Текст книги "Мое побережье (СИ)"

Автор книги: Luft_waffe

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 33 страниц)

Сердце колотится. Попытки выровнять дыхание не приносят успеха.

Пальцы стискивают маленькую сумочку сильнее, когда дверь со стороны водителя закрывается.

Хорошим предчувствие было или же тревожным – самый сложный из вопросов, на который у меня не находилось ответа.

***

Дежавю из далекого декабря.

– Не лучшее место для противоправных деяний. Здесь меня начнут искать в первую очередь, – пальцы одной руки сжимали приподнятый подол, другой – ремешки скинутых с ног босоножек.

Тони обогнул автомобиль, небрежно щелкнув брелоком. Глаза блестели, однако улыбки на лице не замечалось.

– Противоправных? – голос прозвучал совсем негромко, когда он оказался рядом. – Законом не запрещено воровать хорошеньких девушек с выпускного вечера.

Шаг навстречу.

Морской бриз нисколько не охлаждал горящих щек.

Только трепал темные волосы и волновал тонкий подол, вызывая столп легких мурашек по коже.

– То есть, это часть твоего хитросплетенного и многоступенчатого коварного плана, – я не знала, задавалась ли вопросом или утверждала.

– Не без этого.

Мозг отказывался анализировать происходящее, и, наверное, это было к лучшему.

Потому что я совершенно не понимала, зачем он отбирает у меня туфли и приглашающе протягивает свободную руку.

Ноги проваливались в песок вопреки шагам, которые ускорялись с каждым мгновением. Тормозили. Коленки подгибались, точно рисковали сломаться, если он решится прибавить ходу.

А уличный фонарик на веранде горел, служа путникам маленьким маяком.

Декабрь и важные сугробы. Стивен и Наташа, чьи шутливые «переругивания» уносит за море ветер. Метель за окном и выжигающий взгляд темных глаз.

Здесь было слишком тихо.

Бриз гулял по веранде, огибая отдающие ностальгией плетеные кресла. Желто-оранжевый свет мазал ступени, приглашая войти.

Один дом, но такой иной в разное время года.

– Джарвис здесь? – первая фраза, пророненная после затянувшегося в пути молчания.

Тони отворил ключами дверь, пропуская меня вперед.

– Нет. Фонарь я еще вечером зажег, – добавил он, проследив за моим вопросительным взглядом, обращенным к маленькому «маяку».

В гостиной горел электрический камин, а лестницу на второй этаж освещало тусклое бра. Тони небрежно скинул пиджак, пристраивая тот на крючок и давая мне возможность оглядеть непривычно пустое помещение да стряхнуть песок.

Про «план» он явно не солгал. Становилось даже обидно от того, настолько я предсказуема, если Старку удалось все просчитать и заманить меня на подготовленную территорию. Вопрос, в который было бы заключено все негодование, не успел оформиться – фигура, показавшаяся на пороге кухни, держала в руках увесистого вида бутылку виски.

– Медовый «Джек», – он гордо взмахнул сосудом с нежного, янтарно-золотистого цвета жидкостью. Светло-желтую этикетку венчала пчела. – Тебе должно понравиться. В противном случае, мне пришлось бы спиваться в одиночестве, – поделился Тони, словно прочитав каким-то сверхъестественным образом мои мысли.

– Или с Хэппи, – я аккуратно пристроила сумочку на тумбе, шествуя вглубь гостиной.

– Чтобы слушать его стенания о несостоявшейся личной жизни? – Старк шутливо фыркнул, а в следующий миг помещение огласил скрежет пробки. – Не лучшая альтернатива завершению выпускного вечера.

Ладошка мигом взметнулась вверх и прижалась к губам. Тони, не получив никакой ответной реплики, обернулся, а затем напряженно нахмурился:

– Что-то…

– Мы пропустили церемонию выбора короля и королевы, – я осела в глубоком кресле, смотря на него, наверняка, взглядом, словно на Землю только что обрушился как минимум метеорит.

Старк кусал губу, пытаясь понять, серьезно меня это беспокоит, или же я за мгновение научилась столь искусно притворяться. А потом вдруг прыснул, пристраивая бутылку на столик и…

– Это важно! – он не успел раскрыть рта, как я бессильно хлопнула ладошкой по колену, не выдерживая от того, какой он непроходимый…

– Пеппер, – Тони приблизился к креслу, грозной тучей нависая сверху. Или, разумней сказать, – волнующей тучей. Слова мигом улетучились из черепной коробки, уступая звенящей пустоте, которую медленно и стремительно затапливал этот терпкий кофе под рядом длинных, пушистых ресниц. Вздох – язык проходится по губам, магнитом перетягивая все внимание. – Это хрень собачья, – и в следующий момент они быстро мажут мои губы, не давая возможности опомниться или что-либо возразить. – У меня есть оливки и маленькие бутерброды с икрой! – доносится его стремительно удаляющийся голос, а затем слуха достигает хлопок дверцы холодильника. – Это в сто раз круче, чем визг Норы Уэшвилл, когда ей «неожиданно» нахлобучат на голову корону.

Улыбка тронула губы. Губы, которые мелко покалывало от этого недо-поцелуя.

Не стану говорить, что я всерьез волновалась об упущенном событии. Вполне возможно, Тони бы даже избрали королем. Но держать марку и вредничать для вида было практически жизненно необходимо.

Привычка – страшная вещь.

Бутерброды оказались лучшим дополнением разливающемуся по стаканам медовому золоту, которое на самом деле пилось неожиданно легко и умиротворяло своей мягкостью на языке.

Я успела сползти с кресла на пол. Тони сидел напротив, прислонившись спиной к журнальному столику, который то и дело намеревался отъехать назад, пока, наконец, не плюнул на бестолковые попытки придвинуть его обратно и не растекся по ковру, опираясь на согнутую в локте руку.

Тарелка с бутербродами беспечно покоилась на полу.

Время от времени Тони обращался к телефону, переключая песни.

Я рассеянно наблюдала за виски, огибающим стенки пузатого стакана.

– Когда ты уезжаешь? – проронила давно вертевшийся на языке вопрос, внутренне сжимаясь от перспективы получить ответ, к которому я, судя по всему, была не готова.

Худшая тема, какую только можно было затронуть.

Тони уменьшил громкость музыки. Повертев шпажку меж пальцев, небрежно ткнул ту в первую попавшуюся оливку, да там и оставил.

– Послезавтра. Утром, – глухой голос говорил сам за себя.

– Быстро.

– Да.

И тишина. Разъедающая, как кислота, заползающая в каждую клетку и с шипением уничтожающая ее.

Пусто. Пусто внутри, пустота вокруг.

Я не хотела этого слышать. Не хотела думать, что стрелки часов неумолимо гонят вперед, не интересуются ничьим мнением, беспощадно отстукивают мерный, беспрерывный такт. Что все заканчивается слишком… быстро. До крутых спазмов и пощипывания в носу быстро.

Если бы только время было резиновым. Имейся хоть один шанс растянуть сутки, вечер, час… но времени не оставалось. Его казалось чертовски мало для того, чтобы нырнуть в этот омут с головой и насладиться форменным безумием сполна. Или же взлететь до небес, почувствовав себя хоть раз в жизни свободной настолько, насколько может представиться возможным – от оков комплексов, недоверия, никому не нужных стереотипов и главное – груза последствий.

Мало. Но немного его оставалось. Непозволительно немного, и все же. А когда вечер закончится – станет еще меньше. Либо не останется вообще.

– Пеп…

– Не начинай.

Конечности затекли, ноги слушались слабо; я поднялась с пола, делая несколько шагов от него и останавливаясь напротив камина, увенчанного фотографиями в рамках.

Здесь Тони совсем ребенок – Говард подкидывает его у дома, и фокус размазывается на маленьких ручках, парящих в воздухе, подобно птичьим крыльям.

Тут – уже постарше, увлеченно зарывшийся носом в инструкцию, а рядом разбросаны мелкие детали, местами собранные и напоминающие самолет.

На следующем снимке значились Говард с Марией на каком-то приеме, и в самом углу можно было разглядеть Джарвиса.

– Я говорил, как все будет, – слышится неожиданно ближе, и рука, замершая у фигурки декоративного рыцаря размером с ладонь, вздрагивает.

Это было самым ужасным. Необходимость принимать его правоту на пару с собственной недальновидностью. Впитывать в себя ядовитое осознание, что самый бесшабашный человек на свете оказался рассудительней такой-вечно-правильной меня. Такой глупой. Неисправимой идиотки.

Наблюдая боковым зрением, как Тони подходит к камину, я поспешила повернуться к нему спиной. Уж больно подозрительно краснели глаза, что стало бы видно даже в полумраке.

– Я думала, что… – сглотнула; голос отказывался слушаться. Думала – что? Что ты вдруг можешь измениться? Что жизнь не может быть настолько гадливой, чтобы все происходило именно так? – Что в этом был смысл, – на грани шепота.

Думала: между нами есть что-то.

Что-то в том, как он заводился, когда я позволяла себе маленькие слабости в виде наигранно-заинтересованного общения с другими парнями. В несдержанных прикосновениях или во всех неприятных словах, после которых затылок горел от виноватого взгляда. Что-то, что не было бы плодом моего наивного воображения.

И внезапно накатила дикая усталость. До чего мы докатились, а? Стоим здесь, вдвоем, пока все наши ровесники празднуют один из самых знаменательных дней за прожитый промежуток времени.

Где твои нескончаемые фабричные куклы? Где моя родная, уютная клетка комнаты?

Ничего из того, что было в порядке вещей столько лет.

Мысли жужжали, а тем временем за спиной послышался шорох шагов, и сердце испуганной птицей провалилось в желудке, потому что чужие руки уцепились за плечи, резко разворачивая к себе.

– Боже, Пеппер, – и тут же исчезли. Пальцы в утомленном жесте сомкнулись на переносице. – Ты до сих пор веришь этим идиотским сказкам, где все легко и просто? В «долго и счастливо»? – темные глаза впиваются в лицо, отчего буквально давящие на глазные яблоки слезы становится физически трудно сдерживать. – Я предупреждал, что это ни к чему не приведет, – он метался против камина, загнанно и напряженно.

– Почему ты боишься просто попробовать?

– Потому что это край, Поттс! – рука с силой впечатывается в спинку кресла, отчего то жалобно скрипит, и горячая капля разом слетает с накрашенных ресниц. – Гребаный край, – злой шепот вырывается сквозь пальцы скользнувших по лицу рук. Молчит. Глубоко вздыхает, словно пытаясь усмирить внутренний ураган. – Я не смогу спокойно сидеть на другом конце штатов, не имея ни малейшего понятия, что здесь происходит. Приезжать на пару недель на каникулах… Не хочу давать обещаний, которые могу не сдержать, и не хочу отбирать у тебя шанс на нормальную жизнь и нормальные отношения с кем-то, кто тебе подходит.

– А если мне не нужна нормальная жизнь с нормальными отношениями?

Собственный голос еле слышный, но слова, сказанные искусанными губами, повисают между нами. И мы оба словно бы не знаем, что теперь с ними делать. То ли задохнуться от этой проклятой ноющей боли, впитавшейся, кажется, в сами кости, то ли безудержно трясти головой в надежде, что они вылетят из черепной коробки, и больше никогда не потревожат измученный рассудок.

Он не двигается, дает молчаливое разрешение подойти ближе и уткнуться носом в плечо, позволяя легким заполниться терпким запахом виски, парфюма, оливок и едва уловимым – лилий. Затем, вздохнув, опускает ладонь на затылок и зарывается пальцами в волосы. Губы рассеянно тычутся в висок.

Музыка, все еще тихо играющая в его телефоне, пренебрежительно оставленном где-то на полу, дарила странную иллюзию покоя и в то же время сочилась горькой безысходностью.

Закрыть глаза.

Потому что невысказанное царапает горло, рвется наружу, не выдерживая более ни минуты в этом заточении. Выворачивает наизнанку сердце, которое не находит себе места, разбухая под ребрами до непозволительных размеров.

Потому что, наверное, именно в такие моменты за человека говорит его душа.

Когда нет сил молчать.

И голос на грани слышимости:

– Люблю тебя.

Как шелест непокорных волн, неизменно прибывающих к своему побережью и разбивающихся о непоколебимую твердыню вековой неизбежности.

Тони не говорит ни слова – лишь наклоняется и не дает наполнить легкие воздухом, перекрывая доступ к кислороду.

Потому что даже самые страшные бури покоряются, находя на камень.

Разлетаясь всплеском шипящих брызг.

Я пошатываюсь, когда он с напором подается вперед, целуя и заключая в ладони лицо так сильно, будто за что-то извиняясь. Будто разметывая на клочки последние стены невидимых преград.

И нечто внутри отпускает.

На мгновение я забываюсь и перестаю понимать, где нахожусь. Только чувствую, как руки обхватывают спину и прижимают к себе, что хочется просто раствориться в нем, слиться с кожей, сойти с ума, но больше никогда не расставаться с этим запахом. И как шире раскрывается рот напротив, а теплый язык на пробу прижимается к кончику собственного. И более уверенным выпадом – следом.

Одно крошечное движение – податься к нему. Вплотную. Неразборчиво скользнув ладонями по груди и обхватить прохладными руками оказавшееся слишком горячим лицо, пытаясь касаться как можно больших участков тела разом. Почувствовать ладонью пульс на шее.

И, наверное, этот маленький жест становится последней каплей.

Он срывается, толкает меня на себя, пытается отступить назад и сам же врезается в спинку кресла, теряясь в комнате. Сдавленно мычит в плотно сомкнутые губы – то ли от недовольства, то ли от того, как тазовая косточка под тонким подолом платья упирается от резкого движения в его пах.

Пятится почти на ощупь к лестнице. Грохот – цепляется ногой за журнальный столик, и, кажется, раздается какой-то звон, но так и остается чем-то далеким и неважным, потому что руки, эти, блин, руки… я едва не спотыкаюсь о первую ступень, в последний момент подхватываемая Старком и прижимая к стене. Эти руки творили что-то невозможное. Нервно, судорожно задирая светло-сиреневую ткань, оцарапывая ремешком часов нежную кожу. Такие большие. Горячие. Пальцы впиваются в ягодицы, с силой подтаскивая к себе. И какой-то невнятный, полузадушенный звук исчезает под его ртом, когда затылок бьется о стену.

Всякая мысль, появляющаяся в голове, моментально меркнет. На сей раз виной тому его губы – они лихорадочно скользят к шее, вжимаются, выносят мозги. Влажными касаниями языка. Прикусываниями, от которых хочется сжать пальцы на затылке и попросить сделать это сильнее.

Больше.

– Пожалуйста, – я не знаю, чего хочу от него потребовать. Но, похоже, он все понимает сам – понимает, потому что руки вновь одергивают платье, а в следующий момент подхватывают вверх, заставляя по инерции уцепиться ногами за его талию. Прижимают так плотно, что в голове на секунду плывет.

Губы беспрестанно соскальзывают, неспособные продолжить поцелуй с каждой неладной ступенькой.

За окном гудит ревучий раскат. Кажется, начиналась гроза.

Тони с силой бьется спиной о дверной косяк в коридоре, не рассчитав траекторию. Грохот на секунду возвращает в реальность.

– Осторожней, – шепотом. Слишком невинно целуя подставленную щеку.

Будто не мои ноги оказываются до боли зажатыми между его корпусом и стеной.

Подтянуться на руках скользящим движением вверх – и снова забыть собственное имя. Его быстрое дыхание опаляет разгоряченную кожу шеи. Такой… дурацкий кусок железки.

Не дотянувшись до ремня, я в сердцах дернула вверх полы рубашки, чувствуя пальцами, как мигом напрягается раскаленная кожа живота. Материя податливо задирается, и можно наконец-то прикоснуться к обнаженным бокам и крепкой спине.

Старк рывком оттолкнулся и в несколько шагов преодолел расстояние до двери, судорожно хватаясь за ручку. Щелчок – спина провалилась прямиком в пустое пространство.

Ближе. Он нужен ближе. До скрученных легких нужен.

Я изогнулась в его руках, рваными движениями стягивая платье. Поморщилась, поздно вспоминая, что забыла расстегнуть молнию. С секундным характерным треском ткань подчинилась и зашелестела к ковру, небрежно отброшенная в сторону.

Тони издает странный звук, напоминающий то ли ругательство, то ли подобие рыка, и едва не падает на меня, в последний момент упираясь локтем в матрас. Ловя шумное дыхание и опаляя лицо собственным, неровным вздохом, когда пальцы наконец-то получают доступ ко всему телу.

– Стой, – шепот, приказ.

Рука легко подхватила талию и подтянула вверх, к подушкам, покуда свободная попыталась сдернуть покрывало. Я бездумно пнула подвернувшийся под ногу валик, помогая устранить мешающий комок ткани.

Задохнуться – ноги вплотную прижимались к его бокам, а неладная пряжка царапала низ живота. Поерзать – так, что в промежность уперся напряженный член, и из губ вырывается хриплый выдох, потому что он вдруг кусает подвернувшийся подбородок.

– Сними… – голос не слушается, а пальцы тянут вверх рубашку, – сними ее.

Кольнувшее разочарование захлестывает ненадолго, уступая пониманию; Старк отстранился, принимаясь быстро расстегивать пуговицы на манжетах, и, боже, от этого остановилось бы сердце, если бы не заходилось в таком лихорадочном ритме.

Нижние пуговицы застревают в петлях, не желая выскальзывать, подобно предыдущим. Тони выругался сквозь зубы, раздраженно стягивая деталь выпускного костюма через голову, и впечатался руками в подушки по обе стороны от моей головы.

Он прав: это край.

Проклятая, звенящая в висках пропасть.

Утягивает на самое дно – с тем, как он сжимает в ладонях грудь и остервенело целует, чуть поднимает корпус, позволяя пальцам ухватиться за ремень его брюк, а затем, в каком-то нездорово-безумном порыве – скользнуть ниже, к бугру под плотной материей. И низкий, тяжелый стон заставляет испуганно прикусить губу, поднять взор и столкнуться с горящими глазами напротив. Почти дикими. Зацепиться за этот взгляд.

Потому что – бог свидетель – я могла больше никогда его не увидеть.

Наверное, от того руки принялись лихорадочно бороться с пряжкой, синхронно с тем, как Тони взялся стягивать тонкую полоску нижнего белья, не давая опомниться и смутиться – скользя открытым ртом от линии челюсти вниз, по выпирающим ключицам и к узким ребрам, обжигая рваным дыханием кожу, которая натягивалась на отчего-то дрожащем теле.

Дождь усиливающейся дробью колотил по стеклам.

Чувство, которое прошивает все существо, когда он касается ладонью влажного тепла, переворачивает все. Лицо горит так сильно, что впору удивиться, как не воспламенились ресницы. Какое-то слово – я не успела сообразить, что собираюсь сказать, – застревает в горле. Два пальца без ожидаемой боли скользят внутрь, заставляя дернуться, вынуждая все внутри напрячься, и отчаянно вцепиться в подушки, как утопающему.

Тони катастрофически близко. Настолько, что смешивается дыхание.

И я что-то ему говорю. Какую-то глупую, несусветную ерунду, воспаленный бред прямо на ухо пересохшими губами.

Позвоночник выгибается над постелью, когда он начинает двигать пальцами сильнее и резче. Казалось, легкие нет-нет, да откажут. Просто пошлют меня к чертовой бабушке на пару с лихорадочно стучащим о ребра сердцем, грозящим пробить в грудной клетке дыру.

Оставляя внутри лишь плавящее мозги желание.

Низ живота свело, ноги вдруг дернулись, резко врезаясь в его бедра. В голове крутились… крутились какие-то мысли, напоминающие горячее марево, и…

– Тони…

Дыхание перехватило, а потолок перед глазами вдруг потемнел и поплыл.

Как из-под воды – слышится голос Старка, хриплый, неузнаваемый. Где-то совершенно далеко, за пределами досягаемости и всяческого понимания. И вдруг – жалобный всхлип исчезает под жестким напором губ, одновременно с тем, как он входит в меня резким толчком.

Продолжая что-то невнятно шептать, с откровенно паршивой выдержкой выстанывать в рот какие-то слова, влетать руками в натужно скрипящую спинку кровати. И этого так много.

Это выбрасывает за грань, где на несколько бесчисленных секунд все перестает существовать.

Он – повсюду. Вынуждающий задыхаться от своего потрясающего, напрочь уничтожающего мозги мужского запаха, не реагирующий на то, как я отчаянно сжимала его плечи.

Не дающий привыкнуть к ощущениям совершенной заполненности, двигающийся с каждым толчком все размашистей.

Я глухо замычала, от переизбытка эмоций кусая его нижнюю губу, когда Тони подхватил меня под коленом и закинул одну ногу на свой согнутый локоть так, что угол проникновения изменился.

Встретиться глазами с его горящей темнотой.

– Моя, – сбивчивым, полубредовым шепотом, своим невероятным голосом, – так сильно… боже…

Он тихо стонет, в последний момент успевая рывком выйти и сжать пальцы на члене, кончая мне на живот.

Бессильно наваливаясь сверху, утыкаясь лбом в шею.

Я не знаю, сколько мы лежим так в абсолютной тишине, разбавляемой шумным, постепенно успокаивающимся дыханием, да шелестом разыгравшейся стихии.

Тони одним тяжелым движением откатился в сторону и даже умудрился подтянуться головой к подушке. Он несильно отстранил меня, но лишь затем, чтобы в следующий момент протиснуть руку под мою голову и заключить в кольцо объятий, прижимая к собственной груди.

Дышать при подобной близости было сложно, и все же я ни за какое золото мира не отодвинулась бы. Наверное, мои волосы лезли ему в лицо. Только Тони никак не откликался на окружающие раздражители.

Удобней устроившись у него под боком, я принялась лениво водить короткими ногтями по его спине, глупо улыбаясь, когда он промычал нечто одобрительное. И еще сильней – стоило ему взять меня за руку и подтолкнуть ладонь вверх, к голове, призывая запустить пальцы в волосы.

– Ты засыпаешь?

Ответом на тихий шепот служило слабо различимое «угу».

Я уткнулась носом в его грудь, чувствуя, как сердце разрывается от бьющей фонтаном искренности. Тони был похож на большого ребенка, ревниво сжимающего свою любимую игрушку. Он не возразил, позволяя закинуть ногу на его лодыжку.

Только слишком много волос на теле для ребенка. Скорее, неразумное дитя напоминала я, мечтающая остаться в этой кровати как минимум на вечность.

Лежать с кем-то вот так было невероятно.

Хотелось растянуть момент и запечатлеть в памяти каждую минуту сильнее, чем собственное имя. Да хоть бы я его совсем забыла. Лишь бы помнить, какая у него потрясающе гладкая кожа спины, и помнить, как немыслимо идеально находиться в его руках. Дыхание Тони постепенно выравнивалось, а тело расслаблялось.

Прошел ощутимый промежуток времени, прежде чем я поняла, что он действительно заснул; по коже бежали легкие мурашки от ветра, задувающего в приоткрытое окно, однако вставать, дабы захлопнуть створку, было выше моих сил. Я осторожно потянулась к сдвинутому куда-то в ноги одеялу и, стараясь не потревожить Тони, в несколько быстрых движений расправила то и накинула на нас обоих. Возвращаясь под теплый бок, к плотнее сплетшихся с моими ногам.

Никогда прежде я не испытывала такого всепоглощающего спокойствия и умиротворения. Кажется, я начинала понимать всех тех «взрослых», что критически нуждаются в отдельной спальне с непременно большой, двуспальной кроватью.

В голове была блаженная, гудящая пустота. По стеклам бил дождь, и, наверное, на утро придется вытирать пол от натекшей воды…

Я не заметила, как начала тонуть в объятиях дремы.

***

Проснувшись не намного раньше Старка, я обнаружила, что за ночь он успел знатно перекрутиться, вытолкать одеяло куда-то за свою спину и съежиться от холода; впрочем, именно дискомфорт от прохлады стал причиной моего раннего пробуждения. Я свернулась клубочком, пытаясь протиснуться спиной к груди Тони, между его тяжелыми руками и согнутыми в коленях ногами, однако он оказался на редкость неповоротливым. Создавалось впечатление, что я пыталась сдвинуть с мертвой точки скалу. Несильный пинок – и частично влезть в желанное пространство получается; Старк не повел и усом. Воспользовавшись его бессознательным состоянием, я потянула поперек своей талии его руку, и губы моментально расплылись в бестолковой улыбке, потому что он по инерции прижал меня к себе.

На самом деле, в вынужденной позе приятного было мало: мой бок давно затек, а сжатый мочевой пузырь очень сильно давал о себе знать, вынуждая невольно вспомнить виски, который мы пили вечером. К тому же, лежать без дела – занятие не самое веселое. Да только отодвигаться от Тони отчаянно не хотелось.

Он проснулся, когда я начала было думать, что больше терпеть мой организм не способен. Все еще пребывая в состоянии легкой дремы, перевернулся на спину и потер глаза, свободной рукой ощупывая пространство справа от себя и натыкаясь на мое бедро.

– Пеп?

– Доброе утро.

И ладонь умиротворенно оглаживает кожу.

– Доброе, – секундная заминка. – Уже утро?

За окном брезжил пасмурный рассвет. Слуха достигали удаленные крики чаек.

Он соизволил подняться с постели первым и, скользнув рассеянным взглядом по полу, подхватил ткань пальцами, да ловко влез в слегка помявшиеся брюки. Я с тяжелым вздохом покосилась в сторону платья, боясь представить, на что оно стало похоже.

Наверное, страшнее было только подходить к зеркалу и лицезреть то, что осталось от выпускной прически и макияжа.

А потом были сборы, и были молчаливые объятия, когда мы сталкивались в одном проходе. По большей части, инициируемые мною. Он не возражал.

В шестом часу утра машина отъехала от величаво возвышавшегося на небольшом холме дома с белыми окнами и уютной верандой. Я кинула прощальный взгляд на потухший уличный фонарь, подумав, что это может быть последний раз, когда я наблюдаю уединенный, светлый кусочек вселенной на песчаном берегу.

Море печально шумело.

Говорить не хотелось.

Быть может, справедливо сказать, что мы не попрощались.

Не так, по крайней мере, как это следовало бы сделать.

Я отрезала его попытки проводить меня до дома, избегала взгляда в глаза и честно старалась не слушать, что он говорит. Про какой-то аэропорт. Каникулы. Хэппи. Упрямое и доводящее его до ручки игнорирование.

Я пыталась не думать о том, как захлопнула за спиной дверцу дорогого авто, доходя до крыльца в некоем оцепенении.

Свинцовое грозовое небо и холодный воздух. Взгляд опустился к такому же серому асфальту; глаза начали наполняться непрошенными слезами. Потому что…

Шаги ускорились; входная дверь с хлопком затворилась. И ноги неслись по лестнице вверх, на второй этаж, едва не спотыкаясь о ковер и в последнюю секунду подскочившего с насиженного места Снежка.

Потому что это оказалось тяжело. Действительно тяжело.

Потому что, господи, да что здесь еще можно сказать? «Мне жаль», «я буду скучать», «до скорой встречи»? Детский лепет. Бессмысленная травля души.

Просто уезжай уже. Обними мать, сядь в самолет, исчезни далекой железной птицей за облаками.

И легкие вывернуло от первого истеричного всхлипа. Сухого. Надрывного.

Несколько секунд – с улицы слышится звук мотора. А, стоит ему исчезнуть за поворотом очередного безликого дома, горло раздирает от вымученной обиды, и вот уже подушка становится горячей от ненормального потока рыданий.

Таких, что из соседней комнаты выбегает Лесли, с перепуганным непониманием гладит спутанные волосы и говорит какую-то не воспринимаемую на слух, ни разу не успокаивающую белиберду.

Таких, которые постепенно усмиряются лишь через час, но, стоит усесться в горячей ванне и случайно подумать не о том, как они вернулись вновь с удвоенной силой.

Таких, которые не прекращаются даже поздним вечером, когда, казалось бы, из организма уже просто нечего выдавливать. И тем больнее было задыхаться в не находящем выхода плаче, даже не думая о нем, а просто… просто.

Под подушкой зажужжал телефон. Сердце свинцовыми ударами залупило в ребра, стоило экрану засветиться коротким: «Тони».

Не слышать его слов. Не понимать их смысла.

Только – голос. Говорящий тут же вылетающие из головы фразы, полные откровенного бреда, одновременно нужного, как воздух, и убийственно вздорного.

Что-то, вроде чуши, что он не будет на меня злиться, если я увлекусь кем-то другим в колледже, и не хочет, чтобы я слепо цеплялась за, быть может, совсем бессмысленные надежды. А я, кажется, только и могла твердить, как ненормальную мантру, обещания о том, что буду его ждать. Захлебываясь слезами. Не в состоянии внять его просьбам я-прошу-тебя-пожалуйста-не-плачь.

И выжигающая боль постепенно усмирялась. Наверное, потому как больше нечего было жечь. Остались только пепелища, щедро политые звуками его дурацких успокоений.

Он наказал поставить на телефоне заметку-напоминание с датой, когда следовало бы ждать его приезда. Не знаю, соображал ли он сам, что несет, но этот спокойный и одновременно обеспокоенный голос постепенно приводил рассудок в порядок. Воистину: такой бред, которому бы я моментально вняла в изможденном состоянии, мог придумать только он. Но уловка сработала.

Потому что подарила на время – то самое, необходимое, дабы стереть с опухших глаз горячую влагу и сделать относительно спокойный, не судорожный вдох – веру в какое-то будущее.

То самое. Которое нам не светило.

Приказ ложиться спать звучал почти привычно. А я почти была готова послушно повиноваться.

Непривычным было только осознание, что завтра утром уже ничего не будет, как прежде.

Снежок мирно раздувал усы в крутящемся кресле, не обремененный никакими житейскими тревогами.

Рассредоточенный взгляд скользнул по рамке на одной из полок книжного шкафа, в которой ютилась старая фотография. Беспечное лето.

Привязанность тела, привычка души с глазами цвета горячего шоколада. Воплощение безрассудной дерзости, в котором любишь все, что другие ненавидят. Рожденный под звездой свободы.

И я – по-настоящему счастливая.

Комментарий к 20.

«The Subways – The Rock’n’Roll Queen».

========== Эпилог ==========

У каждого человека на Земле есть свои тайные, маленькие слабости.

И, быть может, даже у великих богов.

«Стоп! – рыжая макушка упрямо маячила в поле доступной видимости, вызывая самые противоречивые чувства. Минуту, чувства? Тони бы злобно фыркнул, если бы не был так занят этим гребаным воплощением честолюбивости, при одном взгляде на которое каждая клеточка в теле разбухала от желания приложить. Так, чтобы нос хрустнул. И сердце бы пустилось в дикую, адскую пляску восторга, подпитываемого адреналином, от зрелища, как… – Стоп, я говорю!»

Сколько раз его здравый смысл вопил этим самым голосом? Сколько раз назойливо маячил призрак девчонки в парке, кажущейся на размер больше надобного из-за субтильного телосложения, и с целой коллекцией разномастных колготок на все случаи жизни?

Тони мог ответить на этот вопрос: столько, сколько не перечесть.

Пытался перекричать гремящие мотивы клубной музыки, в то время как сама его обладательница едва держалась на ногах; сочился предупреждением из-за спины, пока он стягивал проклятые колготки и честно пытался думать о разбитой коленке, а не о том, что ее ноги, ее гребаные-гори-они-в-аду ноги, так близко, такие… голые.

И она. Такая безвольная. Только, черт ее дери, протяни руку.

Выступал идеальным дополнением испуганно распахнутым глазам, когда губы разомкнулись с влажным звуком разорвавшегося поцелуя. Неверящим.