Текст книги "Знамя его надо мною. Часть 3 (СИ)"

Автор книги: Jim and Rich

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)

Эрнест напрягал все силы, чтобы столкнуть с себя Густава, но сил было не больше, чем у котенка, а тот лишь крепче стискивал его в объятиях, и смеялся безумным смехом, уговаривал, упрашивал…

– Тише, прекрасный, тише… я не сделаю тебе больно… боль… обезображивает, милый… вот, посмотри на меня: мне было больно всю мою жизнь. Видишь, каков я стал?.. Но нет… ты достоин лучшего. Я не сделаю тебе больно. Просто заберу тебя с собой, и мы вместе пойдем в Рай.

– Нет…нет!

– Не упрямься, милый… – жадные, мягкие руки скользили по его телу, не причиняя боли, но и ни на секунду не прекращая непрошенных ласк, мокрый твердый член тыкался в живот, язык по-змеиному лизал шею – короткими жалящими движениями. – Я хотел убить не тебя, а демона… я думал, что так лучше послужу Матери и Отцу… исполню волю церкви…но Господь желал иного. Господь желал твоего спасения, ибо не желает он смерти грешника… Он избрал меня своим орудием, и сама донна Исаис, сама Темная богиня, склонилась пред его величием… И я спасу тебя…

– Спасаешь, убивая?.. – дергаться, лежа под возбужденным до предела безумцем, было плохой идеей, но оставаться пассивной жертвой Эрнест не мог. – Отпусти меня… давай… поговорим!.. Я не хочу умирать и, готов поклясться, ты тоже не хочешь!

– О, милый, о прекрасный… какой же ты глупый, настоящее дитя… почему мне не довелось быть твоим крестным?.. Там, куда я зову тебя, смерти нет… там нет ни боли, ни страдания, ни слез…

– Там… ничего нет…

– Твоя душа замутнена, Эрнест, она больна, поражена грехом… и потому для тебя там – ничего нет… только пустота и тьма… но если мы пойдем вместе, оооо, мой прекрасный, я вымолю тебя, я вымолю твою душу… тело… что тело… это лишь оболочка…мешок с кровью и костями… спроси у жида, этого слуги Сатаны – он скажет тебе тоже самое… но мы, призванные к свету, знаем, что это не так…

– Хватит… я всего этого сполна наслушался в католической школе… умоляю тебя, во имя твоего Бога – оставь меня, отпусти! Не спасай против воли!

– О, как ты сладко молишь меня! Эрнест! – шептал Густав, и снова смеялся высоким, безумным смехом – и было ясно, что уговоры напрасны, и если никто не придет на помощь, и Бог не пошлет ангелов, заповедав им охранять его на всех путях****, все это кончится скоро… и очень паршиво.

Сознание прояснялось, и темный ужас от осознания реальности все больше сковывал душу.

Случилось то, чего боялся и о чем предупреждал Соломон, случилось то, чего и сам Эрнест страшился в глубине души – но вел себя крайне неосторожно, провокативно, словно плевал смерти в лицо, презирал ее…

Ну вот игра и подошла к концу. Смерти надоело ждать, надоело давать фору, уступать раунд за раундом, и она явилась за ним, не мрачной фигурой, в черном капюшоне и с острой косой, а в образе одержимого безумца… убийцы, вдруг обратившегося из горгульи и в сатира, и пьяно лепечущего любовные признания. Ирония, достойная Босха.

Теперь уже поздно было корить себя за глупость и беспечность, за близорукую невнимательность, не позволившую распознать маскарад, за избыточное доверие «слуге Марэ», и поздно поражаться дьявольской изобретательности и тончайшему расчету, с какой Густав подстроил свою ловушку… все это не имело значения, раз у него осталось время только для исповеди, да и то короткой.

Зато стал совершенно ясен смысл жуткого сладострастного видения, с участием Шаффхаузена и Жана: его телом распоряжались совсем не они, а Райх, Густав Райх… и в чае, который он выпил, пробуждаясь от трипа, наверняка что-то было – иначе с чего бы руки и ноги превратились в тряпичные жгуты, а душа… душа оставалось спокойной и безразличной, как будто она оставила тело, и, завершив свой последний танец, смотрела на оскверненное тело со стороны.

Комментарий к Глава 22. Последний танец

Примечания:

*испанский музыкально-драматический жанр, сочетающий вокальные выступления, разговорные диалоги и танцы. Возник в 17 веке.

** «Капричос», само собой

*** общий телефон экстренных служб во Франции.

****Ангелам Своим заповедает о тебе – охранять тебя на всех путях твоих: ” Псалтирь 90:11.

========== Глава 23. Actus fidei ==========

Будь проклят это молвивший язык!

Им сломлена моя мужская доблесть.

Не верю больше я коварным бесам.

Умеющим двусмысленно вселять

Правдивым словом ложную надежду.

В.Шекспир, «Макбет»

Попасть на виллу Жана Марэ не составило никакого труда: она не охранялась. Ворота не имели автоматического замка, а эфемерная ограда большей частью представляла собой живую изгородь. Должно быть, месье Марэ, живя здесь, как простой смертный, в старинном доме, окруженном высокими деревьями и цветниками, чувствовал себя в такой же безопасности, как олень в заповеднике.

Свет в окнах виллы не горел, в саду было пусто, слуг поблизости тоже не наблюдалось -может, хозяин отпустил их на выходной, может, вовсе никого не держал в помощниках, кроме пресловутого садовника…

Соломон в любом случае не собирался церемониться: после того, как ему не ответили на первый же звонок, он открыл калитку и вошел. В худшем случае где-то сработает сигнализация, оповещая полицейский участок о вторжении постороннего на территорию частной собственности, и на виллу Марэ прибудут стражи порядка. Кадоша это устраивало. Он готов был дать любые объяснения и заплатить любой штраф, если окажется, что Эрнест вне опасности, и страх за него – лишь порождение перегруженных сосудов мозга, ну, а если… если опасность все же есть… без полиции не обойтись.

Эрнест что-то говорил про хижину, точнее, жилой флигель для прислуги, расположенный в глубине сада, в западной части, «если идти налево от бассейна»; Соломон хорошо помнил это указание, и, обогнув бассейн, быстро пошел по узкой каменной дорожке, с обеих сторон обсаженной кустами самшита и гортензии, и украшенной перголами… чуть поодаль черные свечи кипарисов образовали группу, похожую на монашеское братство во время молитвы.

–Как на кладбище… – пробормотал Кадош и ускорил шаг. Древесно-цветочные изыски смотрелись удивительно красиво, но созерцание волшебного сада рождало в душе не безмятежность, а страх и стойкое предчувствие непоправимой беды.

Флигель вынырнул навстречу неожиданно, словно вырос из-под земли; снаружи он выглядел милым и безмятежным – светлые стены, маленькие оконца, забранные зелеными ставнями, черепичная крыша, деревянная дверь… ни дать-ни взять – цветная картинка из книжки со сказками. И все же в нем таилось что-то недоброе, зловещее. Соломон готов был допустить, и даже охотно, что у него просто не в меру разыгралось воображение, потому что он еще не до конца отошел от «дружеского визита» в некое милое, уютное шале вблизи Маттерхорна.

О, это было бы прекрасным вариантом развития событий, и никогда еще доктор Кадош так сильно не хотел на сто процентов ошибиться в своих подозрениях.

Галлюцинации, сны наяву, тревожность на грани панической атаки сильно путали планы и выглядели очень неприятно с медицинской точки зрения, но в то же время угрожали только ему. Да и не то чтобы угрожали – скорее, их следовало воспринимать, как предупредительные дорожные знаки, желтый сигнал светофора:

«Эй, месье, а ну-ка, полегче на поворотах, сбавьте скорость… меньше кофе и никотина, больше сна и прогулок на свежем воздухе…»

Если подправить режим дня, контролировать давление, правильно подобрать препарат из группы ноотропов, и если ни энцефалограмма, ни рентген не покажут ничего катастрофического, то, возможно, все обойдется. Ни Эрнест, ни брат даже не узнают о возникшей проблеме, ни к чему их волновать. Он справится и сам… вот только бы сейчас все разрешилось мирно и без дурных последствий.

Соломон не молился вслух – это было бы слишком глупо и мелодраматично, но то, что он твердил про себя, снова и снова, напоминало пресловутые ритмизованные строки, которые читают в синагоге или любом другом «доме Божьем», посвященном высшему существу, способному по своему усмотрению менять судьбы людей, губить или спасать:

«Пусть я буду неправ… Пусть я открою дверь и увижу Торнадо в компании милого старичка, похожего на Оле-Лукойе или Папу Ноэля… Пусть они растирают коренья в ступке вместе с зубами змеи… или пьют кофе с пчелиным ядом… или варят какой-нибудь бальзам из сорока пяти трав… пусть Эрнест разозлится на «слежку», пусть высмеет меня, назовет ревнивым дураком – а я такой и есть – но зато потом мы обнимемся и уйдем отсюда вместе…»

Ладони у него вспотели, кровь прилила к лицу, и все мышцы точно скручивало от напряжения, как перед дракой или автомобильной гонкой по пересеченному маршруту. Как ни странно, его это даже обрадовало: телесные симптомы подтверждали, что он нездоров, или, во всяком случае, настолько утомлен и выбит из колеи, что мозг, как перегретый радиоприемник, выдает в эфир помехи и бессмысленные сигналы…

Оставалось только убедиться своими глазами, что реальность именно такова, и день можно будет считать удачным.

…Еще за несколько метров от флигеля Соломон почувствовал густой, вязкий, сладковатый аромат, чем-то похожий на запах ландышей, но гораздо более навязчивый, тяжелый, перемешанный не то с тухлятиной, не то с болотными травами. В удушающий растительный шлейф вплетался весьма характерный запах расплавленного воска и горящей древесины… Значит, внутри жгли свечи и топили камин… ну что ж, неудивительно – какая же алхимия без открытого огня?..

Соломону живо представились реторты, тигли, и пресловутый атанор**, внутри которого свершались превращения веществ, и мог родиться даже философский камень: в детстве и юности он сам упивался историями про Николаса Фламеля, Калиостро и Джордано Бруно. Эрнест был моложе него всего на восемь лет, но во многих отношениях оставался пылким мальчишкой, верящим в сказки и фантастические преображения…

Тут Соломону следовало бы улыбнуться и сентиментально вздохнуть, вместо этого он просто сделал обычный вдох и едва не закашлялся: сладкий цветочно-болотный запах сделался еще более отвратительным, нестерпимым, он проникал в мозг и распространялся, как мигрень.

Ему припомнились прекрасные белые цветы, с бутонами в виде бокала для шампанского, и фиолетовой сердцевиной, растущие в низине около пруда, где они с братом часто играли в детстве. Те цветы пахли так же одуряюще-сладко, и тоже вызывали головную боль, но от них было невозможно оторвать взгляд… После того, как братья решили сделать маме сюрприз и собственноручно набрали целый букет из белоснежных бутонов с лиловыми венчиками, перепуганная фрау Эстер велела немедленно выбросить его, восклицая:

«Это яд! Яд!»

Они и сами все быстро поняли, потому что их целый час рвало. Сид и Лис навсегда запомнили, как выглядит дурман, и почему его нужно обходить стороной, а позже Соломон, уже будучи студентом-медиком, в курсе фармакологии изучил все свойства Datura stramonium, и воздействие этого растения на организм – но, оказывается, подзабыл запах… и вот теперь он снова всплыл в памяти, забил ноздри и разогнал пульс до лихорадки.

Кадош вытащил из кармана носовой платок и прижал его к нижней части лица; затем сбавил шаг, и, ступая осторожно, почти бесшумно – как кот на охоте или балетный танцовщик – подобрался к флигелю и заглянул в ближайшее окно (рама была распахнута внутрь, а наружный ставень прикрыт только наполовину).

Внутри было светло. Горели свечи, много свечей: они стояли и на подоконнике, и на столе, и на длинных деревянных козлах, зачем-то вытащенных на середину комнаты, и на полу… в виде круга. А в центре круга, на расстеленных одеялах, лежала какая-то чудовищная конструкция из человеческой плоти, до странности похожая на «витрувианского человека» Да Винчи: четыре руки, четыре ноги, раскинутые в стороны, изображающие косой крест. Два тела, плотно прижатые друг к другу.

Мужчина лежал на мужчине, плотно обвязавшись железной цепью – и еще веревкой…

В клубах ароматического дыма, в тусклом мерцании свечей и лампад, невозможно было сходу разобраться в происходящем и распознать, кто это такие: страстные любовники, насильник и жертва, или… мертвые самоубийцы. Ожившая мрачная картина Гойи – то ли сатанинский шабаш ведьм, то ли Сатурн, пожирающий своего сына.

Два тела лежали на полу, и Соломон не сомневался, что одно из них принадлежит Эрнесту. Темный ужас с эффектом дежа вю объял сознание, когда через мгновение он услышал и узнал голос возлюбленного, сдавленный и слабый:

– Помогите!.. Помогите… кто-нибудь!.. – и другой голос – тоже знакомый – голос Густава Райха, голос безумца, который принялся ласково увещевать:

– Тише, прекрасный… тише! Мы здесь одни… никто нам не помешает… ну, не противься же, не противься, повторяй молитву за мной, тебе станет легче… Огонь очищает лучше воды… он все смывает, поверь мне, мальчик…

– Нет… Я не хочу… Соломон… Соломон!.. Мне… мне нужно его видеть!

– Тише… тише… ты только делаешь хуже… ранишь самого себя…

– Отпусти!.. Помогите, помогите… ну хоть кто-нибудь!.. Соломон!.. Жан!.. – Эрнест звал на помощь, проклиная своего мучителя, но, раненый или одурманенный, не мог пошевелиться, чтобы оказать более действенное сопротивление.

Мужчина, лежащий сверху, тяжело и сокрушенно вздохнул, как бы сожалея о таком гибельном упрямстве, повернул голову – медленно, даже лениво – свечи ярко осветили оплывшее лицо, и Кадош узнал Райха…

Райх тоже увидел и узнал Кадоша, осклабился и захихикал, из уголка рта, похожего на рот ярмарочного клоуна, вытекала струйка слюны:

– Ах, это ты, Кадош… Неугомонный ты жидяра… Ты все-таки пришел за ним… ну, так даже лучше… входи… входи… он отказывается умирать, если ты не смотришь.

Второй раз в жизни выдержка полностью оставила Соломона Кадоша и уступила место отчаянному, смертельному страху, на уровне животного инстинкта. Он заорал во все горло, завыл, как раненый волк:

– Оставь его, сволочь!!! Я разнесу тебе башку, грязный ублюдок! – и оглянулся, чтобы схватить палку, или камень, все равно что, главное, прочное и достаточно тяжелое, чтобы высадить дверь или разбить окно…

– Соломон!..

– Эрнест, я здесь!!! Я тебя вытащу…

Их отчаянные голоса снова перекрыл хихикающий голос Райха:

– Незачем ломиться в окно и выносить замки, глупый жид… Дверь-то открыта, так входи, сделай милость, получается, мы только тебя и ждали!

Бросившись к двери, Соломон рванул ее на себя и… распахнул настежь. Засов в самом деле был снят, но крик Эрнеста почти оглушил его и заставил замереть на пороге соляным столбом:

– Стой! Нет! Стой! Соломон! Не входи! Если ты войдешь, он немедленно убьет нас всех… он подожжет дом! Тут все в масле!.. Все вокруг в блядском масле… и я тоже!..

– Да… да… – захихикал Райх. – Все в масле… и мы в масле… И у меня… у меня в руке бензиновая зажигалка!.. Но ты все-таки входи, Кадош. Я не против окрестить тебя огнем… не против… но ты не вознесешься с нами на небеса. Ты попадешь в свой еврейский ад!..

– Соломон, беги!.. Беги отсюда! Позови на помощь!..

«Они не успеют… Если я брошусь за подмогой – этот псих чиркнет адской машинкой, и дом вспыхнет, как солома… Погода сухая и ветреная… они сгорят за десять минут».

На принятие решения оставалось несколько секунд… едва Соломон понял это, паника исчезла. Все варианты возможных действий были плохими, но ему предстояло выбрать наилучший среди наихудших. Прямо сейчас.

Он набрал в легкие побольше воздуха и нырнул в отравленную атмосферу дома, приготовленного для пиршества смерти…

– Аааааааа! – завопил Райх и взмахнул рукой, как проповедник, призывающий еретиков к покаянию. – Ааааааааа! Ты не заберешь его, гнусный иудей… Суровая клятва! Я приговариваю тебя к суровой клятве! * Огонь! Огонь! Мы все пойдем в него… и через него!

***

Дым пожара поднимался в небо багрово-черным столбом. Ревела тревожная сирена. Две пожарные машины въехали на виллу Жана Марэ, в сопровождении машины «Скорой помощи», вход на территорию и дом были оцеплены полицией, что не мешало журналистам, мгновенно примчавшимся к месту происшествия, снимать и записывать свои репортажи.

Встревоженные обитатели соседних домов выглядывали из окон, жители близлежащих улиц, сбежавшиеся на шум сирен и запах дыма, толклись у ворот вместе с журналистами, и всеми правдами и неправдами пытались разузнать, что происходит. Как обычно, никто и ничего не знал достоверно, кроме того, что загорелся садовый флигель, но версий высказывалось множество, от простых и скучных до самых фантастических.

– Где сам месье Марэ? Что с ним?.. Он не пострадал? – этот вопрос все настойчивее звучал из многих уст, но и на него не было точного ответа.

Кто-то пустил слух, что пожар случился по неосторожности садовника, что Жан Марэ был в самом эпицентре, спасал слугу – и сильно обгорел, потому и вызвали «Скорую помощь». Слуху не хотели верить, но признавали, что такое могло случиться, и даже с большей вероятностью, чем история о каких-то злодеях, устроивших намеренный поджог.

Супругов Паскуале****, которые уж точно должны были знать, как там и что, тоже нигде не было видно… и родился новый слух: пострадали как раз Джо и Нини, и месье Марэ спасал из огня именно их. Потихоньку шептались и о молодом художнике, очередном «сердечном друге» хозяина виллы, что-то не поделившим с его неблагодарным сыном, и о поджоге, нарочно устроенном в припадке безумной ревности.

Стражи порядка, стоявшие в оцеплении, стоически молчали и не давали никаких разъяснений… Кордон разомкнулся только однажды, чтобы выпустить с территории сперва медицинскую, а потом полицейскую машины – и часть журналистов сейчас же ринулась следом, чуя, как профессиональные ищейки, что основные действующие лица огненной драмы прямо сейчас перемещаются в госпиталь (а может быть, и в морг…) и в полицейский участок для дачи показаний.

Столь пристальное внимание комиссариата к рядовому возгоранию само по себе красноречиво свидетельствовало, что с пожаром на вилле актера все не так просто… но только двое людей, приехавших к месту происшествия на мотоцикле, знали это наверняка.

***

Отравленный горячий воздух заставлял задыхаться и кашлять, от дыма мучительно слезились глаза, но хуже всего была тоскливая тянущая боль, ритмично сжимавшая горло и сердце – инстинктивный страх смерти, предчувствие агонии… Если поддаться ему, все будет кончено: руки и ноги станут ватными, и останется только упасть на пол, подползти к Эрнесту и…

– Войти в огонь! Войти в огонь!.. Огооонь!

«Нет. Нет. Нет. Я не поддамся… Я вытащу его».

Тонкокостный Эрнест весил не больше семидесяти пяти килограммов, и вынести его на руках из огненно-дурманного пекла не составляло особого труда – но Райх, крепко-накрепко связавший себя с объектом своего безумного вожделения, был куда тяжелее. Дополнительные девяносто килограммов плоти, притиснутой к другой плоти, усложняли задачу на порядок, а пламя, ярко заполыхавшее вокруг, и взметнувшееся вверх по ткани, которой были затянуты стены, когда сумасшедший чиркнул зажигалкой и швырнул ее в масляную лужу, до предела сузило время на спасение…

«Я не вытащу их обоих… если только…»

– Огонь! Огонь! – выкрикивал Райх в исступленном восторге. – Огонь! В руки Господа предаем себя, в руки создавшей нас силы! – но пока что единственными руками, с которыми ему приходилось иметь дело, были руки Эрнеста, хлещущие его почем зря, в тщетных попытках оттолкнуть – и разорвать путы.

Густав же осыпал его поцелуями, кусал, всхлипывал, и вдруг затянул заунывным речитативом:

– Requiem aeternam dona eis, Domine, et lux perpetua luceat eis!.. Te decet hymnus, Deus, in Sion, et tibi reddetur votum in Jerusalem… Exaudi orationem meam: ad te omnis caro veniet. Requiem aeternam dona eis, Domine, et lux perpetua luceat eis!.. (Вечный покой даруй им, Господи, и свет непрестанный пусть им сияет, Тебе, Боже, поется гимн в Сионе… и тебе дают обеты в Иерусалиме… Услышь мою молитву: к Тебе да приидет всякая плоть. Вечный покой даруй им, Господи, и свет непрестанный пусть им сияет!..)****

– Аминь. – руки Соломона, сцепленные вместе, как боевой молот, опустились на затылок безумца, и Густав, подавившись латынью, захрипел и обмяк… Теперь он не мог, по крайней мере, биться и расшвыривать вокруг себя зажженные свечи, не мог оказать сопротивления, не мог силой удерживать Эрнеста или навредить ему еще больше, но само его тело, тяжелое и неповоротливое, было препятствием к освобождению пленника. Цепь и веревка, плотно закрученные вокруг обоих мужчин – казнимого и палача, приговорившего себя к той же казни – на свой манер перечеркивали надежду успеть… гнусная, дьявольская насмешка…

Пламя подбиралось все ближе, Соломон и Эрнест чувствовали на себе язвящее, смертоносное дыхание огня, но продолжали бороться. Они знали, что не сдадутся… или умрут вместе…

– Ты… ты задушишь меня, если другого выхода не будет?.. – спросил Эрнест. Соломон посмотрел ему в глаза, не прекращая борьбу с цепью, и молча кивнул.

***

Красивый пожилой мужчина, одетый в легкое пальто поверх скромного джемпера и домашних брюк, вышел из дверей госпиталя и, не успев спуститься по ступеням, был атакован сворой журналистов и ослеплен вспышками фотокамер.

Ретивые акулы пера, дорвавшись до желанной добычи, которую они караулили возле больницы несколько часов, сразу же ринулись в бой и старались перекричать друг друга:

– Месье Марэ, что случилось на вашей вилле? Это был поджог?

– Вы подозреваете кого-нибудь?

– Сколько человек пострадало?

– А вы сами невредимы, месье Марэ?

– Ходят слухи, что на пожаре погиб ваш близкий друг, это правда?

– Известно, что вы сами выносили людей из огня, поэтому у вас перевязана рука?

– Месье Марэ, вы планируете дать интервью в связи с произошедшим? Будет ли полицейское расследование?

– Вы останетесь жить в Валлорисе?

Марэ, смущенно улыбаясь и отворачиваясь от особенно назойливых репортеров, попытался сказать, что сейчас неподходящее время для комментариев, но на него насели со всех сторон, не давая и шагу ступить к машине. Он вздохнул, остановился и, тщательно подбирая слова, нехотя дал требуемые пояснения:

– Да, на моей вилле сгорел садовый флигель. Происшествие… криминального характера, полиция ведет расследование, и меня просили не разглашать информацию. Сейчас уже все потушено. Я, как видите, почти не пострадал – так, легкие ожоги рук – это сущая ерунда…

– А другие пострадавшие? Они все-таки есть?

– Да, есть.

– Кто же они? И что с ними произошло? Кто-нибудь погиб?

– Я… я не могу сейчас говорить об этом. Прошу прощения.

Марэ предпринял новую попытку пробраться сквозь живой заслон, на сей раз более настойчивую, однако ему снова помешали: краткий комментарий чересчур сильно разжег любопытство «коко». Они заголосили и загомонили, как стая вспугнутых попугаев, и еще громче стали выкрикивать свои вопросы:

– Месье Марэ! Месье Марэ, скажите, к поджогу причастен ваш сын?.. Вы поэтому отказываетесь от интервью?

– Правда ли, что ваш садовник – на самом деле монах и беглый преступник, которому вы дали приют?

– Почему на вашу виллу постоянно наносил визиты скандально известный художник, Эрнест Верней?

– Месье Марэ, что вас связывает с месье Соломоном Кадошем, которого недавно обвиняли в попытке изнасилования?

– Поджог был покушением на убийство из-за ревности?

– Месье Марэ, есть информация, что поджигатели принадлежат к католической секте и покушались на жизнь Эрнеста Вернея… Вы можете это подтвердить?

– Не могу.

– Верен ли слух, что это связано со скандалом вокруг наследства профессора Шаффхаузена?

– Дамы и господа, простите, но больше никаких комментариев!

Потеряв терпение, Марэ поднял ладони вверх и устремился вперед, как ледокол, расталкивая обнаглевших невеж плечами, как они того и заслуживали. Мысленно актер бранил себя за то, что не смог как следует притвориться несведущим и наговорил лишнего. Можно было не сомневаться, что они сотворят из его скупых реплик целые колонки текста, да еще присочинят всякой всячины, и назавтра все газеты на Ривьере, имевшие раздел светской и криминальной хроники, выйдут с броскими и скандальными заголовками…

Никакая «тайна следствия», не говоря уж о здравом смысле и простой порядочности, не могли этому помешать.

***

– Просто не знаю, как вас и благодарить, месье Марэ…

– Вы преувеличиваете мои заслуги, месье Кадош. Я лишь оказался дома в нужный момент… услышал крики и увидел дым в своем собственном саду… и, слава Создателю, подоспел вовремя.

– Ваши руки…

– Ничего страшного, бывало и намного хуже… а вот ваш брат… и Эрнест… не могу выразить, как мне жаль… этого не должно было случиться.

– Ах, месье, как вы правы… Я так виноват… если бы я был здесь с самого начала…

– Ну, и что бы вы сделали, месье Кадош?.. Такое тонкое, продуманное преступление! Так тщательно подготовленное! Нет, это моя вина, моя… Как же я не понял, что мэтр Клод – совсем не бедный горбун, а… искусный притворщик, сумасшедший, убийца! Вовсе не Лагардер! Стыд мне и позор, что я был так слеп, открыл ему свой дом, да еще и оставил без присмотра, хотя, знаете, мне сразу показались подозрительными эти «алхимические опыты».

– Да уж… Опыты, которые наш добрый приятель Густав Райх собирался превратить в аутодафе… для Эрнеста Вернея… он и меня с братом сжег бы с превеликой радостью, уверяю вас.

– Ужасно. Какое счастье, что все позади… они же поправятся, месье Кадош? Успокойте меня, прошу. Я пытался звонить в госпиталь, но мне никто ничего не говорит…

– Они поправятся, месье Марэ. Я вам обещаю. Пусть только попробуют не поправиться… и скажу вам совсем по секрету, что Соломон чувствует себя сносно… а Эрнест… вы удивитесь… просто прекрасно.

– Совсем не удивлюсь: меня всегда поражала стойкость и удивительное жизнелюбие месье Вернея. О вашем брате я и не говорю, это настоящий Геркулес. Мне редко доводилось видеть человека, настолько сильного и телом, и духом. А… тот безумец… Райх?..

– Он в реанимации. Травма оказалась довольно серьезной, но… выкарабкается. Ему не удастся так легко отделаться. Его ждет пока что не небесный, а вполне земной суд.

– Это справедливо, месье Кадош. Ну что ж, передайте мой искренний привет Эрнесту и Соломону… Я обязательно приду повидаться с ними, как только врачи позволят посещения кому-то кроме родственников.

– Конечно, месье Марэ. Всего вам доброго…

– И вам, месье Кадош…

Исаак положил трубку на рычаг и обернулся к Жану и Карло. Взявшись за руки, они сидели на диване и выжидательно смотрели на него.

– Ну так что, друзья мои? Вы готовы идти в больницу с корзиной для пикника, или предпочтете напиться здесь, как приличные люди?

– Где это ты увидел здесь «приличных людей»? – усмехнулся Карло и слегка потряс кудрявой шевелюрой, как пес после купания. – Мы здесь просто компашка из ада: профессиональный жиголо, он же бывший зэк, воскресший покойник, он же танцовщик – и тоже бывший зэк, психиатр без практики и…

– Будущий зэк?.. Ну… если Эрнест официально расскажет Кампане все, что собирался… – уныло уточнил Жан, но тут же получил легкий подзатыльник от Карло:

– Не-ет, вечный нытик! И бывший муж… При этом все трое – конченые гомики, даже ты, Принцесска…

– «Даже»? Позволь, что значит «даже»? – возмутился Дюваль: он не так давно наконец-то признал и принял факт своей полной и однозначной гомосексуальности, трепетно относился к своему новому статусу «мужчины, живущего с постоянным партнером» – и не любил шуток Карло на этот счет.

– Ладно, ладно, девочки, не ссорьтесь, – примирительно сказал Исаак, сдерживая смех – он и так непозволительно много смеялся за последние сутки, маскируя веселостью и шуточками на грани фола свои переживания из-за Сида и Торнадо. – Но я так и не услышал точного ответа: вы идете или остаетесь?

– Конечно, идем! Без них у меня самое лучшее вино встанет поперек горла… – Жан порывисто встал с дивана, и Карло послушно поднялся за ним – его самого удивляло, с какой готовностью он подчинялся причудам и всем прочим пожеланиям любовника, однако находил в этом варианте общения новое для себя очарование.

Исаак осмотрел две объемистые корзины с эмблемой «Бокаччо», стоявшие на столе и распространявшие невероятно аппетитный запах, и вздохнул:

– В моей жизни случалось всякое, но никогда еще я так оригинально не праздновал наш с братом день рождения…

– Зато у Эрнеста подобные мероприятия в порядке вещей, так что ты на всякий случай готовься, – хмыкнул Жан и хотел взять корзину, но Карло перехватил длинную ручку:

– Я лучше сам. Лис возьмет вторую корзину, а ты понесешь это бесценное вино, которое презентовал месье Марэ…

– Честь и слава месье Марэ, такому же герою в жизни, как на экране! – сказал Исаак без тени иронии, и добавил, глядя на то, как Дюваль бережно заворачивает «Шато де Бокастель» в солому и укладывает в отдельный пакет:

– Надеюсь, что этой бутылке повезет намного больше, чем предшественнице, и на сей раз вино попадет в наши рты, а не на пол… подарок Жана Марэ, сделанный от сердца, заслуживает не меньшего уважения, чем сам Жан Марэ.

– Наверное, ему на роду написано быть спасителем Эрнеста… ведь это уже второй раз, когда он спасает его от смерти. – вздохнул Дюваль, отчасти сожалея, что ему не уготовано такой блестящей судьбы, но отчасти благодарный небесам, что его собственная жизнь до недавнего времени была куда более спокойной и предсказуемой:

– Только много лет назад Эрнеста терзали воображаемые демоны, а сейчас он спасся от самого настоящего демона, из крови и плоти, в человеческом облике…

– Да, – кивнул Исаак и подхватил вторую корзину. – Это в самом деле так… но поверь мне, Жан, поверь моему слову: больше этот демон никому не повредит и не причинит боли, больше он ничью жизнь не сможет разрушить… и очень скоро отправится туда, откуда и вышел, где ему самое место: в ад.

Примечания:

*Actus fidei – акт веры, по-испански ауто да фе, религиозная церемония, во время которой, после красочной процессии и мессы, зачитывались приговоры еретикам и другим осужденным инквизицией, после чего совершались казни разной степени жестокости, в том числе и сожжение.

** Атанор – печь алхимика

***во времена инквизиции «суровой клятвой» именовалось сожжение на костре

****Джо и Нини Паскуале – жители Валлориса, владельцы небольшой галереи, близкие друзья Жана Марэ, оказавшие ему помощь в создании керамической мастерской, и занимавшиеся выставками и продажей его произведений. В благодарность Марэ сделал их своими наследниками, однако завещание было оспорено приемным сыном Сержем, и тяжба тянулась более 10 лет.

*****Реквием (заупокойная месса у католиков)

Комментарий к Глава 23. Actus fidei

1. Жан Марэ, вовремя вернувшийся домой:

https://c.radikal.ru/c29/1905/cb/96e3ccb565d7.jpg

2. Райх в романтическом настрое: