Текст книги "Знамя его надо мною. Часть 3 (СИ)"

Автор книги: Jim and Rich

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)

Nota bene: глава немного задержалась в связи с майскими каникулами, следующее обновление выйдет без опозданий, в конце недели (суббота–воскресенье).

Комментарий к Глава 21. Кружить в пустоте

Примечания:

1 Кампари действительно очень горький, с весьма своеобразным привкусом и ароматом – как говорится, на любителя. При этом считается классикой аперитивов и средством от похмелья. По легенде в его состав изначально входило наркотическое вещество туйон, вызывающее галлюцинации.

2 Йемая, Матерь Рыб (Йеманжа, Юманжа) – богиня Моря, в синкретических религиях ее образ также связан с образом Лурдской Богоматери.

Подробнее почитать про нее можно здесь:

http://www.olegcherne.ru/statyi/188-yemanja/

3 50-й Псалом, читается и в христианском, и в еврейском богослужении.

Визуализации:

1. Жан Марэ в видениях Эрнеста:

https://a.radikal.ru/a03/1905/f6/4087a172a830.jpg

2. Соломон в сложном состоянии:

https://d.radikal.ru/d15/1905/91/2853bb4e3d23.jpg

https://b.radikal.ru/b37/1905/0f/51403fca14c3.jpg

3. Доктор Шаффхаузен в видениях Эрнеста:

https://c.radikal.ru/c30/1905/de/4aa1a5d95220.jpg

4. Эрнест:

https://b.radikal.ru/b20/1905/f2/ef80c986b3ac.jpg

https://a.radikal.ru/a26/1905/05/0bad4e277e9b.jpg

5. Густав Райх в приступе “синдрома Стендаля” (буквально -шок от красоты):

https://a.radikal.ru/a18/1905/be/1f40f00596cd.jpg

========== Глава 22. Последний танец ==========

На, кажется, надрезанном канате

Я – маленький плясун.

Я – тень от чьей-то тени. Я – лунатик

Двух темных лун.

Марина Цветаева

Соломон давным-давно должен был вернуться из ресторана, куда отправился уточнить меню и согласовать детали завтрашнего ужина, да и Эрнесту не мешало бы закончить игру в алхимика на вилле бывшего любовника (надо ж такое придумать…) и появиться на пороге вместе с очередной подарочной корзиной. Или извинительным тортом. Или любезной бутылкой вина. Торнадо, впрочем, сам был лучше любого подарка и вкуснее любого изысканного десерта… и Лис готов был принять его в любом виде. Хмурым, усталым, веселым, подвыпившим, раздраженным, умиротворенным – все равно, только бы он пришел поскорее.

«Где же тебя носит, неугомонный ты сорвиголова?.. Что ты затеял на пару с графом Монте-Кристо… или Фантомасом… или с… какая там роль месье Марэ тебе особенно нравилась?.. – чем это таким хочешь нас «потрясти», что мы с Сидом, в ожидании твоего сюрприза, чуть с ума не своротили от ревности?.. Эх, все-таки, не надо было тебя отпускать… привязать к кровати и придавить сверху… собой…»

Исаак медленно выдохнул, повернулся на спину, сложил руки под головой и стал смотреть в потолок – вместо фотографии Эрнеста, на которую он пялился по меньшей четверть часа, с тех пор, как наконец-то продрал глаза после затянувшейся сиесты, но разрешил себе еще немного поваляться на диване. Но на потолке ничего интересного не показывали, и он снова взял со столика фото любовника.

Этот черно-белый снимок сделал Соломон, украдкой, пока Торнадо спал, и он оказался настолько удачным, что сам Эрнест, обожавший графический стиль в фотографии, особенно сепию и эффект светотени, напоминающий сфумато, пришел в полный восторг и сказал, что снимок надо «сохранить для истории». Соломон очень серьезно подошел к этому вопросу и, после дополнительной обработки и ретуши, вставил фотографию в классический деревянный багет, так что она стала напоминать дагерротип девятнадцатого века.

Исаак вглядывался в портрет, как зачарованный, проводил пальцами по матовой поверхности стекла, защищавшей изображение, и воображал, что смотрит в волшебное зеркало из фильма Кокто… и видит в нем настоящего принца.

Грива темных волос, густых и непослушных, обрамляла утонченное лицо аристократа – ровный высокий лоб, прямые брови, большие глаза, с четким контуром век и длинными ресницами, бросающими мягкую тень на высокие скулы, нос и рот – как у античной статуи бога или героя, идеальная линия подбородка… Спящий Эрнест вовсе не казался беззащитным, в чертах расслабленного лица не проявилось никакой детскости – то был Эндимион, которым соблазнилась Селена, он пробуждал влечение и всем собой искушал поскорее заняться любовью.

Исаак сознавал, что день стремительно клонится к вечеру, что ему пора встать и заняться делами, но он, подобно Пигмалиону, не мог оторваться от восторженного созерцания.

«До чего же ты красив, Торнадо, просто невероятно… ты с ума меня сводишь. Как же я люблю тебя, черт возьми…»

Разве не о таком возлюбленном они с братом горячечно грезили в отрочестве, когда проснувшаяся чувственность с утра до ночи нашептывала о страсти, и заставляла мечтать о наслаждениях, пригубленных вместе, но неизведанных в полной мере?..

Лис не особенно верил в сказки. После школы он головой окунулся в поток жизни и быстро позабыл о несбыточной грезе. Он не отказывался от удовольствий, и в бурной молодости менял любовников и любовниц как перчатки… это было весело и приятно, и доставляло мало неудобств: в театральной среде расставались так же легко, как сходились.

Исаак слыл главным донжуаном в труппе «Лидо», и на то были причины. Наверное, таким бы он и остался, если бы не случайная встреча с Ксавье, изменившая его навсегда. С Ксавье он понял, что можно хранить верность, не скучая и не чувствуя себя запертым в клетке, научился любить глубоко, пережил необыкновенное счастье… и самую острую боль потери. Боль такой силы, что ни за что на свете не хотел ощутить ее снова. В земной юдоли боль и любовь всегда рядом, неразделимы, как сестры-близнецы, и, отказываясь от одной, закрываешь душу и для другой.

Он был готов на эту жертву, но Судьба оказалась мудрее, и послала ему встречу с Эрнестом, встречу, которой он вовсе не заслужил, если разобраться. А если быть совсем честным – Эрнест был послан не ему, а брату.

Это Соломон оказался настойчив и терпелив, это Соломон хранил свое строгое сердце от легкомысленных увлечений, это Соломон ждал встречи больше тридцати лет – и был вознагражден… вознагражден любовью с первого взгляда. Два сердца забились в унисон, две жизни сплелись в одну, и можно ли было сомневаться, что Сид и Торнадо дальше пойдут вместе, пока смерть не разлучит их?..

Исаак же, без памяти влюбившись в Эрнеста (как и брат – с первого взгляда), не стал меньше любить Ксавье… просто жгучая боль от невосполнимой потери постепенно утихала и превращалась в светлую грусть. И все-таки он чувствовал себя бездомным бродягой, нежданно нашедшим клад, или попавшим во дворец, где его все принимают за короля… В сложившихся между ними троими особых отношениях он был желанен и любим, он мог получить все то же, что и брат, и да – получал это, ведь сердце Эрнеста было нежным и щедрым. Рядом с ним Исаак тонул в наслаждении, купался в счастье, но страх разоблачения, страх самозванца вечно терзал его душу.

После чудовищной истории с похищением, когда Лису удалось в последний момент спасти Торнадо из лап кровожадного безумца, его называли героем, и вроде бы все было хорошо и чудесно… но страх не уменьшился, наоборот, стал сильнее. Любовь и боль раздирали душу надвое; чем дольше Исаак был рядом с Эрнестом, тем больше влюблялся, и чем больше влюблялся – тем больше злился. На себя, на брата, на «рабскую зависимость», на Эрнеста, который играл их сердцами, как жонглер, и в упор не видел никаких проблем, просто-напросто принимая все происходящее без вопросов и условий. Он любил Соломона – и любил Исаака, он хотел быть с ними обоими и спокойно делился собой, как баснословный богач, не глядя бросающий золото и раздающий нищим драгоценности.

Сид тоже не до конца понимал, из-за чего Лис так терзается, хотя и проявлял участие, повторяя брату снова и снова, что тот свободен в своих решениях… и только опечаленно вздохнул, когда Исаак заявил, что уезжает в Париж и вместе с Жоржем попытает счастья на ниве антрепренерства.

«Ты же знаешь, что я всегда мечтал о собственном театре, Сид… Если судьба дала мне шанс прожить вторую жизнь, я должен использовать его на полную».

Он действительно надеялся, что волшебное средство сработает, что расстояние и новизна сделают свое дело, и что сцена, запах кулис, балетные туфли, занятия с собственной труппой, и – танец, много, много танцев и музыки, все то, что возникало в воображении при слове «искусство», освободят его сердце, запутавшееся, точно в силках, в шелковистых темных волосах Принца облаков… Исаак знал, что не разлюбит Эрнеста, он и не хотел этого – но, по крайней мере, сможет свободнее дышать рядом с ним, и не метаться от тоски в разлуке.

Три месяца спустя стало ясно, что ничего не сработало.

В Париже Исаак с головой ушел в их с Жоржем творческий проект – создание на Монмартре экспериментального театра «Сарсуэла», где в спектаклях на современный манер сочетались бы декламация, пение и танцы, но в труппе, на манер шекспировского театра, состояли одни мужчины…

Идея имела успех, хотя Лис подозревал, что интерес публики и журналистов подогревает скандальная история с «воскрешением Лазаря», а некоторые по сю пору видят в нем убийцу, ловко избежавшего возмездия; но как бы там ни было, труппа набралась, пьеса для репетиций – «Кровавая свадьба» Лорки – была выбрана, и премьерный показ, назначенный на 24 декабря, сопровождался изрядным ажиотажем…

Канадцы, выцепленные Жоржем на театральном фестивале в Авиньоне, тоже были в восторге и предвкушении, впереди замаячил контракт и зарубежные гастроли – все то, о чем Исаак и мечтать не мог долгие годы, проведенные в сумеречной зоне полубытия, под маской, за спиной брата…

Ему бы улыбаться и вкушать первые сладостные плоды успеха, праздновать жизнь, заново пить ее большими глотками – он, в общем-то, пытался, заводя новые знакомства, перетекавшие в интрижки, перелетал из объятий в объятия, и редкую ночь проводил в одиночестве.

Но… сладкое вино случайной страсти наутро приобретало привкус отравы, и хорошо еще, если Исаак узнавал лицо и вспоминал имя того или той, с кем переспал. Порой это были просто члены и вагины, способ испытать оргазм, доза наркотика, вот и все. Париж ласкал его, кружил голову, завлекал и аплодировал, возбуждал и вызвал жажду, но не мог удовлетворить.

«Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше».

Оба сокровища Исаака Кадоша остались в Ницце, и сердце его пребывало с ними, хотел он того или нет.

Вдали от Соломона и Эрнеста ничто не имело значения. Если они не видели его на сцене, не бывали на репетициях, если он по вечерам за ужином не обсуждал с ними предстоящий спектакль, не делился спонтанными идеями и не выслушивал их комментарии, если Эрнест, по уши заляпанный гуашью и тушью, не возился с эскизами костюмов и декораций, а Соломон не давал советов по лечебной гимнастике и профилактике спортивных травм, все, чем Исаак занимался в Париже, казалось суетой, не имеющей смысла. Суетой и томлением духа, по словам Экклезиаста.

Не будучи религиозным, Лис все же верил – не мог не верить! – в Бога, того Бога, о котором говорил ему Ксавье, доброго и милосердного, а не карающего, и желающего научить людей лишь одному: любить друг и друга. Думая об этом, Исаак спрашивал себя, достаточно ли он сам добр и милосерден к брату и возлюбленному, если вот уже два месяца кряду занят лишь собственными делами… и платит дань тщеславию, вместо того, чтобы жить по-настоящему, любя тех, кого любит, в полную силу – и принимая ответную любовь…

В глубине души он желал наказания, и наказание последовало довольно скоро: в виде Сида, пьяного в лоскуты, сидящего в одиночестве над осколками коллекционного вина, и говорящего о предполагаемой измене Торнадо с актером – уже не столь популярным, как в шестидесятые, и довольно пожилым, но все еще прекрасным… настоящим идолом для всех приверженцев любви небесного цвета.

Соломон страдал, невольно поймав любимого на немотивированной лжи, а Исаак едва не сошел с ума от гнева и ревности: он и не предполагал, что способен до такой степени разозлиться на Эрнеста, даже без явных доказательств его проступка – да еще когда сам был не без греха…

Гнусные анонимные письма, где описывались подробности «связи» Эрнеста с Марэ тревожили Сида лишь потому, что их автором мог быть не кто иной, как Райх, выползший из тайника, как ядовитая змея, и жалящий в самое уязвимое место. Лис согласился, что прежде всего следует думать об этом. Райха нужно было поймать и наконец-то упрятать за решетку, но что, если он, ведя свою игру, не лгал – и Торнадо, непостоянный, как ветер, успел соскучиться с братьями Кадошами? Ведь если рассудить здраво, за какие-то жалкие полгода он по их вине дважды рисковал жизнью, потерял подругу и перенес кучу неприятностей… да еще сменил Париж на провинциальную Ниццу. Жертвенный поступок «ради любви», но разве городки Лазурного побережья, похожие, как близнецы, с одним и тем же набором занятий и развлечений, могли удовлетворить вечную жажду впечатлений и в полной мере вдохновить художника-парижанина?.. А Женева в этом смысле выглядела еще хуже Ривьеры.

…Грозовая туча, нависшая было над их головами, развеялась без следа, и жестокий шторм, грозивший в щепки разметать корабль любви, прошел стороной… потому что это вовсе и не шторм был, а морок, очередная химера, рожденная недомолвками и чересчур бурным воображением.

Эрнест позвонил рано утром, позвал его, и Лис приехал – ради бурного объяснения, что вылилось в столь же бурное примирение, и какой-то совершенно сумасшедший секс, когда они все трое любили друг друга, голые, взмокшие и счастливые, забыв о времени, не думая ни о чем, кроме взаимного наслаждения…

Исаак не мог поверить, что после этого у Сида и Торнадо еще есть желание и силы куда-то ехать, чтобы заниматься делами; и если причина Соломона – праздничный ужин -выглядела убедительной, то Эрнест затеял нечто немыслимое, но полностью достойное его сумасбродной натуры.

– Алхимические опыты?.. Какие еще алхимические опыты, зачем, для чего?.. – выстанывал Лис, покрывая спину любовника жадными поцелуями, и не давая ему встать, чтобы одеться.

Эрнест в его руках таял от удовольствия, глубоко и часто дыша, но не оставлял попыток подняться:

– Mein Liebe… это для меня… мне нужно… и мэтр Клод меня ждет, неудобно, если я не приеду…ну, пусти же… Лис!..

– Не могу. – ладонь Исаака легла на полувозбужденный член Эрнеста, и на несколько мгновений удача была полностью на его стороне… -Что за мэтр Клод?.. Кроме двоих Жанов, у тебя еще и Клод, распутник ты этакий?..

– Нет!.. Он… он садовник…ааааххх… блядь, что ты творишь! Нет, пожалуйста. Я должен идти.

Каким бы податливым и гибким не был Эрнест в постели, когда он хотел настоять на своем, то становился настоящим Сен-Бризом: упрямым гордецом с железной волей.

Соломон к тому времени уже ушел, заявив, что он повсюду опоздал, но не жалеет об этом, и пообещал вернуться «так скоро, как только возможно». Исаак втайне надеялся, что они с Эрнестом проваляются в постели до самого возвращения брата «с охоты». Это казалось куда более своевременным и важным занятием, чем изучение какого-то средневекового манускрипта, в компании даже не самого месье Марэ, а его садовника, знатока алхимии. Увы, любимый считал иначе…

– А этот садовник… раз ты к нему так торопишься… наверняка молод и красив? – снова спрашивал Лис, когда Торнадо все-таки выскользнул из его рук и принялся летать по комнате, надевая белье, рубашку и джинсы.

– Садовник?.. Он, скорее, похож на горгулью с Нотр-Дам, или на самого звонаря-Квазимодо, – усмехнулся Эрнест. – Да простит меня моя покойная матушка, учившая не говорить о людях плохо и уметь находить эстетику в безобразном… но бедный мэтр Клод настолько уродлив, что мне просто неудобно к нему приглядываться… он же застенчив, как все подобные бедняги… и эти его вечные соломенные шляпы, похожие на капор… знаешь, ему в лицо посмотреть не проще, чем в печную трубу.

– Ты так красочно его описываешь, Торнадо – прямо как картину Гойи**, что мне самому захотелось взглянуть… на этого звонаря-садовника… который, раз не может соблазнять тебя красотой, делает это с помощью редких книг. – Исаак поймал художника за руку и притянул к себе. – Я могу поехать с тобой?..

– О боже мой, Лис… ты только взгляни на себя – ну куда ты сейчас поедешь? – Эрнест ловко уклонился от прямого отказа. – Отсыпайся лучше. Завтра у нас суматошный день… и наверняка бессонная ночь, так что отдыхать надо сегодня.

…Теперь Исаак жалел, что позволил уговорить себя и поддался сладкой послеоргазменной лени. Ему не нравилось представлять Торнадо в компании какого-то странного старика, а словосочетание «алхимические опыты», звучало тем более зловеще, чем гуще становились вечерние тени.

Пока Лис, все-таки поднявшись, принимал душ и одевался, ему все время почему-то приходили на память рассказы Ксавье о домашних спектаклях, которые в семье Дельмасов обязательно ставили на Рождество и летом, на Троицын день… Алхимики там, конечно, не действовали, и садовники встречались редко, не говоря уж об актерах. Для постановки чаще всего выбирались нравоучительные или сентиментальные пьесы «со здоровой моралью».

Но однажды – как раз в тот год, когда состоялось знаменательное знакомства Лиса и Олененка – почему-то было решено поставить Мольера – разумеется, не «Тартюфа», но «Мнимого больного», и главную роль симулянта и притворщика с блеском исполнил дядюшка Густав. Повествуя об актерских талантах «дядюшки», Ксавье всего лишь старался доказать Исааку (а заодно и самому себе), что Райх не такой уж религиозный фанатик, что он тоже умеет развлекаться, смеяться и шутить, и даже играть на сцене… а раз так – однажды крёстный и Лис обязательно поймут друг друга, и помирятся.

Исаак воспринял перспективу такого развития своих отношений с Райхом скептически, и оказался прав. Он не мог понять, почему снова и снова припоминает тот давний разговор, да еще с такой ясностью, подолгу вертит в голове каждую фразу Ксавье, и почему к горлу подкатывает тошнота, стоит только представить Райха, с этими его залысинами и сладкой улыбочкой, в сложном театральном гриме, в пышном костюме с жабо и большой шляпе с широкими полями…

Да еще, как назло, голова разболелась так, что впору было принять горсть таблеток, положить на лоб холодный компресс и снова завалиться в кровать…

Звонок в домофон заставил его сперва радостно вздрогнуть, а потом озадаченно нахмуриться: и у Соломона, и у Эрнеста были ключи, и они обычно не пользовались звонком…

«Неужели Кампана? Это в его стиле – являться без предупреждения…» – Исаак поспешно натянул джемпер и снял трубку домофона:

– Да? Комиссар, это вы?

– Ме… месье Кадош… – проблеял в ответ знакомый неуверенный голос. – Это… это я, Жан… Жан Дюваль… можно… могу я войти? Мне нужно срочно поговорить с Эрнестом…. с месье Вернеем…

«Хм… что-то новенькое… Соломон говорил. что они снова накоротке с Эрнестом, но чтобы так?..»

Он нажал кнопку, открывающую замок, вышел на лестничную площадку и встретил гостя на пороге:

– Добрый вечер, месье. Эрнеста нет дома, но вы все равно входите. Он скоро должен вернуться, а я как раз собирался готовить ужин.

Жан застыл на несколько секунд, близоруко вглядываясь – он явно старался понять, кто из близнецов сейчас перед ним – и наконец принял решение:

– Спасибо, месье Исаак… Я… я ведь прав?..

– Прав. Входи, – Лис решил, что совершенно ни к чему разыгрывать дворцовые церемонии с человеком, дважды побывавшим у него в штанах, пропустил Дюваля в прихожую и указал в направлении гостиной:

– Располагайся.

– О, нет, прости… то есть, простите… я на минутку, раз так… просто телефон не отвечал, и я… где Эрнест?

– Поехал в Валлорис по делам.

– С… с месье Кадошем… с вашим братом?..

– Нет, у него там встреча… с каким-то мэтром Клодом, садовником… – эти подробности никоим образом не касались Дюваля, но Исаак, сам не зная почему, поведал их «другу семьи».

– С мэтром Клодом?! Садовником месье Марэ?!

– Да, с ним, а что… черт возьми, Жан, что с тобой?!

– О, Боже! – Жан привалился к стене, закрыл лицо ладонями и затрясся, как желе. – О, Боже! Неужели он решился на это безумие?!.. Сумасшедший, сумасшедший!..

– Эй-эй-эй! – чувствуя, как внутри живота смерзается острый ледяной ком, а сердце колотит набатом, Исаак схватил Дюваля за плечи и яростно встряхнул:

– Что с ним?! Что, блядь, тебе известно?! Во что ты его опять втянул, идиот, ну-ка, говори! Говори!..

– По-полетная мазь!.. Полетная мазь! Я кое-что выяснил о ней… об этом рецепте…

– Какая еще нахуй мазь?! – взвыл Исаак и снова встряхнул несчастного, не заботясь, что может ему повредить. – Где Эрнест?!

– Он… он хотел… хотел… – Жан начал задыхаться и жестом показал, что ему нужно достать ингалятор… на поиск устройства в карманах и вдыхание лекарства ушла еще пара драгоценных минут, но плюс был в том, что Дюваль смог говорить, не запинаясь на каждом слове.

У Исаака волосы зашевелились на голове, когда он понял, в чем дело… а сопоставив информацию, полученную от Дюваля, с тем, что успел неохотно рассказать Эрнест, и намеками собственной интуиции, Лис едва не обмочился от ужаса.

– Ты знаешь, где эта долбанная вилла Марэ?! Бывал там?!

– Я… нет, но я знаю, где она… Надо немедленно ехать туда…

– Телефон! Телефон должен быть в справочнике! Аааа, черт возьми, нет времени искать… Нужно позвонить в полицию!

– В полицию?.. Зачем?.. Что ты им скажешь?.. Это же… это употребление разрешенных наркотиков у себя дома… лучше вызвать «Скорую». – Жан бегал за Исааком по квартире, следя за его лихорадочными сборами, и всплескивал руками, как взбудораженная курица – крыльями.

– Я выяснил: этот рецепт смертельно опасен!.. Если хоть немного нарушить дозировку…

– Заткнись! – рявкнул Лис: он уже схватил телефон и набирал 112.*

Полиция трех стран разыскивала Густава Райха вот уже три месяца, а он даже не думал прятаться – сидел себе на виду, под видом скромного садовника… и плел ядовитые сети…

Исаак начинал верить, что под видом улыбчивого грузного мужчины под шестьдесят, с проницательным взглядом и большими мягкими руками, сам Сатана играет с ними в смертельную игру.

***

– Просыпайся, мальчик. Ты должен проснуться, – настойчиво сказал доктор Шаффхаузен и погладил Эрнеста по голове. – Просыпайся, просыпайся…

– Не хочу… оставьте меня… пожалуйста…

На лицо плеснули чем-то холодным, к носу поднесли флакон с веществом, издававшим отвратительный резкий запах, и голос Шаффхаузена снова строго сказал:

– Просыпайся! Иначе больше никогда не увидишь Соломона!

Имя показалось знакомым, почти родным, от его звука по телу прошла теплая волна… но Эрнест не мог открыть глаза.

Ему снова было двадцать лет, он снова был пациентом клиники «Сан-Вивиан», после неудачной попытки суицида, и доктор Шаффхаузен в лечебных целях проводил его через сенсорную депривацию, вот и все. Целая жизнь, полная страстей, разочарований, потерь, встреч и разлук, смертей, картин, секса, мучительных поисков совершенства, погони за острыми удовольствиями и бездумного растрачивания таланта, раздачи себя, на самом деле была просто сном. Ярким, пугающим, бессмысленным сном, похожим на Сад наслаждений безумного Босха…

«Наверное, мазался теми же мазями, и танцевал на шабаше с теми же дьяволами и ведьмаками», – подумалось Эрнесту, и тут же он ощутил ледяной озноб и давящую боль в груди. Эта боль была реальна.

– Доктор, пожалуйста… грудь… сердце… дайте мне лекарство!

– Лекарство тебе не поможет, Эрнест. Проснись, ты должен проснуться.

Шаффхаузен наклонился над ним. Художник отчетливо видел его лицо, немного обрюзгшее, исчерченное морщинами, но все еще сохранившее известную четкость черт и благородную красоту, неподвластную времени. Бледное лицо, чересчур бледное для живого человека… живыми на нем казались только глаза:

– Ты ведь все уже понял, не так ли?

– Нет… что я должен понять?

– Я умер, а ты умираешь. Но тебе не надо умирать со мною, Эрнест. Твоя жизнь едва началась… и она дорога мне, слишком дорога, мой мальчик.

– Но… почему?.. Почему они вас убили, доктор?.. Почему, отец?.. Я не хочу… не хочу распоряжаться вашими деньгами, и не хочу носить в себе это знание – что вас напоили ядом, и никто за это не поплатился.

– Зато ты будешь жить, Эрнест. Ты проживешь долгую, прекрасную жизнь с любимым человеком, ты создашь множество прекрасных картин, скульптур, украшений…в том числе и памятник, что поставят на моей могиле. Я думаю, моя смерть на несколько лет раньше, чем я все равно бы умер – не такая уж дорогая цена за счастье приемного сына. Те, кто меня убил, сами того не зная, стали моими освободителями… Умереть от сердечного приступа в расцвете сил намного приятнее, чем в полной немощи, от запущенного рака.

– Разве у вас был рак?

– Легочная эмфизема. Начальная стадия, но в довольно неприятной форме. – доктор строго погрозил пальцем: – Скажи Соломону, чтобы бросал курить в таких количествах… но сперва – просыпайся, просыпайся… просыпайся… и сгорай лишь от одной любви.

Озноб усилился, на грудь как будто опустилась чугунная плита… Эрнест обнял себя руками, попытался поглубже вдохнуть, сесть… но кто-то – нет, уже не доктор Шаффхаузен – настойчиво удержал его за плечи:

– …Сгореть от любви!.. Сгореть вместе, в любви, пойти вместе в объятия Создателя! Чистыми и прощенными!.. Ты же этого хочешь, Эрнест? Правда?.. – голос рядом звучал восторженно и… знакомо, неприятно знакомо.

Перед глазами плавала серая муть, словно он открыл их в аквариуме, заполненном грязной водой и табачным пеплом. Все тело было мокрым и липким, и вместе с тем – тяжелым, неповоротливым. Эрнест почти не мог шевелиться самостоятельно, и, хотя осознавал, что это временное явление, одно из самых неприятных последствий трипа, ощутил страх и гнетущую тоску…

Он получил, что хотел: видел Шаффхаузена, и не имело никакого значения, что это было – подлинный разговор с душой усопшего или сон наяву, главное, они все же поговорили. Живой и мертвый. Доктор и пациент. Отец и сын… Да, так, наверное, и было…

«Я всегда думал о нем, как об отце… настоящем… который меня не предавал… но… почему любовник?..»

Картина сладострастного полового акта, совершенного прямо в воде, с доктором, да еще и с Жаном Марэ в одно и то же время, вспыхнула в мозгу – и вонзилась в него как раскаленный штырь. Кровь бросилась Эрнесту в лицо, к горлу подкатила тошнота, но хуже всего был мучительный, физически ощущаемый стыд… как после изнасилования.

– Выпей, мальчик, выпей… – руки мэтра Клода – вероятно – поднесли к губам художника глиняную чашку с холодным травяным чаем. – Давай, просыпайся, прекрасный… нам нужно поговорить.

Эрнест через силу сделал пару глотков – у настоя был приятный вкус с легкой кислинкой, но поперхнулся, закашлялся, и все выпитое едва не пошло обратно.

– Нет-нет, – возразил мэтр Клод. – Нет, нужно допить до конца… тебе сразу станет лучше…

Все еще плохо различая реальность и с трудом двигая руками, Эрнест послушался, взял чашку в ладони и на сей раз выпил все залпом.

Садовник не солгал: тошнота мгновенно отступила, прекратился противный звон в ушах, а из серого сумрака стали все отчетливее проступать контуры предметов и сам мэтр Клод. Он сидел на корточках рядом с импровизированным ложем, сотворенным из двух толстых одеял, и был абсолютно голым, как Силен. Седые волосы свисали вдоль щек неопрятными лохмами, а лицо…

Эрнест закрыл глаза, помотал головой, взглянул снова – и убедился, что видение не исчезло: у мэтра Клода было лицо Густава Райха.

«Нет, ерунда… ну какой Райх может быть здесь, в Валлорисе, дома у Жана?.. Тут я в полной безопасности… Меня просто еще толком не отпустило…»

Густав тихо засмеялся: иной реакции на разоблачение он не ожидал, и теперь смотрел на Эрнеста, бледного, взмокшего, с мутным взором, не пришедшего в себя даже наполовину, с ног до головы перемазанного спермой – с истинным умилением… ах, никакие дьявольские козни не могли испортить столь совершенную красоту!.. Подумать только, душа этого молодого человека едва-едва вернулась в тело, после богохульного действа, после плясок на шабаше с ведьмами и нераскаянными грешниками, но он был все так же прекрасен, как юный Ганимед, поднявшийся с ложа Юпитера, и в десять, в сто раз желаннее, чем прежде!..

Художник проговорил, тихо и так хрипло, словно по горлу у него скребли наждачной бумагой:

– Мэтр Клод… мне что-то совсем плохо… можно… можно мне еще вашего чая… и…помыться?.. А потом я, наверное, вызову такси…

Густав снова захихикал, как пьяный, придвинулся ближе и потянулся, чтобы заключить Эрнеста в объятия:

– Я не мэтр Клод… не мэтр Клод… посмотри внимательнее, ну же… Мы ведь с тобой знакомы, виделись… Ну? Ну? Видишь? – он придвинулся еще ближе, откинул со лба волосы, и стал показывать себя, как показывают картину:

– Вот… и вот… помнишь мой нос? Ты считал его уродливым, да?. А морщины? Я для тебя слишком старый?.. Мальчик мой, прекрасный юноша, желание мое, тебе ли не знать, что душа не имеет возраста.

Сон продолжался. Да, это был сон во сне, с Эрнестом такое уже случалось – когда после трипа он приходил в себя «не там где надо», и ему приходилось совершать сверхусилие, чтобы проснуться еще раз, выдернуть сознание из спиритических пут…

– Я сплю… и ты не Райх… – ему казалось, что он говорит громко и внятно, а на самом деле едва шептал, руки и ноги по-прежнему не желали слушаться, скованные тяжестью -и точно налитые вязким и холодным гипсом…

– Ты не спишь. Уже не спишь. Тебе все кажется невозможным, да? Демон убедил тебя, что спасения нет. Что он в любом случае пожрет твою душу… разрушит тело… он здесь, Эрнест, здесь, в твоей крови… я слышу, как он ворочается под кожей…

Райх легко преодолел слабые попытки молодого человека оттолкнуть его, освободиться, отползти в сторону, и снова заставил лечь на спину, и улегся рядом, зашарил ладонями по нагому телу. Оооо, какое наслаждение… нет, нет. Познав это блаженство, он никогда не сможет от него отказаться. И, конечно же, он спасет Эрнеста. Не отдаст его на растерзанию демонам. Не подпустит к нему грязного жида. Он не смог спасти Ксавье, и не смог освободить душу крестника легко, без крови и боли, как предписывает церковь и велит обычай… но с Эрнестом он не сделает ошибки. Все пройдет безупречно.

– Я заслужил это … заслужил своими муками… своей бесконечно трудной жизнью, наполненной одними только потерями, одним подвигом терпения… Мы теперь вместе, Эрнест, и мы вместе пойдем в Рай. Осталось совсем чуть-чуть. Поверь мне, поверь, прекрасный: я желаю тебе только добра… только спасения… и вечного блаженства в Раю!.. Я не хочу думать, что ты мечешься от боли в вечном подземном огне…

– Оставь меня… оставь… ты… сумасшедший убийца! От… пус…ти…