Текст книги "Знамя его надо мною. Часть 3 (СИ)"

Автор книги: Jim and Rich

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)

– Да уж, месье, вы умеете работать со свидетелями и мотивировать на сотрудничество, сразу видно – профессионал… – не скрывая иронии, заметил Кан, но полицейский только зыркнул на адвоката, давая понять, что плевать хотел на его мнение.

– Теряем время, – спокойно заметил Кадош.

– Вот именно, – согласился Кан и солнечно улыбнулся «одалиске», забившейся под руку своему брутальному спутнику, как птенчик под крыло. – Надеюсь, никто не возражает, если для начала я попрошу наших гостей кое-что прояснить?

Он вроде бы обращался ко всем сразу, но смотрел только на Соломона, и, убедившись, что Кадош согласен с его дипломатическим подходом и доверяет ведение переговоров, повернулся к Карло и вкрадчиво проговорил:

– Мы собираемся обсуждать весьма щекотливое дело, и нам вовсе не нужны лишние глаза и уши.

Жиголо ни капли не смутился:

– А лишних здесь и нет никого, синьор.

– Рад слышать, но моя профессия научила ничего не принимать на веру без должных доказательств. Сделайте милость, месье, представьте нам вашего спутника.

– А что его представлять… сам представится, не маленький. Да, Жанно? – Карло усмехнулся и жестом фокусника сдернул бурнус с головы компаньона.

Трое мужчин жадно впились глазами в «одалиску», лишенную маски… Сомнений не было: перед ними предстал доктор Дюваль, собственной персоной. Обвинитель – и жертва преступления в одном лице – сидел бледный, накрашенный, причесанный на женский манер, и выглядел… очень женственно, даже соблазнительно, хотя и совершенно по-дурацки, с учетом обстоятельств.

Кампана выругался, получив новое подтверждение, что мир сошел с ума и катится в тартарары. Матье не сдержал злорадного возгласа. Соломон грустно улыбнулся и похвалил самого себя за зоркость и догадливость; но радоваться пока что было рано – для начала следовало выслушать Жана, не осуждая и не срываясь в эмоции, пока он не доберется до конца.

***

…Было далеко за полночь, когда беседа закончилась вместе с последней каплей вина.

Жан, как и обещал, рассказал все – максимально подробно, не щадя себя, ничего не пропуская, и несколько раз подтвердил, что все, сказанное им сейчас, следует считать официальным заявлением, сделанным при свидетелях.

Матье, привыкший ковать железо, пока горячо, тут же, на коленке, набросал проект соглашения (все нужные бумаги и бланки у адвоката были с собой), вместе с обращением в прокуратуру по поводу вновь открывшихся обстоятельств, и Жан везде поставил свою подпись.

С процессуальной точки зрения они допустили массу нарушений, и Кан понимал, что документы в таком виде подавать нельзя, и вообще «выходить из подполья» рано, ведь следственный судья и прокурор будут цепляться к каждой мелочи, к каждой запятой, и непременно постараются найти признаки подкупа и давления на свидетелей.

Однако все формальности можно было быстренько выправить, и везде, где надо, заранее подстелить солому. В любом случае признание доктора Дюваля не теряло своего юридического значения и было настоящей бомбой! Которую они с Соломоном подложат под задницу Райха и его кураторов из сомнительного фонда.

«Я не прогадал, взявшись за это дело!» – мысленно ликовал Матье, и, глядя, как злополучный доктор размазывает по бледному лицу слезы пополам с макияжем, испытывал нечто похожее на брезгливое сочувствие…

В глубине души он по-прежнему считал, что Дюваль в полной мере заслужил все, что с ним случилось, и если бы не бережная снисходительность Соломона, Матье обязательно стряс бы с обоих супругов солидную денежную компенсацию за причиненный его клиенту моральный ущерб.

Если бы не Карло, Жан едва ли смог бы выдержать сегодняшнее испытание от начала и до конца. Он принялся рассказывать о своих злоключениях очень тихо, сгорая от стыда и не смея смотреть на Соломона, и вздрагивал каждый раз, когда слушатели прерывали его повествование, чтобы задать вопрос – как будто ждал пощечины или оскорбления. Но теплая рука Карло ложилась ему на плечо, поглаживала, успокаивала, и Жан чувствовал, что, как бы все ни повернулось дальше, любовник не даст его в обиду, не позволит причинить вред.

Да что уж там: не будь Карло таким настырным в своих поисках, он бы до сих пор томился в домашней тюрьме, в затхлой вонючей комнате, все глубже и глубже соскальзывая в сумерки безумия… Не вытащи его Карло на улицу, он бы вообще отказался вставать с кровати, не приюти его Карло у себя в квартире – ему некуда было бы податься, и, конечно, он ни за что, ни за что не решился бы поговорить по телефону с женой и сообщить, что по-прежнему намерен развестись.

Карло так же принадлежала идея признаться во всем, но только не прокурору, а лично Соломону Кадошу: рассказать правду о похищении и изнасиловании, полюбовно договориться с ним, отозвать иск, дезавуировать обвинения Сесиль – а взамен попросить защиты и помощи в примерном наказании мерзавцев, надругавшихся над ним столь подлым образом…

– Но они обещали убить меня!.. Они обещали убить Эрнеста… и Мирей… если я не буду следовать всем их приказам… если откажусь от обвинения… – жаловался Жан и, вспоминая все пережитое при изнасиловании, снова начинал дрожать мелкой дрожью.

– Да пойми ты, дурья голова: им только того и надо – чтобы ты собственной тени боялся! – втолковывал ему Карло. – Если до суда дойдет, не факт, что этого твоего Кадоша посадят – адвокат у него ну прямо зверь, я в газетах читал и в новостях видел. Так что не выгорит у них дело, пиздеж это все… Суд им не нужен, они, небось, хотят его на бабки поставить. Ну, а если у него такие стальные яйца, как ты описываешь, еще неизвестно, чем дело-то кончится! И что они тогда с тобой сделают? По головке погладят? Хрена в рыло!

– Так что же делать, Карло?.. – отчаянно спрашивал Жан, цепляясь за своего неожиданного друга, как ребенок за мать. – Что я могу… совсем один, и практически в бегах?..

– Ты не один, я тоже в деле! – по-пиратски ухмылялся Карло, давным-давно смекнувший, какую выгоду может извлечь из этой мутной истории, и не боявшийся ни бога, ни черта. – А делать надо, что я тебе говорю: пойти прямо к Кадошу – его как раз из тюряги выпустили, адвокат постарался – и все обсказать, как было! У него же, Кадоша твоего, не только яйца крепкие, но и денег полно, и связи всякие имеются, да еще он и графского сынка ебёт, в общем, не последний он человек… Так давай ему поможем, ёб твою мать! Ты вместо врага получишь друга на всю жизнь, от бабы своей гнусной сможешь избавиться, а мудачьё это, что на тебя в клубе напало, и гниду поповскую, что все это придумала, отправить за решетку, где им и место…

– Но Карло… как я выйду из дома?.. Как покажусь на людях?.. – канючил Жан. – Где я смогу найти Соломона, не ехать же мне теперь в клинику… или к нему домой!

– Об этом не тревожься, я все устрою… – беспечно заявил этот предприимчивый парень, и сдержал свое слово.

Теперь, когда все было позади – по крайней мере, отчасти, потому что Жан облегчил свою совесть – он смог хотя бы поднять голову, посмотреть Соломону в глаза и убедиться, что в ответном взгляде Кадоша нет ненависти, одна только глубокая печаль…

Матье и Кампана еще долго расспрашивали Жана, как на перекрестном допросе, снова и снова уточняя детали, не меньше внимания досталось и Карло, весьма довольному, что его план прекрасно сработал, и сам он теперь не просто любовник потерпевшего, но и ценный свидетель.

Соломон же, выяснив главное, позволил себе выйти из беседы и глубоко погрузился в собственные мысли. Обвинение против него снимут, дело прекратят – это было совершенно ясно, о подорванной репутации и волне грязных сплетен по поводу личной жизни беспокоиться не имело смысла: это уже случилось.

Зато теперь, освободившись от полицейского надзора и строгого ошейника подписки о невыезде, он сможет рвануть следом за братом в Швейцарию, чтобы найти Эрнеста…

Найти живым и невредимым. Найти и спасти.

Это было единственное, что волновало Соломона, единственное, что касалось по-настоящему важным, единственное, чего он хотел всей душой.

Он знал, что, потеряв Эрнеста, не сможет жить… И Густав Райх тоже это знал.

Шахматная партия перешла в эндшпиль (5). Назревало генеральное сражение.

Комментарий к Часть 3. Глава 1. Партия переходит в эндшпиль

1 14 июля – День взятия Бастилии, традиционно праздничный день для всей Франции. К Швейцарии, разумеется, эта праздничная дата отношения не имеет.

2 culatone – итальянский жаргонизм, обозначающий гомосексуалиста; дословно “жопочник”.

3 в описываемое время – центры гомосексуальной проституции, Булонский лес тогда еще был не так популярен.

4 прокурор, с которым встречался Кампана

5 Эндшпиль -конец шахматной партии. Для эндшпиля характерны следующие основные особенности. Король в эндшпиле – фигура активная. Не опасаясь, как правило, угрозы мата, он может покинуть укрытие и принять участие в борьбе наравне с другими фигурами; он способен атаковать фигуры и пешки соперника и первым вторгаться в неприятельский лагерь.

Визуализации:

1. Жан Дюваль решил признаться:

https://hostingkartinok.com/show-image.php?id=eb088facc8d400b0bf0e6a106aed1085

2. Карло в модном прикиде:

https://hostingkartinok.com/show-image.php?id=1ce3b2610b7eb041a5359e20a9e1a410

3. Кампана узнал про встречу в гей-клубе:

https://hostingkartinok.com/show-image.php?id=cfe481395681403efd5aef5c68d55f7b

4. Матье Кан на встрече:

https://hostingkartinok.com/show-image.php?id=c279cf0f74786ae284fb82f889a8d139

5. Соломон в сложных переживаниях:

https://hostingkartinok.com/show-image.php?id=d1fa6bc711026de1044ab0875c118931

https://hostingkartinok.com/show-image.php?id=05fb8a96c70fcbe33c502042b18e7631

========== Глава 2. Призраки Маттерхорна ==========

Какая буря бушевала ночью!

Снесло трубу над комнатою нашей,

И говорят, что в воздухе носились

Рыданья, смертный стон и голоса,

Пророчившие нам годину бедствий

И смут жестоких. Птица тьмы кричала

Всю ночь, и, говорят, как в лихорадке,

Тряслась земля.

В.Шекспир, «Макбет»

Они выехали из Лозанны в пять часов утра, после короткого отдыха за чашкой крепчайшего кофе, и в очередной раз поменялись местами: Исаак сел за руль, а Франсуа забрался на пассажирское сиденье черного внедорожника.

Разговор не клеился – Дельмас, отвыкший от экстремальных путешествий и полуночных бдений, накопивший буржуазный жирок, все время задремывал, а Кадошу хотелось побыть наедине со своими мыслями.

Живописные берега озера Леман в нежном перламутровом свечении рассвета, дома и церкви в городках, похожих на театральные декорации, синеющая вдали горная гряда в кружевном облачном плаще пробуждали множество воспоминаний, сладких и горьких, и бередили чувства, спрятанные в самой глубине сердца. Он часто тосковал по родной Швейцарии, пока жил в вынужденном заточении на юге Франции, но не ожидал, что долгожданная встреча со сказочной страной своего детства и юности будет до такой степени похожа на блуждания по Аиду…

Каждая островерхая крыша, с башенкой и люкарнами, каждый поворот на проселок или к пристани, возле которой белели рыбацкие лодки, каждая купа деревьев или цветник, разбитый вокруг городской виллы, каждая вывеска на фасаде отеля или ресторана, каждая нарядная витрина с игрушками или горой сластей, или спортивным снаряжением, напоминали ему о последней поездке с Ксавье. И каждое такое видение – всполох из прошлого – превращалось в отравленное лезвие, насквозь пронзавшее душу…

С тех пор минуло больше одиннадцати лет, но здесь, на озере Леман, время застыло и все события, отлитые в форму Вечности, сохранились нетронутыми, неизменными, подобно фигурам из пепла в разрушенном Геркулануме.

Порой Исааку начинало казаться, что Ксавье вот-вот покажется из-за угла, пройдет по улице, присядет за столик на открытой веранде кафе или начнет болтать с продавщицей цветочного магазина, расставляющей по вазам свежесрезанные тюльпаны и розы… Но улицы в столь ранний час оставались пустынными, кафе еще не работали, и единственными живыми существами, попадавшимися навстречу, были птицы и кошки.

«Не жди, не тешь себя напрасной надеждой… Все это только твои видения. Ксавье нет на свете, он умер давным-давно, и по твоей вине, по твоей вине, Исаак Кадош», – зашептал внутри головы холодный безучастный голос, похожий на голос Райха, но ему тут же откликнулся другой голос – ангельский:

«Неправда. В моей смерти виноват тот, кто убил меня… и это не ты, любимый».

Слезы стояли у Исаака в глазах, рыдания подступали к горлу, дорога как будто заволакивалась густым туманом, и он едва мог удерживать машину ровно, не петляя, чтобы не подрезать случайно другого водителя и не слететь в кювет. Ничего подобного допускать было нельзя, как и до поры-до времени привлекать внимания полиции.

Перед отъездом из Парижа Дельмас позаботился снабдить Исаака подходящим удостоверением личности – на имя некоего Израэля Фельдмана, и заверил, что документы вполне надежные – но, конечно, предъявлять их стражам порядка следовало только в случае крайней необходимости.

Наконец Монтрё и ближайшие к нему городки остались позади, дорога нырнула в длинный тоннель и, через пару километров снова поднявшись на поверхность, вывела на мост, за которым начиналось ущелье, образованное грядой высоких лесистых холмов. В открытое окно автомобиля хлынула свежая прохлада, напитанная запахом хвои, молодой листвы и речной воды. Дельмас завозился, закрутил головой, стряхивая сонную одурь, протер глаза и хриплым спросонья голосом сообщил:

– Теперь уже недалеко до Церматта, часа полтора езды, ну может быть – два. К завтраку как раз доберемся. А к обеду, если все пойдет как задумано, мы их уже отыщем…

Пальцы Исаака крепче сжали руль.

– Мы должны их не просто отыскать, а вытащить. Живыми и невредимыми. – сказал Лис тихо и непреклонно.

Франсуа хмыкнул и погладил пистолетную кобуру, надежно спрятанную под пиджаком:

– Конечно, вытащим! Мы же с тобой теперь вроде как официальные агенты под прикрытием, спасибо комиссару Кампане и его связям, ну и мне тоже спасибо… не зря я на таможенников каждый год столько денег трачу. Надеюсь, люди комиссара уже в Церматте, но если что, мы и вдвоем справимся.

Исаак невесело усмехнулся – он видел, что Дельмас воспринимает все происходящее как вестерн или боевик про мафию, где ему, по случайности, дали одну из главных ролей – и недооценивает сложность и тонкость задачи. Но расхолаживать компаньона скептическими замечаниями и демонстрировать пессимизм было не в его характере, а Соломон сказал бы, что это «стратегически неправильно».

– Справимся. У нас просто нет другого варианта.

Он прибавил газу, и внедорожник, довольно заурчав, принялся с удвоенной энергией штурмовать асфальтовый серпантин, ведущий все выше и выше в горы…

***

На рассвете Эрнест проснулся от криков Мирей. С трудом разлепив глаза, он сел на жестком диване, вот уже несколько дней служившем ему постелью, нащупал одежду, сложенную на полу, поспешно натянул джинсы, но прийти на помощь даме не успел.

Дверь в комнату распахнулась, и двое охранников, с перекошенными лицами, ругаясь на чем свет стоит, втащили через порог отчаянно сопротивляющуюся женщину. Она была абсолютно голой, плечи, бедра и спину покрывали странные темные потеки, рыжие волосы клочьями торчали во все стороны и частично были скручены на затылке в какой-то немыслимый грязный узел. В серых тусклых сумерках сразу было не понять, что случилось с Мирей – ранена ли она, подверглась сексуальному насилию, или и то и другое – но Эрнесту и так хватило впечатлений.

– Сволочи, отпустите ее! – зарычал он, чувствуя, как неистовая фамильная ярость заливает разум кровавой волной и туманит зрение, вскочил и бросился на охранников с единственным намерением – причинить им как можно больше вреда.

Ему было совершенно наплевать, что у него нет никакого оружия, кроме собственных рук и ног, а райховские гориллы имеют значительное преимущество в росте и весе – в конце концов, он знал по опыту, что в драке часто побеждает не самый сильный, а самый злой. Злости же в нем было столько, что, если бы она сдетонировала, в горах случился бы обвал и сход селевого потока.

– Эй-эй-эй! – закричал один из стражей, пригнув голову и стараясь повернуться к Эрнесту боком. – Стой, долбанный псих, иначе мы тебя нахуй свяжем и посадим на цепь!

Второй немедленно выпустил свою жертву – тело Мирей рухнуло наземь, голова со стуком ударилась о дощатый пол – отскочил назад и встал в боксерскую стойку:

– Только подойди, бешеный мудак! Забери свою прошмандовку и сам с ней возись, на черта она нам сдалась, сука ёбаная, рыжая гадина!

– Блядь, суки, что вы с ней сделали?! – Верней, как смог, подхватил женщину, потерявшую сознание, и подтащил ее к дивану. – Если она умрет, вам всем не жить, уёбки, я обещаю!

В ответ они многоэтажно обругали его по-немецки – не подозревая, что он прекрасно говорит на этом языке – и ретировались за дверь, предоставляя «долбанутому психу» изливать свой гнев в обществе столь же долбанутой дамочки. Давать внятные объяснения насчет случившегося, приводить Мирей в чувство или помогать с этим Эрнесту никто из горилл не собирался. Значит, придется снова справляться самому.

Очередная порция ответственности за чужую жизнь легла на плечи свинцовым грузом и вызвала усталый протест:

«Господи, ну почему опять я?.. За что мне еще и это испытание? Ведь она даже не моя женщина!» – но сколько бы он ни роптал мысленно, это ничего не меняло в образе его действий.

Ослабев духом и полностью растеряв свою жизнерадостную самоуверенность, Мирей нуждалась в поддержке и цеплялась за Эрнеста, будто ребенок за мать; она верила ему слепо, как верила бы старшему брату… И ему не оставалось иного выбора, кроме как принять на себя роли защитника и спасателя, и при всем при этом бодриться, оставаясь пророком Апокатастасиса (1), а не Апокалипсиса.

Как только они оказались предоставлены сами себе, Эрнест тщательно осмотрел свою подопечную, вспоминая, что говорил Соломон и что было известно ему самому о переломах и внутренних кровотечениях. К счастью, руки и ноги Мирей были целы, хотя и сильно исцарапаны, точно женщина дралась со стаей диких кошек, на животе и ребрах не обнаружилось опухолей или зловещих синюшных пятен, из отверстий тела кровь тоже не шла. Да и обморок оказался неглубоким: Мирей начала шевелиться и стонать, пока Эрнест бережно протирал ее полотенцем и одевал в свою рубашку, поскольку женское платье и белье куда-то загадочно исчезли.

– Тихо… все хорошо, это я… – успокаивающе бормотал он, но Мирей, окончательно придя в себя, осмотрелась вокруг с гримасой отчаяния, закрыла лицо и по-детски захныкала:

– Я хочу домой! Боже, неужели мы никогда отсюда не выберемся?! Почему, почему это все случилось со мной, причем тут вообще я?..

– Выберемся, – сказал Эрнест так беспечно, как смог: в демонстрации спокойствия и уверенности в благополучном исходе, которых он вовсе не испытывал, художник достиг больших актерских высот. – Но Мирей… может, ты объяснишь, какого дьявола тут творится? Почему ты кричала? Откуда… откуда на тебе эти царапины? Это охранники? Который из них?

– Нет. Это все мальчик.

– Какой еще мальчик?

– Мальчик с фотографии… той фотографии, которую ты нашел в ящике с книгами, вместе с дневником!.. Я опять его видела…

– Ты опять видела Ксавье?..

– Да, да! Прямо в моей комнате. Я спала, но он дотронулся до меня холодной рукой, вот здесь, я проснулась и увидела его рядом…

– Вы… вы говорили?

Она судорожно замотала головой:

– Нет… Он… он мне кое-что показал… и это ужасно… так ужасно!..

Мирей закуталась в одеяло до подбородка и залилась слезами.

По спине Эрнеста пробежала дрожь… Значит, это случилось снова, и либо призрак Ксавье действительно приходил, либо они с Мирей оба сходят с ума. Глядя на женщину и здраво оценивая ее поведение и состояние, с поправкой на собственные перенапряженные нервы, ему бы следовало предположить как раз второй вариант, но… Не все в мире можно объяснить одним лишь стрессом и галлюцинациями.

Мистически настроенному художнику был чужд научный скептицизм медиков, его отталкивали избыточный рационализм и материализм, присущие Соломону, а ранее – Шаффхаузену; он верил в призраков, потому что неоднократно видел их во время наркотических приходов и в полуизмененном состоянии сознания, присущего «творческому запою».

Было удивительно приятно узнать, что Исаак тоже верит в привидения, верит с детства, несмотря на подколки брата. Как-то в беседе они с Лисом сошлись на том, что природа этого загадочного явления не так уж важна – достаточно признать, что феномен существует, и относиться к нему с должным уважением…

На следующей ступени откровенности Эрнест поведал Исааку о том, как умерший Шаффхаузен пришел к нему во сне, чтобы рассказать названному сыну о подстроенном отравлении, и Лис воспринял эту историю куда с большим доверием, чем Соломон; а потом признался, что много раз пытался связаться с духом Ксавье при помощи спиритической доски, но Шафффхаузен и Витц строго-настрого запретили ему подобные опыты, и после выздоровления он так и не собрался к ним вернуться…

Ну, а после того, как Эрнест, со скуки копаясь в книжных шкафах «сельского домика» – благо, это дозволялось, и никто из горилл не присматривался, что он там листает – обнаружил на дальней полке выцветший блокнот, оказавшийся дневником Ксавье Дельмаса, и несколько фотографий, вместе со связкой писем, художник еще больше уверился, что кое-кто из потустороннего мира пристально наблюдает за ним. Находка позволила ему не только установить точное место их заключения – почти на границе с Италией, вблизи Церматта и в пяти километрах к северу от деревеньки Гондо – но и снабдила другой информацией, весьма ценной для узников…

Все, что сумел, он намеками сообщил Соломону во время короткого и сумбурного телефонного разговора, прошедшего на какой-то бензозаправке, куда его привезли с завязанными глазами, под строгим контролем Гаспара. Вот только понял ли любимый его намеки?.. Боль от напрасной надежды и тоски по самому желанному в мире человеку была такой острой, что тем же вечером Эрнест слег на диван и выдал температуру под сорок…

Тогда-то к нему впервые и пришел Ксавье Дельмас.

– Эрни… – жалобный голос Мирей вынудил его отвлечься от воспоминаний и вернуть женщине все возможное внимание:

– Да, да, я здесь… Подожди немного, сейчас согреешься… Тебе больно? Попросить у них аспирин?

– Я хочу кофе… с коньяком…

– Кофе мы устроим, насчет коньяка… это вряд ли, но я попробую.

За время заточения Эрнест не раз и не два с благодарностью вспоминал Шаффхаузена, его простые и действенные методики эмоциональной саморегуляции и психологической «гимнастики для мозга». Их применение помогало бороться со стрессом и делать ожидание не таким томительным и бесплодным. Кроме того, художник отвлекал себя рисованием шаржей и быстрых карандашных портретов охранников, а заодно внимательно наблюдал, смотрел и слушал, мысленно составляя досье на них.

Всего их стерегло человек восемь, не считая главного – Гаспара, но одномоментно пленники обычно видели не более троих. Стражи менялись раз в шесть-семь часов, и у Эрнеста было достаточно времени, чтобы изучить каждого из них.

Райховская «зондеркоманда» определенно подбиралась со вкусом и знанием дела. Верней не питал особых надежд, что ему удастся настолько расположить к себе хоть кого-то из этих католических церберов, чтобы добиться освобождения или помощи в подготовке побега. На поверку, шестеро из них вообще оказались неспособными к сочувствию, однако не все было так безнадежно.

Один из парней – высокий кругломордый блондин с прозрачно-голубыми глазами, по виду эльзасец или саксонец – хамивший им, как и остальные, поначалу украдкой и с жадным любопытством посматривал на художника, потом снизошел до сухих коротких ответов на «бытовые» вопросы, потом начал усмехаться шуткам Эрнеста, а через пару дней -откровенно гоготать над ними, за что даже получил нагоняй от Гаспара.

Верней почувствовал удачу и продолжил штурмовать бастион его веры огнем своего остроумия, нисколько не боясь оскорбить слух или нежные чувства громилы скабрёзностями и черным юмором на грани фола…

Мирей, ненавидя охранников до зубовного скрежета, сперва не могла понять, зачем художник взял на себя неблагодарную роль шута, зачем привлекает лишнее внимание, вместо того, чтобы сидеть тише воды-ниже травы, и со слезами требовала от Эрнеста, чтобы он перестал, «иначе они сделают с нами то же, что и с Жаном…»

Но после того, как Эльзасец во время своего дежурства неожиданно поделился с ними коньяком из личной фляжки – добавив по несколько капель в кофе – а вечером принес узникам по кружке густого горячего бульона, и промычал, что «подумает» насчет газет и журналов, которые настойчиво выпрашивал художник, возмущение женщины поутихло, сменившись неясной надеждой.

Эрнест не хотел внушать ей иллюзий, что ситуация может существенно измениться до того, как Соломон либо заключит с Райхом сделку, либо найдет способ вызволить их иным способом, но Мирей и сама была рада обмануться. Она сходила с ума от неизвестности и неопределенности, мучилась от бытовых неудобств и скудного однообразного меню, страдала от своего положения загнанной жертвы – это она-то, всегда считавшая себя первой львицей в прайде, смело хватающей все, что захочет!

Художник же просто продолжал следовать наитию, пробуя по-всякому наладить контакт с охранниками или разузнать от них хоть что-то новое. Он не оставлял попыток получше обустроить жизнь в заточении, и, скрывая от Мирей отчаяние и тоску, неизменно накатывавшие вечерами и терзавшие по ночам, напоминал самому себе о разной судьбе лягушек, упавших в кувшин с молоком…

Ему удалось получить коньяк – несмотря на то, что Эльзасца не было на дежурстве, охранники из текущей смены предпочли проявить покладистость; Эрнест не поручился бы за точность своих выводов, но все же ему казалось, что парни несколько струхнули, осознав, что присматривают за парочкой буйных психов, способных в любой момент отколоть непредсказуемую пакость. Кофе с небольшой порцией алкоголя в этой ситуации было чем-то вроде взятки, укола снотворного для хищника, обоюдной гарантией, что остаток их дежурства пройдет спокойно.

Вернувшись к Мирей, Эрнест подал ей чашку, убедился, что она не выронит драгоценный напиток из ощутимо дрожащих рук, и сел рядом, не возражая, когда женщина прижалась к нему всем телом.

– Теперь ты расскажешь мне, что случилось?.. Почему они тебя притащили в таком виде, откуда на тебе царапины?

– Я видела призрак… Видела… – губы Мирей предательски тряслись, выдавая владевший ей темный страх. – Он стоял в углу комнаты, за моей кроватью, и показывал куда-то вниз. Я закрывала глаза, надеялась, что он исчезнет, но он не уходил. Тогда… тогда я решила взглянуть…

– И что ты увидела?

– Там люк в полу… совсем плоский, покрашен так, что сразу и не заметишь. Очень узкий – ну прямо собачий лаз – но протиснуться можно.

– Боже, Мирей!.. И ты полезла туда одна, совершенно голая?! Почему не позвала меня?

– И чем бы ты помог?! Только переполошил бы этих говнюков… Я разделась, потому что не хотела пачкать единственное платье, оно и так похоже на дерюгу!.. Я полезла, потому что призраки не ходят к живым просто так!..

– Мы же не знаем точно, призрак это на самом деле или галлюцинация… нас наверняка незаметно пичкают психотропными таблетками. Ты не должна была так рисковать в одиночку…

– Ну хватит уже поучать меня! – зашипела она и впилась ногтями в его руку. – Ты иногда становишься таким же противным занудой, как Соломон!.. И нечего строить из себя материалиста, это ведь ты рассказал мне про дневник Ксавье и показал фото, после которого я тоже начала его видеть!.. А то, что я нашла под полом… то, что нашла… Это ужас, просто ужас, и теперь я уверена, Эрнест, уверена, что они хотят нас убить!..

Он не хотел ей верить. Хотел убедить себя, что они оба нездоровы, что всему виной – наркотики, которые им подмешивают в еду, а может, и в кофе; что никакого призрака на самом деле нет, и люка в полу тоже нет, и страшной находки под полом -тем более, что все это бред нервной женщины, принявшей сон за реальность.

Можно было спрятать голову в песок, сыграть в глупую перепелку, смирно сидящую в траве, пока охотник, ведомый чутким носом собаки, подходит все ближе и ближе, и поднимает ружье… – и надеяться, что «как-нибудь обойдется», устроится чудесным образом, без их участия.

Не сегодня-завтра их отыщут, освободят и упекут Райха за решетку, вместе с его гориллами. Они вернутся к нормальной жизни, и все будет по-прежнему, нет – лучше, намного лучше, потому что рядом с ним будет Соломон. И его брат Исаак. Эрнест не хотел для себя иной судьбы, как только быть с ними обоими, и никаких привилегий, кроме одной – засыпать каждую ночь в объятиях близнецов, прекрасных полубогов (2), с гибкими и сильными телами греческих атлетов, и жаркой семитской кровью.

Реальности было наплевать на его желания. Реальность строила гримасы, ухмылялась гнусной райховской улыбкой, и шептала голосом Мирей:

«Посмотри сам. Убедись, что я говорю правду. Нас хотят убить, и нас убьют, убьют…»

Он должен был убедиться и все увидеть своими глазами.

Провернуть задуманное получилось через несколько часов, когда на смену заступил Эльзасец. Ночное происшествие с Мирей пошло на пользу их замыслу: женщина превосходно разыграла партию «умирающего лебедя», а Эрнест сумел убедить стража – «как самого разумного здесь человека» – что пленнице нужен постоянный присмотр и уход, и никто лучше него с этим не справится, «потому что в моем присутствии она не буйствует». Он наплел еще много всего, вдохновенного и безумного, вконец запутал Эльзасца, сбил его с толку, но добился дозволения поработать сиделкой – и остаться в комнате Мирей на ближайшие несколько часов, «а там видно будет».

Угольный подвал или бывший винный погреб, тщательно замаскированный, превращенный чьими-то умелыми руками в сочетание нацистского подземного бункера и допросной камеры времен святой инквизиции – на первый взгляд показался художнику декорацией из фильма ужасов, дурной шуткой любителя эксцентричных развлечений.

Но, приглядевшись внимательнее, Эрнест похолодел от ужаса: ему открылся настоящий храм боли, и орудия для причинения этой боли самыми разными способами отнюдь не были муляжами. Тяжелые пастушеские кнуты, многохвостые плети, усиленные металлическими шариками, стальные наручники и кольца, вмонтированные в стену, так, чтобы к ним можно было приковать за руки и за шею; деревянные козлы, с возможностью изменять угол наклона; стулья с железными шипами; воронки, клещи, кожаные ошейники и самая настоящая гаротта (3) – это жуткое сооружение Эрнест опознал сразу, поскольку видел его в Толедо, в музее инквизиции…