Текст книги "Не будем усложнять (СИ)"
Автор книги: Spanish Steps
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)
– Злющего?
– Угу, – он снова прикусил губу, но теперь уже с озорным, лукавым выражением, – ты явно еле сдерживался, чтобы не врезать мне по морде.
– И это дало тебе понять, что все хорошо? – губы нещадно растягивало в стороны, я понимал, что еще чуть-чуть и не выдержу – засмеюсь в голос.
Он кивнул.
– Я подумал: значит, ему не все равно, и та ночь для него что-то значила. Это определенно хороший знак.
– То есть ты поэтому издевался надо мной на площадке?!
– Ну да, – согласился он и, откинувшись назад, наконец расхохотался. – Это был самый удачный день на работе, что я помню.
Я рассмеялся вслед за ним и кинул в него картошкой – чтобы не зазнавался.
– Эй, не бросайся едой, – не переставая смеяться, он отклонился в сторону. – Ты все, закончил?
– Да, – я отодвинул от себя тарелку. – Было вкусно, спасибо.
– Не за что. Поехали тогда?..
– Поехали. А куда?
Он мимолетно поднял глаза к потолку, словно соображая, нарочито пожевал губами, а потом вернулся ко мне радостно-выжидательным взглядом.
– Я думал сначала отвезти тебя в Tusenfryd**, но все же ноябрь – простынешь еще, мне Юлие голову оторвет. Я ее вообще боюсь иногда, вот серьезно… Потом я подумал про театр, но вспомнил про 350 крон и… как-то перехотелось. А потом я понял, куда мы поедем.
– Куда?
Мне было совершенно все равно, куда – хоть в очереди в соцуправление сидеть, лишь бы с ним рядом, лишь бы было вот это “мы”.
– Ну, – он облизал кетчуп с пальцев и фыркнул, – ко мне. Там я заставлю тебя заплатить за все это время, что ты ходил с кислой миной и портил мне нервы. Дважды.
Господи, как я был счастлив.
Комментарий к 6.
* Осткантен – бывший индустриальный район Осло, в настоящее время район с более дешевым жильем; Весткантен – традиционно буржуазный, дорогой район.
** Парк развлечений под Осло
========== 7. ==========
Рождество в Норвегии – традиционно семейный праздник. Сугубо семейный, если вы понимаете. Другими словами, если вы не связаны с человеком кровными узами, то не едать вам риббе и пиннещотт* с брусничным соусом за одним столом вечером 24-го декабря.
То же самое касается и бойфрендов. Без вариантов. Даже если утром сочельника, во время короткой встречи в туалете полупустого по случаю предпраздничной суеты торгового центра, вы в буквальном смысле пожирали его член, давясь при этом от жадности и острого наслаждения – даже тогда. Смиритесь и лучше помогите отцу поставить елку.
– А мы не можем уже поменять эту подставку?! – вопрошал отец каждый год, тщетно стараясь выровнять хлипкую конструкцию, из-за которой елка пьяно заваливалась на бок при каждом неосторожном движении. – Это же рухлядь!
– Это не рухлядь! – кричала мама из кухни, пытаясь перекрыть голосом шум миксера. – Это антиквариат! Эту подставку смастерил еще мой дедушка!
– Господи, когда это было?! – кричал в ответ отец, не удосуживаясь дойти до кухни.
– Целую вечность назад!
– Это же сколько тебе лет? – тут же нарочито небрежно интересовался он, а потом ждал, подняв глаза к потолку и улыбаясь.
– Что ты сказал? – мама появлялась на пороге гостиной, раскрасневшаяся от плиты.
– Я сказал, что пахнет изумительно!..
И они смеялись, глядя друг на друга.
Все было хорошо. У меня все было хорошо, по всем фронтам. Мы досняли сезон, закончилась на время театральная суета, в школе тоже было все в порядке. В моей жизни был Хенрик Холм, и он, кажется, меня любил. Хотя, кажется, без “кажется”.
Мы встречались площадке как лучшие приятели, хлопали друг друга по плечу, громогласно интересовались, как прошли выходные, что в школе, как спектакль, много ли посетителей в ресторане его матери и свежие ли нынче морепродукты.
– Отлично!
– Замечательно!
Наблюдая это шоу, которое мы честно разыгрывали каждый съемочный день, Марлон закатывал глаза, саркастически фыркал и отходил в сторону со словами “Да ну вас!”, Давид непонимающе вертел головой от меня к нему, а Саша только улыбался.
Кроме них троих никто, похоже, ни о чем не догадывался, и так мы намерены были это и оставить.
Лишнее внимание было совершенно ни к чему – в этом сошлись мы оба, одновременно, еще когда в самом начале, на позднем сеансе в кино я с немалым трудом вытащил его член из этих чертовых скинни и намеревался было уже опуститься и захватить губами влажную головку, как вдруг откуда-то сверху раздался приглушенный голос:
– Простите, я, кажется, уронила вам под ноги телефон, вы не посмотрите?..
От неожиданности он буквально подпрыгнул, но, надо отдать должное, сориентировался мгновенно: одним движением натянул на колени куртку и одновременно зашарил рукой под сиденьем. Нащупав телефон, он повернулся и со своей фирменной улыбкой передал его наклонившейся через ряд девушке.
– Спасибо, – шепотом сказала она, а потом пригляделась: – Ой, это вы?
– Да, – не стал упрямиться он, – это я.
– Здорово! Я все сезоны посмотрела, третий – самый лучший! Мне больше всего понравилось, как…
– Огромное спасибо, это так приятно, – вежливо прервал ее Холм, не переставая улыбаться, как заведенный. – Но ш-ш-ш!…
И, округлив глаза и прижав палец к губам, кивнул на темный зал вокруг.
– О, конечно, – прошептала девушка извиняющимся тоном. – Спасибо еще раз за телефон, хорошего просмотра!
– И вам, – на прощание он одарил ее ещё одной улыбкой – такой широченной, что мне показалось, ему просто разорвет рот.
Меня девушка то ли не узнала, то ли постеснялась спросить, с кем это кумир молодежи пришел в кино на сеанс для взрослых.
– Это было близко, – облегченно вздохнул он, когда мы снова остались одни.
– Да, близко, – согласился я и двинул ладонью.
Он дернулся и с тихим шипением втянул воздух.
– Но, – продолжил я, держа уверенный, стабильный темп, – все хорошо, что хорошо… кончается.
– Блять, – сказал он одними губами. – Блять, блять… Это лучшее…
– На твоем месте я бы повременил давать оценку…
Я осторожно огляделся и скользнул на пол, устраиваясь между его колен. Он зарылся пальцами мне в волосы и, собрав их в кулак, потянул немного, заставляя поднять голову и встретиться с ним взглядом. Несколько долгих секунд я смотрел на него снизу вверх, и он, окутанный светом экрана, словно каким-то туманом – растрепанный, с широко раскрытыми, уже почти слепыми глазами, с пересохшими губами, которые он быстро облизывал, – он смотрел на меня так, как никто никогда не смотрел.
Я взял его в рот и услышал приглушенный стон.
Я уже говорил, что секс был хорош?.. Мне было всегда мало – мало его рук, его движений, его члена внутри… всегда мало. Я предсказуемо дрожал каждый раз, как он долгим взглядом смотрел на меня – за секунды до того, как мы начинали срывать друг с друга одежду – смотрел с тем неутолимым, всепоглощающим голодом, который я разглядел в нем в самый первый раз.
Я дрожал от нетерпения и азарта, мне хотелось скулить и выть от наслаждения, хвататься за его плечи, держать его и знать, что он никуда не уйдет. Я всхлипывал, извивался и подавался навстречу, бесстыдно раздвигая ноги и упираясь коленями в сбитую простынь; я разрешал ему все, что он хотел, и разрешал ему смотреть на меня, пока он делал со мной все, что хотел. Даже если бы мне пришло в голову сопротивляться, я просто не смог бы: в такие мгновения в нем было что-то совершенно магнетическое, привлекательно-животное, почти завораживающее – как у дикого зверя, которого вы боитесь и одновременно тянетесь погладить.
Иногда он двигался во мне нежно и осторожно, бережно, а иногда – и в эти моменты меня вытряхивало далеко за пределы реальности – иногда он был резок, жадно прикусывал меня за плечо, толкался ожесточенно, рычал и елозил моими коленями по кровати, хватал меня за бедра и силой удерживал, чтобы я не мог сняться с его тяжелого, пронзающего члена. Временами это был секс – отличный, потрясающий, невероятный секс, а временами мне казалось, что он покрывает меня, утверждает свое право – и в такие моменты я горел под ним особенно ярко, крупно вздрагивая от удовольствия, от ноющих спазмов, от ощущения заполненности и принадлежности, от того, как его член раскрывает меня и давит изнутри.
Слишком хорошо это ощущалось, слишком хорошо и правильно, и я был готов на все, чтобы так оно и оставалось. В этом плане лишнее внимание, докучливые вопросы и чужое мнение были нам совершенно ни к чему.
Он вообще очень ревностно относился к своей приватности, так что, по сути, мало кто из тех, с кем он болтал или шутил, действительно представляли себе, что он на самом деле за человек. Что скрывается внутри него, под этой ослепительной, обезоруживающей улыбкой – каждый раз, как я задумывался об этом, мне неминуемо казалось, что и я, как все, вижу только самую верхушку айсберга, самый незначительный кончик, тогда как все остальное надежно спрятано от посторонних глаз в толще воды.
Эту улыбку, словно маску, он ловко натягивал каждый раз, выходя из дома, и я не мог не поражаться тому, насколько публичный Хенрик Холм отличался от того Хенрика Холма, который совсем недавно хрипел и задыхался, кончая в меня, или смотрел снизу вверх темным, хищным взглядом, держа во рту мой член, или лежал рядом тихо и расслабленно, обвивая вокруг меня руки. Это были, если вы понимаете, совершенно разные люди.
– Может быть, нам не стоит… – сказал он, когда я попытался взять его за руку на улице.
– Конечно, – легко согласился я.
Я бы и в Гитлерюгенд согласился вступить, если бы от этого зависело, будет ли Хенрик Холм по-прежнему вдалбливать меня в кровать или нет. Я вообще не слишком принципиальный, а уж что касалось его – так и подавно.
Так вот: рождество.
Сочельник – это, конечно, особенное время. Утром та часть населения, которая не занята готовкой, выезжает в близлежащий торговый центр под благовидным предлогом докупить оставшиеся подарки, но на самом деле – просто чтобы на время вырваться из дома, где царит суета. По телевизору весь день крутят рождественские концерты, праздничные ревю и пару-тройку тех же самых фильмов, которые вы знаете уже наизусть. Ближе к вечеру отец щелкает грецкие орехи в большую миску, мама что-то напевает в кухне – никто туда до поры не суется, иначе можно отхватить полотенцем.
Перед ужином мы разодеваемся в костюмы и расхаживаем по дому в скрипучей праздничной обуви. Стол ломится от еды, мы смотрим на него, потом друг на друга, и отец нарочито пораженно поднимает брови: “Это же уму непостижимо!..” Мама машет на него рукой и смеется.
Около девяти, когда все уже поели, можно, наконец, скинуть тесные туфли, забраться с ногами на диван в гостиной и приготовиться к раздаче подарков. В полночь родители идут спать, а вы сидите в темной гостиной, смотрите “День сурка” и грызете орехи, попутно вспоминая события уходящего года.
И так каждый раз.
Что ни говори, а этот год был особенным, по всем пунктам.
Во-первых, у меня была хорошая, крепкая семья, без этих вот утомительных драм, на которые вы с тоской смотрите в фильмах направления соцреализм. Во-вторых, неплохая для моего возраста карьера. Да что там неплохая – отличная!.. Меня узнавали на улицах, люди просили автографы и радовались, когда удавалось со мной сфотографироваться. В-третьих, я занимался любимым делом, и, кажется, получалось неплохо.
Ну и в-четвертых… В-четвертых и самых главных, у меня был бойфренд, самый потрясающий на свете, самый… И пусть я особо нигде не мог его предъявить – неважно! Зато когда мы были вместе, у меня сносило крышу напрочь, и секс – я уже рассказывал вам про туалет в торговом центре?…
Все было, повторюсь, отлично, лучше и не пожелаешь.
– С рождеством, – написал он вечером. – Это был хороший год.
– С рождеством, – ответил я. – Самый лучший.
И больше ничего не нужно – никаких особых пожеланий, никакой романтической переписки. Он отмечал со своей семьёй, я – со своей. Но я думал о нем и знал, что он думает обо мне, и этого было вполне достаточно.
После полуночи, когда я собирался уже идти спать, телефон вдруг снова звякнул новым входящим.
“Мы летим завтра к бабушке, пробудем какое-то время”
Я набрал нейтральное “Хорошо” и почти сразу отправил вдогонку:
“Веди себя прилично”
“Не могу ничего обещать, – пришло от него, – бабушка та еще штучка”
Я послал ему смайликов.
“Я вернусь ближе к новому году, числа 30-го”
– Черт, – подумал я, – что я буду делать тут один все это время?..
“Что ты будешь делать тут один все это время?”
“Не волнуйся. В “Лондоне”** намечается вечеринка, я уверен, что найду, чем себя развлечь”
“Какой ты все же испорченный для своего возраста, а так и не скажешь… Придется тебя воспитывать.”
Я тихо рассмеялся и хотел было ответить что-то подобное, кратко-колкое, но, как назло, в голову ничего не приходило.
А то, что вдруг пришло… Эти слова я хотел сказать ему лично, не обесценивая смысла глупым трепом по смс.
“Я люблю тебя” – нет, я не сказал ему этого до сих пор, и тому не было каких-то драматических причин, просто каждый раз, как я собирался, то его член оказывался у меня во рту, то он зажимал мне рот, чтобы я не стонал слишком громко, когда он входил в меня в подсобке ресторана его матери. Говорить с членом во рту все же не слишком удобно, а в подсобке у меня вертелось перед глазами, и я не мог даже сообразить, как меня зовут.
“Я приеду 30-го”, – написал он снова.
Некоторое время я раздумывал, что на это ответить, а потом из-под пальцев выпрыгнуло:
“Ты приезжай, когда сможешь”
Вот это было смело с моей стороны – дать ему понять, что я буду ждать, когда бы он ни вернулся, что открою дверь и впущу его, когда бы он ни решил постучать.
И не успел я подумать дважды, как палец сам нажал на самолетик отправки. Пару минут я сидел, уставившись в экран, коря себя за поспешность и стараясь понять, была ли это ошибка.
Он не ответил. Я ждал пять минут, пятнадцать, полчаса… “Значит, здесь проходит граница”, – подумалось мне. Не трагедия, конечно, все образуется – по сути, ничего такого из ряда вон я не сказал… Но, как говорится, хорошо знать. Самое последнее, чего мне хотелось, это спугнуть его, дать понять, что моя воля – и я повис бы на его руках мертвым грузом, отчаянно пиная и кусая каждого, кто посмел бы претендовать на его внимание.
Но… Надо было быть легче, проще. Мы же договорились не усложнять.
Через сорок минут я собрался идти спать. Безоблачное доселе настроение было немного подпорчено – собственной глупостью и неумением держать эмоции под контролем. Я вздохнул, вяло уговаривая себя, что все образуется, и уже двинулся по направлению к себе, как экран вдруг снова вспыхнул в темноте.
“Ну, я приехал тогда. Выходи”
Я зажмурился, потряс головой, потом прочитал снова: нет, все правильно.
Натягивая обувь и куртку уже на крыльце, я осторожно прикрыл дверь и огляделся. Форд с выключенными фарами был припаркован чуть вдалеке от дома, ближе к дороге.
Вы слышали когда-нибудь про белое рождество в Осло?.. Как это красиво, как снег падает мягкими перьями, нежно укутывая большой город в огромное одеяло, и через его пелену уютно мерцают праздничные огоньки в окнах домов? Слышали, да?..
Ну так вот: это вранье. Чистой воды надувательство.
Чаще всего рождество в Осло – это тяжелое серое небо, скользкая трава, промокшие насквозь и оттого жалкие Юлениссены, шныряющие между домов по колено в воде, чихая и чертыхаясь. Таким рождество бывает у нас практически каждый год, и этот не был исключением.
Шел дождь – вот этот декабрьский промозглый дождь, который забирается вам под воротник и срывается с носа крупными, неприятными каплями. Я дошел до машины, разбрызгивая слякоть, и открыл дверь. Внутри было влажно, тепло, и запотевшие стекла.
– Привет, – сказал он.
– Черт, как я рад тебя видеть! – не смог сдержаться я и потянулся к его лицу.
– Это хорошо, – он улыбнулся и открыл для поцелуя губы, затем отстранился немного и ладонью стер морось с моей щеки. – Какой ты мокрый весь.
– Да, – я многозначительно поднял бровь. – Весь.
Он громко фыркнул.
– Что, прямо так, в машине? Перед респектабельным домом твоих родителей?! В первый рождественский день?!
– Ага, – не теряя времени, я накрыл ладонью его член. – Это будет твоим мне рождественским подарком. Другого-то ты мне все равно не купил.
– Надо же, какой меркантильный… Да будет тебе известно, – он выдержал многозначительную паузу, – что как раз купил – вот он.
И потянулся к заднему сиденью.
– Держи.
С удивлением смотря на легкий продолговатый сверток, я молчал, совершенно не зная, что сказать. Подарки на рождество?.. Это так… Мы официально становимся парой?.. Или что это значит?
– Что это? – я потряс коробку.
– Ну, открой и узнаешь.
Я зашуршал оберткой. Постепенно на свет показалась… прозрачная пластиковая упаковка, а в ней… что, простите?.. кукла Барби?.. Какого?..
Повертев коробку, проверяя, на всякий случай, нет ли у нее двойного дна или какого-то другого подвоха, я наконец поднял глаза. Он смотрел на меня выжидающе, слегка наклонив вбок голову и прикусив губу, явно предвкушая мою реакцию.
– Это что? – спросил я, разглядывая его и упаковку поочередно.
– Это кукла Барби, – сказал он тоном, каким обычно разговаривают с детьми и буйнопомешанными. – Нравится?..
Тут я окончательно потерял любую способность рассуждать логически и изумленно вытаращился. Он поднял брови.
– Это… такая шутка? – медленно проговорил я.
Секунду он смотрел на меня серьезно, чуть нахмурившись, словно не вполне уверенный, стоит ли мне что-то объяснять, а потом его лицо вдруг резко сморщилось: больше не сдерживаясь, он откинулся головой на подголовник и захохотал.
– Да, разумеется! Видел бы ты себя!..
– Холм…
Все еще сидя истуканом, я снова посмотрел вниз, на руки. Барби была варианта “Гавайи”: в купальном костюме и с цветочным ожерельем на шее. В комплекте также шли розовый спасательный круг в виде фламинго и пара пластиковых бокалов с приклеенными зонтиками.
– Холм, ты идиот! – я наконец отмер и перебросил коробку обратно на заднее сиденье. – Не знаю, что хуже: что ты подарил мне гребаную Барби или что серьезно думал, что это будет хорошая шутка.
– Я спрашивал у них в магазине, что бы мне посоветовали в качестве подарка для школьника, – продолжал смеяться он, то и дело с каким-то хрюканьем забирая воздух, – и я так понял, что Барби по-прежнему пользуются большим спросом…
Я сложил руки и поднял бровь, выжидая, пока он успокоится.
– Ну признай: шутка неплохая, – он еще булькал от смеха, но уже примиряюще дотрагивался ладонью до моих плеч.
– Хорошо, Холм. Хорошо…
Господи, ну как на него можно было сердиться долго?!.
– Хорошо, пусть так. Отличная шутка, ха-ха, я оценил. Но пусть она будет последней на тему возраста, договорились?
– Ага, – сказал он, вытирая слезы тыльной стороной ладони, – больше не буду. Шутки на тему возраста – это у нас теперь табу. Под запретом.
– И вот это вот “детка”, “малыш” и прочее, – продолжил я, делая убедительное лицо. – Вот это тоже – туда же.
Он фыркнул.
– Так я тебя никогда и не называл.
– Я на будущее говорю.
– Договорились… детка, – и тут же изо всех сил сжал смеющиеся губы.
– Холм, я что сейчас сказал?!
– Все-все, – он примирительно поднял обе руки, а потом положил правую ладонь мне на скулу и большим пальцем стал медленно водить по нижней губе.
Я задержал дыхание.
– Мне не пришло бы в голову так тебя называть, – начал он уже совсем другим, густым и низким голосом, где опять зазвучали хриплые возбуждающие ноты, – я не сплю с детьми…
Не отводя от меня темнеющего с каждой секундой взгляда, он чуть нажал пальцем, приоткрывая мне рот, а потом провел по внутренней стороне губы, где уже скопилась слюна.
– …не ласкаю их так…
Перед глазами поплыло, когда он окончательно влез пальцем мне в рот и погладил кончик языка. Я обхватил его губами и, пошло втягивая щеки, стал сосать, одновременно чуть раскачиваясь вперед и назад.
– … я так не трогаю детей…
Я выпустил палец изо рта и, притягивая его голову ближе, прохрипел:
– Пожалуйста, Холм, заткнись и сделай что-нибудь… пожалуйста…
Через мгновение я почувствовал в себе его язык. И – да: только этого я ждал все время с нашей последней встречи: тринадцать часов, пятьдесят восемь минут и сорок секунд. Почти четырнадцать часов, другими словам. Целую вечность.
– Так ты за этим приехал? Подарить мне Барби? – задыхаясь, поинтересовался я, когда он насытился первым глотком и ненадолго отпустил мои губы.
– Нет, – ответил он и, сам хватая воздух, обнажил зубы в оскале, – я приехал поздравить тебя с рождеством.
– Ты уже поздравлял… меня сегодня… дважды…
– Прости, – он нажал рычаг сбоку, спинка сиденья улетела назад, и я вместе с ней, – я уже немолод, память не та, ты потом… поймёшь…
Одним слитным движением он дернул пуговицу и молнию на моих джинсах. Я рвано вздохнул и прогнулся, когда он достал мой член и наклонился над ним.
– Кстати, – он вдруг завис буквально в паре миллиметров, обдавая истекающую в предвкушении головку горячим дыханием, – как ты думаешь, что сказали бы твои родители, узнав, что ты спишь с коллегой по работе?..
Я приподнял голову и посмотрел вниз, скользнул ладонью ему на затылок.
– Мы… не будем усложнять.
И с силой нажал.
Комментарий к 7.
* Вареная соленая баранина на косточках, традиционное рождественское блюдо
** Гей-клуб в Осло
========== 8. ==========
Смотрите, видите?.. В проходе между сиденьями появляется тележка с подносами. Толкающая ее бортпроводница в фартучке интимно наклоняется к вам, изгибает накрашенные яркой помадой губы и спрашивает:
– Курица или рыба?..
В ее голосе при этом – все те невообразимые блага и удовольствия, которые мы даже не отваживаемся себе представить. Курица или рыба?.. Вы принимаете тот или иной поднос и радостно ерзаете в кресле от предвкушения: это правда мне?
Вот это все – мне? Все эти маленькие упаковочки, индивидуально запаянные в пластик приборы, чашечки и крохотные пакетики соли и перца, которые в другое время вам и даром не нужны, но сейчас, в салоне, задолго до посадки, вы смотрите на них и счастливо улыбаетесь (не отпирайтесь, я же вижу).
Знаете, почему вы так рады? Вы заплатили за этот завтрак, обед или ужин, когда приобретали билет, и нечего делать вид, что он упал вам в руки просто так, с небес. Ничего не падает с небес, вы же знаете. Так что это удовольствие вполне ожидаемо и легко спрогнозировано.
Но вы радуетесь все равно.
Знаете, почему?.. В жизни мы часто реагируем сначала на форму, а уже потом на содержание. Так уж мы устроены – и об этом прекрасно знают, например, производители упаковочной бумаги. Каждое рождество в мире приобретается невообразимое количество тонн яркой бумаги и разноцветных пластиковых ленточек, единственное предназначение которых – быть сорванными жадными пальцами за какие-то секунды, а потом смешными рожицами, викторианскими ангелами, Санта Клаусами или мультяшными оленями грустно выглядывать наружу из мусорного отсека для перерабатываемого картона.
И неважно, что скрывается внутри: упаковка – это то, на что мы обращаем внимание в первую очередь. Не согласны?.. Да ладно!.. Не отпирайтесь, вы тоже такой. Мы все такие.
Курица может быть передержана, а рыба недосолена, но это совершенно неважно. Что важно – так это то, что все эти маленькие упаковочки произведены специально для вас. Понимаете? Кто-то специально упаковал горсть орешков, крохотный кусочек сыра, чайную ложечку джема в индивидуальные пакетики – специально, исключительно, эксклюзивно для вас. Понимаете?.. Какая-то фея махнула волшебной палочкой и – вуаля. Специально для вас.
А все потому, что вы такой особенный, неповторимый, такой охуительно прекрасный, не так ли?.. Вы смотрите на себя со стороны и легко соглашаетесь: “Да, конечно. Я заслуживаю лучшего. Неповторимого. Эксклюзивного. Как же может быть иначе?!”
Вы мысленно хлопаете в ладоши, радуясь, что дитя в кондитерской, и нетерпеливо разрываете тонкие швы на прозрачном пластике, поднимаете легко поддающиеся вашему напору крышки и ныряете – туда, внутрь, в самое недро, потому что это все – специально для вас. Для вас одного.
А потом что-то привлекает ваше внимание – вдруг, случайно: какой-то резкий звук или свет… Вы оглядываетесь по сторонам и замечаете, что все остальные пассажиры держат в руках точно такие же пакетики. И на их лицах точно такое же выражение удовлетворения и радости.
Здесь самое время достать из бумажника визитную карточку и, не вставая с кресла, забронировать время у психоаналитика, потому что именно в тот момент вы отчетливо понимаете, что никакой вы не особенный.
Оказывается, вы обычный. И ничем не отличаетесь от других. Забавно, правда?..
Вот так в моей жизни появилась Леа.
Это было в феврале, я лежал головой у него на коленях, а он задумчиво пропускал мои волосы сквозь пальцы.
– Я разговаривал с агентством сегодня.
– Да? – я поднял глаза. – И что? У них есть что-то на примете?
– Кажется, да.
– Так это же отличная новость! – я сел и развернулся к нему лицом.
– Кажется, да, – повторил он, против обыкновения без улыбки.
– Ты не рад?..
– Еще пока не знаю.
– А что это – интервью, фестиваль, телевидение?
– Это кино.
– Ну так ведь здорово же! – я потряс его за плечо, пытаясь растормошить. – Отличный шанс, ты же всегда хотел!..
Он как-то странно нахмурился.
– У нас еще четвертый сезон, я не знаю, как это будет сочетаться с новым проектом.
– Да прекрасно будет сочетаться! – все еще не понимая причины этой его непривычной серьезности, воскликнул я. – У нас мало сцен, кроме как эффектно зажимать друг друга по углам и делать-то почти ничего не надо. Ну, разве нет?!.
Я рассмеялся и заглянул ему в глаза.
– Да, ты прав, – он впервые улыбнулся, но все равно: как-то напряженно, неуверенно. – Ты прав, с этим мы справимся.
– Это же отлично!
Я дотянулся до него и поцеловал, потом ещё раз, дождался, пока он ответил. Затем снова развернулся, на этот раз спиной, и облокотился на него. Он тут же перекинул вперед руки, обнял меня через грудь, зарылся носом в волосы и шумно вдохнул.
– Так что за кино?
– Триллер.
– Отлично же! Ты же всегда хотел.
– Да, – эхом отозвался он. – Я всегда хотел. Это отличный шанс.
– Ну вот, – я не мог перестать улыбаться. – Это надо отпраздновать. Немедленно!
Я подался вперед, намереваясь сбегать в кухню за пивом, но он вдруг удержал меня. И только я хотел спросить, в чем дело и что происходит – потому что здесь явно что-то было не так: никто не реагирует таким образом, получив предложение, за которое все остальные начинающие актеры с чистой совестью перегрызут друг другу глотки, – я открыл уже было рот, но он меня опередил:
– И у меня будет девушка.
– О, господи, ну разумеется!.. Разумеется будет!
Он недоуменно нахмурился, а я со смехом продолжил:
– Это же триллер, там по закону жанра должна быть главная женская роль, иначе кого ты спасать-то будешь?! Не кота же с дерева, правда?..
– Нет, – он помедлил и на секунду прижал меня крепче, а потом ослабил кисть, и она как-то безвольно соскользнула на диван. – Нет, не кота. Но девушка у меня будет в реальности.
Как можно себе представить, я не прошелся колесом по квартире от этой новости. Я долго раздумывал, что сказать, и все это время он напряженно следил за мной в отражении телевизора напротив.
– А у тебя есть курить? – в итоге спросил я.
– Есть, – ответил он, не делая, впрочем, никаких движений, чтобы достать сигарету. – Но в квартире установлены детекторы дыма.
– Понятно, – сказал я, хотя, по правде, мне было ни хера непонятно, а потом отчего-то добавил: – это правильно.
– Правильно, – эхом отозвался он.
Какое-то время мы молчали, а затем я встал, пересел на кресло рядом и приготовился.
– Ну, говори.
И он стал говорить.
… Понимаете, я всегда хотел работать в театре. Даже снимаясь в популярном и нашумевшем сериале, я понимал, что не с телевидением, а с театром хочу связать свою судьбу.
Театр всегда представлялся мне не отражением реальности, не бледной пародией на нее, какой, по сути, было телевидение, а самой жизнью – настоящей, без прикрас. В театре я не играл, а жил – каждый спектакль, каждую репетицию, каждый час у гримера, каждую примерку, каждую вычитку, каждое обсуждение роли.
На сцене нет места фальши и притворству, там все всегда происходит взаправду – как в первый и одновременно последний раз. Там не переснимаются дубли, и если вы фальшивите, зритель видит это сразу – видит, что вы лжете.
В театре вы либо становитесь персонажем, живете им, безоговорочно и полностью верите в него – хороший он или плохой – в его реальность, в мотивы тех или иных поступков, либо… Либо вы не играете в театре, вот и все. Просто потому, что второго шанса у вас не будет. Как в жизни: здесь и сейчас, в этой секунде и в этой конкретной точке вселенной.
А вот он хотел делать кино.
Ему нравилась сама идея, что все можно остановить, перемотать назад, вернуть, переиграть, исправить… Его не смущал оператор, сующий ручную камеру прямо вам в лицо, когда вы находитесь, например, в самой середине постельной сцены, и ваш герой открыт, раним и уязвим. Он не сбивался с ритма, слыша резкое “Стоп! Еще дубль!”, не выходил из образа. Он нормально относился к тому, что в самые интимные моменты, помимо вас двоих, в помещении находится еще десяток людей: они разглядывают вас во всех плоскостях и решают, красиво вы проживаете эти мгновения или нет.
И если нет, то вы переигрываете все заново. Снова и снова, сколько потребуется, и с одинаковым энтузиазмом.
Ему казалось, что кино, как и телевидение – это возможность исправить ошибки, перекроить реальность, взять паузу на секунду, обдумать план действий и в следующий раз поступить по-другому, лучше. И тогда непременно будет счастливый конец.
Теперь подумайте вот о чем. Театр – это почти закрытый мир, тайное общество или братство. Там царят свои законы, свои установленные правила, не всегда имеющие отношение ко внешнему миру.
Все, кто входят в это братство, связаны определенными узами правдивости и искренности – если хотите, достоверности реакций и эмоций. Это зачастую граничит с грубостью, иногда с неприкрытой враждебностью, с завистью или, наоборот, с признанием таланта и преданным поклонением. В театре нет места фальшивым улыбкам (если, конечно, дело не касается режиссера – ему, как бы там ни было, все улыбаются с обожанием: мы, актеры, тоже люди и тоже хотим покупать игровые приставки и дорогую спортивную обувь).
Поэтому в театре всем плевать, что вы из себя представляете за его пределами. Всем все равно, какую политическую партию вы поддерживаете, исправно ли покупаете проездной на автобус или иногда позволяете себе жульничать, ходите по воскресеньям в церковь или на собрания сатанистов.
Всем все равно, кто вы за пределами театра просто потому, что жизни за пределами театра не существует. Она есть только внутри, в тяжелых складках занавеса, в люстрах, в оркестровой яме.
