Текст книги "Знамя его надо мною. Часть 3 (СИ)"

Автор книги: Jim and Rich

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

Братья еще немного поговорили о том, о сем, обсудили семейные дела и перешли к новостям, полученным от Матье Кана.

Адвокат работал не покладая рук, успешно улаживал все формальности и разрешал последние юридические казусы, связанные пересмотром «дела Черного танцора» в апелляционном суде и отменой приговора Исааку – «вследствие выявленной судебной ошибки». Помимо прочего, он занимался оценкой ущерба, нанесенного семье Кадошей несправедливым уголовным преследованием, и подготовкой мирового соглашения по компенсации. Чиновники, связанные с делом, всячески старались занизить сумму, подлежащую выплате пострадавшей стороне, упирая на то, что Исаак Кадош и его семья якобы «сами способствовали сокрытию важных обстоятельств, которые могли бы повлиять на устранение ошибки правосудия»; однако Кан, матерый хищник юридической саванны, не сдавался и твердо обещал, что выжмет из представителей Французской республики все до последнего сантима…

Газетчики все еще не потеряли вкуса к этой необыкновенной и драматической истории с таинственным узником, убийствами и похищениями, и, хотя за три месяца шумиха в прессе несколько поутихла, каждая новость, связанная с ней, вызывала всплеск любопытства у вездесущих «коко».

Достать Соломона Кадоша и виконта де Сен-Бриза, укрывшихся на Ривьере, было довольно сложно, да они были и не так интересны парижским журналистам; львиная доля внимания доставалась Исааку. Ему постоянно звонили с просьбами об интервью, приглашали на телепередачи, ловили на улице, чтобы сфотографировать, и чем меньше он говорил, тем больше красочных подробностей попадало в репортаж…

Это было хорошо для рекламы предстоящего спектакля, и Жорж только смеялся и потирал руки, и предлагал Исааку сменить фамилию на Монте-Кристо:

«Вообрази, как чудесно она будет смотреться на афишах!»

Матье Кан тоже считал, что газетные сплетни, подогревающие общественное мнение, пойдут на пользу судебному разбирательству: дело постараются решить как можно скорее и замять все неудобные моменты, что выставляли французскую Фемиду в самом неприглядном свете.

Зато комиссар Кампана полностью разделял нежелание Исаака общаться с прессой; по его мнению, лишняя шумиха, «бульварная драма», вредила расследованию, которое он продолжал вести, и значительно снижала шансы на быстрое обнаружение и арест Густава Райха. А ведь он и только он был главным виновником, организатором и исполнителем преступных деяний…

– И знаешь что, Сид? Кампана считает, что твои новые друзья из «Опус Деи», которые поимели тебя на целый миллион франков – за вычетом «компенсации морального вреда» – и в частности, чудесный господин Мертенс – обыкновенные двурушники.

Это было сильное заявление. Соломон оставил без внимания шпильку брата насчет «друзей», хотя она болезненно покоробила его и всколыхнула чувство вины, и сосредоточился на сути:

– Почему Кампана так думает?

– Ну как ты не понимаешь, Сид! Да, они, божьи люди, сдали Райха! Выставили его опасным сумасшедшим, творившим зло не по чьему-то приказу, но лишь по собственному безумному умыслу! Этакая паршивая овца в благочестивом стаде… волк в овечьей шкуре… которого надо изловить и наказать. На самом деле они не хотят, чтобы его поймали, и он хоть в чем-то признался. Понимаешь? Не хотели и не хотят! Райх вроде бы и не в себе – но кто знает, что он скажет на суде, чьи имена назовет?.. Вот почему «святые» не то укрывают этого подонка, не то помогли сбежать за границу… Или сами отправили на встречу со Всевышним, без суда и полиции.

– Тем лучше. Значит, он теперь не опасен.

– Значит, ты не хочешь признавать, что Мертенс…

Соломон снова вздохнул, взглянул на часы – где бы Эрнест ни был на самом деле, ему уже давно следовало вернуться – еще раз помешал суп, выключил духовку и достал из шкафа тарелки и столовые приборы. Приготовления к ужину не мешали ему давать терпеливые пояснения Исааку:

– Даже если оставить в стороне роль герра Мертенса в спасательной операции, фонд «Возрождение» полностью выполнил свою часть соглашения. Не спорю, выплаченная мною сумма довольно велика, однако в результате я получил досье, собранное на Райха его же собратьями, вместе с уликами и доказательствами его вины… Я знаю, Лис, что это неприятно слышать, и еще неприятнее – осознавать, но фактически это «Опус Деи» помогла снять с тебя обвинения и отменить приговор.

– Чудесно, Сид, чудесно! Прекрасная защитительная речь, достойная месье Кана. Значит, по-твоему, мне пора привыкнуть к тому, что я обязан своей свободой и добрым именем секте, порождающей и покрывающей таких чудовищ, как Густав Райх? Что цена моей свободы – смирение с тем, что Райх благополучно скрылся от возмездия? И что Ксавье, и Анна-Мария, и Эрнест, и Мирей, и ты, и я сам… – мы все остались неотомщенными?!

– Прости.

– За что ты извиняешься, Сид? Ладно… это ты меня прости. Я… наговорил лишнего. Я не должен был… просто попроси Торнадо позвонить мне, когда он придет.

Соломон не сомневался, что, если бы Лису удалось застать Эрнеста дома, он сердился бы меньше, и разговор пошел бы совсем по другому руслу. Увы, сегодняшний вечер никак не хотел становиться приятным и приносил близнецам сплошные разочарования.

***

Овощной киш как раз допекся до полной готовности, а луковый суп остыл до приятной температуры, когда с лестничной клетки донесся звук прибывшего лифта, и через несколько секунд в замке повернулся ключ.

Эрнест, одетый в джинсы, черную футболку с надписью по-английски «Я за дикую природу» и черную байкерскую куртку, взмокший, растрепанный, нагруженный пакетами, ввалился в прихожую. Его шатало от усталости, но он сразу обратил внимания на горящий свет, увидел на вешалке пальто, а на обувной полке – ботинки Соломона, и громко чертыхнулся, поняв, что, несмотря на спешку, все-таки опоздал.

Соломон был дома, и, судя по упоительным запахам, доносившимся из кухни, уже давно.

Эрнест временно сгрузил покупки на банкетку, сбросил куртку и сапоги и крикнул:

– Kann ich sofort meine Hose nehmen oder zuerst Duschen? Hast du schon einen Gürtel vorbereitet? (Мне сразу снимать штаны, или я могу сперва принять душ? Ты уже приготовил ремень?)

Это было обычной манерой Торнадо – заменять приветствие шуткой, когда он нарушал заведенный в доме порядок, задерживался и чувствовал себя виноватым за то, что заставил Соломона ждать.

Сильные руки обняли его за спину, низкий голос прошептал на ухо:

– …Sofort abnehmen. (Снимай сразу). Это лучшее, что ты можешь сделать в нынешних обстоятельствах.

– Аххх… Туше! Ты меня поймал… – Эрнест тихо рассмеялся и, жмурясь от удовольствия, откинул голову на плечо любовника. – А я опять попался…

– Ты редко смотришь вестерны и детективы. На тебя легко охотиться из засады.

– Ммммм… может, я не так прост, как ты думаешь, мой царь?.. – промурлыкал художник и, уклонившись от поцелуя в последний момент, когда губы Соломона почти что поймали его губы, повернулся и соскользнул вниз, как провинившийся невольник – к ногам повелителя.

Вот только Торнадо не собирался молить о милосердии, и Сид, в свою очередь застигнутый врасплох, замер на месте и судорожно выдохнул, когда пальцы художника ловко развязали ему пояс, спустили на бедра легкие штаны и завладели мгновенно напрягшимся членом.

– Эрнест… оооох… Bitte… (Прошу…)

– Что вам угодно, ваше величество?.. – язык слегка подразнил набухшую головку, прошелся сверху вниз по стволу, вернулся к навершию и медленно, влажно лизнул отверстие…

Соломон зарычал, обхватил ладонями затылок Эрнеста, притянул любовника поближе, почти вплотную к себе, чтобы направить согласно своим желаниям… и едва не потерял сознание от яркого наслаждения, когда его член оказался в плену жадных губ.

– Эрнест!.. Оооо, Эрнест!..

Он стонал, шептал что-то бессвязное, и, неутолимо принимая ласки, сам старался ласкать в ответ, но уступал все больше, проигрывал на каждом шагу – и наконец сдался полностью. Кончая, Соломон смотрел Эрнесту в глаза, и видел в них торжество и безмерную любовь; он чувствовал жар в груди, сладкий, болезненный, тянущий жар, и это было новым свидетельством, как спаяны вместе их души, как они вплавлены один в другого, до конца, до смертного часа – и никто и ничто не сможет им помешать любить друг друга и быть вместе.

– Да, Соломон, да… Да, мой царь… о, пожалуйста, пожалуйста… – настал черед Эрнеста жаждать, просить и тянуться к единственному источнику, способному утолить разбуженную страсть, и, конечно, Соломон щедро воздает возлюбленному той же мерой.

…Они голые лежали на диване в темной гостиной, пока в кухне остывал нетронутый ужин, обнимались и среди бессчетных поцелуев шептали о самом важном, обо всем и ни о чем… они были сыты любовью – и полностью пьяны от нее же.

Соломон в сладкой истоме припоминал, что хотел о чем-то спросить Эрнеста, узнать, куда он исчезает каждое утро, точно заколдованный принц, и почему так редко теперь звонит Исааку, и нет ли у него какой-то новой тайны, прекрасной или ужасной… Но, странное дело, сейчас все это казалось смутным, как полузабытый сон, несущественным, нереальным. В реальности существовал только их общий дом, с общей спальней, общей постелью, наполненный теплом и вкусными запахами, красивыми вещами, картинами, книгами… и чем-то неуловимым, труднообъяснимым, живым – наверное, счастьем.

Дыша этим счастьем, напитываясь им снова и снова, Соломон знал, что Эрнест чувствует то же самое… и чем бы ни был занят, куда бы ни сбегал, какие бы секреты не прятал его возлюбленный – он все равно вернется сюда. Вернется в их общий дом. Вернется к нему…

– Что, моя любовь?.. О чем ты шепчешь?..

– Колокольчики… – сонно пробормотал Эрнест, поудобнее устроился на груди Соломона, прижался щекой и обнял его обеими руками. – Я видел сегодня колокольчики в лазури…

– Какие колокольчики, Торнадо?.. Мальчик мой, да ты совсем спишь…

– Нет, Сид… не сплю… я видел колокольчики…

– И что?..

– Я хочу гулять с тобой по колокольчикам.

– Сейчас, в ноябре?..

– Да… но только не здесь… а там, где не бывает ни зимы, ни лета… ни страдания… ни плача… только голубые колокольчики, высокая зеленая трава и ласковое солнце в прозрачном небе, над лиловыми холмами.

– Где же это, милый?..

– Не знаю, Сид… Узнать бы, где… наверное, в Раю…

– Аааа… да, понимаю. Но мы ведь не спешим туда попасть, мой принц.

– Да… Просто колокольчики там… такие красивые… Я хочу сделать для нас такие же… из глины… с оттенком лазури… и золотой кромкой, как на плаще у Девы Марии… Хочу подарить тебе… и Лису…

«Все-таки он спит, мой дорогой мальчик. Где бы он сегодня ни бегал – его это страшно утомило. Ну что ж, пусть отдыхает. Ужин подождет».

Соломон улыбнулся, зарылся губами в волосы Эрнеста, несколько раз поцеловал в макушку и прошептал:

– Ну, колокольчики так колокольчики. Мы будем рады любому твоему подарку… и я, и Лис…

– Потому что вы оба меня любите?

– Нет.

– Как – нет?..

– Потому что мы оба ОЧЕНЬ тебя любим.

– Тогда решено… Я сделаю эти колокольчики… очень скоро. С лазурью и золотом. Для тебя, мой драгоценный… мой царь… и для Лиса… чтобы вы никогда меня не забыли.

Глаза Эрнеста закрылись, и он крепко заснул. Соломон не спал, просто лежал рядом, обнимал любимого и охранял его покой.

Колокольчики с оттенком лазури – почему-то этот образ, в дремоте нарисованный художником, не выходил из головы… и от него становилось тревожно.

Комментарий к Глава 16. Колокольчики с оттенком лазури

Визуализации:

1. Дом “гончара” в Валлорисе:

https://a.radikal.ru/a10/1904/ec/b92a169e7a2c.jpg

2. Исаак в Париже:

https://a.radikal.ru/a22/1904/cb/87fb99196c37.jpg

3. Квартира Эрнеста и Соломона в Ницце:

https://a.radikal.ru/a40/1904/26/8e2c81648a54.jpg

https://c.radikal.ru/c15/1904/f3/e7f4fb5c9461.jpg

4. Улица де ла Бюффа, где живут Эрнест и Соломон:

https://d.radikal.ru/d21/1904/a5/d0b8090f0682.jpg

5. Соломон встречает Эрнеста:

https://d.radikal.ru/d24/1904/cb/10de1dc41771.jpg

6. Соломон смотрит на Эрнеста “после”:

https://c.radikal.ru/c08/1904/c0/adf14d58c92f.jpg

7. Музыкальное настроение главы:

https://www.youtube.com/watch?v=KO4U0Mf8VTU

========== Глава 17. Призраки Сан-Вивиан ==========

Прочь, проклятое пятно! Прочь, говорю! Один; два; значит, пора. В аду

темно. Стыдно, милорд, стыдно! Воин, и вдруг испугался? Чего нам бояться, не

знает ли кто-нибудь, раз никто не может призвать нашу власть к ответу? Но

кто бы мог подумать, что в старике так много крови?

***

Злой шепот бродит. Темные дела

Рождают темный бред; больные души

Глухим подушкам доверяют тайны.

Ей нужен бы священник, а не врач.

В.Шекспир, «Макбет», Акт V, сцена 1

– Это все моя вина, Эрнест. Я тебя ненавидел… и любил… и снова ненавидел… черт, как же я тебя любил и как ненавидел!.. А на самом деле ненавидел самого себя… жаль только, понял поздно…

Прерывающий хриплый шепот Дюваля звучал в пространстве бывшего кабинета Шаффхаузена, как послание из другого мира, странные алогичные фразы из приемника Орфея:

– Царь Соломон помог мне понять, что я такое… я раб, я всегда был рабом… и теперь, когда мне возвращена свобода, я боюсь не справиться… слишком много света… и воздуха… Как летать в небе, как смотреть на солнце, и не сгорать, если ты всего лишь несчастный дождевой червяк?..

Эрнест, дрожа от полузабытой нежности – и в то же время умирая от мучительной неловкости, словно ребенок, ставший невольным свидетелем интимной сцены – гладил Жана по голове и плечам, и шептал все, что приходило на ум:

– Жанно, прошу тебя, не терзайся… ты хороший, ты чудесный. Горе ушло, никто тебя больше не тронет, не унизит, это все в прошлом. Пожалуйста, не плачь…

– Не могу… Не могу… – всхлипнул Дюваль, на секунду приподнял голову и снова уткнулся мокрым лицом в колени Эрнеста. – Ох… поверить не могу, что снова вижу тебя здесь, в «Сан-Вивиан»… и как будто не было двадцати лет, ничего не было! Я выиграл жизнь, я получил второй шанс… но ты ведь знаешь, что я его не заслуживаю!.. Лучше бы я умер вместо Шаффхаузена. Все бы только выиграли.

– Жанно… пожалуйста, успокойся. Никто бы ничего не выиграл, кроме наших врагов. Твоя смерть разбила бы мне сердце. Давай я накапаю тебе сердечных капель, или, может, лучше сделать укол?..

– Нет, нет… ничего не надо… все не настолько плохо, чтобы тыкать меня иглой. Я… я сам… сейчас соберусь. Просто дай мне две минуты, ладно? Только две минуты, вот так побыть с тобой… в нашем прошлом… в юности…

Эрнест беспомощно кивнул и остался сидеть, где сидел, в старом кожаном кресле Шаффхаузена – после смерти доктора ни у кого не поднялась рука на этот предмет меблировки, и кресло продолжало служить новому владельцу кабинета и клиники.

Жан Дюваль по-прежнему стоял перед ним на коленях и плакал. Ситуация полностью вышла из-под контроля, и Эрнест понятия не имел, как с нею справиться без привлечения лишних свидетелей.

Отталкивать старого друга, едва-едва оправившегося после перенесенного насилия, и со всего размаха влетевшего в сложный эмоциональный процесс, на почве обоюдных воспоминаний, было бы безбожным бессердечием, достойным бывшей мадам Дюваль. В конце концов, именно Эрнесту принадлежала идея проехаться по всем местам Лазурного берега, где они с Жаном успели побывать в прежние времена, и заодно нанести визит в клинику «Сан-Вивиан».

Клиника, в силу ее удобного расположения, стала первым пунктом их ностальгического вояжа; это вполне укладывалось в истинный замысел художника, но он и близко не предполагал, что, стоит им оказаться наедине в кабинете Шаффхаузена, Жана Дюваля накроет приходом почище героинового… Накроет надолго и без всяких видимых причин.

– Прости меня, Эрнест… прости… Я так виноват… Наши несчастья начались из-за меня.

– Ну полно, Жанно, что ты!..

– Да, да, не спорь!.. Шаффхаузен… он все сказал как есть… еще тогда… Я был ужасно, ужасно непрофессиональным… подставил тебя, подставил патрона, я чуть не опозорил клинику… и правильно патрон хотел меня тогда выгнать, лишить практики… Да меня под суд нужно было отдать, а не посылать в Швейцарию!.. Тогда… тогда я радовался… а теперь думаю: лучше бы я навсегда ушел из медицины, даже попал в тюрьму… но не встретил бы Сесиль и не связался с ней… с этой… святошей, проклятой ханжой!.. Она меня «спасала»… испортила мне… всю жизнь… и себе заодно… гадина, как я ее ненавижу…

Поддерживать мужчину, когда он настолько потерялся в собственных чувствах, что вслух осыпает упреками женщину, с которой разводится – неблагодарное занятие. Помочь тут на самом деле нечем, а каждое невпопад сказанное слово тебе же потом и поставят в строку.

Эрнест молчал. Он смотрел на спутанные волосы на затылке Жана, на его подрагивающие плечи, гладил страдающего друга по голове и… думал о личных нерадужных перспективах. Это он довел Жана до нервного срыва. Теперь доктор Витц – и на правах психиатра, и на правах «друга семьи» – устроит ему выволочку, и обязательно доложит Соломону, а уж что скажет любимый, когда узнает о художествах Торнадо у себя за спиной, лучше было даже не представлять.

«Уфффф… да, кисло мне придется… хорошо, что Сид еще два дня будет в Женеве…»

Трусливая мысль принесла недолгое облегчение, но радоваться отсутствию любовника оказалось странно и неприятно. За полгода близости Эрнест ни разу не солгал Соломону, и ничего от него не утаивал… до середины прошлого месяца, когда, получив заказ на скульптуру от городского совета Антиба, начал регулярно ездить в мастерскую к тому, кого Сид сдержанно именовал «месье Марэ», да еще и с головой окунулся в самодеятельное расследование обстоятельств смерти Шаффхаузена.

Так уж был устроен виконт де Сен-Бриз: не мог жить спокойно, без иглы в сердце, вечно тянулся разгадывать тайны и нарушать запреты. Он не забыл своего пророческого сна, в котором умирающий доктор назвал его сыном и попросил найти и наказать убийц (по крайней мере, так обстоятельства сна записались в памяти). Никто не верил Эрнесту, когда он об этом заговаривал, даже Соломон, а Исаак, хотя куда больше остальных знал, что мертвые общаются с живыми, упорно уклонялся от этой темы…

«Давай лучше потанцуем, Торнадо… Иди ко мне. Пусть мертвые хоронят своих мертвецов, а мы с тобой должны жить».

Вовлечь пылкого художника в любовную игру для Сида и Лиса всегда было парой пустяков – и беспроигрышным вариантом, чтобы оборвать неприятный разговор. Между смертью и страстью всегда побеждала страсть; но после, смыв пот, протрезвев от поцелуев, придя в себя после невероятного оргазма, Эрнест чувствовал себя обманутым и впадал в тоску…

В глубине души он считал это чем-то вроде проклятия «трех апельсинов»(1) – не знать ему покоя, пока не сыщет злодея, отправившего на тот свет названного отца. Плевать, что сейчас он не находит поддержки и веры, одно только ебучее сочувствие к «чересчур впечатлительному мечтателю», говоря проще, психованному невротику, бывшему наркоману…

Соломон, разумеется, так не думает, но Соломон и не полицейский, а вот Кампана, который мог бы помочь – точно думает. Иначе не высмеивал бы «дилетанта, вообразившего себя комиссаром Мегрэ», и не намекал, со свойственной ему носорожьей «тонкостью», что после злоключений в Швейцарии месье Верней повредился в уме.

При всем этом Кампана был увлечен охотой на Райха, увлечен со страстью истинного легавого, и, занятый поисками, с раздражением воспринимал любые посторонние дела.

Густав Райх – вот это был реальный преступник, из плоти и крови, и то, что он натворил, описывалось конкретными статьями французского уголовного кодекса. Ловить же призраков комиссар Кампана не подписывался, потому и советовал «другу своего друга» (так он, в конце концов, определил для себя статус Эрнеста) хорошенько вылечить голову и не заниматься ерундой.

«Расследовать нечего, месье Верней. Зарубите это на своем прекрасном носу и возвращайтесь к мольберту и краскам. Французская полиция и без вас справится со своей работой».

Доктор Эмиль Шаффхаузен, бывший владелец клиники «Сан-Вивиан», уже полгода как скончался от обширного инфаркта, говоря проще – от естественных причин, и точка.

…Эрнест передернул плечами, как от сквозняка, наклонился к Дювалю и предпринял еще одну попытку вернуть его в реальность:

– Жанно, у меня есть идея. Давай… давай сходим в старую часовню?

– Зачем? – глухо спросил Жан, но голову все-таки поднял и посмотрел на Эрнеста с проблеском интереса. – Часовни, церкви… они вроде не по твоей части.

– Все, кроме этой. Она особенная. Если закрыть двери, становится тихо, как в гробнице Тутанхамона, и наружу не выходит ни звука. И тогда, если как следует прислушаться и присмотреться, можно услышать и увидеть призраков… и даже поговорить с ними.

– Ты все шутишь…

– Нет, я серьезен, как сам Тутанхамон.

– И с каким призраком ты хочешь поболтать?.. О чем?

Эрнест мысленно вздохнул:

«Ах, если бы я мог тебе рассказать, Жанно… но ты мне все равно не поверишь, как и другие, и точно не захочешь обсуждать… я из тебя ничегошеньки не вытяну, если скажу правду.»

Губы его тем временем спокойно произносили приемлемую ложь:

– Я сам не знаю, Жанно, но призраки – народ общительный, и если приходишь с настроем поболтать, кто-нибудь обязательно появится. Может быть, и сам доктор Шаффхаузен…

– Ты это серьезно?..

– Да.

– Месье Верней… я сейчас вспомню, что все-таки был врачом-психиатром, и неплохим врачом, и спрошу: вы хорошо себя чувствуете? Пили, принимали наркотики?..

– Не пил ничего крепче кофе, уже два дня, и не принимал ничего, кроме циркадина… И чувствую себя хорошо. А вот ты, мой плаксивый друг, ты как себя чувствуешь?.. Достаточно ли пришел в себя, чтобы идти со мною на Париж (2), ну или хотя бы в старую часовню?

Уловка сработала. Жан слабо усмехнулся и вытер глаза:

– Прости меня… Я веду себя как проститутка в климаксе… и выгляжу, наверное, так же… но с тобой готов пойти куда угодно, хоть на гильотину, ты же знаешь.

– Понятия не имею, как ведут себя проститутки в климаксе, и не желаю ничего слышать про гильотину, но общий ход твоей мысли мне ясен, – Эрнест решил не упускать момент, обнял Дюваля за плечи, поднял и повел к выходу из кабинета.

Торчать здесь дольше не было никакого смысла: ключи, позаимствованные им у Соломона без ведома последнего, открыли только входную дверь и ящики стола, но к шкафу с бумагами и маленькому сейфу не подошел ни один. Может быть, в часовне ему повезет больше… Да и Жан, если уж решил всерьез исповедаться в грехах прошлого, пусть делает это в приемной у Бога, а не на полу перед креслом бывшего патрона.

***

Дорогу к часовне Эрнест мог бы найти с закрытыми глазами, несмотря на то, что последний раз заходил в нее много лет назад. Уголок парка у западного крыла, отведенный для раздумий и общения с высшими силами посредством молитвы, почти не изменился, как будто спал под заклятием. Кипарисы и апельсиновые деревья стали выше, но кроны их выглядели все такими же ухоженными, кусты сирени, жасмина и роз были все так же аккуратно подстрижены, перголы и цветочные клумбы, разбитые перед входом в часовню, смотрелись все так же красиво и стильно, пожалуй, не уступая цветникам Шамбора или Версаля, и если не навевали поэтические грезы, то уж точно успокаивали нервы… Вот только дверь в часовню выглядела старой и ветхой, едва ли не замшелой, и не похоже было, что ей часто пользовались.

– Да, патрон вообще-то не очень любил, когда сюда заходили посторонние… – тихо сказал Жан, не то перехвативший взгляд Эрнеста, не то уловивший невысказанный вопрос. – И дверь, конечно, давно надо было покрасить, подремонтировать, или даже вовсе заменить… но патрон не позволял.

– Почему?

– А ты разве не помнишь?.. На ней с обратной стороны сохранился твой рисунок… тот, самый первый, который ты сделал еще в шестьдесят шестом, когда приехал сюда впервые… больной и сумасшедший…

– Да, было дело… – грустно усмехнулся художник и, подойдя поближе, дернул дверь за бронзовое кольцо. Она подалась с глухим скрипом, нехотя пропуская незваных гостей в сумрачное чрево часовни, куда дневной свет проникал только через узкие боковые окна с витражными стеклами.

– Надо было взять фонарь… – посетовал Жан. – Проводка неисправна, и лампы нельзя включить.

– У меня есть. – Эрнест вытащил из кармана маленький складной фонарик и с некоторым превосходством продемонстрировал его другу. – Ты что, Жанно, никогда в детстве не играл в разбойников и пиратов, не искал сокровища?..

– Нет. У меня было довольно скучное детство… не то что у тебя, – сухо ответил Дюваль, думая о том, что все и всегда в его жизни было серым и скучным, правильным, как катехизис, и безнадежным, как патологоанатомический отчет. И если бы не встреча с Эрнестом двадцать лет назад, толкнувшая первую костяшку домино, если бы не встряска, которую устроил ему Шаффхаузен, перед тем как выписал пропуск в мир большой науки… и если бы не Соломон Кадош, который, подобно джокеру в колоде карт, стал для него вторым шансом на перемены – он так навсегда и остался бы «господином доктором» в душном галстуке и костюме, похожем на футляр для очков, добрым католиком, скучным и унылым субъектом, ненужным и неинтересным никому, кроме деспотичной жены… да и та видела в нем не человека, а только бессловесного слугу, призванного удовлетворять ее желания и выполнять приказы.

А если бы не Карло…

«Если бы не Карло, на моей могиле уже цветы бы росли…»

При этой мысли Дюваль задрожал всем телом, глубоко вздохнул, перекрестился на темное распятие и, охваченный благоговейным трепетом, возблагодарил Создателя за его милосердие и щедрость… теперь он точно знал, что Дух воистину дышит, где хочет, и ангел-хранитель может явиться в любом облике, даже в облике бесшабашного жиголо из ночного клуба.

Эрнест прежде всего захотел увидеть собственный рисунок и поднес фонарь к дверному полотну. Это было единственное материальное свидетельство буйной дионисийской фантазии, воплощенной им на пороге смерти, в момент беспросветного отчаяния, когда казалось, что жизнь кончена и спасения нет… Но так уж вышло, что этот акт стихийного творчества, не скованного никакими условностями и рамками, свободного от морали, стал первым шагом на пути к душевному выздоровлению.

Шаффхаузен помог ему сделать этот шаг, сперва подтолкнул, а затем – поддержал, и повел дальше, строго и бережно, как любящий отец… и ни разу не высказывал упрека или сожаления, что Эрнест заставил его объясняться с епископом и потратиться на экстренную побелку стен. (3) Скорее, сожалел о том, что специфический медицинский профиль клиники и настойчивые требования попечительского совета «вернуть часовне благопристойный вид» скрыли дикие эротические сюжеты сперва под слоями известки, а позже – под «приличными» религиозными картинами.

Как ни странно, автором «приличной» росписи тоже был Верней, оплативший таким оригинальным способом курс повторного пребывания в клинике, но, как признавал и сам Шаффхаузен, это было уже совсем не то… Эрнест же назвал свою работу ремесленной. Приглаженные, выхолощенные декорации, созданные по канонам академической живописи, смотрелись нарядно и красиво, и навевали ту особую горделивую скуку, что посещает старательного прихожанина в конце долгой воскресной проповеди.

Должно быть, развитое чувство прекрасного и хороший вкус побудили доктора сохранить на память хотя бы один по-настоящему вдохновенный (пусть и до крайности вызывающий!) мазок кисти художника, но Эрнест догадывался, что на решение герра Шаффхаузена повлияли и более сентиментальные соображения. Ведь на рисунке, искусно выполненном темперой на дубовой поверхности, был изображен не кто иной, как сам герр Шаффхаузен… с необыкновенным портретным сходством и в образе Бога-Отца, величественного и сурового, облаченного в белую тогу с кроваво-красным и золотым орнаментом.

Этот психиатр-вседержитель восседал на золотом троне, собранном из раскрытых вагин и эрегированных фаллосов. В руках он также держал вагину и фаллос, на манер скипетра и державы. Под ногами, обутыми своеобразно: одна – в римскую сандалию, вторая – в дорогой кожаный ботинок классической модели – вились виноградные лозы, а сквозь них прорастали красные, почти багровые, лилии и белоснежные розы. Сочетание растений смотрелось соблазнительно и жутковато, невольно навевая мысли о близости наслаждения и смерти.

На спинке трона, по левую сторону от Шаффхаузена, сидел умывающийся черный кот, а на правом подлокотнике – черный петух с золотым гребешком, встопорщивший перья и раскрывший клюв в боевом кличе…

Эрнест с отчетливой ясностью вспомнил, как Шаффхаузен, увидев свой портрет, двинул бровями, усмехнулся и невозмутимо проговорил:

«Значит, вот каким вы меня видите, месье Верней. Гм… ну что ж… отдали должное и Фрейду, и Юнгу, и, насколько я могу судить, братьям Гримм и Шарлю Перро… А знаете, мой юный друг, это очень лестно. Благодарю вас. Вы сумели значительно изменить мои взгляды на современное искусство».

– Спасибо, дорогой доктор… – пробормотал Верней, как будто разговор продолжался, и Шаффхаузен слышал его, – Я думал, что вы вернули меня к кистям и краскам, и не сразу понял, что вы меня вернули в жизнь. Простите, что приезжал к вам так редко, и позволял себе долго не отвечать на письма… я же не знал… что времени так мало… Я думал, что вы бессмертны, да и как иначе, если вы на собственных похоронах сотворили чудо – явили мне Соломона?..

Потерявшись между прошлым и настоящим, он погасил фонарь и прижался лбом к портрету, точно глубоко верующий – к лику святого.

…Жан, устав бесцельно стоять за плечом художника и пялиться на сюрреалистическое творение, прошел вглубь часовни и уселся на скамью. У него болели ноги и ныла спина, и, как с некоторых пор всегда случалось в темных сводчатых помещениях с малым количеством окон, стучало в висках.

«Неврастеник и развалина… пленительный образ, пленительный. Зачем Эрнест со мной возится, изображает заботливого друга?.. Что за странная жалость… как унизительно…»

Физически Жан был вполне здоров, это подтверждали и регулярные осмотры у врача, и результаты анализов, но все-таки тело повиновалось значительно хуже, чем раньше… Временами он ощущал свою плоть как одежду с чужого плеча, и с трудом преодолевал искушение если не сбросить ее полностью, то как-нибудь исправить.

Карло дважды ловил его в ванной с бритвой в руке, когда он наносил себе порезы, поверхностные и неопасные, но достаточно глубокие, чтобы боль и вид крови вызвали выброс эндорфинов, успокоили и убедили, что он жив. В первый раз Карло просто наорал на него, во второй – выбросил все лезвия, оставив только электробритву, и пригрозил, что выбросит еще и столовые ножи, и вилки, если «ты, bastardo, не прекратишь себя калечить!»