Текст книги "Знамя его надо мною. Часть 3 (СИ)"

Автор книги: Jim and Rich

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)

– Эх ты, врун несчастный! – принялся он журить приятеля, собирая его вещи обратно в сумку, пока Беппе, кое-как поднявшись, оперся на стену и пытался восстановить дыхание. – Ты же по-настоящему болен, тебе надо было остаться сегодня в постели и не ходить на занятия! Ты ведь мог заразить других своих товарищей, это не подвиг, а преступление! Давай я провожу тебя домой…

– Нет, нет, не надо, – хрипел Йозеф, которому до слез было жалко их прекрасных планов на вечер. – Мне просто нужна микстура, я знаю, какая, у меня даже есть рецепт… Пойдем купим ее в аптеке, один глоток – и я буду как новенький.

– Да уж, микстура тебе не помешает, – покачал головой Густ. – Ладно, пойдем в аптеку, тут есть одна в двух шагах… только если тебе не полегчает сразу, я провожу тебя домой. Все, это не обсуждается!

Они пошли медленным шагом, свернули в переулок, потом еще раз повернули под арку и оказались как раз перед дверью нужного им заведения; на строгой вывеске строгими буквами было написано:

«Аптека Линдемана. Пилюли, порошки, рецептурные препараты».

Густ хорошо знал и аптеку, и хозяина – милого старичка, герра Августа. Обычно он сам стоял за стойкой, но иногда его сменял молодой помощник, красивый, атлетически сложенный парень, хоть и с явной прожидью, как говаривал отец про таких вот мишлинге (3)…

Это Густаву не очень-то нравилось, и пожалуй, он предпочел бы заведение, где владелец с большей строгостью относится к расовой чистоте служащих, однако у Линдемана водились изумительные мятные леденцы и ячменный сахар, помогавшие от кашля, а еще можно было выпить оршад (4) или кислородный коктейль. Густ нечасто покупал здесь лакомства, старательно воспитывая в себе стойкость к искушениям и аскетизм, достойные будущего летчика люфтваффе, разве что сегодня готов был сделать исключение – ради Беппе. Ячменный сахар точно пойдет на пользу. Все-таки нельзя было допустить, чтобы какой-то дурацкий кашель заставил отменить заслуженный ими праздник… и огорчить отца, который так долго и тщательно готовил домашний кинопоказ.

Герра Августа сегодня не было на работе – табличка с его именем была отвернута к стене, а в центре стойки, на видном месте, стояла табличка с именем ассистента:

«Михаэль Гольдбаум, фармацевт».

Правда, самого ассистента за стойкой не наблюдалось, зато имелся бронзовый колокольчик, а рядом с ним – картонка с лаконичной надписью:

«Звоните для вызова».

Йозеф нерешительно огляделся по сторонам и направился к стеллажу с надписью «Готовые формы», чтобы самому отыскать нужную микстуру среди множества склянок и бутылок. Кроме них, посетителей больше не было, вероятно, аптека должна была вот-вот закрыться, и продавец возился на складе, используя свободные минуты для наведения порядка, чтобы пораньше уйти домой…

При этой мысли Густав ощутил тянущее раздражение – оно обычно посещало его при виде чужого разгильдяйства или явного нарушения правил – схватился за колокольчик и яростно затряс его: будь это церковный колокол, вышел бы настоящий набат.

Резкий дребезжащий звон наполнил небольшое помещение, Беппе поморщился и зажал уши, но шум, устроенный Густом, достиг цели: над их головами послышались торопливые шаги, а потом заскрипели ступени на боковой лестнице, скрытой небольшой дверью и ведущей в конторку над аптекой. Через полминуты появился и фармацевт, растрепанный и так небрежно одетый, как будто приход посетителей поднял его с постели. Тем не менее голос господина Гольдбаума, очень приятный и низкий, звучал безупречно вежливо:

– Добрый вечер, господа. Что вам угодно?

– Нам угодно, чтобы продавец был на месте, раз аптека не закрыта, – буркнул Густав; это была дерзость со стороны тринадцатилетнего мальчишки, да еще какая, но он ничего не мог с собой поделать. Зигмунд Райх был крайне придирчив и щепетилен во всем, что касалось расписания, режима и общепринятых правил, и приучал сына к такой же строгости.

Как нарочно, примесь еврейской крови в лице Гольдбаума проступала особенно ярко и отчетливо… и Густав не мог перестать думать о том, что они с Беппе, принадлежавшие к расово безупречным семьям, вынуждены были целых две минуты дожидаться какого-то ленивого полужида. Герра Августа определенно стоит поставить в известность, что его ассистент так нерадиво относится к своим обязанностям в отсутствие хозяина.

Беппе покосился на друга, кипящего от негодования, успокаивающе сжал его руку и ответил Гольдбауму спокойно и вежливо:

– Добрый вечер. Мне нужна микстура от кашля.

– Какая именно? – уточнил фармацевт, сразу направляясь к стеллажу, чтобы сэкономить время посетителей.

– С корнем солодки и анисовым маслом.

– Ааа, грудной эликсир! Да, он у нас есть. 50 пфеннигов. (5)

Когда Гольдбаум прошел мимо Густава, едва не задев подростка рукавом халата, тот резко втянул воздух и закашлялся: в ноздри ему ударил знакомый до боли запах, и это был отнюдь не запах лекарств. Белые лилии с нотами апельсина… любимые духи Стеллы.

Он мог бы подумать, что ему мерещится – так и следовало подумать, ради спокойствия, ради чести семьи – но нет, ему не мерещилось. От чужого мужчины пахло мачехиными духами, редкими и очень дорогими. «Baiser Vole», «Поцелуй украдкой», так они назывались…

Густав отлично помнил флакон, в виде кристалла горного хрусталя, с золотистой пробкой, он всегда стоял на трюмо в бывшей маминой спальне, превращенной Стеллой в личный будуар. Он любил тайком заходить туда, рассматривать изящные женские безделушки, пропускать между пальцами кружева, ленты, тончайшие кисейные шарфы и газовые вуали. Однажды он даже разделся догола и примерил шифоновый пеньюар персикового цвета, забытый Стеллой на спинке стула; невесомая теплая ткань мягко скользнула вдоль тела, лаская кожу, и вызвала приятную горячую боль внизу живота, а от запаха духов, пропитавшего пеньюар, у него закружилась голова и зачастило сердце… наверное, потому он и запомнил лилейно-апельсиновый аромат – с такой мучительной яркостью – что почти что совершил из-за него преступление против морали и нравственности.

И вот теперь от постороннего мужика, какого-то аптекаря, носатого жидяры с глазами навыкате, ни с того, ни с сего разит «Поцелуем украдкой», разит так, словно он сам только что прогуливался в пеньюаре Стеллы на голое тело!.. При этой мысли Густава замутило, и он с трудом удержал рвоту: не хватало еще к отвратительной сцене добавить отвратительную физическую слабость…

– Густ, ты чего такой бледный?.. – Беппе, уже успевший расплатиться за свою микстуру и принять ее (благо, у аптекаря нашлась подходящая мензурка), подергал приятеля за рукав. – Опять голова болит?

Йозеф знал, что с «железным Густавом» иногда случаются необъяснимые приступы мигрени, которых он отчаянно стыдится и всегда старался скрывать, и не мог отказать себе в удовольствии слегка поддеть однокашника, столь строгого к чужим хворям и слабостям, но не лишенного собственных…

– Ничего у меня не болит! – огрызнулся Райх и резко оттолкнул Беппе. – Хватит молоть ерунду! Нам пора идти.

Ему показалось, или на лице аптекаря выразилось радостное облегчение от того, что назойливые малолетки наконец-то уходят? Он не был уверен, но из чистого озорства, школярского желания сделать мелкую пакость, вернулся обратно к стойке и потянул из кармана мелочь:

– Только сначала я, пожалуй, куплю мятных леденцов. Они здесь очень вкусные.

– Десять пфеннигов, – терпеливо проговорил продавец и достал из-под прилавка бумажный пакетик.

И тут наверху опять отчетливо послышались шаги, очень легкие и явно женские, а на внутренней лестнице снова скрипнули ступени. Дверь отворилась, и в помещение аптеки вошла женщина… Высокая красивая женщина, в модном кремовом пальто и в щегольских красных сапожках, в небольшой шляпке с вуалью, не способной отвлечь внимание от ее роскошных ярко-рыжих, почти красных, локонов, не уложенных в замысловатую прическу, а просто собранных под сетку, словно бы второпях.

– Михаэль, что такое ты… – начала она и осеклась, увидев возле стойки двоих мальчиков в форме гитлерюгенда.

– Фрау Райх?.. – в удивлении воскликнул Беппе и неприлично вытаращил глаза на мачеху Густава; у него просто-напросто челюсть отвисла от такого невероятного совпадения, и мелькнула мысль, что Густ нарочно подстроил «сюрприз».

– Да, это я. Здравствуй, Йозеф. Здравствуй, Густав, – Стелла отлично владела собой, улыбнулась, как ни в чем не бывало, и подошла поближе. Она и глазом не моргнула, словно это было в порядке вещей – появляться из внутренних комнат чужого дома, где проводила время с чужим мужчиной. С евреем.

– Вы как сюда попали, мальчики?.. Разве вы не должны быть на занятиях… в этом вашем кружке, а потом покупать пирожные для праздничного чая?

– Аааа, все из-за моей простуды, фрау Райх… ну, не простуды, нет, небольшого кашля! Мы решили сперва зайти за мятными леденцами, – начал торопливо объяснять Беппо, заглотивший наживку, и, давая Стелле отчет, только что руки по швам не вытянул.

Вопросительный взгляд мачехи уперся в Густава; он выдержал его, и сам стал смотреть на Стеллу прямо и обвиняюще.

– Это правда, Густав?

– Да, матушка. Все так и было. А что вы здесь делаете? Вы же сказали утром, что поедете на репетицию…

Густаву очень хотелось обернуться – посмотреть на лицо аптекаря, Михаэля, как запросто назвала жида Стелла – но реакция мачехи его поразила. Она покраснела. Покраснела, как школьница, пойманная на воровстве печенья! И промедлила несколько секунд, прежде чем ответить:

– У меня… ужасно разболелась голова, а мои… пилюли по особому рецепту закончились. Пришлось срочно ехать туда, где их для меня готовят, и, к счастью, герр Гольдбаум согласился помочь мне с этим…

Стелла, величественная, как королева, гордая, как валькирия, снизошла до объяснений с настырным пасынком!.. Невероятно, просто невероятно…

Густав усмехнулся, как усмехнулся бы отец, который видел лгунов насквозь, и плевать хотел на все хитрости и уловки. И сын Зигмунда Райха отлично понял – сам не зная как – что жена Зигмунда Райха лжет; что не было никакой головной боли и никаких пилюль, и «репетиции» тоже; зато было свидание, тайное свидание, где-то там, в глубине дома, в закрытой комнате.

Оставалось только догадываться, почему неосторожный любовник вовсе не закрыл аптеку: то ли верил в свою жидовскую удачливость, то ли, наоборот, опасался, что лекарственная лавка, не работающая в урочные часы, привлечет ненужное внимание. А может, были и другие причины, неведомые Густаву, но никак не менявшие очевидного факта – что его мачеха Стелла изменяла отцу, оберштурмбанфюреру СС, прямо у него под носом, изменяла с поганым мишлинге…

Конечно, этого нельзя было ни простить, ни забыть, ни оставить безнаказанным.

***

Отец курил сигарету за сигаретой, сидя верхом на жестком стуле, опирался локтями на спинку; рубашка на его спине промокла от пота. Портупею он снял и положил на стол, вместе с походной фляжкой и вынутым из кобуры пистолетом.

Густав примостился на маленькой скамейке у ног отца. Он весь взмок, глаза щипало, шея под влажным воротником мучительно чесалась. В подвале флигеля, примыкающего к основному корпусу лагерной больницы, куда они спустились два часа назад, как только стемнело, не было окон, только отдушины, через которые почти не проникал свежий воздух. Под потолком, выкрашенным в ядовито-зеленый цвет, горела тусклая лампочка. Еще одна лампа, побольше и поярче, стояла на столе, и была повернута так, чтобы освещать дальний левый угол и торцевую стену помещения.

Оранжево-белый луч, бьющий из-под конусообразного абажура, высвечивал импровизированную «сцену», а оба Райха – старший и младший, отец и сын – словно бы находились в зрительном зале и с увлечением смотрели пьесу, где Стелла Майер играла свою последнюю роль в паре с достойным ее партнером, вонючим жидом. О, как же громко и слаженно они пели, под аккомпанемент хлестких ударов кнута, и нежный кровяной «свист» плоти, расходящейся под острым лезвием хирургического ножа…

…После ареста и допроса в гестапо (с применением методов устрашения) бывшая фрау Райх была официально признана асоциальной личностью, позорящей нацию, виновной, кроме того, еще в двух тяжелейших преступлениях против Рейха: расовом осквернении, из-за половой связи с евреем, и помощи коммунистическому подполью, при участии все того же еврея…

Уголовным разбирательством этого позорного дела руководил лично начальник тайной полиции, группенфюрер СС Генрих Мюллер. Он с большим сочувствием отнесся к «семейной драме» Райха, блестящего офицера, преданного Рейху и фюреру, и многократно доказавшего эту преданность на деле, на фронте и в тылу, во время усердной работы в хозяйственном ведомстве СС. Сочувствие это было тем более полным, что из рейхсканцелярии Мюллеру поступила директива – ни в коем случае не предавать произошедшее огласке, певица Стелла Майер, в замужестве Райх, должна была просто исчезнуть, без открытого суда и, самое главное, бесследно. Точно таким же образом следовало поступить и с ее любовником, Михаэлем Гольдбаумом, коммунистом и участником подпольной антигосударственной группы.

Репутацию же оберштурмбанфюрера Райха, запятнанную шлюхой и предательницей, следовало не просто оберегать, но и предоставить оскорбленному супругу право – и обязанность – собственноручно покарать изобличенных преступников.

Шеф гестапо умел читать приказы и видеть главное. Он выполнил все, что от него потребовали, без сучка и задоринки, быстро и точно. Не прошло и двух недель после ареста Стеллы и Гольдбаума, как на руках у Зигмунда Райха оказались не только документы о разводе, но и все необходимые бумаги для препровождения бывшей жены и ее любовника в лагерь Равенсбрюк, вместе с санкцией на ликвидацию преступников… Имелась и приписка, что ликвидация может быть произведена как на территории лагеря, так и в любом другом месте, которое исполнитель сочтет удобным и подходящим.

Переговорив со своим хорошим другом, доктором Розенталем (6), которому он по линии своего управления неоднократно поставлял «особый материал» для медицинских экспериментов, Зигмунд принял решение, что самым лучшим местом будет как раз один из медицинских флигелей, точнее, обширный подвал, расположенный в точности под лабораторией, где Рольф Розенталь самозабвенно трудился на благо нации. Доктор особенно обрадовался, когда при осмотре выяснилось, что Стелла беременна, на сроке примерно в четыре месяца, и сразу же выговорил, что лично произведет прерывание, и, конечно, заберет «особый материал» для лабораторных исследований.

Зигмунд не возражал. Присутствие лагерного врача хотя бы на одном этапе казни было дополнительной гарантией, что в дальнейшем его не обвинят в превышении полномочий или избыточной жестокости… а кроме того, он не мог исключать, что в процессе медицинская помощь потребуется сыну. Ведь Густаву, хотя он и был стойким парнем, и очень старался казаться тевтонским рыцарем, выкованным из стали, едва минуло тринадцать лет, и ему никогда прежде не случалось наблюдать пытки и смертную казнь во всех деталях и физиологических подробностях.

Но Райх-старший справедливо считал возраст сына подходящим для подобной инициации: в конце концов, шла война, жестокая война, Густав состоял в Гитлерюгенд, и нельзя было исключать, что он попадет на фронт или на работу в гестапо куда раньше, чем сам предполагает. Что было еще важнее, Райху-младшему следовало преподать урок ответственности, и предоставить возможность собственными глазами увидеть, к чему приводят ложь и аморальное поведение, и как представители избранной нации поступают – и должны поступать – с предателями, распутниками и расовыми преступниками…

Стелла предала не только доверие любившего ее супруга, поступилась не только честью мужа-офицера и уважением пасынка ради сучьей похоти, она предала нацию, предала фюрера, предала Рейх, и расплатой за это могла быть одна лишь смерть!

Но смерть, как известно – ласковая мать, великая избавительница от страданий, и она не должна была придти слишком скоро, пока казнимые не изопьют полную меру унижения и боли. Зигмунд Райх намеревался позаботиться об этом лично, и хотя бы номинально привлечь к исполнению приговора и Густава, чтобы сын не оставался безмолвным и безучастным свидетелем.

Пусть вдохнет запах крови, пусть послушает крики боли, пусть поучится не поддаваться слюнявой жалости, но и не услаждаться властью сверх меры, а сохранять спокойное и бесстрастное чувство, что он только выполняет долг. Именно так и служат справедливости, так служат Рейху, так служат нации.

– Ты готов? – несколько раз спросил отец, когда они спускались в подвал, и Густав отвечал утвердительно. Он и в самом деле не чувствовал никакого страха или жалости; сомнение шевельнулось в нем только однажды, когда Стеллу на его глазах выволокли из тюремной машины – бледную как полотно, с распухшими губами, покрытую синяками и кровоподтеками, одетую в нечто, в чем с трудом можно было узнать шелковое платье, и… остриженную под корень. Куда только девались ее косы, роскошные огненно-рыжие косы, красные кудри Рапунцель?..

Но Густав давно пережил этот момент недостойной слабости. Шлюха и предательница должна была получить все, что заслужила, и ей еще следовало благодарить, что ее не расстреляют в лесу и не удавят на виселице, что приговор приведут в исполнение знакомые руки близких людей. Да, да, это было особой милостью: умирать, зная, что никто, кроме близких, не станет свидетелем агонии и не коснется бездыханного тела.

Что касается жида – о нем юный наци думал только с отвращением и злорадством, предвкушая момент, когда сможет с близкого расстояния увидеть его труп… а до того всласть послушать истерические вопли и мольбы о пощаде… Отец и доктор Рольф рассказывали такие забавные истории о евреях, об их позорном и гнусном поведении на пороге смерти, что можно было живот надорвать со смеху, а после брезгливо сплюнуть: ну что взять с расово неполноценных, отбросов цивилизации.

***

Кто бы мог подумать, что Гольдбаум окажется таким крепким орешком? Отец взмок, охаживая его плетью по ребрам, избивая ногами в живот, вышибая зубы дубинкой, превращая в кровавое месиво нос, давя каблуками яйца и странного вида член – а жид все еще не начал хныкать и умолять, только орал от боли, обзывал их всех грязными словами, слал проклятия, и не на гортанном иудейском наречии, а на чистейшем немецком языке.

Густава мутило, когда он представлял себе, как звуки священной германской речи проходят по вспухшему горлу и стекают с липкого жидовского языка. Кажется, отец испытывал что-то подобное, потому что в конце концов сделал знак подручным, и они растянули жида за руки и за ноги, как тряпичную куклу, удерживая так надежно и крепко, что тот не мог ни дернуться, ни уклониться в сторону. Отец же взял из открытого ящика с набором медицинских инструментов корнцанг, ранорасширитель и острейший скальпель, и приступил к «операции», как заправский хирург. Доктор Рольф взял на себя роль ассистента, но не слишком вмешивался в процесс, только изредка сухими и короткими советами направлял руку отца.

Густав смотрел, широко открыв глаза, и трясся от дикой смеси отвращения, стыда, интереса, жажды и сладкого, зудящего чувства в мужском органе, который вдруг стал твердым, и таким мокрым сверху, словно из него вытекло немного мочи… но никакого детского конфуза с ним не случилось. Да и повода не было – он испытывал все, что угодно, но только не страх.

Железные расширители не дают жиду закрыть пасть, пинцет плотно захватывает язык, покрытый розоватой пеной, вытягивает его, и вот – наконец – скальпель ловким и точным движением отсекает мокрый, хлюпающий кусок жирного мяса. Глаза жида вылезают из орбит, он бьется, корчится, выхаркивая, изрыгая наружу потоки черной крови, агонизирует, как свинья на бойне, и Густав, не в силах больше терпеть непонятный тянущий зуд, сжимает себя рукой сквозь штаны, начинает тереть, поглаживать, и, хотя зуд не проходит, становится немного легче.

Как же закричала Стелла!.. Ее крики не были похожи на человеческий голос – то был утробный вой раненой самки, рокотание болота, засасывающего труп, визг полураздавленной крысы. Она кричала и кричала, но отец не затыкал ей рта, он только смеялся, аплодировал, говорил, что ее сопрано – выше всяких похвал, что это ее лучшее представление, ну же, дорогая птичка, кошечка, крошка, спой еще… Пой громче, ори, сука, вой, гнусная блядь! – и Стелла, внимая поощрениям своего господина, старалась вовсю.

Живучий Гольдбаум поддерживал ее вторым голосом, и этот хриплый, протяжный клекот, поднимавшийся из пережатого горла кровавыми пузырями, так чудесно сливался с божественным контральто итальянской оперной дивы, льющимся из динамика патефона…

…Но вот отец резко окликает его, заставляет встать, подойти ближе; доктор Рольф, смеясь, подбадривает, дает ему в руку скальпель, и объясняет, как правильно сделать надрез, чтобы крови вышло побольше, но жертва при этом не умерла…

– Густав!.. Нет! Не надо! Опомнись! Неееееет… – надрывается Стелла, она с мольбой складывает руки, скованные наручниками, и неожиданно Густава приводит в исступленную ярость ее коленопреклоненная, униженная поза, а крики вонзаются в голову, как терновые шипы, и причиняют боль.

– Давай!!! – ревет отец, толкает его в спину, а сам расстегивает штаны и достает огромный, разбухший, багровый член – такой огромный, что это кажется неестественным, и теперь, вместе с яростью и желанием причинить Стелле боль, Густав испытывает дикую зависть к отцу, обладающему вот этим символом власти и превосходства, и давно на практике постигшему еще какую-то важную мужскую тайну, которая никак не откроется его сыну.

– Давай!!! Взрежь ее! Во имя нации! Во имя чистоты арийской крови, которую она осквернила, раздвинув ноги перед жидом, пусти ей кровь! И будешь помазан, как истинный воин…

Густав вскидывает руку, вперед и вверх, как будто зигует, и тут же резко опускает. Скальпель вонзается в правую грудь Стеллы, режет кожу, рассекает мясо, вскрывает таинственную сферическую полость, и кровь, теплая, густая, сладкая, брызгает во все стороны, заливает руки подростка, попадает на лицо и на губы, на рубашку и на штаны.

Он глохнет от криков женщины, от рычания отца, от звона в ушах, от пронзительного оперного сопрано, выводящего бесконечное ариозо, падает на колени и кусает мачеху за грудь, рвет зубами полуотсеченный сосок, глотает красные ошметки, захлебываясь, задыхаясь, пока его не сотрясает судорога немыслимого удовольствия, и он не отключается на каменном полу, залитом кровью, мочой и рвотой…

Последнее, что он видит перед обмороком – огромный, раздутый член отца, выстреливающий в искаженное, посиневшее лицо Стеллы целым потоком белесой жидкости.

***

Пять лет спустя. Октябрь 1948 года, Рим, католический Колледж Святого Креста (7).

Повинуйтесь, как повинуется инструмент в руках артиста, который не останавливается на том, чтобы размышлять, для чего он делает то или иное, в уверенности, что никто никогда не потребует от вас ничего, что бы не было хорошо и не служило к вящей славе Божьей.

из устава Опус Деи

В окно светило яркое утреннее солнце и стучали ветки апельсинового дерева. Колени у Густава затекли – он почти два часа простоял на них на жестком полу, но юноша не смел ни шевелиться, ни жаловаться. Брат Джованни, назначенный ему в духовные наставники, требовал от аспиранта (8) строгой дисциплины и полного смирения, что означало, помимо прочего, готовность и способность переносить телесные неудобства и боль.

Коленопреклонение во время откровения помыслов, сколько бы оно ни продолжалось, в общем-то, было легкой гимнастической разминкой по сравнению с веригами и власяницей, или необходимостью четырежды за ночь вставать с постели для поклонов и сугубой молитвы.

– Хорошо, Густав, очень хорошо. Я вижу, как ты стараешься во всем следовать благому примеру и советам Отца, как глубоко в твое сердце проникла его мудрость. Твое смирение и готовность служить угодна Отцу, а что угодно Отцу – угодно и Господу.

– Аминь (9), – дрожащими губами прошептал кающийся и, склонившись до земли, коснулся губами сандалии наставника. Тот принял этот знак поклонения как должное, спокойно и чинно, как посредник, взявшийся передать Отцу дар сокрушенного духа.

– Что еще ты видел и слышал, Густав, на той вечеринке, где Альберто впал в грех пьянства, а брат Джузеппе хулил Отца? Вспомни все точно, ничего не скрывай… помни, что сокрытие хоть малой части правды о своих товарищах есть грех и перед ними, и перед наставниками, и перед церковью.

– Я ничего не скрываю, брат Джованни… – Густав поднял глаза, и наставник вновь удивился, какие они холодные у этого молчаливого юноши, по-немецки расторопного и аккуратного – как кусочки синего льда. – Я всегда честен на откровении помыслов, а если и лгу порой, то лишь во благо общего дела, во имя высшей цели, угодной святой матери церкви…

– Тогда скажи: слышал ли ты своими ушами хулу на Отца?

– Слышал. Брат Джузеппе говорил, что Отец – не святой проводник божественной воли, не пророк, что он обыкновенный человек, тщеславный, капризный, гневный. Что он, проповедуя бедность, сам живет в роскоши, и даже бьет своих слуг… И еще он назвал Отца приспешником нацистов.

– Ты в этом уверен? – тихо переспросил наставник, делая какие-то пометки в маленькой книжечке.

Голос Густава изменился, стал свистящим, хриплым, чем-то похожим на шипение разозленной змеи:

– Да, уверен. Именно так он и сказал: «Отец Хосемария Эскрива – не святой, он приспешник нацистов и сам нацист…»

– Ты поэтому назвал его «красным жидовским псом» и ударил?

– Да. И сделал бы это снова, хотя по-христиански мне следовало не бить самому, а подставить другую щеку…

Брат Джованни сдержанно улыбнулся и, протянув руку, дал Густаву благословение:

– Встань. Ты очищен пред Господом. И Отец прощает тебя…

Дождавшись, пока юноша встанет, потрет колени и немного передохнет после своего молитвенного стояния, наставник ласково пригласил его:

– Присядь. Мы выпьем чаю с апельсиновым мармеладом, и я объясню тебе кое-что о христианских притчах, дабы ты всегда действовал столь же смело и прямо, как святой Николай Мирликийский, ударивший Ария, и не терзался ложными сомнениями.

Густав послушно опустился в кресло и благодарно кивнул: ему очень хотелось чаю, да и беседы с наставником за рамками исповеди всегда были очень интересными…

Джованни позвонил в серебряный колокольчик, вызывая прислужника, и, когда тот вошел, быстро отдал распоряжения: ему и самому не терпелось вернуться к разговору с будущим нумерарием, подающим большие надежды.

Холодные глаза Густава все не отрывались от лица наставника, губы немного дрожали, когда он спросил:

– Могу я объяснить свой поступок, брат Джованни?..

– Да, Густав. Говори.

– Я ударил Джузеппе не как еретика, я в тот момент вообще не думал о Христе… Я думал только об Отце. И… и о своем родном отце. Вы же знаете, что он был нацистом и ревностно служил Рейху, до самых последних дней. Он был не из тех, кто, снюхавшись с жидовско-коммунистическими выродками, пытался купить себе жизнь.

Наставник грустно и понимающе кивнул:

– Да, Густав. И хотя твой отец, Зигмунд Райх, совершил тяжкий грех, посягнув на священный дар бога – собственную жизнь, мы все же молимся за него, как за мученика и героя. Нацизм, как тебе известно – и что бы ни говорили на сей счет несведущие миряне и разнообразные слуги сатаны, по радио и в газетах – нацизм, это не зло, а благо. Это был бастион, стальной бастион против коммунизма, ниспосланный Провидением, и он прекрасно выполнял свою миссию при Адольфе Гитлере (10). Гитлер, с его борьбой против евреев, против славян, был не чудовищем, а миссионером, боровшимся с коммунистической заразой… Но, Густав… ты должен научиться сдерживать свои чувства. Скрывать свои мысли. Времена изменились, и Отец призывает нас держать наши деяния в тайне от непосвященных. Когда мирянин начинает учить морали, он часто ошибается, вот почему миряне могут быть только учениками… Мы же все, как члены Ордена, должны хранить скромность. Молчать, подчиняться и идти…

– Я… понимаю, брат Джованни. Я буду стараться и сделаю все, чтобы Отец и наставники были мною довольны. Выполню любой приказ… Потому что я хочу быть таким же хорошим солдатом матери Церкви, как мой отец был солдатом Фюрера.

Наставник снова одобрительно улыбнулся:

– Мне нравится, как горит твое сердце, Густав, как ты пламенеешь верой… Мы найдем тебе службу по силам. Я непременно сообщу епископу о твоем рвении… и, думаю, ты на этот раз получишь личное приглашение на пасхальную встречу с Отцом.

***

Ночью того же дня, студенческое общежитие.

Красные кудри, как змеи, обвивают его шею, стягиваются, душат… Он стонет, мечется на подушках в жару и в поту, но не может проснуться, не может стряхнуть морок кошмара. Ему остается только поддаться, позволить проклятым локонам, огненно-рыжим, красным, как пламя, оплетать его все туже, дергать, тянуть, и чувствовать, как постепенно загорается плоть. Он горит, горит заживо, и корчится от боли, и в то же время стонет и дрожит от немыслимого, сладострастного удовольствия.

Мягкие, влажные губы обхватывают его член, и сосут, лижут, заглатывают, выпускают и снова сосут – и он не в силах ничего противопоставить этой чудовищной, бесстыдной пытке, которая длится и длится… Он кончает, болезненно и сладко, из члена брызжет семя, а потом начинает течь кровь, и он слабеет, в то время как сердце бухает в груди кузнечным молотом, готовое расколоть ребра, вскрыть, вывернуть его нутром наружу.

Лицо прекрасной женщины с рыжими волосами склоняется над ним. Мертвое лицо, оно усмехается, строит гримасы, и посиневшие губы шепчут:

– Я Исаис, я твоя звезда, я богиня Луны. Ты мой должник, Густав. Поклонись мне. Отдайся мне. Служи мне. Выполняй мои приказы. Ты будешь служить мне, Густав?

– Да, да, да… – стонет он, не помня себя, цепляется за красные кудри, за бледные холодные руки, тянущие его из пламени. – Да, я буду служить тебе… выполнять приказы…

– И приносить жертвы.

– Да, да, и приносить жертвы.

– Прекрасных рыжеволосых девушек. Распутниц с красными локонами. И прекрасных темноволосых юношей, да, Густав?

– Да, да, да… Я буду! Только спаси меня! Дай мне забвение! Утоли мою жажду, усмири этот зуд… дай насытиться тобой!

Рапунцель с красными кудрями, мертвая Стелла, богиня Луны звонко смеется, показывая жемчужные зубы и острый красный язык:

– Ты всегда будешь голоден по мне, Густав, и жажду твою ничто не насытит… Ты будешь хотеть, и алкать, и жаждать, и только в служении, жертвенном служении Отцу и мне, равно преданном, Густав, ты обретешь подобие покоя.