нет!.. Что бы ни случилось между нами в прошлом, что бы ни ждало в будущем – теперь он был здесь. Теперь он был снова мой. Теперь я был снова его.
Поэтому теперь я целовал его. Сначала ужалив, уколов, выпустив из него дурную кровь страха, высосав ее и проглотив, – теперь целовал так, как мечтал, как видел во сне, как представлял каждый раз, закрывая глаза: лаская, выглаживая изнутри, зализывая ранку от собственных зубов, закрывая ее, залечивая.
И он отвечал мне!.. Отвечал – мало-помалу пробуждаясь, все с возрастающей силой, перебегая руками сначала по спине, а потом, осмелев, вниз по бокам, к бедрам – с каждой секундой все более нетерпеливо, почти отчаянно, ощупывая словно везде разом, отряхивая чужие следы и отпечатки, сминая, как кусок глины, и тут же вылепливая заново. Воздух, кажется, закончился целую вечность назад, кожа горела, и нужно было хотя бы освободиться от одежды, хотя бы от верхней, хотя бы… если уж дойти до комнаты нам не суждено… хотя бы сбросить ее с плеч… хотя бы вытащить руки из рукавов… или скинуть ботинки… или… хотя бы…
Куда там!.. Тела, мое и его, жили своей жизнью и не желали слушать никаких уговоров. Их будто держали впроголодь, а потом вдруг спустили с поводка в супермаркете за минуту до закрытия, и теперь, не отдавая себе никакого отчета, не в состоянии сдерживаться, рыча от нетерпения, они хватали с полок все, до чего успевали дотянуться, и, не спрашивая об условиях, о цене, о сроке годности, не интересуясь вообще ничем, едва-едва успев сорвать упаковку, запихивали в рот все подряд: мясо, рыбу, фрукты, печенье – все… Быстрее, быстрее, быстрее… Пока не отобрали, пока снова не дернули поводок, скорее… Опаляя губами губы, неосторожно прикусывая, переплетаясь языками, успевая только выдохнуть в секундных паузах:
– Я скучал по тебе.. и я скучал… скучал, скучал…
О, да: он хотел меня!.. Все еще, по-прежнему – он меня хотел!.. Он отзывался на мои прикосновения, отчаяно искал их, бросался им навстречу и в унисон хватал ртом воздух – поверхностно и часто, то и дело прижимаясь пахом, заполняя собой каждую мою выемку, огибая каждый выступ, вклиниваясь бессознательно и привычно – естественно… Все эти месяцы у него была своя, скрытая от меня жизнь, наполненная незнакомыми предметами, людьми и событиями, но и она, кажется, ничего не изменила, не сделала меня только лишь тенью, воспоминанием, мимолетным и почти безболезненным уколом прошлого… Нет!.. Он все еще меня хотел… моих объятий, моих прикосновений… меня… меня – не идеального… может, не самого подходящего, но меня… меня…
И нет, он не мог притворяться! Эта крупная дрожь, что то и дело пробегала сейчас по его телу, и то, как он целовал меня… как, кажется, не целовал никогда… мыча и тычась мне в лицо ртом, носом, подбородком – как попадет… как слепое, голодное животное… Он не мог – если бы не любил… Если бы все еще меня не любил!.. Все еще… И я держал его… изо всех сил… и прижимал к себе, толкал вперед, и не замечал, как мычал и подавался навстречу сам… и не было в тот момент ничего правильнее этого… ничего…
Он очнулся, когда я сжал в ладони его член.
Через джинсы, путаясь в полах куртки, продираясь через препятствия, с силой вклинивая руку и напрягая пальцы, чтобы почувствовать его сквозь слои ткани и выпуклый шов молнии. Я сжал его и – о, он был твердым!.. Он был восхитительно горячим и твердым!.. Мне не было нужды воскрешать это ощущение в памяти, я и так прекрасно знал, каким горячим и твердым он может быть, каким раскаленным… Как он ходит внутри, как к этому ритму подстраивается мое дыхание, мой пульс, стук крови, как отзывается на него мой собственный член, как ноет, как исторгает из себя первые капли, как… как…
– Подожди, постой, – забормотал он лихорадочно, по инерции еще продолжая тянуться губами, но уже стараясь отодвинуть мою ладонь. – Подожди…
– Нет! – другой рукой я схватил его за затылок, чтобы он не смог отвернуться. – Нет!
– Тебе нельзя…
– Можно!
– Тебе надо…
– Не надо!
– … поесть и отдыхать…
– Нет!..
– Тебе нужно лечь…
– Да! – на секунду я отпустил его рот и разжал пальцы, но только лишь для того, чтобы, задыхаясь, рвануть с его плеч куртку и в попытке дотянуться до ремня задрать свитер. – Да, Холм, мне нужно лечь!.. Сейчас же… очень нужно… с тобой… немедленно…
– Подожди, подожди… Послушай…
Он сопротивлялся – насколько хватало его слабеющих с каждой секундой сил – пытался отвернуть лицо, уйти от моих губ, отодвинуться, но напрасно: его собственное тело, обезумев точно так же, как и мое, предательски подавалось вперед, подставлялось моим рукам, жадно выпрашивая ласку, льнуло, прижималось, терлось, искрило, било в пространство раскаленными волнами. Наконец он сдался: рыкнул и резко толкнул меня к стене.
Я откинул голову и тут же непроизвольно вскрикнул: затылок взорвался оглушительной болью, мгновенно опоясавшей виски и лоб, в глазах заполыхало так, что пришлось зажмуриться.
– Эй, эй! – испуганно закричал он, подхватывая меня на руки, когда, теряя расновесие, я стал заваливаться вбок. – Тихо-тихо!.. Я тебя держу, не волнуйся… Ты только не волнуйся!..
Я открыл глаза и, опираясь на его предплечье, цепляясь по свитеру вверх, очень медленно выровнялся. Голова гудела, и его испуганное лицо прямо передо мной слегка двоилось, но в целом… в целом…
В целом, я, кажется, все же был жив, и главным тому доказательством было синее, перламутрово-мерцающее свечение, заливающее теперь всю квартиру – снова, как прежде, как раньше. С тех самых пор, как он впервые переступил ее порог.
– Как ты?.. Скажи что-нибудь, – его взгляд в панике метался по мне вверх и вниз, пальцы ощупывали тело, одновременно осторожно прижимая к стене, не давая упасть. – Больно?.. Ты можешь говорить?.. Нет, не надо – не напрягайся!.. Ничего не говори и не двигайся, мы поедем обратно в “скорую”!.. Сейчас-сейчас, потерпи немного… Хочешь сесть?.. Я тебе помогу… Сейчас, подожди, я закажу такси, сейчас… Черт!.. Черт, черт!..
Продолжая поддерживать меня одной рукой, другой он стал рывками вытаскивать из кармана телефон – тот, видимо, за что-то зацепился внутри.
– Черт, да что же такое!.. Сейчас… Потерпи совсем чуть-чуть, ладно?!
– Холм! – я схватил его за запястье, и он тут же замер, тревожно вскинул глаза. – Холм, успокойся!.. Ничего страшного, я всего лишь слегка ударился затылком о дверь, а не получил битой в темном переулке!..
– Но…
– Не “но”, – я помотал головой и тут же рефлекторно поморщился: вселенная снова качнулась. – Нет никаких “но”. Я, конечно, понимаю твое желание изо всего сделать мелодраму…
Улыбка вспыхнула лучиком в самой глубине синевы, но он поспешно ее подавил. “Это ничего, – подумал я, большим пальцем отвлекающе поглаживая тонкую кожу рядом с ниточкой пульса. – Я знаю, что ты там, я тебя вижу…”
– … но на сегодня мелодрам достаточно.
– Но, – снова начал он.
Вместо ответа я потянул его на себя:
– Лучше обними меня.
Он вздохнул, сдаваясь, и бережно обвил меня руками.
– Больно?
– Немного, – не стал отпираться я. – И немного все кружится…
– Давай-ка мы тебя наконец положим.
Я скользнул ладонями ему под куртку, у поясницы оттянул свитер и залез под футболку.
– Предлагаю для начала все же раздеться…
– Да, – он еле слышно усмехнулся, – это хорошее предложение. Давай я тебе помогу, и ты ляжешь.
– Угу, – покладисто согласился я. – С тобой.
Ничего не говоря, он поцеловал меня где-то в волосах у здорового виска и мягко отстранился. Взял за манжету одного рукава и потянул в сторону. Дождался, пока я вытащу руку, потом потянул за манжету другого. Повесил куртку на вешалку. Снял шарф и забросил его наверх.
Затем сел на корточки и плотно ухватил правый ботинок за задник.
– Ты опять начал играть в прекрасного принца? – поинтересовался я, опираясь на его плечо и вытаскивая ногу. – Что за сопли вы снимаете там, в этом вашем Копенгагене?..
– … а потом я сделаю тебе хлопья, и ты поешь, – продолжил он, как ни в чем ни бывало. – Теперь левую.
– Терпеть не могу овсяные хлопья.
– Очень жаль…
Он собрал оба ботинка по полу, поставил их в угол, разделся сам и повесил свою куртку на вешалку. Повернулся, посмотрел на меня – и она была там!.. Снова была, в глазах, на губах, в голосе – улыбка, его невероятная улыбка!.. Теперь уже отчетливая, яркая! Привычная, знакомая – моя!..
– Очень жаль, потому что придется есть именно их.
– Я бы лучше съел стейк, – сказал я. – Средней прожарки, с картошкой. И еще что-нибудь неприлично сладкое на десерт.
Он поджал губы и сосредоточенно свел брови.
– Понимаю. Стейк – это очень вкусно. Берется хорошая говядина… Для торжественного случая можно мраморную, но и обычную, если ее правильно приготовить… Так вот: берется говядина – лучше со спины… Мясо должно быть сухим, чтобы у него была такая гладкая, шелковистая поверхность… И свежим, но не парным…
– Не парным? – я изобразил крайний интерес.
– Нет, – в том же тоне продолжил он.
– Из холодильника?
– Комнатной температуры. Не перебивай.
– О, извини, – я похлопал глазами. – Продолжай.
– Смазать оливковым маслом и поперчить. Быстро обжарить на раскаленной сковороде до корочки, а потом медленно доводить до готовности. Можно нарезать куски поперек волокон…
– Поперек волокон, – повторил я, скользя руками по его груди вниз, к паху. – Именно поперек?… Может быть, можно вдоль?..
И огладил вверх и вниз, чуть прижимая головку. Потом снова, по все еще твердому стволу.
– Поперек, – он резко выдохнул и качнулся навстречу, но только раз, словно разрешая себе секундное удовольствие. Накрыл мою ладонь своей и отвел в сторону. – Тепло пройдет сквозь мясо и продолжит его нагревать.
– Неужели? – я стал выкручивать кисть, и он тут же крепче сжал пальцы, обездвиживая.
– Да. Именно поэтому нет необходимости жарить долго: стейк дойдет уже в тарелке. Впрочем…
Он наклонился, медленно подался вперед и завис буквально в сантиметре от моего лица.
– Что впрочем? – не задумываясь, я инстинктивно приоткрыл губы.
– Впрочем, – едва уловимо, дразняще он потерся кончиком носа о мой, втянул воздух у самой кромки губ и, так и не коснувшись их, отстранился, – впрочем, стейка тебе не обломится. Будешь есть хлопья. Здоровое питание крайне важно для растущего организма.
Я посмотрел на него со значением.
– Ну и кто ты после этого, Холм?..
Он сочувствующе покивал, мол, да уж, попал ты, приятель.
– Увы. С другой стороны, что касается десерта, то, думаю, у меня как раз есть то, что надо. С него мы и начнем.
– Правда? – невольно оживился я.
– Конечно.
Рассыпая из глаз смешливые искры, но по-прежнему старательно сжимая губы и пряча улыбку, он протянул руку к аптечному пакету, который бросил на комод, когда мы вошли, покопался там и выудил бутылочку питательной смеси.
