Текст книги "Никому и никогда (СИ)"

Автор книги: Loafer83

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 36 страниц)

По периметру столовой, на всех стенах в аккуратном хаосе висели картины детей из питомника. Альфира учила их рисовать, Кристина нашла где-то много серо-желтой бумаги и красок. Удивительно как быстро дети, рисовавшие до этого на песке или царапая на бетоне, впитали уроки Альфиры. На картинах было много ярких цветов, которые не росли под землей, которых дети никогда не видели, но генетическая память вбрасывала в мозг картины из прошлого, становившегося хотя бы на холсте напоминанием о возможном будущем. Но еще больше было птиц, разных, несуразных, лишенных истинных пропорций ярких, сказочных, опасных и беспомощных. Альфира показывала, рисовала наброски, рассказывая, помогая правильно увидеть пропорции, передать тени и оттенки, а дети сами придумывали, рисуя общие картины вместе с малышами, ставившими яркие пятна солнца, воды и зелени. Все произошло спонтанно, случайно. Альфира принесла несколько рисунков и повесила на стене, а дальше пошло само. И вот уже люди, не желавшие знать ничего о питомнике, жившие своей жизнью, выполняя что положено, стремясь к намеченному кем-то курсу, пропитывались новой жизнью, устраивая игры и конкурсы, получая в подарок сказочную птицу или цветок под ярким солнцем, которого никто никогда не видел, но каждый знал, что оно живо, что война не уничтожила главную звезду в их жизни.

Рыжий пошел к любимому серому автомату, выдававшему обычно сверхострые блюда, Максим встал у синего со стандартным комплексом. Серый автомат в одну секунду считал имплант Лехи, и на жестяном подносе уже стояли две тарелки и кружка из алюминиевого сплава с блеклыми цветочками, запахло горячей едой и перцем. Максим вздохнул, готовясь вводить номер с бейджа инвалида, но автомат, распознав его лицо, будто бы махнул рукой: «Да ладно, я тебя и так знаю». Мягко стукнул поднос, заурчало и зашкварчало внутри, разогревая остывший человеческий корм. На тарелку полился густой гороховый суп, по крайней мере он так пах, на другую шмякнулось серое пюре и две большие котлеты, пахнущие школьной столовой, а в кружку медленно тек ягодный кисель. Если бы не серо-желтый цвет, то он был бы неотличим от фабричного. К цвету еды Максим так и не привык и ел с закрытыми глазами, особенно тогда, когда напротив сидел Леха, с жадностью уминая заперченные черно-красной обсыпкой подобия картошки фри и запивая дышащим кислотой или щелочью жидким супом, отдаленно напоминавшим изыски тайской кухни, от которой у Максима сводило живот, и подавала голос уснувшая язва.

– Ого, да тут целая картотека! – воскликнул Леха, брызжа едой во все стороны. Он ел на автомате, погрузившись в программу дрона. – Тут и ты есть, и Альфа. А еще какая-то девчонка, ничего так. Знаешь ее?

– Это моя сестра Юля, – Максим горестно вздохнул, разглядывая строгое лицо сестры на экране паспорта Лехи. – Она тоже где-то здесь.

– Так в чем же дело, не в темнице же она сидит. Соберем дрон и отправим его на поиски. Как найдет, свяжется с нами. Я допилю прогу, пущу по защищенному каналу, у меня еще остались ключи от одного заказа. Неважно, не надо это знать, просто есть ключи и все, – Леха загадочно улыбнулся. – У нас не такой простой поселок, как кажется, не только грибы и фарш из червей.

– Я уже понял, что улицы полны секретов.

– Еще каких, хоть кубы снимай для шлакопровода.

В столовую вошла девушка, сразу по робе было видно, что она из гетер. Подшитая по фигуре, с неброскими, но точными украшениями в виде ягод и зеленых листьев, вышитых в том месте, где обычно у платья делали ажурный лиф. Максим узнал ее, трудно было не узнать Andi, так она назвала себя, одной из первых заразившись идеей собственного имени, не цифро-буквенного кода, который давался при рождении, а имплант за долю секунды обрабатывал, а имени, которое можно было произнести вслух, которое можно было бы вспомнить без импланта, почувствовать внутри себя не мозгом, а сердцем и, учитывая характер специальности нижней половиной тела. Она разделась, оставшись в тонком костюме из мягкой черной ткани, отдаленно напоминавшей бархат. Как и большинство женщин в Подземелье она имела не очень женственную фигуру, низкая, с широкой костью и не очень красивым лицом, и все же в каждом ее движении, в умении носить облегающее платье, правильно показать себя, улыбнуться в ответ и слегка коснуться руки или груди собеседника, да так, что сердце начинало качать кровь к причинному месту, она сильно отличалась от других, даже от коллег по цеху.

– О, мальчики, – пропела она и, обняв Леху за шею, звонко поцеловала. – А ты, негодник, почему забыл меня?

– Ну, я работал. Я не забыл, – смущенно оправдывался Леха, став красным вареным раком.

– Приходи, я тебя всегда жду. Максим, представляешь, я его сама зову, а ко мне очередь, надо букировать за две недели, а он не приходит! – она возмущенно фыркнула и, сев рядом, ухватила из тарелки Лехи подобие картошки фри. – Вот отработаю положенную соцнорму и заставлю этого трусишку на мне жениться. Или ты уже не хочешь?

– Хочу, я же сам тебе это предложил! – возмущенно выдохнул Леха.

– Ну, не сам. Я его додавила, чтобы он решился. А он не приходит, а ведь я с него беру только соцвзнос. Кстати, Максим, я тебе тоже скидку дам, если хочешь, – она так посмотрела на него, что Максим почувствовал зудящее желание и покраснел, спрятав глаза. – Ох, какие же вы стеснительные. Мне это нравится, вы не соврете. Как красавица Альфира, она все в питомнике пропадает?

– Скоро должна вернуться, – он посмотрел на часы, Альфа с минуты на минуту должна прийти в столовую, чтобы проконтролировать программу ужина для ночной смены, там что-то зациклилось, делая вторую неделю одно и то же.

– Да, у нас таких красавиц не рождается, – вздохнула Angi и посмотрела на фото Юли. – О, какая строгая. Очень похожа на тебя, Максим.

– Это его сестра, она тоже здесь застряла, – сказал Леха, млея от ее небрежных, как бы случайных касаний.

– Бедная, попала, – искренне вздохнула она и улыбнулась, увидев, как в столовую вошли Альфира с Айной. – А вот и наши красотки!

– Привет, – Альфира села рядом с Максимом, поерзав на лавке. Ей не нравилась Angi, особенно то, как на нее реагирует Максим. Она боялась себе признаться, но каждый раз после их встречи чувствовала, что ревнует.

– Расслабься, я твоего не трону, – Angi едва коснулась уха Лехи, что-то прошептав, – Как дела в питомнике?

– Хорошо, дети просто чудо, – устало, но радостно улыбнулась Альфира, посмотрев на Айну, колдовавшую у желтого автомата, решив сделать им по кружке эрзац-какао. – Скоро выставку подготовим. Я договорилась с Кристиной, она привезет их к нам, мне кажется, так будет веселее.

– Веселее? – Angi нахмурилась. – Не знаю, может и веселее. Это опасно, за такое не похвалят, но Кристине виднее. В любом случае это стоит отложить до весны.

– Почему? – спросила Айна, ставя кружки себе и Альфире. – А мы уже начали подготовку, ребята доделывают картины. Им будет обидно, если все отменится.

– Не отменится, а будет позже. Поверьте, так будет всем лучше, – Angi задумалась, стоит ли говорить. – А ты закончила свою картину, а, Айна?

– Закончила, хочешь посмотреть?

– Конечно, ты же знаешь, что я главный поклонник твоего таланта, – Angi улыбнулась, открывшись на мгновение. Перед ними сидела неумелая обольстительница, а добрая и слегка грустная умная женщина. Это не старило ее, и Альфире она показалась похожей на Мэй, от воспоминаний защемило сердце, но оберег подавил этот приступ, успокаивая, заставляя замереть, застыть на время. Альфира понимала, что потом все вырвется из нее, и боялась, что сойдет с ума. Ей даже этого хотелось, чтобы не переживать заново, не получить этот отложенный удар, а забыть, как страшный сон, навсегда, но это невозможно.

– Что ты скрываешь? – Айна строго посмотрела на нее невидящим взором и погрозила пальцем для убедительности.

– Деду только не говори, а то он будет опять со мной ругаться, что я на тебя плохо влияю, – она усмехнулась, изобразив лицо встревоженного деда, все засмеялись, даже Айна, почувствовав незлобную насмешку над дедом. Она сама пыталась пародировать его, иногда точно угадывая. – Альфира, Максим, за вами скоро приедут. К нам зачастили низшие инспектора, девочки жалуются, они не платят выше соцвзноса, слишком жадные. У этих слишком много льгот, и мы работаем бесплатно. Они как приезжают, так первые две недели у нас торчат, пока всех не перепробуют. Не слушай меня, Айна, я уже бурчу, как старуха.

– Да ладно, я все понимаю, – самоуверенно ответила девочка.

– Слава духам, что ничего не понимаешь. Я желаю тебе никогда этого не знать, – Angi совсем загрустила. – Меня никто не спрашивал, так рассчитала система, так развился имплант. Я не жалуюсь, но сейчас понимаю, что выбрала бы другой путь, если бы имела на это право, хотя раньше мне моя работа даже нравилась. Сейчас наскучила, видимо, я это уже переросла.

– А чем займешься, когда отработаешь соцнорму? Тебе назначат пенсию? – спросил Максим.

– Нет, пенсии у нас нет. Есть безусловный доход, чтобы с голоду не помер. Мне нравятся ваши птицы, я стала учиться шить, хочу сшить игрушки для детей и взрослых, а рыжий мой сделает их живыми.

– Да-да, я уже начал разрабатывать робоскелет. Они будут летать, – закивал Леха, он всегда оживал, когда речь шла о работе. – Angi не договаривает, она же степень по философии уже получила. После отработки сможет преподавать.

– Но не захочу. Я училась для себя. Вот Максим, Альфа, на что похож наш мир?

– Не знаю, на западню, – честно ответила Альфира.

– Это если ты не родилась здесь и не знаешь ничего другого. Есть один древний миф о девочке Оныль, которая искала своих родителей.

– Что-то знакомое, – Альфа поморщилась, сильно напрягая память. – Юлька читала книжку об этом, помнишь?

– Помню, Илья присылал мне ее, – кивнул Максим. – Это корейский миф о девочке, которая не знала своих родителей и жила одним днем. Там было странствие, ну, как обычно.

– Да, ее странствие имеет смысл для вас, но не для нас. Оныль стремилась в государство, где все времена существовали одновременно. Так вот наш мир – это прошлое, настоящее и будущее существующие одновременно. Подумайте об этом.

47. Выхода нет

Она решилась и сделала, никому не сказав, Мэй боялась, что ей не позволят, запретят, будто бы она не взрослая женщина, не личность со своим мнением и пониманием ответственности, а детдомовец, неспособный ни к чему, кроме выполнения чужих приказов и следования за «правильным» мнением. Так казалось учредителям и чиновникам, возомнившими себя методистами, знатоками детской психологии, опуская ребенка до уровня нелюбимого питомца, которого держишь из-за лицемерного ощущения долга и прочего общественного мусора, скрывающего за понимающими грустными улыбками и тихой благодарностью в публичном поле дикую жажду власти и славы. Конечно же, она не была питомцем, тем более не имела ничего общего с положением ребенка в детдоме или посаженного в ПНИ. Воспитанники и «выздоравливающие» подобных заведений не имели и доли процента той свободы, что держала в трясущихся руках Мэй, обдумывая и проговаривая про себя свое добровольное заточение. Особенно ее смешила тень той состоявшейся личности со своим мнением и бэкграундом, видимая партнерами и сотрудниками, которые без раздумий принимали ее тень за нее. С ней было удобно работать, она была надежным партнером и честным работодателем, но никто не хотел сближаться с ней. В больнице было много времени для детального и мучительного разбора своей жизни, и Мэй поняла, что все, с кем она сумела подружиться, сблизиться, все те, кто видел ее, а не ту тень, что вела дела и работала за нее в обществе – все они исчезли, почти все, а она осталась одна. Она всегда была одна.

Мысль совсем не новая, Мэй переживала это дома и в школе, к старшим классам привыкла, наверное, даже смирилась. Поэтому все ее партнеры были не больше, чем партнер для секса на квартал, максимум на полгода, пока ей и это не надоело. А когда она законсервировалась, когда сжалась до одного отрезка «работа – дом»? Она не помнила, как не помнила многое, что с ней происходило после тридцати пяти, а происходило ли что-то? И вот произошло, она нашла друзей, пускай это было только ее ощущением, а может не только ее? Она нашла любовь, человека, с которым хочется не только лечь в постель, там они еще не были. Мэй шла по переходу «Библиотеки», думая о Сергее. Ноги шли сами, ведя в Александровский сад. Но нет, она шла не в то место, где могла найти немного спокойствия или ответы на вопросы – здесь она примирялась с жизнью, ловя в группах молодежи, туристах, пропагандистских плакатах, в малых оттенках на лицах сотрудников в штатском понимание будущего. Кто-то делает прогнозы по новостям и котировкам пустых биржевых индексов, ибо нет ничего ничтожнее, чем акции и облигации «родных» голубых фишек и подсвеченных компаний. Вся эта возня напоминала ей кипучую деятельность жуков и мух в навозной куче, которая, безусловно, продукт, но не ее. Она знала тех, кто на этом зарабатывал, а потом теряя, на полгода зарекаясь вкладываться в отечественную экономику, не понимая до сих пор, что больше было не во что. Мэй старалась держаться далеко от этого мира, контролируя индексы цен, чтобы понимать, куда катится ее бизнес. А в саду, под стенами власти, пускай она сидела по дачам и бункерам, можно было заглянуть немного в будущее. Раньше она видела здесь туристов, слышала много языков, а школьники были свободнее, мальчишки внимательнее, а девчонки, становившиеся девушками, раскованнее дразня молодых жеребцов и коней постарше, не переходя грань до пошлости, потому что у молодости не может быть границ, пошлость удел взрослых. Глупые, еще не знающие многого, пытающиеся быть кем-то другим, не понимая, что они сами гораздо интереснее и ценнее, девушки и юноши соревновались друг с другом, но это было раньше, Мэй казалось, что много-много лет назад. А было ли это с ней, делала ли она что-то недозволенное, наперекор мнению матери и бабушки? Мэй никак не могла вспомнить себя, как не могла собраться, начать думать о будущем, иначе ее дело, ее ресторан пропадут.

По дороге к ее лавке, стоявшей немного в стороне, далеко от клумб и главных аллей, но с которой было видно все, она останавливалась у плакатов с героями войны, которой не было по документам, но которая была в сердцах, то разжигая, то уничтожая внутренний огонь, но неизменно оставляя мертвую ткань, не способную к воскрешению, не способную удержать жизнь. Ее не пугали плакаты офицеров и солдат, погибших далеко отсюда, но достаточно близко, чтобы услышать эхо их последнего стона. Большинство были простыми и улыбчивыми ребятами, будущими отцами, дедами, но только не в этом мире. Она шла по аллее «Славы», так стоило назвать эту выставку плакатов, шаг за шагом, плакат за плакатом, оплакивая в сердце не рожденные жизни, оплакивая не случившееся будущее целой страны, терявшей каждый день активный генофонд, а что оставалось взамен, кто оставался вместо них, потомков завоевателей и коренных жителей огромной страны, смешавшей и объединившей бывших врагов, перемешавшей кровь навсегда. Нельзя было об этом думать, а то она побежит обратно в больницу, сама запрет себя в карцере и будет ждать смерти, не видя и не желая видеть другого избавления, другого успокоения. Мэй старалась не вбирать в себя это горе, не пускать в сердце боль матерей, жен и сестер по погибшим с двух сторон, видя в этих мертвых лицах легион мертвых, не разделенных политикой и правдой, перемешанной с ложью, а легион мертвых, павших в боях, погибших при бомбардировках или случайных пуль, а за ними проявлялся легион не родившихся, те, кто так и не увидит свет, не продолжит род, не сохранит ту землю, за которую проливают кровь, зарабатывают капиталы, перекраивают общество, не готовя, а жестко и безжалостно воплощают свою волю.

Когда Мэй дошла до лавки, она задыхалась от панической атаки, по-детски набрав в ладони первого снега, прижимая холодный ком ко лбу. Она закрыла глаза и подумала о том, как рано выпал снег, как мало она видела лето, как много времени уже прошло с исчезновения девчонок, как мало она смогла сделать для них, и как мало, ничтожно мало она могла сделать для них. Все самое плохое случается в августе и ноябре, вот и приближается кровавый день, череда дней. Может так действовала на людей осень, может им было нечем заняться, закончив работы в поле, но самый мерзкий месяц в году, когда зима вот-вот нагрянет, а ветер продувает насквозь, кидая в лицо мокрый снег с дождем, внутри росла злость, неудовлетворенность, переходящая в бешенство, дикую животную ярость, желание обвинить, покарать, и неважно кого и за что. Бабушка называла ноябрь красным, маленькая Мэй думала, что это из-за красных листьев клена, росшего во дворе, но в ноябре листьев уже не было, оставалась серость и промозглая чернота, пока снег не накроет все это уныние.

Ей стало холодно, все же куртка слишком тонкая, а под джинсами ничего не было. Раньше бы Мэй не позволила себе так легкомысленно одеться, но сейчас холод помогал ей, и пускай она потом заболеет. Странно, но детского страха заболеть, который взращивали в ней мама и бабушка, больше не было. Она смотрела за прохожими, группами одинаково одетых школьников старших классов, идущих почти в ногу. За ними шли сотрудники в штатском, еще какие-то лица, по которым было и без удостоверения понятно, откуда они. И во многих, что в мужчинах, что в женщинах, даже в юношах и девушках, в девушках даже больше, она видела черное внутри них. Странное чувство, открывающее зрение, не обострявшее, не позволяющее рассмотреть лицо в мельчайших подробностях, но открывавшее в разрезе нутро, подсвечивая их пульсирующую массу, похожую на кипящий мазут, но живую, готовую в одно мгновение вырваться и вгрызться в горло.

Мэй перестала дышать, теряя вес тела, теряя ориентацию в пространстве. Она попала в дикий водоворот, уносивший ее глубоко в прошлое, когда ей было восемь лет. Она снова в этом подвале, он манит ее какой-то тайной. Что-то зовет ее, и она идет на этот зов, завороженная. В подвале темно, но в левом углу что-то шевелится. Оно сначала маленькое, не больше кошки, но вот оно растет, будто бы от взрыва, но в замедленной съемке. Девочка застыла на месте, также как она сейчас в саду. Ее воля дрожит, борется, но тщетно, нечто движется к ней. Потом вспышка, и ее отбрасывает назад, обдавая нестерпимым жаром, от которого опалились ресницы и челка, бабушка потом ее отрежет. Она в руках у бабушки, девочка плачет, Мэй плачет, не зная, не понимая, что случилось. Бабушка успокаивает, она добрая, она боится, она совсем другая. Кто-то стоит рядом, она разговаривает с бабушкой. Это женщина, смутный образ, преследовавший Мэй всю жизнь в кошмарах. Женщина не улыбается, она кивает на девочку, она знает Мэй и понимает, что она видела. Женщина дает бабушке два оберега, те самые, что она дала Юле и Альфире.

Мэй зачерпывает снег и растирает им лицо. Никто не обращает на нее внимания, не видя бледную и дрожащую женщину на скрытной лавке, ее никто не видит. Мэй отгоняет от себя наваждение, хватаясь за обрывки любых мыслей, пока одна песня не занимает все в ней. Она легко вспоминает слова, вспоминает себя, как она пела ее в машине, а еще раньше дома, когда никого не было рядом, когда соседи не могли бы услышать. Мэй тихо напевает, думая о том, что Альфа бы точно поддержала ее, она точно должна знать эту песню, пускай и между ними целое поколение. И Мэй видит рядом Альфу, одетую не по погоде в джинсы и футболку. Как тогда на крыше гаража. Она подпевает Мэй и улыбается, и песня кажется не такой грустной, и выход все-таки есть:

Скоро рассвет, выхода нет, ключ поверни и полетели.

Нужно вписать в чью-то тетрадь, кровью, как в метрополитене:

"Выхода нет", выхода нет!

(Сплин «Выхода нет»).

Последний звук завис в воздухе, осыпавшись на лавке хлопьями снежинок с ветки молчаливого дерева. Рядом сидела Лана в длинном кашемировом пальто и внимательно смотрела на Мэй.

– Ты вспомнила. Я знала, что ты обязательно вспомнишь, – Лана взяла ладони Мэй в свои, и дрожь прошла, стало тепло и хорошо.

– Да, я вспомнила. Ты отдала бабушке эти обереги. Но почему?

– Потому что ты нашла его. Это передается через поколение, и этот дар или проклятие перешло тебе от бабушки. Она ничего тебе не объяснила, как и большинство. Все думают, что молчание и запреты оберегут тех, кого ты любишь больше всего на свете. Не думай, тебя любили, просто страх уродует людей, как уродует и любовь. Ты видишь их, и твое счастье, что они не знают этого.

– Я что-то должна сделать?

– Да – ждать. Ты должна ждать и дождаться. Те, кого ты любишь, будут сильно нуждаться в тебе, поэтому ты должна. Ты и сама знаешь это, не так ли? – Лана усмехнулась, сощурив глаза.

– Знаю, я сама об этом думала. Мне нужен пинок, чтобы меня пинали, когда я опять начну проваливаться.

– А вот и твой пинок, – Лана показала на приближавшегося к ним Сергея. – Если все не испортишь, то, – она загадочно улыбнулась.

– Это я могу, все испортить, – Мэй усмехнулась. – Опыт есть.

– Мне не понять вас, людей. Вы создаете себе столько сложностей там, где все предельно просто. Наверное, так и должно быть.

– Ага, иначе мы поймем слишком много, верно?

Лана ехидно засмеялась и кивнула, нарисовав в воздухе огненный знак. Стало легче дышать, и будто бы они остались одни. Мэй закрыла глаза, а когда открыла, то была дома, на своей кухне, наблюдая за ним, как он варит кофе и строго смотрит на нее.

– Вари-вари, смотри, чтобы не сбежал, – строго, но улыбаясь, сказала Мэй. Сергей облегченно выдохнул и, взяв ее лицо горячими шершавыми ладонями, поцеловал. – Ты не сбежишь?

– И не мечтай.

Аврора сидела за столом и играла с игрушечной тыквой. Ее кабинет, как и все отделение, был украшен летучими мышами, скалящимися черепами, как и положено было на Хэллоуин. Праздновать не разрешалось в открытую, поэтому все украшения делались быстро съемными, охрана заранее предупреждала о контролерах, имевших привычку нагрянуть вечером в воскресенье. Изюминкой среди гирлянд была растяжка из самых страшных рецептов, ужас которых мог прочувствовать только специалист. Аврора побаивалась этих бумажек, не нарочно примеряя на себя назначения. От этой игры моментально немели зубы и кололо в пятках.

Мышей, пауков и черепа вырезали больные, они мастерили себе костюмы, радуясь, как дети. Праздник как праздник, можно и подурачиться, и поиграть, но Аврора и наблюдательные коллеги, не все, конечно же, подмечали и положительный терапевтический эффект от Дня всех святых. В этот день можно было с улыбкой посмотреть на себя, не бояться своего будущего, своей болезни, принимая ее не страшнее жуткой, но вполне дружелюбной летучей мыши или занятого паука.

Она пощелкала тыкву, зажигалка работала легко, жаль в кабинете курить не разрешалось. Мэй она отпустила без вопросов, поймав при выходе. Правда Мэй не заметила ее, как не замечала многое, что происходило вокруг нее. Удивительно, что она потребовала выписку в Хэллоуин. Если бы Аврора была склонна искать тайные смыслы, она бы без труда выстроила логическо-магическую цепь, не требовавшую доказательств, как не требует доказательств любая магия. Костюм она опять не подготовила, в принципе можно было бы раздеться догола и сыграть роль скелета, но что-то человеческое, оставшееся в ней, не позволяло так травмировать коллег и пациентов. Она неплохо смотрелась в халате с огромным шприцем, полным красно-бордовой жидкости. Этот шприц привез бывший пациент специально для нее, помня Хэллоуин в дурдоме. Таким шприцом то ли прививали или кололи скот, то ли впрыскивали сперму, Аврора забыла и не особо хотела вспоминать. Она встала и посмотрелась в зеркало на двери. Да, можно и без грима, бледная, как смерть, смуглая от природы кожа болезненно посветлела, и все же тени не помешают. Занявшись устрашающим мэйкапом, она не сразу услышала вибрацию телефона.

– Алло! – звонко ответила она, не посмотрев, кто звонил. В зеркале хмурилась какая-то нежить со впалыми щеками, скулами, заостренными как у мертвеца, а глаза пропали в черно-серых колодцах. Серая бледность, переходящая в гниющую черноту, Авроре понравилось, мастерство с каждым годом прирастает, самой жутко стало. – Да алло же!

– Кота забери, – прорычали в трубку.

– Кого забрать? Ты кто?

– Забери моего кота, пожалуйста, – вновь прорычали в трубке, но уже тише и, как ей показалось, ласково.

– Черт, Егор? Егор – это ты? Но ты же в коме!

– Это я. Вот такая кома, – он усмехнулся. Как же изменился его голос, и так не особо нежный, но теперь он не говорил, а рычал, как зверь, но не было таких зверей на земле, такие звери могли жить лишь в кошмарах. – Я тебе прислал инструкции. Он хороший, к тебе пойдет.

– Хорошо, заберу. А ты как, ты где? Куда ты идешь?! – она вскрикнула, от понимания, мертвец в зеркале испугался еще сильнее, и она отвернулась, зачем-то спрятавшись в углу небольшой комнаты, словно спасаясь от чужих глаз. – Егор, Егор, пожалуйста, не ходи. Не ходи к ним, я тебя умоляю!

– Не надо, я не стою твоих слез, – со смешком ответил он. В трубку ворвался морозный ветер, она почувствовала, что вокруг него разыгралась метель, и ей стало холодно, хотя батареи жгли беспощадно.

– Нет, стоишь. Я не шучу, пожалуйста, не ходи, – прошептала она и заплакала.

– Прости, но по-другому нельзя. У меня нет другого выхода. Я должен, должен, понимаешь. Я знаю как, поверь, я знаю. Оно, это, не знаю что это, но оно пожирает меня изнутри. Я пока держусь, я им управляю, но я так долго не смогу держаться. Я не хочу, понимаешь, не хочу, не хочу стать как они. Не надо, не надо этого, – он задыхался от быстрой речи. Она слушала, как тяжело он дышит, но это было дыхание не больного, а наоборот очень сильного человека, который с трудом сдерживает эту силу внутри себя.

– Да, я понимаю, – она села на пол, обхватив колени, смотря на телефон сквозь пелену слез. Егор дышал, комната заполнялась им. Она пыталась запомнить его, запомнить настоящим, каким она увидела его впервые, таким, каким он был до. – Я все сделаю, кот будет спасен.

– Спасибо, – он глухо засмеялся. – Мы больше никогда не увидимся. Не подходи ко мне, а то я сломаюсь. А мы неплохо работали вместе, как напарники из американских боевиков, а?

– Да, неплохо, – она всхлипнула. – Я всю жизнь мечтала о брате, и вот ты бросаешь меня! А я тебя только полюбила!

– И я тебя. Чтобы со мной не случилось, знай, что я люблю тебя. Нет, не как женщину, как сестру. Любить кого-то по-другому я не могу, слишком многое во мне выгорело. А ты не будь дурой!

– А я дура? – Аврора оживилась и вытерла слезы, улыбнувшись.

– Еще какая. Выкинь все из головы и выходи замуж, а то пропадешь.

– Я знаю, но и я по-другому не могу. Ты же знаешь это, – улыбалась она, смотря на телефон на коленях. Она поцеловала воздух, он почувствовал это, глубоко вздохнув.

– Прощай, сестренка.

– Прощай, брат. Когда будет невмоготу, вспомни обо мне, как я люблю тебя, и кот тебя тоже любит.

– Спасибо, прощай.

Экран погас. Она долго сидела неподвижно, смотря на телефон. Потом резко вскочила и попробовала перезвонить, но абонент был недоступен, а во второй раз номер уже не существовал. Она хотела броситься за ним, он же к ним в логово поехал, наверное, но встала у двери, уткнувшись лбом в зеркало. Она не спросила кличку кота. «Ну и ладно, буду звать его Егор!» – решила Аврора, надела халат и проверила шприц. В зеркале грустно улыбалась нежить, потеки слез разрезали тени, и лицо покрылось жуткими рубцами.

– Ну и пугало! Точно вколю кому-нибудь это! – она погрозила отражению огромным шприцом и пошла в отделение, нарочно вбивая каблуки в пол, чтобы все слышали.

Егор осмотрелся. Бульвар затих, далеко буксовала машина на первом снегу, и этот звук пропадал в полном безмолвии, накрывшем улицу. Странно, было не так поздно, горели фонари, витрины магазинов на другой стороне, но ни в магазинах, ни в кафе никого не было, только пустой яркий свет. Они знали, что он идет к ним. Они видели в нем своего, признавали и, что ему особо понравилось, боялись.

Он вошел за ворота, замок деликатно щелкнул. Он не повернет назад, как не повернул назад в больнице, сняв с себя все датчики, отключившись от всех аппаратов. Пришлось напугать бедных девушек, когда он ворвался в сестринскую, требуя одежду, но по-другому было нельзя. Ничего было больше нельзя по-другому! Тот мутант что-то открыл в нем, нет, не передал, а открыл. И Егор впустил это в себя, забрав у Авроры. Оно бросилось, уверенное, сильное, желая завладеть им, и не смогло. Он оказался сильнее, его ненависть оказалась сильнее, и одна чернота победила другую, заставив наполнить его силой, заставив забыть про боль, про сломанные кости, которые уже срослись, криво, и он был ужасен, но разве это так важно. Он был свой для них, они его впустили и приглашали к себе – подавленное нечто сообщало об этом. Оно оказалось таким же трусливым перед большей силой, как и те недочеловеки, которых он ловил и наказывал сам, когда понимал бессилие закона. И этот трус внутри него ждал, нечто ждало, когда он даст слабину, и тогда оно отомстит.

Плана не было, как не было и понимания того, что он может сделать. Он шел уверенно, одним взглядом увидев все их ловушки и скрытые точки наблюдения. Ему открыли дверь, ухоженные люди, лишенные пола внутри себя, имевшие красивые женские и мужские тела, облаченные в одинаковые серые костюмы. Они приветствовали его, они склонялись перед ним. Теперь здесь был его дом, последний для него и для них. Амулет обжег сердце, он почувствовал, что не один, кто-то вошел вместе с ним, незамеченный, опасный для них. И они не видят его, улыбаются и ведут по коридору, как почетного гостя. Амулет хранил еще тепло и запах Авроры, но это была не ее вещь, но и ее тоже. Она не знает, что он у нее, как и не знает, как он смог освободить ее от этой ноши. Он и сам этого не знает.

48. Шахта

Глубокая, скрытая в глубине от невежественных глаз, как дыра, впадина на старом теле, из которой вышел весь гной, и осталась лишь боль и тошнотворная чернота, страх заглянуть глубже, узнать себя. Заделать, заклеить, забетонировать, засыпать и забыть навсегда, потом выровнять, засадить, облагородить и никому не рассказывать. Но уродство в теле земли ничем не скроешь, и должно пройти много тысяч лет, чтобы планета сама справилась со своим недугом, примерилась с травмой, как привыкает бывший больной, прячет под одеждой или прячется сам.

Шахта была колоссального размера, невозможно было представить себе ее полностью, а от примитивной 3D-модели, служившей картой, делалось жутко. Карту могла видеть только Йока, Вервольф залил ее напрямую в имплант, а паспорт заключенной ее уровня не полагался, как и другая техника. Йока путалась, уводила не туда, рисуя на песке ориентиры, пытаясь объяснить Юле. Получалось неважно, Юля ничего не понимала, часто наугад выбирая нужное направление. Идти было тяжело, ноги утопали в песке, было мало воздуха, но, что удивительно, иногда откуда-то дуло, причем довольно сильно, и девушкам приходилось садиться на пол и закутываться полностью, дыша через шапку. Песчаная буря происходила будто бы по часам, словно кто-то включал в положенное время вентилятор или открывал заслонки, впуская дикий ветер с поверхности.