Текст книги "Не будем усложнять (СИ)"
Автор книги: Spanish Steps
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)
Это я накинул петлю ему на шею. Я затягивал ее в тот момент – чужими руками, но все равно – это был я.
Я!..
Все, что привело нас туда, в эту точку… Я привел нас туда.
Как это получилось?.. Когда я превратился в монстра? Почему?! Не потому ли, что…
Из-за него! Вот он!.. Сидит напротив и смотрит с уже осознанной, нескрываемой угрозой. Он, мой отец!.. Он выдрессировал меня, превратил в объект исследования, в крысу – в лабораторную крысу, послушную только ему, зависимую от корма в кормушке и воды в поилке, от его похвалы и поощрения. Он!.. Он вложил эту черную веревку в мои руки, и я, не задумываясь, накинул ее на доверчиво открытое горло, он… Он заставил меня сломать то лучшее, что было в моей жизни – косвенно, незаметно, но да: заставил… Это он! Он сделал меня чудовищем!..
Он этой мысли меня мгновенно замутило, сердце застучало снова, теперь уже в голове, отдавая в веки, и, едва успевая переводить дыхание, чтобы не вывернуться прямо на ковер, ему под ноги, я пробормотал:
– И правда: чего ради?! Мне нечего здесь делать, я вообще не должен был приезжать… Должен был бросить тебя здесь одного… как все тебя бросили. А я все никак не мог… Этому давно надо было положить конец, а я все не мог… Но теперь все… Все, хватит!
В этот момент, как всегда неожиданно и одновременно как всегда предсказуемо, его терпение лопнуло, он словно очнулся – резко покраснел, тяжело задышал и рявкнул:
– Не приедешь и не надо, еще он мне ультиматумы будет ставить! Сопляк!.. Можешь прямо сейчас проваливать – никто тебя не держит!..
Меня словно ударило током, подбросило, будто тело только и ждало этого окрика, толчка, чтобы бежать – бежать со всех ног из этого дома и, что бы ни случилось, не оглядываться. И я уже дернулся, уже почти выскочил из этого чертового кресла, как вдруг по лицу ударило снова – наотмашь, жарко и больно, и ярость – она больше не таилась и не пряталась где-то в подсознании, маскируясь под вину, надежду или что-то еще, столь же беспомощное и убогое – нет… Ярость поднялась с самого нутра, от кишок, и железной хваткой вцепилась в горло.
– Пусть это будет тот день, – пронеслось в голове. – День, когда ты умрешь. Пусть сегодня будет тот день. Я хочу, чтобы ты умер. Чтобы ты лежал один в этом пустом доме. Перед тем, как уйти, я положу тебе на глаза по монете – я всегда ношу их в кармане. Две монеты по 10 крон – моя плата за то, чтобы отныне и навсегда быть самим собой. Пусть сегодня будет тот день. Я хочу, чтобы ты умер. На твоих похоронах будет много людей. Много людей и бесполезных, пустых слов. Потом я больше никогда о тебе не услышу. Я больше никогда не буду твоим сыном. Я отращу бороду и длинные волосы, чтобы мое лицо больше никогда не напоминало твоего. Я хочу, чтобы ты умер.
– Да, именно так я и сделаю, – со стуком я поставил чашку на столик и машинально сжал кулаки. – Я уйду. А ты оставайся здесь – ты все равно никому не нужен, на тебя давным-давно все махнули рукой!..
Он по-прежнему тяжело дышал и гневно смотрел на меня из-под косматых бровей.
– Ну-ну, продолжай – его глаза сузились. – Посмотрим, из чего ты сделан.
Я дышал с ним в унисон, так же рвано, словно хором – кажется, это было единственное, что мы когда-либо делали вместе, и в другой раз я непременно отметил бы это, но теперь… Сердце по-прежнему качало кровь слишком быстро, разгоняясь и изо всех сил ударяя в голову, в виски, толкая по телу удушливый жар; ярость теперь уже не кричала – она орала во мне, визжала, ревела, выла, бросалась с кулаками…
Ярость и ненависть – ее я почувствовал впервые, но боже!.. Какое мощное, какое окрыляющее это оказалось чувство!.. Ненависть к нему, к себе – такому, каким я стал, каким он меня сделал, – ненависть придавала сил, клокотала внутри, бесновалась, раз за разом швыряя в него камни, заостренные осколки, ржавые скобы, обрывки, ошметки, обломки – все, что было во мне… все, что во мне осталось… На, получай!..
– Ты никому не нужен! И знаешь, почему?! Знаешь?!
У него презрительно скривились губы, словно я в очередной раз сказал избитую банальность, обнажившую мою никчемную и слабую суть.
– Потому что ты!.. Никто не нужен тебе, ты никогда никого не любил, никому не сказал ни одного доброго слова!.. И никто не скажет о тебе! Когда ты умрешь, никто не вспомнит тебя, слышишь?! Ты жалкий, никому не нужный… Ты… Никому ты…
Горло перехватило, я задохнулся посреди фразы, но нет – нет, это еще было не все!.. Адреналин выбрасывало фонтаном прямо в кровь, под давлением, словно гейзером – и останавливаться теперь?!.. Ну уж нет, останавливаться я не собирался: теперь-то он услышит все! Теперь я скажу все, что хотел, что следовало сказать давным-давно, что я был слишком малодушен сказать!.. Но теперь я скажу, и он меня не остановит – сегодня не остановит. Сегодня он не останется победителем! И пусть это будет запоздалая победа, пусть он никогда не узнает о ней – пусть!..
Сегодня я хочу убить его – убить собственного отца, выстрелить ему прямо в лицо, уничтожить. И сегодня у меня получится.
Сегодня победителем буду я.
Я!..
Сегодня тот день.
– Всю жизнь… Всю жизнь я, как последний идиот, гадал, что со мной не так. Почему ты никогда меня не любил, почему всегда смотрел на меня с таким презрением. Родился ли я уже неудачником или стал им… Или это ты меня таким сделал – по своему подобию?.. А, отец?! Кто из нас никчемный, никуда не годный неудачник – я… или все же ты?!
Все еще не проронив ни слова, он ждал, пока я закончу – смотрел из-под бровей, тоже яростно, угрожающе, и ждал – ждал, пока я дам слабину, пока потеряю силы и дыхание – выжидал, чтобы тогда напасть на меня, и это его хищную, затаенную угрозу я чувствовал кожей, нервами, всем своим существом. От этого меня трясло, перед глазами то и дело мутнело, и руки крупно дрожали – но нет!.. Нет, на этот раз ему меня не запугать, на этот раз я не стану слушаться, на этот раз я скажу!..
– О, я старался!.. Произвести на тебя впечатление, чтобы ты хоть раз… Хоть раз посмотрел на меня, как на сына… Как и должен отец смотреть на сына, слышишь ты?! Что ты знаешь вообще о том, чтобы быть отцом!.. Что ты об этом знаешь?! Ты мне… никто, слышишь?! Ты мне не отец!..
На последних словах – их я выкрикивал уже натужно, на пределе, вместе со слюной, – голос предательски дрогнул, я на секунду сбился, но, поспешно сглотнув, сразу же взял себя в руки.
– Ты всегда смотрел на меня, как на неудачника, всю жизнь… А я из кожи лез!.. Лгал, изворачивался, использовал людей!.. Я потерял то, что… Я все потерял!.. Только чтобы доказать тебе, что чего-то стою… Твоего одобрения стою! Чтобы ты посмотрел на меня иначе!.. Чтобы хоть раз в жизни дал понять, что я что-то значу для тебя, я – твой сын!.. Но только знаешь, что?!
Он сжал зубы так, что под кожей заходили желваки.
– Это ты – ты ничего не значишь! И ничего не стоишь! Ты ничего не стоишь, слышишь?! Все твои награды и почести – все это ничего не стоит! Все это… пыль!.. Ты ничего… И плевать я хотел на твое одобрение!..
Краем уха, сквозь собственный голос, сквозь стук и буханье в висках я по-прежнему слышал его дыхание – надсадное, с присвистом, с гудением, словно где-то в легком у него было отверстие.
– В тебе ничего нет – ничего живого, слышишь?! Ты как… как… как мумия! Как мертвый кусок тряпья – зачем ты мне?! Ты мне не нужен!.. Ты больше мне не нужен – сейчас я выйду за дверь и больше не вернусь. И никогда больше о тебе не вспомню! Плевать, какое там у тебя обо мне мнение… Мне плевать, ясно тебе?! Разочарован ты или нет – мне плевать!.. Ты не стоишь того, чтобы я о тебе помнил! Не стоишь!..
Я оттер тыльной стороной ладони слезы, что есть сил вцепился в подлокотники и оттолкнулся.
– Ну-ка сядь, – сказал он вдруг твердо, хотя его грудь по-прежнему ходила ходуном.
Я замотал головой, озираясь в поисках куртки.
– Сядь, я сказал! – рявкнул он и пристукнул тростью. – Ты свое сказал, теперь скажу я, а дальше – как знаешь.
Тело все еще подхватывало судорожной дрожью, руки леденело тряслись, и на секунду мне показалось, что, сделай я шаг, ноги не удержат меня. И конечно!.. Конечно, он снова скажет, что я ни на что не годен, даже на это – высказаться как подобает, как следует человеку, что-то из себя представляющему… Что он впустую потратил годы, ожидая от меня чего-то стоящего, что… Да плевать!.. Плевать, пусть говорит, пусть это будет последним, что я о нем запомню, пусть будет его самыми последними словами!.. Зато так мне будет легче вычеркнуть его из своей жизни раз и навсегда!..
Я снова схватил чашку, одним глотком осушил ее – кофе на дне был уже холодным, а потом рухнул обратно в кресло.
Холодным и горьким… Он всегда варил слишком крепкий кофе, слишком горький, и всегда считал, что молоко добавляют только те, кто не в состоянии оценить вкуса, нюансов обжарки. Кто ничего не понимает в жизни – такой, какая она есть на самом деле, без прикрас. А он – он любил латте. Сам стеснялся этого поначалу, будто этим мог меня разочаровать… Такой, как он, – разочаровать меня… Как будто это возможно.
Каким же идиотом я был… Мне следовало покупать тебе молоко – каждый день. Это звучит глупо и по-детски, но мне следовало!.. Или ту латте-кофеварку, рекламу которой я видел мельком в метро: крохотная, только на одну чашку, она притаилась бы в углу кухни и уютно урчала, отзываясь на твои прикосновения… Тогда ты мог бы каждый день пить кофе, который тебе нравится – за нас обоих…
– Дед твой, мой отец, был рыбак.
Я все еще дышал сквозь стиснутые зубы, будто после забега, но при этих его словах, вдруг повисших в воздухе, поднял голову и настороженно в него вгляделся. Это было… подозрительно. Это было совсем не то, что он должен был сказать, что я готовился услышать: не легко предсказуемые проклятия и не привычная тирада о черной неблагодарности – как раз они были бы мне сейчас только на руку, только облегчили бы мне финал, ускорили мой побег. Он должен был сказать что-то гневное и язвительное, это было бы логично и правильно, это было бы даже милосердно – дать мне последний легкий повод уйти. Но нет… Нет, это было бы слишком просто, он и сейчас, в последние минуты нашей… связи – никаким другим словом я не мог назвать эти больные, исковерканные отношения, – даже сейчас он должен был бросить в меня что-то, ответить ударом на удар, в очередной раз дать понять, что, как бы я ни хорохорился, что бы ни строил из себя, он все равно будет на полголовы меня быстрее, все равно…
Но этот… неожиданный экскурс в семейную историю?.. Серьезно?.. Я не ослышался?..
Не дожидаясь какого-либо ответа, он продолжил:
– И его отец был рыбак. И дед.
Затем снова помолчал, окинул взглядом гостиную, задумчиво постучал тростью об пол.
– Нас было шестеро душ детей, все парни, дядьки твои, все погодки, кроме меня – я поздний был, самый младший. Мы в Кофьорде** жили, до моря рукой подать.
И вдруг произошло странное. Необъяснимое, дикое, невозможное! То, чего я не ожидал увидеть ни при каких условиях – никогда, и уж особенно после того, как мы только что чуть не вцепились друг в друга.
У него вдруг как-то дрогнуло лицо, уголки губ едва уловимо изогнулись, и он… Он… улыбнулся?.. Это была она, улыбка?.. Этот почти неприметный свет?.. Он улыбнулся воспоминаниям? Картинам далёкого детства, вдруг вставшим перед глазами?.. Я не ослеп? Вот так он улыбается?.. Так он мог бы… улыбаться мне?
Впрочем, через секунду все снова встало на свои места: отец словно одумался, спохватился, что слишком многое себе позволил. Снова свёл брови, сжал губы, набросил на лицо привычное суровое выражение.
– Это тебе все покупалось, стоило пальцем показать – и никакой благодарности!.. А раньше-то ничего не покупали – не на что было особо покупать. За старшими донашивали… И ничего вот – людьми выросли.
– Это еще как посмотреть, – слова снова вылетели сами собой.
– Прикуси-ка язык, – осадил он меня уже в привычной манере. – Сейчас я говорю.
Я замолчал.
– Дед-то твой особо с нами не церемонился, работали все с младых ногтей. Кто не работает, тот не ест. Я с ним в море начал ходить с восьми лет, а с шести на берегу помогал: сети распутывал да рыбу шкерил.
Он сделал секундную паузу, пожевал губами.
– И каждый раз перед выходом он меня спрашивал, готов ли я умереть. В море-то всякое бывает…
– В каком смысле… умереть?
– В таком, – буркнул он и, не сдержавшись, тут же передразнил: – В каком смысле… в самом обычном смысле!.. Сколько тут смыслов может быть, по-твоему?! Ходили мы, бывало, вдвоем, всего не предугадаешь: то непогода налетит, то сеть зацепится, то еще что… Он у руля стоял, да на лебедке: поднимется волна – лодку-то не бросишь просто так, перевернет ее, как тогда семью кормить… Вот и получалось, что лучше лишний рот потерять, чем лодку.
– Но…
Меня охватил ужас – до такой степени, что плечи вдруг свело и заломило в груди, будто от ледяной воды. На секунду я представил это – ужасную, мучительную смерть в открытом море – и непроизвольно прижал руку к горлу. Отец усмехнулся.
– Что, не учат вас такому в театрах-то?..
Я отвел глаза – смотреть на него почему-то стало невыносимо, а он продолжил:
– Работали с рождения, и работа была тяжелая. Да и характером дед твой не сильно мягкий был, что и говорить… Однажды я не тот трос подхватил, а нужный-то под воду ушел, так он меня так веслом саданул, что я сам чуть на корм рыбам не отправился. Да… А другой раз он вернулся с большим уловом, вывалил рыбу на берегу и мне велел шкерить. А я мелкий был совсем, что там ума-то… Хвосты да головы поотрубал и сложил горкой – на суп, значит. А икру-то рыбью вместе с потрохами и молокой повыкидывал.
Мне не понравилось, как он это сказал – как-то с усмешкой, нехорошо, словно бы эта простая, детская оплошность имела какое-то особое значение; словно бы мог найтись человек, которому эта совершенно невинная ошибка могла показаться достойным наказания преступлением.
– Отец когда увидел, что я ее выбросил – еще остатки у берега плескались – как-то… Зарычал, помню, схватил меня за шкирку – больно так схватил, у меня аж в глазах потемнело, да мордой прямо в воду, где потроха плавали. И держал так, я уж думал, захлебнусь – мелюзга был, чего взять… испугался. Хотя, – он задумчиво поглядел на потолок, – кто бы тут не испугался – помирать-то неохота, хоть и мелкий… Потом, видать, увидел кто, как он меня топил-то… так оттащили его.
Я смотрел на него, не моргая, не в состоянии пошевелиться, не зная, что ответить. Что в такой ситуации можно ответить, как правильно реагировать, когда кто-то говорит такое – что ему, ребенку, не слишком хотелось умирать?.. Я снова представил себя на его месте: как чья-то рука удерживает меня под водой, а моих детских сил не хватает на то, чтобы вывернуться, закричать о помощи, оттолкнуть эту ужасную, жестокую руку… Секунды тянутся одна за другой, горло, уши, ноздри заливает жгучая, соленая вода…
Отец сидел ровно, как всегда, и глядел перед собой, но взгляд его сейчас был далеким, застывшим, каким-то восковым. Мертвым.
И вдруг меня прошило с головы до ног, будто насадило на металлический прут, будто молния прошла сквозь все тело: кто-то уже хотел его смерти!.. Кто-то, когда он был совсем маленьким… Всего лишь ребенком – кто-то уже тогда хотел его смерти!.. Как… как я сегодня?!
– И вообще, характерец у него был – не приведи господи, – проговорил он в какой-то момент. – Я как-то забегался летом… Каникулы в школе, как свободное время – мы с ребятами в футбол гоняли. Два кола вбили – вот и ворота, а нам много ли надо, детворе…
Он снова улыбнулся краешком губ, и снова, так же быстро, стер улыбку с лица.
– У меня волосы тогда отрасли: лето, не до парикмахеров. И вот он однажды – дед-то твой – мимо проходил, так, видать, не в духе был: поймал меня да в сарай потащил, я и пикнуть не успел.
– И… что? – вышло почему-то шепотом.
– Что… Одной рукой к колоде прижал, на которой курей рубили, а другой взял ножницы… Такие, знаешь, овец стригли раньше – большие… Взял их, значит, и обкромсал мне всю голову. А лезвия, видать, ненаточенные, так он мне вместе с волосами кожу-то на голове и содрал… до мяса… Мать как увидела – заколотилась, скорей меня в охапку да к врачу – зашивали потом, шрамы-то на память остались…
Он мимолетно тронул за ухом, и меня как обожгло. Да, действительно, у него была эта привычка – иногда дотрагиваться до головы и шеи сзади, если он нервничал или злился!.. Быстрый, почти незаметный жест, но… Так вот откуда!..
– А что же он?
У меня по-прежнему не укладывалась в голове такая жестокость, такая почти звериная злоба, и по отношению к кому – к маленькому ребенку, к собственному сыну?! Отец усмехнулся.
– Сказал, ничего, мол, до свадьбы заживет – будешь знать теперь. Чай не хиппи всякие.
Потом он помолчал немного и прибавил:
– Больной ублюдок был дед твой, да. Царствие небесное.
Опрокинув свою кружку, допил остатки залпом и поставил на подлокотник.
– И как мне шестнадцать-то стукнуло, я из дома и сбежал, на следующий день. На первый автобус сел, только матери записку оставил, и все. Дал себе слово, что голодать буду, а не вернусь, пока он жив. Всего сам добьюсь, человеком стану. И вот – выучился, как видишь. И ничего, похвалы ни от кого не просил!..
Я молчал.
– А ты, – он назидательно наклонился вперед и оперся на палку, – у тебя все было, я все делал, чтобы у тебя все было… Поездки там какие с классом, коньки, компьютер – все, что ты хотел. И пальцем не трогал никогда! Уж воспитывал, как мог: кто меня учил-то, как правильно… Как мог уж.
– Я не знал, – сказал я после долгой паузы, с трудом подбирая слова. – Я не знал, что тебе было так тяжело…
– И что ж, что тяжело?! – недоуменно воскликнул отец. – Что ж теперь?.. Тяжело или нет – у меня цель была, и я к ней шел. Тяжело… Всем тяжело. Жизнь такая: приходится бороться. Чтобы протолкнуться, стать кем-то, за свое – бороться. А ты…
Он снова нахмурился.
– Ты никогда ни за что не боролся!.. Словно ждал, что все само тебе в руки упадет – а оно никогда не падает, само-то… Одним-то лицом не возьмешь. Один раз оступился – вставай, нечего себя жалеть! Вставай и снова пробуй. И не жди, что похвалит кто – для себя старайся, не чтобы на других впечатление произвести. Тогда и толк будет, тогда другие тебя уважать станут.
Я отвел глаза, но по-прежнему чувствовал на себе его испытующий взгляд.
– Почему ты никогда не говорил мне этого раньше? – спросил я. – Каким ты хочешь меня видеть – почему ты никогда не говорил? Если бы ты только сказал мне…
– Ну, – он усмехнулся, но на этот раз по-другому – беззлобно, по-простому, почти по-родственному. – Откуда же мне было знать, как нужно?.. Меня-то не учил никто – как надо, как правильно. Так что я уж как мог… Может, чего и не так делал – отцами-то не рождаются.
Мы молчали некоторое время, думая каждый о своем – или об одном и том же, теперь уже я не был уверен. Наконец он кашлянул и нарочито недовольно буркнул:
– Ну, что было – то прошло, что теперь вспоминать. Девушка-то есть у тебя?
И снова, уже второй раз за вечер он застал меня совсем врасплох: разговор и так не походил ни на один из наших обычных обменов упреками и оправданиями… а теперь еще и это? При чем здесь?… На секунду я предположил, что, быть может, это просто один из тех вопросов, которые люди задают, чтобы заполнить паузу, вроде погоды или самочувствия, но нет: отец смотрел на меня прямо, как всегда, требовательно, давая понять, что ждет ответа.
– Была, – нехотя сказал я.
– Вот эта, что ли?..
К моему изумлению, он тут же выудил из газетной подставки экземпляр Vogue – тот самый, с фотосессией. Это было настолько гротескно и невероятно, что у него он был – из всех людей именно у него, – что я не нашел ничего лучше, чем остолбенело уставиться на обложку. Так и не дождавшись от меня ничего сколько-нибудь вразумительного, он досадливо крякнул, пошелестел страницами и открыл нужный разворот.
– Красивая.
Я прочистил горло.
– Откуда это у тебя?
– А я почем знаю? – он безразлично пожал плечами. – Бросают всякую дрянь в почтовый ящик.
– Неправда, – я покачал головой. – Это не реклама, а достаточно дорогой журнал, и, кроме того, в Швеции он не продавался – его можно было только заказать.
Он снова пожал плечами и швырнул журнал на пол, словно он не представлял никакой ценности.
– Ну, значит, соседка принесла. Она мне вечно всякую дрянь таскает, уж не знаю, что ей с того.
– Да, но…
– Так это и есть твоя девушка? – перебил он.
Я мысленно вздохнул, с сожалением понимая, что сам он эту тему не бросит – мне придется “дать” ему хоть что-то.
– Эта?
– Да, она, – я кивнул. – Но мы больше не вместе.
– А чего так, разошлись, что ли?
– Да, разошлись, – коротко ответил я, давая понять, что на этом достаточно, что больше я об этом говорить не хочу.
Но когда мои желания играли для него хоть какую-то роль.
– А чего разошлись? Бросила тебя, что ли? Нашла кого-то получше?
– Нет. Просто разошлись.
– Ты, что ли, бросил? – не унимался он.
Внутри, где-то в животе снова заворочалось, глухо заворчало раздражение. Я прикрыл глаза, отмеряя в голове секунды, вдохнул и так же длинно выдохнул, стараясь не поддаваться, не слушать вновь зачастившее сердце. Обсуждать это – все, что произошло?.. Вот эту часть моей жизни? Вот эту – самую лучшую и самую убийственную часть?.. И с кем – с ним?! Нет!.. Никогда!
– Я же сказал, – повторил я медленно, чувствуя, как слова буквально цепляются за зубы, – просто разошлись.
Он нетерпеливо махнул рукой.
– Просто… Все у тебя просто: сошлись – разошлись. Подумаешь!.. Не ценишь ничего – вот тебе и все равно…
Я сцепил пальцы друг с другом, нажал посильнее, чтобы заныли суставы и смятая кожа, чтобы ногти впились поглубже и оставили на поверхности багровые, воспаленные лунки. Это немного помогло: кожу обожгло и защипало, я отвлекся.
– Ну что ж, – отец поджал губы. – Другую найдешь, велика важность.
А потом выжидательно замолчал, словно это была проверка – его обычный тест, в конце которого я должен был дать правильный ответ. Однако хватило его ненадолго :
– Так что ли?!
– Нет.
– Уже, что ли, нашел?! – понял он по-своему. – Потому разошлись с той-то?..
Нет, все было бесполезно… Бесполезно уговаривать себя, успокаивать, дышать ритмично и размеренно, пытаться отвлекаться на физическую боль: бес-по-лез-но. Каким-то удивительным образом он точно знал, на какие кнопки нажать, чтобы гарантированно попасть в цель, вывести меня из равновесия, унизить и снова, совершенно разбитого, оставить в тишине пустой лаборатории.
Сердце ускорялось, опять гнало по телу жаркую волну – что это было: раздражение, протест, так много лет сидящий где-то глубоко, до поры совершенно невидимо? Горечь отчуждения, мое собственное разочарование – в нем, в себе, в бесполезно потраченном времени?.. Или, может, все вместе?..
Одно я знал точно: никогда, ни при каких условиях я не позволю ему лезть в то, что между нами было, что я оставил позади – не позволю рассматривать, препарировать, вскрывать и копаться внутри пальцами, затянутыми в медицинский латекс – не позволю!..
Да, он вдруг был откровенен со мной, в первый раз в жизни показывая доселе скрытую, неприглядную сторону своего прошлого, слабость, уязвимое место. Или человечность, как назвал бы ее любой другой, нормальный человек. Да, все это предстало передо мной сегодня, все эти ужасающие свидетельства жестокости его отца, опасной и уродливой атмосферы, где детство бок о бок соседствовало с насилием и смертью – да…
Но доверять ему, тем более в таком вопросе, в том, что касалось его, нас?.. Нет. Нет, это было невозможно. Доверять ему я не должен был, не имел права – ни при каких условиях. Слишком долго он отравлял мне жизнь и слишком явно зазвучали теперь в его голосе знакомые насмешливые ноты.
– Ну и что, – он снова подался вперед, – какая она, новая? Красивее? Лучше?
– Да, – сквозь зубы процедил я, надеясь, что хотя бы на этом он остановится.
Но куда там!.. Я мог бы поклясться: его глаза моментально загорелись, а ноздри дрогнули, как охотничьего пса, взявшего след.
– Лучше, значит?.. Вон оно как… Новое-то завсегда лучше старого, что же я, не понимаю?.. И что, эта тоже красивая?
– Я не хочу об этом говорить, – сказал я.
– А чего так? Чего глаза воротишь? – поинтересовался он и тут же сам ответил: – Видать, и эта тебя бросила?.. Что же с тобой не так?!
У меня резко поплыло перед глазами, и в тот же момент я ощутил, что вот она – точка невозврата. Граница, линия фронта, за которой начинается война.
Я мог бы вытерпеть многое, я знал наверняка, по опыту, что смог бы все вытерпеть – его насмешки, его холодность, его непоколебимое разочарование – все, что угодно, но только не это. Только не это!..
Несколько минут назад мне казалось, что мы смогли наконец поговорить нормально, как… если не как отец с сыном, то хотя бы как нормальные люди – в первый раз на моей памяти, и я – все тот же доверчивый идиот!.. – я подумал, что это что-то изменит между нами в лучшую сторону, хоть что-то…
Но нет…. Нет, он был все тот же. Злой, жестокий старик.
“Ну, что же, – подумал я. – Давай, сжимай кулаки, а я сожму свои – и посмотрим, кто ударит сильнее”.
– Да, – челюсти сжались сами собой, словно заклинило, зубы противно скрипнули. – Бросила. Только не она, а он. Он бросил меня. Он.
В комнате воцарилось молчание. Пару секунд он соображал, должно быть, переваривая неожиданную новость, а потом поджал губы и кивнул.
– Вот оно что… Так ты из этих.
– Угу – не опуская глаз, с каким-то торжествующим злорадством подтвердил я. – Из этих. Твой сын из этих, отец.
– Понятно, – он оглядел меня с ног до головы и медленно откинулся на спинку кресла.
– Что тебе понятно?
На мгновение я представил, как снова хватаю в руки чашку, как она летит в его направлении и разбивается о стену буквально в каких-то миллиметрах от лица. И как он смотрит на меня – испуганно и по-стариковски беспомощно.
– Понятно, – повторил он. – У меня в отделении тоже такой был, по мальчикам. Педераст.
Меня заколотило, я оттолкнулся от подлокотников и что есть силы рванулся вверх, только лишь надеясь успеть добежать до выхода, чтобы не вывернуться наизнанку прямо в гостиной, перед ним, а выблевать это – весь этот дикий вечер, все его уколы, всю желчь – всю мою жизнь – выблевать все в кусты вдоль подъездной дорожки. Единственное, чему он уделял внимание, что холил и лелеял, единственное, что имело для него значение – эти его гребаные кусты.
А потом сплюнуть напоследок – как тогда, в туалете клуба, в тот самый вечер – сплюнуть и двинуться в сторону остановки. И никогда больше не возвращаться. Даже если он попросит, даже если будет умолять, даже если это будет последнее его желание перед смертью – никогда. Никогда!..
– Все, – комками забирая воздух, я слепо таращился в сторону дверного проема: по правде говоря, видел я мало, перед глазами вертелось и прыгало. – Все, хватит. Спасибо за кофе. Прощай.
Он проследил за мной взглядом.
– Это бывает, подумаешь. Каждому свое, – услышал я затем словно издалека. – И что, стоил он того?
Я рывком поднял куртку.
– Вот этого всего, – будто не замечая, что я уже в шаге от двери, отец кивнул на отброшенный в сторону журнал. – Стоил?
– Да, – как мог твердо, глотая рвотные позывы, ответил я. – Стоил. А теперь я пошел.
– И что? Вы теперь… как это называется… пара, что ли?
Я как раз пытался просунуть руку в рукав, вытягивал ее снова и снова, не попадая в чертово отверстие, с каждой секундой путаясь все больше, все быстрее теряя связь с реальностью, все стремительнее ударяясь в панику – мне начинало казаться, что вот он – тот момент, которого я так боялся: резкий звук, щелчок – и дверца клетки захлопнулась, я в западне, выхода нет, теперь я навсегда в его власти, он запрет меня здесь навсегда, включит лабораторную лампу, и я буду искать этот чертов центр, буду снова на время… Он поймал меня, мне не вырваться, мне… Проклятая куртка!..
Меня закручивало в спираль, и реальность с каждой секундой казалась все более далекой и призрачной, придуманной, обманной; комнату вместе с его силуэтом быстро застилало пеленой, и я уже думал, что больше не выдержу, что вот сейчас настанет тот момент, когда, вместо того, чтобы убить его, я умру сам, и это меня здесь никто не найдет… Я дергал куртку за спиной, дергал и дергал, почти не забирая воздух в легкие, как вдруг они прозвучали – эти до нелепости странные, гротескные слова, сорвались с его губ и камнем ударили мне в спину. Я вздрогнул всем телом и тут же встал, как вкопанный, не в силах пошевелиться.
Что он сказал?.. “Пара”?.. Пара?! Мне послышалось? Я окончательно сошел с ума?..
Медленно, заторможенно разворачиваясь, я встретился с ним взглядом.
– В каком… Что ты имеешь в виду?
– Ну не знаю, – буркнул он, вдруг отводя глаза в сторону, словно впервые добровольно снимая меня с крючка, – как это теперь у вас называется. Живете вместе?.. Как эта… семья?..
У меня вдруг ослабли колени, затряслись, заходили ходуном, словно я лежал много месяцев, а теперь впервые встал на ноги. Чтобы не упасть, мне пришлось ухватиться за спинку кресла. Постояв так пару секунд, по-прежнему в куртке на одно плечо, уже совершенно без сил, я безвольно рухнул на сиденье.
– Нет, – вышло хрипло, с каким-то присвистом. Я откашлялся, тяжело облизал губы. – Нет, мы… Нет.
– Почему? – поинтересовался он, и на секунду в его голосе мне послышалась какая-то новая нота – совершенно непривычная, чем-то похожая на… участие?..
Я растерянно оглядел гостиную.
– Я не знаю, как объяснить…
– Ну объясни уж как-нибудь, – он усмехнулся. – Чай не совсем дурак отец-то у тебя…
Некоторое время затем мы молчали. Он терпеливо ждал, все так же не сводя с меня взгляда, а я соображал, что ответить, как избежать подробностей и какие лучше подобрать слова, чтобы не дать ему возможности перевернуть все с ног на голову, извратить, измазать насмешкой – если вдруг в последний момент он променяет эти новые участливые ноты на привычные насмешливые. Если захочет.
Внутри снова тревожно дернуло, словно перед прыжком в воду – что на этот раз ждало меня там, на глубине?…
– Это я виноват. Я сделал неправильный выбор.
– Это бывает, – отец качнул головой. – Все мы люди.
В который раз за вечер я уставился на него в немом изумлении. Он признавал за мной право на ошибку? Он не судил меня за это?.. Он не считал меня хуже других?!
Этого не может быть. Просто не может, это невозможно!.. Этому должно быть какое-то нормальное, разумное объяснение – уж совершенно точно не имеющее никакого отношения ко внезапно накатившему на него приступу человеколюбия и понимания!.. Нет!.. Должно быть, я съел что-то не то и отравился, и вот у меня уже агония – я слышу то, чего нет, вижу в его глазах то, чего не может быть… Чего там отродясь не было!..