Текст книги "Знамя его надо мною. Часть 3 (СИ)"

Автор книги: Jim and Rich

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)

Это была та самая «тьма внешняя», которой его пугали наставники в католической школе, и он был бы рад услышать любой звук, хотя бы и плач и скрежет зубовный – но вокруг царила мертвая тишина. Ни Бога, ни дьявола, ни лучика света, ни струйки воздуха, и даже одинокий человеческий голос, его собственный голос, не мог бы звучать здесь… Здесь попросту не было НИЧЕГО.

«Так неужели… неужели это все-таки правда?.. И за гранью физического мира, там, куда уходит душа, нет ничего, кроме пустоты и колыхающейся черной тьмы?..»

Сердце Эрнеста сжалось и, едва не лопнув от жгучей боли, зачастило, как метроном, из глаз хлынули слезы, пахнущие кровью и обжигающие, точно кислота…

– Соломон… Соломон!.. – воззвал он из самой глубины, de profundis, как ребенок, зовущий мать, как грешник, молящий о помиловании, и снова крикнул, не зная, кого зовет на сей раз – Бога, отца или Шаффхаузена:

– Помоги моему неверию!..

Холод сменился жарким и липким теплом, что-то мягкое обволокло тело, перед глазами мелькнул яркий свет – и Эрнест сперва ощутил, а потом увидел себя лежащим в густой и мягкой зеленой траве, под цветущим деревом, среди прекрасного сада…

– Где я?.. Что это за место? – спросил он одними губами.

– Это Сад наслаждений, – ответил ему голос, похожий на голос Шаффхаузена. – И ты, мой мальчик, найдешь здесь все, что тебе нужно, все, что искал… И получишь ответы на все вопросы.

Комментарий к Глава 20. Сад наслаждений

Визуализации:

1. Эрнест и Соломон, примирение (18+)

https://a.radikal.ru/a03/1905/d6/a3d5c2c0093a.jpg

2. “Сад наслаждений”

https://a.radikal.ru/a41/1905/81/cbad5addddce.jpg

3. Эрнест в наркотическом трипе:

https://c.radikal.ru/c25/1905/aa/dfc598054ca5.jpg

4. Соломон в мрачном предчувствии:

https://c.radikal.ru/c25/1905/9c/84e432732bb8.jpg

========== Глава 21. Кружить в пустоте ==========

Он был всем моим миром

И даже больше,

В одиночестве я выкрикиваю его имя

В минуты смятения

Он заставляет меня

Кружить в пустоте, пустоте,

Кружить в пустоте, пустоте,

Кружить в пустоте,

Заставляет меня кружить в пустоте,

Пустоте, пустоте, пустоте, пустоте,

Кружить в пустоте,

Кружить в пустоте,

Он заставляет меня кружить, кружить,

Кружить в пустоте

Индила

Антиб, Жуан-ле-Пен, август 1974 года.

– Очень жарко, – сказал Эрнест: стоя на палубе моторной яхты, он глядел на алое солнце из-под полусогнутой руки, и представлял, какое жидкое пламя польется на них с небес, если Шаффхаузен все-таки уговорит его, и они выйдут в море.

– Просто адская жара… Вы уверены, док, что рыбалка в заливе в такую погоду – хорошая идея? Мы скорее поймаем сердечный приступ, чем тунца.

– Я уверен, Эрнест, что это самая лучшая погода для рыбалки, – серьезно ответил Шаффхаузен и по своему обыкновению трижды кивнул головой – солидно и весомо, как подобает эксперту. – Прогулка пойдет вам на пользу… выжжет токсины и ускорит очищение организма. И вас наконец-то перестанут мучить кошмары и суицидальные мысли.

– Нуууу… если вы так говорите… то не смею спорить. – художник усмехнулся и, стащив с головы соломенную шляпу, изысканно поклонился наставнику:

– Готов следовать за вами, док, куда угодно, хоть через все круги ада, прямо в пасть Люцифера!

– Нет, так далеко мы не пойдем, – Шаффхаузен усмехнулся в ответ, глаза его странно блеснули за стеклами дорогих очков в тонкой оправе. – Наша точка невозврата гораздо ближе, чем вы думаете, месье Верней…

– Точка невозврата?.. Вы ошиблись, док… вы ведь хотели сказать – точка возвращения, да?

– Нет, Эрнест, я не ошибся. Я подразумевал именно то, что сказал – точку невозврата. Но не бойтесь, вы ведь со мной, мой мальчик.

– Когда же мы отплываем?

– Немедленно.

Шаффхаузен взмахнул рукой, делая знак рулевому сниматься с якоря и заводить мотор, и, указав на поднос, стоявший рядом с ним на круглом столике, предложил Эрнесту стакан с ледяным кампари. Художник нехотя отхлебнул вермут – на вкус не слаще абсента – и не сдержал гримасы от смеси апельсиновой горечи, резких нот лесных трав, пепла и земли… (1)

Яхта вышла из марины, быстро набрала ход и взяла курс в открытое море. Белоснежное судно летело, как ласточка, взрезая носом гладкие лазурные волны, и все дальше удалялось от берега, так что очень скоро пляж, яхты, крепостная стена, отели и виллы стали почти неразличимы в лилово-золотистом мареве.

– Когда же мы будем ставить снасти, доктор? -поглядывая на Шаффхаузена, дремавшего в шезлонге, как вальяжный кот, спрашивал Эрнест, и удивлялся, как сильно колотится сердце – словно вот-вот разобьет грудную клетку и, обернувшись птицей, улетит в небо…

– Всему свое время, мой мальчик, – улыбался Шаффхаузен, не открывая глаз – но художник точно знал, что этот мудрец и с закрытыми глазами видит насквозь всех и все вокруг, и не упускает ни одной мелочи:

– Всему свое время… Рыба приплывет, и войдет в наши сети, и мы поймаем ее. Будь уверен. Ну, а пока что – почему бы тебе не искупаться? День и в самом деле жаркий, зато вода прохладная и чистая, она освежит тебя и поможет яснее мыслить.

– Значит, вы по-прежнему считаете меня безумцем, док… – вздохнул Верней и бросил взгляд за борт: нырнуть в синюю глубину действительно очень хотелось, но что-то удерживало его рядом с Шаффхаузеном. Море было ласковым, как материнские объятия, и все же таило в себе смутную угрозу: оно наверняка помнило, что Эрнест хотел принести себя в жертву Йемайе, Матери Рыб (2), но передумал… передумал не без участия доктора, хотя главной причиной, конечно, был другой человек. Теперь этот человек, подаривший желание жить, тоже оставил Эрнеста… и кто знает, может быть, море воспользуется случаем, чтобы забрать свое.

И он повторил снова – теперь уж в форме вопроса, хотя и не был уверен, что хочет знать ответ:

– Вы считаете меня безумцем?..

Шаффхаузен повернул голову и посмотрел на него сквозь темные очки:

– Не безумцем. Мечтателем… неистовым мечтателем. Это в своем роде тоже безумие, но неопасное… пока вы прочно врастаете в реальность… рисуете картины, влюбляетесь, пытаетесь строить отношения, разъезжаете по миру, трогаете его руками, пробуете на вкус… до тех пор, пока вы делаете все это, упиваетесь жизнью и принимаете ее дары, даже сопряженные с болью – я за вас относительно спокоен.

– А… потери? – Эрнест проглотил душный комок в горле: слишком много боли скрывало в себе это короткое слово… – Как же потери? Я… я ненавижу терять… особенно дорогих мне людей… но всегда теряю…

– Да… потери. Вы все еще плохо их переносите, вы обижаетесь на Бога, на жизнь… и все-таки вы научились с ними справляться самостоятельно. Они вас ранят… но не разрушают.

Шаффхаузен вытянул руку – она оказалась вдруг удивительно длинной и гибкой – и погладил Вернея по щеке:

– Эрнест… мой мальчик… вы так красивы… и так еще юны… в вас горит пламя… я не знаю, поверьте, не знаю никого, кто был бы так же обласкан жизнью и поцелован Богом, как вы… Вы созданы, чтобы кружить головы и разбивать сердца, но почему-то никак не разрешите себе жить… не разрешаете себе быть счастливым…

Пальцы доктора пахли черной смородиной и холодным золотом, и Эрнест вдруг ощутил жадное желание поцеловать их… перецеловать все, один за другим, и может быть, даже забрать их в рот… но Шаффхаузен отвел руку, и мгновение было упущено.

Эмиль встал с шезлонга и посмотрел на небо из-под руки, совсем как это недавно делал художник:

– Вы… были правы, мой дорогой. Становится все жарче, день сегодня просто адский. Я думаю, вам все же надо искупаться, и сам составлю вам компанию.

– Мы… мы будем плавать голыми? – Эрнест и сам не знал, почему задал этот вопрос. Быть нагим всегда казалось ему естественным состоянием, куда более естественным и присущим природе человека, чем любая, самая изысканная, одежда… но сейчас его щеки полыхали от смущения, и жар расползался по всему телу, проникал в живот, и заставлял член напрягаться.

– Конечно, голыми, как же иначе? Я мало похож на Феба Светозарного, к сожалению, и на Марса тоже не потяну, скорее уж – на Вулкана…

– Нет! Нет, Эмиль… вы не Вулкан. Вы-Юпитер! Как… как же я раньше об этом не подумал, о, я слепец, слепец! Я непременно должен нарисовать вас так, посреди пира богов на Олимпе…

Он хотел рвануться к своему этюднику, схватить кисти, и немедленно запечатлеть пришедший в голову образ – не важно, с натуры или из головы – но Шаффхаузен, смеясь, остановил его:

– Куда же вы, мой мальчик? Оставьте свои суеты. Скиньте одежду. Побудем голыми и свободными… от условностей. Здесь, в открытом море, мы можем быть самими собой.

– Самими собой… – как эхо, ответил Эрнест, и, словно во сне, почувствовал, как чьи-то руки раздевают его, стаскивают рубаху, штаны, нижнее белье – и те же невидимые слуги раздевали Шаффхаузена, обнажали сантиметр за сантиметром его большое и, оказывается, сильное, подтянутое тело… Доктор, конечно, не напоминал грацией молодого оленя или льва, скорее уж, медведя гризли, вставшего на дыбы, и все же он был невероятно красив, притягателен в своей почти первобытной мощи.

Шаффхаузен протянул к нему руки:

– Ну… что ты, Эрнест? Ты меня боишься? Не бойся… ты ведь сам пришел ко мне… и разве ты забыл, как чудесно мы всегда путешествуем по заливу? Тебе нравится яхта, но в воде нам будет еще лучше. Ты ведь прекрасный пловец, да и я пока не растерял форму…

– Да… Эмиль… я вижу… – Эрнест чувствовал все более сильное волнение, возбуждение росло, он и понятия не имел, что в глубине его сознания живет столь неудержимое влечение к доктору – и одновременно он был готов умереть от стыда и странного отторжения самой идеи секса с Шаффхаузеном, словно речь шла о соитии с родным отцом.

Художник отступил назад, поднял руки, не зная, как объяснить свою оторопь, как произнести слова отказа – или отговорки, в стиле дурной мелодрамы: «Нам нужно подождать!» – Шаффхаузен неотрывно следил за ним, как охотник за добычей, и его возбуждение тоже было явным и бесстыдным…

– Вы напрасно боитесь. Не бойтесь. Это не страшно, не больно, не стыдно.

– Это не страшно… – шепнул вдруг на ухо знакомый голос, и сильные руки крепко обняли Эрнеста. Он обернулся и увидел Жана Марэ.

– Ты?.. Здесь?.. Но как… почему?..

Шаффхаузен засмеялся, а Марэ смущенно улыбнулся:

– Доктор согласился мне помочь… Я знал, что вы собираетесь на прогулку в заливе, и попросил месье Шаффхаузена дать мне место в команде – я ведь тоже моряк, ты знаешь.

– Я знаю… – сердце Эрнеста гулко забилось, и каждый удар причинял боль. – Но, прости, я еще не успел забыть, как ты выставил меня прочь. Ты не хотел больше меня видеть. Я не пришелся к вашему двору, ваше величество…

Марэ склонился ниже, и художник, как в море, утонул в теплом золоте его глаз:

– Прости меня. Я был неправ. Я никогда не хотел расстаться с тобой, принц, но считал себя недостойным твоей любви. Я боялся, что ты меня бросишь… и что после Жоржа это станет последней каплей. Я не смог бы пережить твоего ухода,

– Ты передумал? Пришел просить прощения?.. – прошептал Эрнест, теряя голову, и тогда губы Короля накрыли его губы, а руки вплотную прижали к широкой груди.

– Пойдемте же в море, друзья мои… – ласково говорил Шаффхаузен. – Пойдемте в море.

…Головокружение нарастало. Кровь жарко стучала в жилах, и каждое дуновение ветра, касавшееся влажной кожи, каждый накат волны, каждое столкновение рук или ног вызывало прилив возбуждения и жара.

Эрнест не мог до конца понять, спит он, бредит, или все происходит въяве: трое мужчин, молодой, зрелый и пожилой, полностью обнаженные, купались в прозрачных водах залива… кружились, как танцоры с картины Матисса, то брались за руки, то обнимались, и, стиснув друг друга в объятиях, соприкасаясь животами и стоящими членами, уходили на глубину… и как бы глубоко они ни погружались, им хватало воздуха. Эрнест все хотел попробовать дышать под водой – он был уверен, что у него и это получится, однако его губы все время перехватывали, то Жан, то Эмиль, и втягивали в долгий поцелуй. Потом они выныривали, все втроем, и все начиналось сначала.

Уцепившись руками за яхтенный трап и уперевшись ногами в перекладины, Эрнест полностью предался чужой воле… он все равно не смог бы сопротивляться, даже если бы захотел – но сейчас решало тело, а не разум. Он чувствовал влажный рот на своем члене, мужские пальцы между ягодицами, длинные и скользкие, ему было больно, сладко и стыдно, и сердце билось все громче и громче, как боевой индейский барабан, и по щекам текли слезы, соленые, как морская вода или кровь…

А чей-то незнакомый – странный и чужой – голос, задыхаясь, прерываясь на каждом слове, все шептал и шептал на ухо:

– Ты самое прекрасное, что я видел в жизни… Ты самое прекрасное, что со мной случалось… Ты самое… прекрасное существо… на свете, и до чего жаль… до чего жаль, что мне… придется… тебя… убить…

***

– Да, месье Кадош, я понял, – месье Саваньони, метрдотель ресторана «Бокаччо», раскрыл свой блокнот и постучал пальцем по странице:

– Я все подробно записал… но вы правы, давайте еще разок все проверим, для обоюдного спокойствия. Ведь завтра все должно быть безупречно, не правда ли?

Соломон кивнул:

– Совершенно верно. Я очень на вас рассчитываю, месье.

Саваньони сладко улыбнулся:

– И правильно делаете, месье Кадош… Мы устроим вашим гостям поистине царский прием.

– Благодарю. – Кадош улыбнулся в ответ с дежурной любезностью и, сложив руки перед собой, стиснул холодные пальцы. Он неважно себя чувствовал, разговор с метрдотелем давался ему нелегко, но вопрос с завтрашним праздничным ужином нужно было закрыть прямо сейчас. Учесть каждую мелочь, проверить каждый пункт в записях Саваньони и самому ничего не упустить.

– Итак, столик на втором этаже, ужин на шесть персон… ровно к семи вечера. Закуски – наши фирменные, большое ассорти из морепродуктов, горячие блюда – по выбору гостей. На аперитив предложить гостям лимончелло и… Месье Кадош, что с вами?!

– Ничего… ничего, простите, немного закружилась голова.

Соломон рывком ослабил галстук и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Невролога совсем не порадовала неожиданно расплывшаяся картинка реальности, и целый сонм черных точек пляшущих перед глазами, вкупе с внезапным приступом дурноты – но хорошо воспитанный человек с железной волей справился с собой, усидел на месте и постарался успокоить собеседника.

Саваньони несколько секунд смотрел на него, ожидая не то обморока, не то более подробных объяснений, потом все-таки снова взял ручку, уткнулся в блокнот и продолжил говорить:

– Так, лимончелло… гммммм… да… и розовое вино. С этим разобрались. Теперь насчет горячих блюд: могу ли я рекомендовать особому вниманию тюрбо на гриле? Месье… Верней… насколько я помню… предпочитает этот вариант всем остальным.

– Месье Верней предпочитает морскую паэлью. Это его любимое блюдо в вашем ресторане.

– О, вот как?.. Значит, я ошибся… ну, хорошо, отметим. Та-ак… теперь насчет десерта… торт из профитролей и парфе… оставляем?

– Простите, что?.. – Соломон с трудом вынырнул из свинцовой дремы, поглотившей его сознание, как серый осенний туман. – Я не расслышал.

Саваньони поджал губы и покачал головой:

– Месье Кадош, я вижу, что вам нехорошо… Принести вам что-нибудь освежающее… или, может быть, вызвать врача?

– Благодарю, не надо. Я сам врач. Со мной все в порядке, уверяю вас. Так что вы говорили насчет десерта?

– Я спросил, заказывать ли повару торт из профитролей и парфе, или, возможно, есть другие пожелания?

– Нет. Торт из профитролей, чудесно…

– А как насчет меренг или макарунов?

– Пожалуй. На этом давайте закончим, я должен ехать. – Соломон быстро подписал бланк предварительного заказа и счет на предоплату, подсунутые ему расторопным Саваньони, поднялся из-за стола… и пошатнулся, как будто наступил на гладкий лед, хотя пол в ресторане был не таким уж скользким.

Метрдотель еще что-то говорил – поток слов был просто неиссякаем, но все они звучали в ушах Кадоша бессмысленной абракадаброй.

«Блядь, корковое поражение слуха… и атаксия… очень вовремя… вместе с другими симптомами похоже на частичное нарушение кровообращения в мозгу. Что это – обычный сосудистый спазм или нечто гораздо худшее?.. Саваньони совершенно прав, мне срочно нужно к врачу. Но встретить свой день рождения в больничной палате будет очень уж дурной шуткой».

Он справедливо рассудил, что при таких симптомах садиться за руль не стоит, но ждать такси в ресторане не хотелось.

«Дойду до стоянки, а по пути позвоню Витцу… И брату – наверное, он дома.»

Соломон вышел на площадь Массены. Холодный сырой ветер, задувавший с северо-востока, хлестнул его по лицу, пробрался за шиворот, и заставил тело покрыться мурашками. Он не мог понять, на самом ли деле настолько холодно на улице, или его просто-напросто знобит… это было уже совсем невесело. Соломон поежился, плотнее запахнул воротник пальто и оглянулся в поисках машины.

– Сюда! Иди сюда! – вдруг позвал его смутно знакомый голос, отчетливо, но издалека…

Кадош снова посмотрел по сторонам, и на другой стороне площади, возле фонтана, узрел темноволосого молодого человека в кремовом плаще. Лицо его было плохо различимо в пелене усиливающегося дождя. Незнакомец махал Соломону рукой и продолжал настойчиво звать:

– Сюда! Скорее!

– Да, иду… иду… – он быстрыми шагами преодолел расстояние до фонтана, и чем ближе подходил, тем более смутным и расплывчатым становился силуэт молодого человека. Кремовый плащ, темные волосы, малиновое кашне слились в грязноватое цветное пятно.

«Следующая стадия. Зрение. Потеря четкости, расфокусировка… Черт возьми, не может быть, мне же всего сорок восемь!.. Пожалуй, я зря отказался от «Скорой помощи.»

– Соломон, слушай! Времени мало! – незнакомец, едва они поравнялись, цепко схватил Кадоша за запястье; рука его была такой холодной и влажной, как будто он только что вылез из фонтана… или вышел из моря…

– Для чего мало времени?.. – пробормотал Соломон, чувствуя, что весь дрожит; чужая рука еще больнее и крепче сжала запястье, прозрачные глаза из-под длинной кудрявой челки посмотрели прямо в душу… и он узнал Ксавье.

Ксавье. Ксавье Дельмас. Умерший больше десяти лет назад. Он стоял в Ницце, на площади Массены, возле фонтана, и, держа Соломона за руку, настойчиво повторял:

– Валлорис. Поезжай в Валлорис. Останови Райха. Спаси Эрнеста. Ты должен ехать прямо сейчас, иначе опоздаешь.

Соломон не считал себя героем, однако на свете было не так уж много вещей, способных испугать его по-настоящему; в рискованных ситуациях голова у него оставалась холодной, а сердце билось ненамного быстрее, чем дома за книгой и чашкой кофе. Он не дрогнул в Африке, когда на лагерь «Врачей без границ» налетели местные головорезы, не растерялся, оказавшись в центре массовой драки во время уличной демонстрации, не глотал успокоительное после жесткой самолетной посадки на Ибице, но сейчас его охватила паника…

Головокружение, нарушение слуха, раскоординация, нарушение зрения и вот теперь – галлюцинация, несомненная галлюцинация, или… состояние близкое к смерти…

«Похоже, у меня инсульт».

Кадош присел на мраморный бортик фонтана и сжал ладонями виски. Нужно было попросить о помощи, кого-то позвать, чтобы не упасть без сознания прямо здесь, но он не мог двинуться с места, не мог разомкнуть губы… и, едва закрыв глаза, сразу же начал видеть сон.

…Он был на яхте, большой белой яхте, качающейся на лазурных волнах залива Жуан, под золотыми потоками солнечного света, что лились с раскаленных небес. Невыносимо болела голова, во рту ощущался горький вкус апельсина, с примесью пепла и сырой земли: кампари. На столике стояла бутылка и два стакана, рядом, на шезлонге, лежала мужская одежда. Конечно, в такую жару любой нормальный человек старается раздеться догола и поскорее нырнуть в море, но Соломон видел себя одетым в костюм. Добротный и строгий черный костюм, какой обычно надевают на похороны.

– Эрнест! – позвал он и принялся осматривать яхту, обшаривать каждый уголок на палубе… Он знал, что он чувствовал, что его любимый где-то здесь, и тревога поднималась все выше и захлестывала сильнее, как горько-соленая штормовая волна.

Потом ему послышались стоны – громкие, мучительные, они доносились справа, слева, сверху, и снизу, из-под палубы – сразу отовсюду… На палубе появились люди, много людей: мужчины, женщины, и полулюди, напоминающие сатиров, гномов и фей… Полностью голые, они занимались разнузданным сексом, по двое, по трое, по пятеро, сплетались в живые клубки, без разбора возраста и пола, и вся эта вздыхающая, стонущая, маслянисто поблескивающая масса человеческой и животной плоти, пахнущая мускусом, одновременно двигалась, подрагивала, извивалась.

Зрелище было настолько ярким и отвратительным, что Соломон ощутил рвотный позыв; испугавшись, что не справится с ним, он перегнулся через борт яхты… и увидел в воде Эрнеста.

Обнаженное тело, раскинув руки и ноги, качалось в волнах, длинные волосы плавали вокруг лица, как темные водоросли. Глаза Эрнеста были закрыты, он был смертельно бледен, до синевы, но он дышал – Соломон видел, как поднимается и опускается грудная клетка.

– Эрнест!.. Mein Liebe… я здесь! Я сейчас тебя вытащу… – отчаянно крикнул Кадош и сорвал пиджак, собираясь прыгнуть в воду… но тут кто-то вцепился ему в спину, в плечи, в шею, в волосы, его оглушили чудовищные вопли и смрад, похожий на запах горелой плоти.

Он отчаянно сражался с невидимыми монстрами, и в то же время видел, как в воде к Эрнесту подбирается нечто темное, страшное, похожее на громадного спрута, и постепенно обвивает своими щупальцами, чтобы утащить на дно, удавить или выпить заживо.

– Эрнест, нет!.. Нет!.. Боже милосердный, нет! – Соломон не верил в библейского бога, никогда ему не молился, и считал равно нелепыми как угрозы, так и обещания любой религии, Высший Разум был для него лишь архитектором, создавшим в гармонии структуру мира и запустившим процессы молекулярного обмена… но сейчас из самых потаенных глубин души наружу вырвалась горячая мольба, словами Давидова псалма, который он запомнил еще в далеком детстве, когда дедушка и бабушка водили его в синагогу:

– Господи! отверзи уста мои, и уста мои возвестят хвалу Твою: ибо жертвы Ты не желаешь, – я дал бы ее; к всесожжению не благоволишь. Жертва Богу – дух сокрушенный; сердца сокрушенного и смиренного Ты не презришь, Боже… (3)

Беспощадное солнце над головой погасло или заволоклось облаками… Свежий прохладный ветер овеял Соломона, прогнал страх и боль, и все, что он видел перед собой, исчезло: яхта, море, монстры и морские чудовища, и Эрнест, замерший в воде…

Кадош вздрогнул и очнулся от морока. Он снова был в Ницце, на площади Массены, сидел на каменном бортике фонтана… и не испытывал никаких физических страданий, и ни малейшего неудобства, кроме затекших шеи и спины.

Рядом с ним стоял полицейский и настойчиво тряс за плечо:

– Месье! Месье! Очнитесь! Месье! Что с вами?

– Я в порядке. Прошу прощения. – Соломон поднялся. Ноги тоже затекли и слегка замерзли, но больше не дрожали, и не было никаких проблем с тем, чтобы сохранять равновесие. Симптомы, так напугавшие его от силы полчаса назад, полностью исчезли, как будто их и не было.

Полицейский внимательно вгляделся в него, слегка потянул носом, чтобы определить степень опьянения, но не учуял алкоголя и строго сказал:

– Здесь нельзя спать. Вы должны найти для отдыха другое место.

– Да, месье. Я именно так и поступлю.

Машинально отвечая полицейскому, Соломон еще раз прислушался к себе, стараясь не упустить ни одного телесного сигнала. Все было в порядке. Мысли не путались, зрение и слух были четкими, сердце билось в ровном ритме, в груди не болело. Единственное, о чем стоило тревожиться – недавняя галлюцинация… и содержание сна, тоже больше похожего на галлюцинацию или наркотический трип. Бессознательное на всех доступных языках кричало Соломону:

«Ты нужен Эрнесту прямо сейчас! Что бы с ним ни происходило – ты нужен ему прямо сейчас!»

***

Он наконец-то был в его руках. Наконец-то, наконец-то он был полностью в его руках! – не только символически, но и физически. Демон, слуга Сатаны, с душой черной, как сажа, но прекрасный ликом и телом, как светозарный ангел… Ну что ж, и сам Люцифер был когда-то ангелом.

Густав не устоял перед соблазном и провел по меньшей мере полчаса, просто любуясь обнаженным Эрнестом, лежащим прямо на полу хижины, на двух толстых одеялах, и погруженным в глубокий колдовской сон…

Сперва «садовник» планировал связать пленника и прикрутить к деревянным козлам, но отказался от своей затеи, как только понял, что ядовитые травы сделали свое дело и успешно разлучили сознание и тело. Виконт стонал и бредил во сне, глазные яблоки быстро двигались под сомкнутыми веками, чуть приоткрытые губы потемнели от прилива крови, покрытая испариной кожа была холодной, а прерывистое дыхание – горячим.

Ооооо… как же он был прекрасен. Немыслимо, невозможно и греховно прекрасен!

Руки, безвольно раскинутые в стороны, одновременно изящные и сильные, точно изваянные из белого мрамора, ровные широкие плечи с тонкими ключицами, идеально пропорциональный торс были руками, плечами и торсом Антиноя или Аполлона… а может быть – святого Себастьяна. Густав всегда терпеть не мог изображения этого святого, находя их чересчур сладострастными, теперь же вспоминал их с восхищением и упоением, и в каждом находил сходство с Эрнестом.

Лишенный одежды, этих доспехов приличия, виконт выглядел совсем молодым, не старше двадцати восьми лет, и Густав, понимая, что все это лишь козни врага рода человеческого, не мог сдержать восхищения и жадного желания коснуться этой сверкающей плоти, хоть ненадолго приобщиться к таинству неземной красоты, причаститься ею, испить из чаши наслаждения.

– Ты прекрасен, – бормотал он, поспешно раздевшись сам и прильнув к телу Эрнеста. – Прекраснее всего, что я когда-либо видел… ты, должно быть, не демон, ты ангел во плоти, ангел, сброшенный на землю за свой проступок, и обреченный скитаться среди смертных, проверяя на прочность их целомудрие… Я должен убить тебя… чтобы наказать еврея… за его гордыню и похоть… я должен принести тебя в жертву донне Исаис… оооо, ооооо… она жаждет, жаждет твоей сладкой плоти, жаждет омочить губы в твоей крови… но я не хочу убивать тебя, прекрасный… хочу насладиться тобой живым…

Напрягшийся член Эрнеста вздрагивал в его руке, словно отвечал на сбивчивые, безумные речи теплым возбуждением, и Густав, лаская тело виконта, с непривычным удовольствием и волнением, играл с собственной эрекцией, стараясь всеми силами продлить мгновения незнакомого счастья.

– Ты служишь дьяволу, а я – Богу… Я Божий слуга… я ловлю таких, как ты…уничтожаю их во славу Божью, как… как подлых еретиков… – шептал он на ухо вожделенному красавцу, что дважды ускользнул от него, и вот, наконец-то, попался – и пришел сам, добровольно, чтобы оказаться на ложе Божьего слуги:

– Эрнест, Эрнест, скажи, ты мог бы любить меня?.. Если бы… я спас тебя от еврея… от черного колдовства этого нехристя… я был бы как белый рыцарь… я вымолил бы твою душу и разрушил козни Сатаны!.. ооооо, меня никто, никто никогда не любил, даже родная мать… но ты, ты мог бы, скажи?.. Ведь дьявол одарил тебя щедро… он научил тебя видеть то, что не видят другие…

– Аааааа… ты передумал?.. Пришел просить прощения?.. – выдохнул виконт прямо в губы своему возможному убийце, и глаза Густава наполнились слезами. Он заплакал так сладко, как не плакал со времен детства, когда еще была жива мама, и мачеха, Стелла, связавшись с гнусным жидом, не разбила его сердце, не заразила отвращением и ненавистью к бренной земной жизни, не остудила душу до состояния мертвой ледяной пустыни…

Виконт бредил, он не сознавал, что происходит вокруг, и разговаривал уж точно не с Густавом Райхом, а с кем-то из призраков, с кем-то из своих бесчисленных любовников, а может, и правда со старым педерастом Шаффхаузеном, которого милочка Сесиль так ловко отправила на тот свет, с помощью травок и порошков Дирка Мертенса…

– Эрнест… Эрнест… что он сделал для тебя, этот старый грешник? Почему ты о нем так горюешь?.. Ты так красив… так восхитителен… мой падший ангел… тебе нужно быть не здесь, не с этими людьми, почему, почему ты отказываешься спасти свою душу, зачем стремишься в преисподнюю!

Густав дышал все чаще: запах дурманящих трав и пары от полетной мази, впитавшейся в кожу Эрнеста, и до конца так и не выветрившийся чад колдовской свечи, с помощью которой он быстро усыпил виконта, когда тот вошел, глубоко проникли в его кровь и продолжали действовать… Голова кружилась, вокруг носился целый сонм лепечущих призраков, похожих на эльфов и фей с фантасмагорических рисунков художника, а сексуальное возбуждение становилось таким острым, что терпеть его, ничего не предпринимая, не смог бы даже святой Антоний.

Райх и не собирался терпеть – он лишь хотел взаимности. Не имело значения, что телесный отклик Эрнеста на его касания был вызван горячечными видениями, и, приди виконт в сознание, он с ужасом и отвращением оттолкнул бы «похотливого старика»…

Но Бог и сама донна Исаис были на стороне верного посланника небес, они принимали его жертву, и отказ от целомудрия – разве это великая цена за победу над демоном? Капля семени, упав на кожу, покрытую волшебной мазью, прожжет телесную оболочку, и черная сущность выползет наружу, и тогда, о, тогда он одолеет ее в последней схватке…

Мир призраков, страна фей, магия чародейского сна не отпускали Эрнеста, цепко держали его в своих объятиях, – и Густав сжимал в объятиях прекрасное, податливое, живое и восхитительно теплое тело… терся об него членом, покрывал поцелуями, покусывал, исступленно ласкал снаружи – проникать внутрь было и рано, и опасно – и шептал:

– Ты самое прекрасное, что я видел в жизни… Ты самое прекрасное, что со мной случалось… Ты самое… прекрасное существо… на свете, и до чего жаль… до чего жаль, что мне… придется… тебя… убить… Но ты не бойся, не бойся. Это не больно, я не хочу причинять тебе боль… больше не хочу. И я не убью тебя сразу, нет… сперва мы поборемся… так велел Господь… но прежде… я хочу насладиться тобой. Я заслужил это моими страданиями!.. Я это… заслужил…

Наслаждение нарастало, сводило с ума, Густав, никогда прежде не ощущавший подобного, вскрикивал, капал на грудь Эрнеста слюной, и снова потирался членом о живот и бедра то ли демона, то ли падшего ангела – это уже не имело значения… все растворилось в желании и наслаждении… в чем-то густом и сладком, благоуханном, как розы в райском саду… в чем-то очень похожем на истинную любовь.

_______________________________________________________________________