Текст книги "Никому и никогда (СИ)"

Автор книги: Loafer83

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 36 страниц)

– Алиса говорила об этом? – спросил Сергей.

– Да, говорила.

– А что она говорила? Скажи суть, не надо все рассказывать, – попросила Мэй, не понимая, почему она ничего не чувствует, почему так спокойно смотрит на отчаянье, стоявшее рядом и ждавшее своего часа. Наверное, во всем виноваты уколы, которые сделала Аврора.

– Все я и не буду рассказывать. Но то, что я сейчас увидела, подтвердило ее слова. Она рассказывала, что это нечто должно открыть врата, должно выпустить что-то в наш мир, но чтобы портал не закрылся, туда, – Аврора показала пальцем в пол, – должны попасть невинные жертвы, тогда гармония не нарушится. Она еще что-то говорила про эти жертвы, что у них есть шанс все остановить, вернуть гармонию и прочий бред.

– Это не бред, – покачала головой Мэй. – Я не могу это объяснить и не могу это понять, просто знаю, что так оно и есть.

– Тебе все-таки надо бы полежать у нас недельки три, – Аврора попробовала пошутить, но ей самой не понравилось. – Так, вы сидите дома, а я должна ехать к следователю.

– Ты же выпила, куда ты собралась? – строго спросил Сергей.

– На метро поеду. За руль я бы и трезвая не села, – Аврора вытянула руки перед собой, пальцы часто дрожали. – Самоотвод.

Мэй стала готовить завтрак. Делала она все как робот, не задумываясь, не делая лишних движений и не останавливаясь. Весело бурлило масло в сковороде, схватывая новые порции оладий с авокадо, стучал нож, микронными полосками нарезая салат и холодную свинину. Она брала из холодильника все, что приносила из ресторана, что оставалось с прошлой закупки, и превращала в новое блюдо. Сергей хотел ее остановить, стол перестал вмещать в себя блюда и тарелки с горячей едой и салатами, но Аврора взглядом остановила его.

– Не мешай, скоро она выдохнется. Это такая терапия, тебе бы тоже не мешало что-нибудь поделать, например, дрова порубить или камни потаскать.

– Очень смешно, – буркнул Сергей, от вида еды его мутило, особенно глядя на Аврору, с аппетитом поедавшую оладьи с салатом. – Как ты можешь есть, не понимаю.

– Могу и буду, всегда и везде, – ответила она с набитым ртом. – Это не значит, что у меня нет сердца, но это и не значит, что я должна сознательно вредить себе. И вам не советую, показная голодовка скорби никому и никогда пользы не приносила, а вреда вы и так получили достаточно.

Мэй пожарила последнюю партию оладий и села за стол, с интересом смотря за Авророй, отдававшей должное ее кулинарному искусству.

– Очень вкусно! Мне бы такую жену! – воскликнула Аврора, похлопав себя по плоскому животу, сколько бы она не съела, все пропадало в бездонной яме. – Уже почти семь, я пошла. Если что звоните сразу, нечего взращивать в себе патологии. Не надо стесняться меня, для меня вы не более чем пациенты.

– Это означает, что мы больше не люди, – пояснил Сергей, принимаясь за еду, которую положила ему Мэй. Наверное все было вкусно, но радости от еды он не испытывал, механически перерабатывая пищу в переходную фракцию между энергией и отходами.

– Хорошо, спасибо, – кивнула Мэй, с трудом съевшая один оладушек. Больше не лезло, ее начинало тошнить, или ей так казалось, желудок не возмущался, требовал продолжения. Потом ее кинуло в жар, сменившийся болезненным ознобом. Аврора смотрела на нее, потом разжала сжатые веки и кивнула сама себе.

– Скоро накроет. Чтобы уложил ее и все здесь убрал, понял?

– Все сделаю, не беспокойся, – ответил Сергей, не реагируя на тяжелый взгляд Авроры.

Она ушла в туалет, Мэй заставляла себя есть, с улыбкой смотря на него. Аврора ушла, громко хлопнув дверью, чтобы разбудить их. Сергей уложил Мэй в кровать и убрался на кухне. Сон валил его с ног, правильно он сделал, что взял отпуск на неделю, ехать на работу он бы не смог, да он бы и не поехал.

– Не уходи, пожалуйста, – с закрытыми глазами попросила Мэй. Постель расстилать не хотелось, она просто лежала на покрывале, накрытом простыней, и дремала. – Ложись рядом.

– Сейчас, на кухне закончу. – Знаешь, я когда покупала тут квартиру, то хотела жить здесь одна, – тихо сказала Мэй, когда он лег рядом. Она сжала его руку и улыбнулась, не открывая глаз. – Все сделала под себя и не очень скучала без других людей в моем доме. Больше всего на свете я боюсь близких людей, родных. Я больная, наверное.

– Не больше, чем многие. Я тоже сбежал из дома, как почувствовал, что смогу жить сам. Парням проще, у нас меньше потребностей.

– Да, вы свободнее, – согласилась Мэй. – Я вот думаю, что это я во всем виновата. Нет, не спорь, дослушай меня. Я дала девочкам этот оберег, если бы не он, они бы не пропали, понимаешь? Я не сошла с ума, но это так.

– Мэй, ты не виновата. Я не знаю, что все это на самом деле значит, что там произошло, но в этом нет твоей вины. Девочек там нет – вот это главное, остальное наши домыслы и бред. У нас бред в голове, не надо идти у него на поводу или как там, не могу сформулировать.

– Нет, я виновата, я! Если бы я не открыла ресторан, не взяла их на работу, а потом еще любезничала с этой Ланой, впутала девчонок во все это безумие! – Мэй затряслась от плача, слезы нашли выход и потоками заливали лицо смертельно испуганной девочки. Она и чувствовала себя такой, и снова ей девять лет, и снова она переживает этот ужас в подвале, а бабушка вытаскивает ее оттуда. Она почти ничего не помнит, только взрыв, почти такой же, как в этом проклятом бомбоубежище. Нет, она ничего не помнит, только тьму и свой страх. И еще какую-то женщину, она говорит с бабушкой, они долго говорят.

– Неправда, ты не виновата, – он прижал ее к себе, Мэй уткнулась лицом в его грудь и затихла, провалившись в глубокий сон. Она стала такой маленькой и беззащитной в его руках, он не заметил, как заплакал, повторяя одно и то же, пока сам не провалился в сон. – Ты не виновата, никто не виноват. Мы ничего не знаем и не узнаем.

Егор сидел за столом и разбирал пистолет, раскладывая детали и патроны на белых листах. Придирчиво осматривая каждую деталь, он собирал пистолет, и разбор начинался заново. Больше занять себя было нечем, напротив сидела пожилая женщина, делопроизводитель управляющей компании, и невозмутимо пила чай.

– Вы бы поехали домой, Егор Олегович, – сказала она, пододвигая к нему блюдце с печеньем.

– Спасибо, но домой я попаду не скоро, – он с тоской посмотрел на часы, время шло к полудню, а вскрывать двери в бомбоубежище разрешения не поступило. Ему приказано было ждать и без дурных инициатив, так всегда приказывало начальство, когда к делу подключались сб-шники. В этот раз он был даже рад, что не придется в одиночку расхлебывать все это, пускай в итоге провал спишут на него, как обычно.

– Понимаю, сколько лет живу в этом доме, а ничего подобного никогда не случалось. Были убийства, но в основном по пьяни, как у всех.

– Кто вам сказал, что было совершено убийство? – напрягся Егор.

– Никто, не стройте версий, достаточно сплетней в чате дома. Если бы не было убийства, то не оцепили бы весь двор. Люди напуганы, сами знаете.

– Знаю, пусть пугаются, так лучше вспоминается, – процедил сквозь зубы Егор и принялся за остывший чай.

– Жестоко, – покачала головой женщина. – Но по-другому вы не сможете работать. Я это по отцу знаю, он все носил в себе, так до шестидесяти и не дожил.

– И я не собираюсь, – сказал Егор, жуя печенье. Он вдруг почувствовал зверский голод, потом напала чесотка, и даже воспоминания об ужасных скульптурах на алтарях не вызывало ничего, кроме горечи во рту и ужаса в сердце. С ужасом он привык жить, еще в молодости, узнавая людей по их поступкам. Как бы это странно не звучало, но ужас помогал ему жить, не сойти с ума, особенно ужас от самого себя, когда жестоко подавляя себя, он отступался, чтобы не вершить свой суд на месте, сразу, долго, справедливо. И он понимал, что ему бы понравилось, как и тем, кого он ловил, разница была лишь в выборе стороны, выборе цвета ночи.

В комнату вошел следователь и высокая худая девушка с ультракороткой стрижкой. Его поразила ее смуглая, чуть бронзовая кожа, блестевшая, как и умные внимательные глаза, насмешливым превосходством. Она в упор посмотрела на Егора и широко улыбнулась, обнажив крепкие зубы. Егор встал, молча пожал руку следователю и оглядел ее с ног до головы, особенно его раздражали ее выглаженные до идеальной тошноты серые брюки и белая блузка, больше походившая на мужскую сорочку. Она бы и сошла за дрыща, если бы не массивные серьги, похожие на творения кавказских мастеров, и ярко крашенные фиолетовым губы, ресницы тоже были темно-фиолетовыми, почти черными.

– Это еще кто? Журналистов нам тут еще не хватало, – Егор ткнул пальцем в девушку, она улыбнулась ему еще шире, отправив губами воздушный поцелуй. На слегка смуглом лице зубы светились особенно издевательски.

– Познакомься, Аврора. Вы будете работать вместе. Она работает со мной по этому делу в качестве консультанта. Ей надо самой все увидеть.

– Слушай, Игорь, тут не Афимолл и не ЦУМ, припадочных мне тут еще не хватало. Там мужики не выдерживают.

– А ты за меня не волнуйся, у меня вены заполнены чем надо, – Аврора похлопала себя по локтевому сгибу. – Если хочешь, могу и тебе выписать. Тебе надо, я сразу вижу, но ты пока еще держишься. Мужик! Уважаю!

– Она психиатр, а по совместительству составляет для нас психологические портреты преступников и жертв, – следователь похлопал Егора по плечу. – Поверь, ты с ней сработаешься. Она крепче тебя и злее.

– Это точно, – оскалилась Аврора, потом сбросила маску и, мило улыбнувшись, протянула руку. – Давай не будем начинать работу со ссоры. Ты мне понравился, я не шучу.

– А ты мне нет, – ответил Егор, пожимая руку, она крепко сжала, выдержав тяжелый взгляд.

– Спасибо за честность, – улыбнулась Аврора. – Пойдем, я тебе бургеров привезла, в машине остались. Нечего здесь сидеть, такой хороший день сегодня.

– И не говори, день что надо, – ухмыльнулся Егор. – А за бургеры спасибо, с меня ответ.

– Не сомневайся, я не забуду, – кивнула она. – Потом вниз меня проводишь, мне надо все самой увидеть.

– Не советую, – Егор с тревогой посмотрел на нее.

– Я видела фотографии и готова.

– Нет, не готова. К этому нельзя быть готовым, – покачал он головой.

– Ну, хорошо, ты прав – не готова. Но посмотреть должна. Пошли-пошли, мне еще в больницу на смену надо успеть.

34. Бессилие

– Так, давай примерим. По-моему, очень неплохо получилось, – Марта разложила на койке ушитые куртку и ватные штаны из толстой серой ткани, не хватало полосок, и вполне вышла бы арестантская роба.

Юля с сомнением посмотрела на огромную куртку и штаны, но спорить не стала. Девушки-надзирательницы сегодня пришли очень грустные, даже причесок не было, просто убраны на затылке волосы и грустные глаза. Юле показалось, что они плакали недавно, так сильно распухли веки и покраснели глазные яблоки.

– Да, размер точно твой. Мы подшили еще подкладки, чтобы тебе было теплее, – вторая девушка явственно всплакнула и отвернулась, Юля так и не узнала ее имени, а спросить стеснялась.

– Вы меня как будто хороните или в дальнюю дорогу отправляете, – попыталась улыбнуться она, но настроение девушек передалось и ей, и Юля чувствовала тяжесть в груди. И дело было не столько в обереге, который с самого утра предупреждал ее слабыми покалываниями, а в гнетущей атмосфере, сгустившейся за последнюю неделю. А она здесь уже больше месяца, и обещанного разговора с инспектором или допроса, как намекнула ей Марта, не было, словно о ней забыли, занимались другими более важными делами.

– Так и есть, – шепотом сказали девушки и настороженно покосились на щит, все такой же разрезанный, черный и сгоревший.

– Понятно. Меня отправят в тюрьму? А разве это не тюрьма?

– Нет, не тюрьма. В тюрьме все гораздо хуже, – ответила Марта и кивнула влево. – Здесь камеры для важных преступников и карцеры, ты же слышала крики по ночам?

– Слышала, – кивнула Юля и поежилась. В первые недели она не понимала, что слышит, относя странные долгие звуки к раздраженному воображению. С каждым днем звуки становились яснее, переходя в отчетливый монотонный гул десятков голосов, который перешел в жуткий вой. Так не могло выть животное, вой перемешивался со стонами и проклятиями, срываясь на слезливые молитвы – это было невыносимо, она перестала спать ночью, уходила в коридор и бегала до утра, ища тихого уголка, но вой преследовал ее, отраженный и усиленный десятками щитов. – Они хотят, чтобы я сошла с ума.

– Нет, тогда ты ничего не расскажешь. Ты не представляешь, как нам жаль тебя, – Марта всхлипнула, вторая надзирательница часто замигала и выглянула в коридор, не подслушивает ли кто-то. Дверь в камеру держали открытой, что-то случилось с вентиляцией, и дышать было нечем. Они называли это летом. – Примерь, нижнюю робу не снимай, никогда не снимай ее, жаль, но я не знаю, что еще и посоветовать. Мы никогда не были там, куда тебя отправят, слышали только анекдоты или в шлакопроводе что-нибудь всплывало.

– Ну, никогда не были – еще будем! – с наигранным оптимизмом воскликнула вторая девушка и подмигнула Юле. – Главное внимательно читай, что тебе подсунут, а лучше ничего не подписывай, тогда у них алгоритм зависнет. Я точно знаю, что так будет. Они будут угрожать, а ты не обращай внимания, держись.

– Да, так ты выиграешь время, – подтвердила Марта.

– Какое время, для чего? – удивилась Юля. Она достаточно времени думала об этом, решив для себя, что ее не выпустят, а бежать отсюда было некуда, разве что в другой коридор, больше напоминавший узкую улицу, но куда дальше бежать?

– Никто не знает. В твоем деле стоит гриф «совершенно секретно». Мы к нему доступ не имеем, да и не надо, там все равно ничего нет. Мы знаем, что ты не из нашего мира, но не спрашивай нас, что это значит. Так говорят инспектора высших уровней, они ведут такие дела, а мы должны приглядывать за вами, чтобы никто не наложил на себя руки. И такое бывало, до сих пор страшно, – Марта поежилась, и в этой грубой и некрасивой на вид женщине Юля увидела добрую и искреннюю девушку, которая с болью в сердце прощалась с ней.

– Прости, мы ничего не можем сделать для тебя. Если бы можно было увести тебя обратно, но мы даже не знаем куда идти. Вся наша жизнь прошла здесь, мы переходим из одного полиса в другой, но что творится в других полисах или наверху, никто не знает, кроме инспекторов высшего уровня, – вторая девушка вздохнула и потрогала вещмешок у кровати. – Для тебя в столовой насушили мяса и сухарей, даже печенье сделали, так что на первое время голодать не будешь.

– Спасибо вам большое! – Юля обняла каждую и поцеловала. – Вы очень хорошие и добрые, я вас люблю.

– Ты первая, кто нам такое сказал. Обычно нас проклинают, когда мы приносим плохие вести, – со вздохом улыбнулась Марта. – Давай уже примерь, а то может надо подшить немного.

Юля оделась и почувствовала себя снеговиком. Куртка и штаны плотно сидели, почти не стесняя движений. Она попробовала сесть на шпагат, и штаны легко позволили это, кто-то вшил вместо швов тугую резинку, рукава тоже казались слегка резиновыми, готовые выдержать любое резкое движение. Стало невыносимо жарко, Юля едва не грохнулась в обморок и поспешно сняла зимнюю робу.

– А, как мы угадали! – вторая девушка аж подпрыгнула от удовольствия. – Можно открывать мастерскую.

– Ага, как нас по этапу пустят, так в швейный цех перейдем,– хмыкнула Марта.

– А вас-то за что по этапу? – удивилась Юля, замотав головой. – Ну, честно, ерунда какая-то.

– И вовсе не ерунда. Тебя-то за что? Мы работали с преступниками и убийцами, они совсем другие, и в них духи сидят, поэтому приходится их выколачивать. А ты чистая, а мы ничтожества, да-да, все мы. Ничего не можем сделать, промолчим, спрячем поглубже и будем до конца жизни держать рот на замке ради этой жалкой пайки, ради нашей жалкой жизни, – Марта посмотрела на свои руки. – У нас пока руки чистые, но на следующий год переаттестация, и нас переведут в другое отделение, а оттуда мы пойдем по этапу.

– Почему? – Юля совсем запуталась, воспринимая слова больше на эмоциональном уровне, ей нужно больше времени, чтобы обдумать, загрузиться и обработать данные, как Альфе.

– Да потому, что не сможем. Они так ряды чистят от таких как мы. Все решается на высшем уровне, но система чистится сама. Я вижу, что ты не понимаешь, не переживай, поймешь позже. Пошли на обед, а потом мы отведем тебя туда, – вторая девушка показала средним пальцем в пол.

– Не понимаю, если вы не хотите так жить, почему не можете выбрать что-то другое? – Юля взяла их за руки.

– Ха, а разве в твоем мире иначе? – Марта грустно улыбнулась.

– Не знаю, я сама ничего не решала, все за меня решали, – нахмурилась Юля. – Что-то мне подошло, но в основном приходится терпеть.

– Вот и мы об этом, разный уровень терпежа, – сказала вторая, и надзирательницы басовито захохотали.

Юля вспомнила песню, которую любил слушать Максим, задалбливая ее этой умной нуднятиной. Она терпеть не могла русскую музыку, в основном потому, что понимала смысл и ей это не нравилось, но сейчас наглая и давящая песня ярко высветилась, она услышала оркестр, ведущий тревожный ритм и саркастический голос солиста. Если бы можно было снять с нее сигналы, окутать голову тысячами датчиков и перевести токовые импульсы в музыку, то они бы ее услышали. Она тихо запела, глядя им в глаза и чувствуя себя революционеркой, такой, как рисовали в книжках и кино:

Иллюзия свободы,

Приходит время грустных дум.

Нас не спасает сердце

И не спасет холодный ум.

(Наив, симфонический оркестр, альбом «Симфопанк», трек «Иллюзия свободы»).

– Ты запомнила? – шепотом спросила Марта.

– Ага, все запомнила, – вторая девушка ехидно захихикала. – Надо гробовщику дать, он быстренько скетч сделает. Будут потом искать, а ГОБП уже труп!

– Я ничего не поняла, – шепотом возмутилась Юля.

– У нас есть друг, он в морге работает. К нему привозят всех, кто освободился, потом их на переработку в реакторы. Не важно, лучше не думай об этом. Так вот пока они у него, он может с их паспорта залить запрещеночку, – Марта скривила рот в язвительной усмешке. – Они потом ищут, даже посмертно дело шьют.

– Ага, одного даже повторно казнили, – хмыкнула вторая. – Решили, что он скрипт спрятал, и его профиль проснулся после казни, типа отомстил. Ха-ха, он до сих пор в топе висит.

– Это тот, где Верховного кормят с ложечки, как малыша, а он кричит, что надо больше казней, а ему кашу суют в рот? – улыбнулась Юля.

– Ага, вот только на стульчике труп сидит. Там в морге такие шутники, не дай тебе Дух с ними познакомиться, – прошептала Марта и, услышав шум в коридоре, поспешно сказала очень громко, чтобы было слышно любому. – Так, собирайтесь на обед. У вас мало времени. Даю вам минуту на сборы.

– Хорошо, – улыбнулась Юля и обняла их. – Я вас никогда не забуду.

– И мы тебя, – синхронно прошептали девушки.

– Если у меня родиться дочь, то я выкраду ее и назову Юлей, – сказала вторая девушка.

– Нет, я! – возмутилась Марта.

– Назови Альфой, – попросила Юля, Марта задумалась и часто закивала, широко улыбаясь.

К столовой шли молча, надзирательницы отставали на три шага, часто вздыхая. Встречные служащие сторонились Юли, что-то глазами спрашивая у девушек, и часто слышался недовольный голос Марты, чтобы они проходили, не задерживались. Обеда ее лишили, позже она поняла, что это было к лучшему.

У входа в столовую ее ждали три парня в черной форме, и это были не те веселые солдаты, что тащили киборга-дознавателя. Юлю схватили сильные и злые руки, третий сунул в рот кляп и заклеил вонючим скотчем. Хорошо еще, что кляп был чистый и пах чистым бинтом. Надзирательницы бросились к ней, парни в черном не ожидали этого и оттолкнули их. Третий, видимо главный, погон или иных знаков различия у них не было, дал каждой по лицу, что-то долго кричал, угрожал, пока их голоса, слабо возражавшие, не затихли совсем.

Юля обернулась и кивнула им, что все в порядке, что с ней все нормально, ведь теперь для нее это и будет нормой. Девушки сидели на полу и рыдали, крепко обнявшись. Юлю вели вперед, она часто озиралась, третий кричал, но она продолжала, пока не получила страшный удар в голову, от которого потемнело в глазах, и она повисла на руках конвоиров. Но она увидела, с каким подчеркнутым безразличием проходили люди в столовую, как они старательно делали вид, что ничего не происходит, обходя, как досадное недоразумение, как кучу грязи, плачущих девушек, и никто не помог им подняться, не увел в столовую.

Юля, с трудом приходя в себя, еле волоча ноги под окрики третьего, думала о них, зная, что больше никогда с ними не встретится. Ее удивляла странная апатия или, скорее, чрезмерное спокойствие, с которым она обдумывала все происходящее. Оберег давил грудь, останавливая нервные импульсы, замораживая ее чувства, спасая ее сердце и разум. Она стала думать о киборгах, почему люди добровольно шли на эту операцию, превращавшую тело человека в управляемого робота. Даже из той малой части, которую успели рассказать ей девушки, что-то показывая в паспортах, она поняла, что на самом деле киборгов было много, но в основном они работали наверху в особо тяжелых условиях, где обыкновенному человеку было бы слишком тяжело. Их скелет усиливали, как и чем она так и не поняла, но любой киборг мог поднимать сверхтяжелые грузы и был очень вынослив, а главное совершенно не прихотлив в еде и условиях проживания. И как она смогла ушатать киборга, он легко мог бы превратить ее в фарш одними руками, врывать ноги и руки, а голову открутить, как крышку бутылки. Думая об этом, она вспомнила, как давно пила газировку, ощутив во рту вкус вражеской Фанты. Мозг ухватился за это, и до самого конца она ни о чем не думала, кроме вкуса газировки, мороженого и орехов, решив, что когда вернется, будет лопать это пока не лопнет, как мечтала в детстве. Но ни разу не смогла наесться вдоволь хотя бы мармеладом, мама постоянно ограничивала, считая сахар главным злом во вселенной.

Втолкнули в грязный кабинет, в котором почти ничего не было, кроме металлического стула, стола с дубовым терминалом с двумя экранами, один к сидящему за столом, другой смотрел на дверь с черной злобой потухшей матрицы. В кабинете нестерпимо воняло мочой и рвотой, перемешанной с дрянным одеколоном. Ее усадили на стул и завязали руки за спинкой, на ногах затянули ремни, и острые грани грубых ножек стула больно впивались в икры. Чернорубашечники ушли, и тут же вошел инспектор. Он брезгливо сел за стол и уставился в терминал, листая взглядом документы.

– Я думал, что вы все поняли, – инспектор грозно посмотрел на нее, Юля пожала плечами. – Не делайте вид, что не понимаете. Вам было предоставлено достаточно времени, чтобы вы дали показания. Мало того, что вы сожгли госсобственность и испортили одного из лучших дознавателей, так еще и решили нас перехитрить. А вот не вышло – мы и так все знаем, поэтому ваше признание всего лишь формальность, но я даю вам шанс во всем признаться и облегчить свою судьбу.

Юля хотела ответить, но кляп во рту мешал. Она промычала и больше не пыталась, мысленно благодаря кляп. Как бы ни замораживал ее оберег, из груди рвалась ненависть, переходящая в поток энергии, кляп во рту стал немного подгорать. Ей ничего не стоило разорвать веревки, срезать пальцами ремни и отдубасить этого урода, Юля не сомневалась, что он не выстоит и двух минут в бою, но оберег держал ее, давил и просил успокоиться.

– Вот показания свидетелей и ваших подельников. Мы всех нашли, и они дали против вас показания, которые мы многократно перепроверили, – инспектор ткнул пальцем в терминал, потом в Юлю. Какой-то он был странный, совсем не такой, как при первой их встрече. Сейчас он ей совсем не понравился, хотя выглядел безупречно, она обращала внимание на мужчин старше ее. Но сейчас она ясно видела, насколько он тупой и бешеный, какими бывают все жалкие люди, которых взгрело начальство за нерасторопность, и теперь они ищут виновного. Черный экран терминала стал темно-синим, и побежали линии строк бесконечного текста. Прочитать такое и на такой скорости было невозможно, и Юля даже не пыталась, если бы не кляп, то она бы зевнула.

– Вы ознакомились с документами. Теперь скажите в камеру, что подтверждаете показания свидетелей и материалы дела.

Она замотала головой. Инспектор будто бы надулся, распираемый изнутри гневом. Он стал кричать, бить кулаками по столу, обзывая ее странными словами, значения которых она не угадывала. Самым простым и понятным было шлюха, остальное какие-то псевдорелигиозные термины и бессмысленные закольцованные угрозы. Она смотрела на него, как на разбушевавшегося ребенка, требовавшего исполнения его воли, немедленно, чтобы все его слушались. Если бы этого психопата посадить на высокий стул, он бы и ножками забил. Вдруг ей стало так смешно, что тело затряслось от смеха, и он это увидел, почернев лицом. Что же она упустила, когда был тот момент перехода в статус обвиняемого? Ее не допрашивали, к ней никто не обращался, даже если бы она хотела сама явиться на допрос, то как это сделать, куда идти? Можно было, конечно, спросить надзирательниц, но они сами сказали с самого начала, что ничего не знают и не решают. Юля вспомнила, что больше не видела в столовой Регину, старая женщина исчезла после их тихой беседы, а в этом текстовом массиве она все же смогла выделить ее имя, у остальных были длинные цифровые коды, совершенно бессмысленная информация для человеческого мозга без импланта, в этом она уже разбиралась.

Из инспектора вырвался черный дух, бешено смотря на нее. Ей стало трудно дышать, кто-то душил, но не чувствовалось ни прикосновения пальцев, ни веревки или удавки, лески, струны или чем там еще душат. Она не могла сопротивляться, но сопротивлялась, перенаправляя энергию на защиту. Дух душил ее, пытался ворваться в тело через глаза и уши, натыкаясь на преграду, отскакивая и нападая снова. Он кружил, окутывал, доводя чувства до предела, и если бы не оберег, она бы сдалась и впустила его в себя. Оказывается, и духи устают. Сколько продолжалась эта истеричная схватка, может час, а может и больше. Черное и бестелесное ворвалось в инспектора, тело человека дернулось, все это время сидевшее неподвижно, смотря полными ужаса глазами на нее, но в этих глазах не было ни капли жалости к ней, а только страх за себя.

– Вы не можете отказаться подтверждать обвинение, – прохрипел инспектор, с трудом двигая затекшими руками. Юля замотала головой. Хорошо, что она не ела, а то ее бы точно стошнило.

– Вы не можете противиться нам!

Последние слова он выкрикнул так, что задрожали стены, звеня насмешливым эхом над его бессилием. Юля видела, насколько жалок этот человек, насколько труслив, и думала, почему всегда власть достается именно таким людям, почему ничтожества управляют людьми, путем репрессий и угроз держа в повиновении большинство, способное легко раздавить эту мразь? Почему мы это позволяем делать с нами?

Ответ рождался в глубине сознания, спрятанный защитными механизмами мозга. Она знает, что уже получила ответ, но пусть он подождет, не сейчас, не время, а то они победят.

35. Этап

Кинули в вонючий карцер. Метр на метр, слепящий свет отовсюду, будто бы в стены вделаны широкополосные светильники, и холод. Холод Юля ощутила не сразу, забившись в угол подальше от вонючего ведра, она смогла задремать. Очнулась от боли во всем теле. Она окоченела, не могла двигаться. С трудом встав на колени, она доползла до ведра, и ее вырвало чем-то желтым и зеленым.

Они что-то ей вкололи, она и не успела понять кто и как, ощутив жгучую боль в плече и шее. Потом она ничего не помнила. Ей снилось, что в нее что-то вливали, засунув в горло воронку с жестким зондом, спускавшимся прямо в желудок. Но нет, это был не сон, горло и пищевод горели, было больно глотать, а губы и рот превратились в один большой кровоподтек. Унизительно и очень больно, никогда в жизни она не испытывала такой долгой и жгучей боли. Организм требовал, и под камеры, их даже не прятали, разместив по углам, большие и допотопные, с внимательными объективами, ей пришлось раздеться и присесть над ведром. Ни бумаги, ни воды, ничего – еще одна степень унижения, бьющая едва ли не больше, чем физическая боль.

Тело успокоилось, она с трудом оделась, заставляя себя не замечать вони из ведра, не чувствовать свою грязь.

Сколько прошло времени она не знала, но второе пробуждение вышло легче.

Кто-то поменял ведро на чистое и положил ее на ватные штаны, укрыв курткой. На полке раздачи, висевшей прямо под смотровым окном, надзиратель просто ставил кружку и тарелку, стояли кружка воды и тарелка с серой кашей. Как бы не было противно и мерзко, Юля понимала, что надо есть. Максим и Илья любили рассказывать ей страшилки из прошлого, как существовали люди в тюрьмах и ГУЛАГе, а она злилась, кричала на них. Все это вводило ее в ступор, как и Альфу, которая сама съездила в музей и на расстрельные полигоны, Юля не смогла. Она старалась отгораживаться от прошлого, как и все остальные, ругая подругу, что из-за этого она перестала спать по ночам. Они редко интересовались историей, но если тема заходила, то погружались до почечных коликов, с ужасом слушая, что им втирают на уроках истории. И вот сейчас Юля вспомнила и стала есть, маленькими глотками пила воду, чтобы не выпить залпом. Еды было мало, есть было больно до слез, но без еды она заболеет и умрет, и гордость здесь ни к чему. Что даст гордость, если ты сдохнешь? Конечно, у всего есть пределы, но пока она обязана выживать, она обязана выжить. Оберег грел грудь, поддерживая ее. От его тепла, так похожего на материнскую любовь, на силу и заботу отца, становилось легче. Камень успокаивал, погружал в сон, пускай и приходилось лежать по диагонали, ей немного не хватало, чтобы полностью вытянуть ноги. Она засыпала и думала, что как же здорово быть невысокой, как же здорово быть живой. Как же ей пригодились ватные штаны и куртка, которые она надела, чуть приспустив штаны, чтобы спрятать голые ступни, и куда делись ее сапоги и носки.

Разбудили ее, грубо толкая руками, спасибо, что не били ногами. Солдат в черной форме сказал что-то невнятное, у него было какое-то поражение речи, слоги путались, он часто терял гласные, выдавая поток согласных. Она поняла, что ее ведут в уборную. Солдат выглядел страшно, но в глубоко посаженных глазах под массивным лбом она видела грусть и сочувствие. Все что он делал, он делал на камеру, но даже в грубых толчках, встряхивании ее, как мешок, чтобы она пришла в себя, Юля чувствовала скрытую заботу. Он принес ее сапоги и чистые портянки. Видя, что она не знает, что с ними делать, вывел ее в коридор босой и, когда они отошли достаточно далеко от ближайшего щиточка, показал, как правильно наматывать, несколько раз бережно намотав портянки на ее почерневшие и, наверное, вонючие ноги. Он что-то сказал под нос, Юля подумала и поняла, что он просил у нее прощения. Она слабо улыбнулась парню, имевшему доброе сердце и отвратительную внешность садиста и патологического убийцы. Он высился над ней, широкий и сильный, с опущенными вниз руками и грустным взглядом. Каждый раз, когда ему приходилось быть грубым, толкать ее под камеры, она чувствовала, как грубость острой болью отражается в его сердце, оберег подсказывал, объяснял, что он не враг, чтобы она не боялась.