Текст книги "Знамя его надо мною. Часть 3 (СИ)"

Автор книги: Jim and Rich

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)

После третьего раза, когда Жан использовал маникюрные ножницы, Карло взял его в охапку, затолкал в машину и отвез в клинику, где поставил на уши весь персонал, но добился срочного приема у доктора Витца, который согласился взять Дюваля в долгосрочную терапию… А днем позже Жану стало известно, что клиника сама покроет издержки на его лечение, потому что так распорядился месье Кадош.

С тех пор прошло почти два месяца. Терапия помогала, определенно помогала… Жану все еще хотелось резать себя, но, по крайней мере, он осознавал причины этого желания, а осознавая – мог преодолеть. Сегодняшние слезы, мольбы о прощении, очередная горькая исповедь перед Эрнестом свидетельствовали о разморозке чувств, идущей полным ходом, о близком исцелении. Вот только… Верней оказался прав: в часовне водились призраки.

Они ждали, подстерегали и сразу обступили Жана, окружили плотным кольцом. Эрнест, обычно такой чувствительный к малейшим колебаниям пространства, ничего не заметил, продолжал разглядывать рисунок и вздыхать над воспоминаниями, а Дювалю постепенно становилось невмоготу. Он вцепился в края скамейки, так сильно, что казалось, кровь вот-вот брызнет из-под ногтей, откинул голову, задышал рвано и хрипло, и запоздало вспомнил, что забыл в машине свой ингалятор… но разве лекарство от астмы прогонит призраков, заглушит их требовательные голоса, взывающие о мести?.. О наказании?..

Если бы прямо сейчас у него в руках оказался нож, или бритва, или те самые маникюрные ножницы, Жан вонзил бы острый предмет себе в горло и рассек сонную артерию, чтобы вместе с кровью наружу вытекла тайна, которую он больше не мог и не хотел хранить – но боялся произнести вслух.

…Наверное, он застонал или захрипел очень громко, или вовсе потерял сознание – потому что Эрнест вдруг оказался рядом. Поддерживал за плечи и с тревогой смотрел в лицо:

– Жан!.. Жан, что с тобой?.. У тебя приступ? Тихо-тихо, давай, я помогу тебе…

– Я… я не знаю… кажется, я отключился ненадолго… но это ничего, все из-за духоты и пыли…

– О Боже, ну я и кретин!.. – Верней хлопнул себя по лбу. – Совсем не учел твою астму… Пойдем отсюда, пойдем на воздух. Блядь, Карло меня убьет – и будет прав… Давай позвоним ему, пусть закажет столик в «Фаволе», и сами рванем в Ниццу, как следует поужинаем и от души напьемся… Уверен, что Шаффхаузен посоветовал бы то же самое: славить жизнь и наслаждаться ею во всех ее проявлениях!..

– Нет, нет, Эрнест, подожди! – Жан судорожно схватил его за запястье. – Я должен кое-что сказать тебе… признаться… я больше не могу молчать!

– Жанно, а ты не хочешь поговорить по дороге?.. Мне кажется, что…

– Нет, я должен сказать здесь, именно здесь! Это мы… мы убили патрона!.. Я и Сесиль…

Если бы в часовне внезапно обрушилась кровля, или огненная молния ударила в пол, Эрнест был бы потрясен меньше. У него не возникло ни малейшего сомнения, что Дюваль говорит чистую правду, или, по крайней мере, важную часть известной тому правды. Он с трудом подавил желание вцепиться в Жана разъяренным котом и здесь же, немедленно, вынудить признаться до конца, вытрясти каждую мелочь, каждую чертову деталь…

«Эрнест, успокойтесь. Первый порыв чувства почти всегда бывает прекрасен, но почти никогда – разумен, и очень редко полезен».

Конечно, голос Шаффхаузена не прозвучал наяву, это был внутренний голос самого художника, созвучный с рациональным началом, но иллюзия присутствия призрака стала полной. Где бы ни продолжился разговор, какие бы признания ни сделал Жан, если, конечно, не передумает и не откажется от своих слов, как только они выйдут на воздух, сейчас им обоим была нужна пауза.

***

Карло снимал квартиру в Старом городе, на авеню Дюранте, в довольно приличном доме, расположенном недалеко от мест его основного промысла. Эти апартаменты были его берлогой, личной территорией; он никогда не принимал здесь женщин и крайне редко приглашал мужчин. Но как-то так вышло, что под одной крышей с ним уже четвертый месяц жил Жан Дюваль. Карло был и рад и не рад этому обстоятельству.

Рад, потому что в его несуразной бесшабашной жизни появился человек, к которому он искренне привязался… Да и как, скажите, было не привязаться к такому доброму и чудаковатому существу, до хуя умному, ученому, и одновременно совершеннейшему теленку, не способному яичницу нормально поджарить; как было не умиляться красавчику, похожему на зачарованного принца, нежному и горячему, как кайенский перец, но почему-то свято убежденному, что он – недотепа и урод, и ни на грамм не сознающему собственную привлекательность?..

«Блядь, да если бы я был наполовину таким же хорошеньким и мягоньким, имел такую же податливую девчачью попку, и каждый раз сосал с таким воодушевлением, точно «Рома» на дерби пять голов заколотила – я б, наверное, уже миллионером стал… а этот чудик краснеет до ушей, чуть на него кто взглянет попристальнее, вечно ему кажется, что над ним смеются или осуждают».

Подобные мысли частенько посещали Карло, когда он спрашивал себя, хочет ли продолжения отношений, или ему пора уже сказать Жанно, что он слишком загостился… но каждый раз ответ был «да». Он желал и дальше видеть Принцесску под своей крышей, и мысль, что теперь ему придется охотиться больше и таскать мясо для двоих, его не пугала… Прагматичный итальянец здраво оценивал перспективу и понимал, что когда Жанно полностью поправится и поставит на месте мозги, разведется со своей гнусной бабой и поделит имущество, он окажется довольно состоятельным холостяком – и, конечно, не забудет друга, что так хорошо о нем заботился в дни невзгод.

А не рад Карло был из-за того, что скромная персона Дюваля вовлекла в его орбиту странных и беспокойных людей, совсем из другого круга: загадочных еврейских близнецов Кадошей – роскошных мужиков, которые в возрасте под полтинник еблись, гуляли и куролесили, как двадцатилетние, художника Вернея, красивого как бог и отбитого на всю голову, мозгоправа с непроизносимой фамилией Витц, да еще впридачу ушлого адвоката и полицейского комиссара…

Ни с одним из этих персонажей жиголо не стал бы общаться по собственной воле, особенно с легавым, однако выходило так, что к Жану постоянно совался то один, то другой, то третий, и Карло ничего не мог с этим поделать.

Вот и сейчас приходилось расхлебывать очередное приключение: Жанно, накачанный аспирином, трясущийся от озноба, прятался в кровати под двумя одеялами, а на кухне с Карло, которому давным-давно пора было уходить, сидел в стельку пьяный художник.

Правда, несмотря на свое совершенно пополамское состояние, он связи с реальностью не терял и цепко держал нить беседы, больше похожей на допрос.

– Значит… значит, это все уже не первый раз?..

– Да клянусь святым Дженнаро! Месяц уже слушаю бредни, что он, дескать, убийца! А все потому что его баба целый год травила потихоньку этого вашего Шаф… шан… хаузена, какой-то гомеопатией, которую брала у аптекаря в Париже, а он сам ему эту гомеопатию размешивал, но клянется, что ничегошеньки не подозревал…

Эрнест кивнул и сделал пометку в блокноте. Кампана учил его все записывать, шутки ради объяснял, как снимать показания со свидетелей, и теперь к показаниям Жана следовала присоединить пояснения и уточнения Карло… правда, от них история не прояснялась, а все больше запутывалась.

Следовало бы немедленно поехать к Сесиль и допросить ее тоже, но Эрнест, как бы ни был пьян, понимал, что бывшая госпожа Дюваль ему даже дверь не откроет, и отвечать на вопросы не станет. Закон пока что был на ее стороне, ведь улик и доказательств вины по-прежнему не было, за исключением бессвязного бормотания Жана… С точки зрения полиции, вся эта «исповедь» гроша ломаного не стоила, да и Карло считал историю об отравлении плодом расстроенного воображения Принцесски.

– Как ты не понимаешь, приятель, – втолковывал итальянец Эрнесту, будто терпеливый учитель – тупому ученику. – Ему теперь вовсе верить нельзя, ни в чем! Он же день с ночью путает, сон от яви не отличает, на этих ваших цветных пилюльках от депрессии… Телом-то он здоров, а головой до сих пор скорбный, что тут скажешь? Женщины после изнасилования тоже, бывает, с ума спрыгивают, хотя бабы-то покрепче нашего брата. А Жанно, ну ты ж не первый год его знаешь, не из сильных. Натерпелся, вот и бредит, призраков ловит, ужасы всякие сочиняет.

Звучало все это очень логично, по-житейски здраво, но Эрнест никогда не верил в дым без огня. За любой «выдумкой» скрывалась правда, и даже если Жан бредил, не случайно, ох, как не случайно его бред касался именно скоропостижной смерти Шаффхаузена.

Призрак доктора, который художник, подобно Гамлету, ощущал рядом с собой, и почти что видел, одобрительно кивнул:

«Ты на правильном пути, Эрнест. Не сдавайся. Наступай».

– Почему же тогда Жан боится Сесиль? Боится, что она заявит в полицию?.. Дословно – я записал за ним: «Сесиль сказала, что пойдет полицию, и во всем признается, что ей нечего терять… признается, что отравила патрона сердечным лекарством, а я был в курсе происходящего и во всем ей помогал».

– Ну ты даешь! – хохотнул Карло. – Ты его женушку видел? А слышал когда-нибудь, как она орет, если что не по ней?.. Нет? Повезло тебе! Это ж фурия натуральная, крокодил в платье! Она ж, когда поняла, что все, finita la comedia, муженек от нее уходит, и клиники ей не видать как своих ушей, натурально взбесилась! Вот и придумала, чем напугать, чтобы Жанно, значит, ходил-оглядывался, и при разделе денежек не кочевряжился… Ясно же, что все это полная херня, попытка взять на испуг… Я ему прямо так и сказал, когда он зайчиком прискакал с вытаращенными глазами, и начал рыдать и ломать руки, что, вот, мол, этими самыми руками подливал яд в кофе дедуле вашему.

– Как у тебя все просто и понятно, – вздохнул Эрнест и приложился к бутылке пива, дружелюбно предложенной итальянцем.

В глубине души он хотел, чтобы Карло оказался прав, тогда «признания» Жана можно было с чистой совестью разорвать и выбросить в корзину для мусора, и не погружаться с головой в темную интригу, воняющую, как яма с нечистотами… Но что-то мешало признать простое и понятное объяснение за истину в последней инстанции. Очень уж это был знакомый почерк: медленно действующий яд, посредник, даже двое посредников, один из которых используется втемную, да еще и «аптекарь»…

Сознание Эрнеста зацепилось за устаревшее слово, и таинственный «аптекарь» (не фармацевт, не врач, именно аптекарь!), сваривший очень сложный яд под видом гомеопатических капель, интересовал его больше других деталей. В этой фигуре – если только удастся выяснить, о ком идет речь – крылась разгадка смерти Шаффхаузена…

Комментарий к Глава 17. Призраки Сан-Вивиан

Примечания:

1 “Три апельсина” – сказка Карло Гоцци. Колдунья наслала на принца Тарталью тоску, пока он не отыщет три волшебных апельсина.

2 “Кто пойдет со мною на Париж?” – историческая фраза Жанны д’Арк

3 История с росписью часовни подробно описана в приквелле, “Где мимозы объясняются в любви”, в главе “Медицинский эксперимент”: https://ficbook.net/readfic/5212991/13431625#part_content

Визуализации:

1.Жан Дюваль:

https://d.radikal.ru/d15/1904/ad/e98c22752d48.jpg

2. Эрнест Верней:

https://c.radikal.ru/c12/1904/ff/b5296382e463.jpg

3. Карло:

https://a.radikal.ru/a22/1904/50/305f426a2f89.jpg

4. Дом Карло в Ницце:

https://d.radikal.ru/d19/1904/e1/b5e7545fb8b8.jpg

5. Итальянский квартал, где промышляет Карло:

https://b.radikal.ru/b42/1904/19/013579afc49d.jpg

========== Глава 18. Корзина с подарками ==========

Скакун резвился вороной,

Герб серебрился расписной,

И кудри черные волной

Струились по броне стальной —

Так ехал Ланселот.

Храбрейший рыцарь на земле,

Он песню распевал в седле

И отразился в хрустале

Волшебницы Шалот.

Теннисон, «Волшебница Шалот»

– Что-нибудь еще, месье? – почтительно спросил садовник, готовый вернуться к своей работе по обрезке кустов шиповника и жимолости, но еще больше желающий услужить владельцу виллы и в точности исполнить его распоряжения.

– Нет, Клод, это все. Покормите собаку и можете быть свободны до вечера… до половины восьмого.

– А где мне взять список покупок?

– Мадам Паскали даст вам его. Главное, не спутайте названия, когда будете покупать краски.

– Не беспокойтесь, месье… – старик осклабился и приложил руку к своей широкополой соломенной шляпе. – У меня хорошая, очень хорошая память…

– Вот и чудесно. – Марэ улыбнулся, приветливо кивнул горбуну и повернулся, чтобы идти в мастерскую, где его ждала – и можно сказать, призывала – начатая скульптура, но садовник похромал следом за ним и удержал за руку:

– Простите, месье… я только хотел узнать… тот молодой господин, что бывает у нас каждую среду и пятницу… он сегодня приедет?

Густые черные, едва тронутые благородной сединой, брови приподнялись, как будто Марэ удивился вопросу, но тем не менее, ответил со своей обычной вежливостью:

– Да, Клод, должен. По крайней мере, я его жду. А что вы…

Старик снова показал в улыбке кривоватые, но вполне еще крепкие зубы:

– Да… подарочек я ему собрал, месье Марэ. Овощи, фрукты, масло… всякое там… Корзиночку к празднику, я ж знаю, что у него через пару дней праздник, именины чьи-то… не то брата, не то дяди… а черные трюфели в этом году уж какие уродились! Ну я и посвоевольничал немного. Вы же не возражаете, месье?..

– Конечно, не возражаю, Клод – напротив, нахожу, что вы очень внимательны. Внимательнее меня. Вы что же, сами хотите вручить вашу корзиночку месье Вернею?

– Ииии, нет, месье Марэ!.. Что вы! Куда ж мне самому?.. Я не очень-то люблю людям показываться, а уж вашим гостям… тем более… Я вас хотел просить, месье Марэ, чтобы вы на правах хозяина…

Марэ ненадолго задумался, о чем-то вздохнул, но все же согласился:

– Хорошо, Клод, я сделаю, как вы просите. Знаете, мне теперь даже неловко, что я сам не подумал о подарке для месье Вернея. Пожалуй, к вашей корзиночке я добавлю бутылку вина из моей коллекции.

– Гм… – горбун сдвинул шляпу немного набекрень, почесал в затылке. – Ну, значит, к его приезду, я все и подготовлю. В лучшем виде, месье Марэ. Ему точно понравится. Вы…можете даже совсем не говорить про меня. Вдруг ему станет неприятно, и он подарка даже в руки не возьмет?

– Ну что вы такое говорите, Клод! – Марэ укоризненно покачал головой. – Эрнест наверняка будет очень рад. Порою он кажется грубоватым, но у него чистая и прекрасная душа… и очень доброе сердце.

Хозяин дома и садовник еще немного дружески поговорили, стоя на дорожке, отделяющей сад от бассейна и спортивной площадки, и расстались очень довольные задуманным сюрпризом.

…Когда пару часов спустя Эрнест приехал в Валлорис, подарочная корзинка уже поджидала его в мастерской. Сплетенная из золотистой соломки, накрытая сверху белоснежной салфеткой, она выглядела пленительно, а пахла еще лучше… Тончайший мускусный аромат трюфелей, с оттенком опавшей листвы и влажной земли, перемешивался с острыми нотами зрелого сыра, пряным апельсиновым шлейфом и густым бархатистым запахом оливок. Осенние дары плодородия венчала большая бутылка «Шато де Бокастель».

– Это мне? – удивленно спросил художник, когда гончар (в свое время известный всей Франции и далеко за ее пределами под именем актера Жана Марэ) указал ему на подношение.

– Тебе… Для вашего праздника. Ну или для твоих натюрмортов, это уж ты сам решай.

– Спасибо, неожиданно… Я… я очень тронут.

– Тронут, но тебя что-то беспокоит? – Марэ, как всегда, был очень внимателен с настроению собеседника. – Ты не хочешь ничего принимать от меня?

– Нет, нет, дело совсем не в этом! Что ты!..

Эрнест покраснел, как школьник, а Марэ вздохнул:

– Значит, как раз «в этом». Могу тебя успокоить, от меня здесь только бутылка вина, которую я достал из погреба еще на твой день рождения, но мы тогда решили…

– Да, помню… ну хорошо, а остальное тогда от кого?.. От тайного поклонника? – в следующую секунду Верней пожалел о своих словах, но было уже поздно.

– Мой садовник, мэтр Клод, решил тебя побаловать.

– Мэтр Клод? Тот… горбун?..

– Ты же видел его – настоящее Божье дитя… любит жизнь во всех проявлениях и удивительно тонко понимает искусство. Может часами разглядывать мои картины и, знаешь, его суждения удивительны.

– Я согласен с мэтром Клодом, твои картины гениальны. Почему же он меня удостоил подарка, а не тебя?

– Прости, я разболтал ему сперва про твой день рождения, а после… про другой праздник. Он загорелся идеей добавить к нему что-нибудь красивое от себя. Обожает делать людям приятное. Я же говорю – Божье дитя.

«Божье дитя… ну конечно…кто еще может поселиться на вилле у Бога, подвязывать розы, собирать трюфели и говорить о картинах… особенно если этот Бог сам по себе прекрасное седое дитя…»

Эрнест невольно улыбнулся и устыдился своих колебаний. Не было ни единой возможности вежливо отказаться от подарка. Помимо того, что отказ наверняка обидит хозяина гончарной мастерской – это после всех преференций, привилегий и благодеяний! – художнику совсем не хотелось посвящать Жана Марэ, кумира своей юности и бывшего любовника, в подробности своих личных отношений с Соломоном Кадошем. На то было много причин.

Эрнест никогда не говорил с Марэ об их романтическом прошлом, даже не намекал на него, делая вид, что они всегда были только хорошими друзьями, а Марэ не хотел обсуждать настоящее. Он не был лично знаком с Соломоном, ни разу его не видел и понятия не имел о его характере, так что имел право не знать, как тот реагирует на неожиданные подарки от неизвестных адресатов. Эрнест же понятия не имел, как объяснить Сиду происхождение корзины, не объясняя всего остального… признание как минимум испортит эффект от настоящего подарка, ради которого Торнадо и торчал часами в гончарной мастерской Марэ.

Он мог бы сказать, что просто-напросто поехал на Кур Салейя и как следует кутнул, набрав всего, на что упал взгляд, самого красивого и вкусного, но черные трюфели и коллекционное вино сразу выдали бы ложь – и создали проблему посерьезнее… По негласному соглашению, которому они следовали с тех пор, как начали жить вместе, составление меню (тем более праздничного), выбор и покупка редких и по-настоящему дорогих яств или напитков, были привилегией Соломона. Исключительной привилегией…

Вот почему Эрнест отнюдь не был уверен, что его появление на пороге дома с чертовой корзиной встретит одобрение партнера. Скорее уж спровоцирует нежелательные расспросы и лишний раз подчеркнет, что он пользуется любой свободной минутой и каждой возможностью, чтобы ускользнуть из дома ради дел, о подоплеке которых Соломон не подозревал.

«А, ладно. Придумаю что-нибудь. В конце концов, это же не преступление – купить трюфели, чтобы отметить начало сезона?.. Надеюсь, он не рассердится слишком сильно».

– Передайте мэтру Клоду мою бесконечную благодарность, месье Марэ… – художник приложил руку к сердцу и отвесил старому другу галантный поклон. – Обещаю как следует выпить за его здоровье за праздничным… и за ваше тоже. А теперь, прости, мне можно взяться за работу?.. У меня осталось совсем мало времени, чтобы закончить в срок. До дня рождения Соломона всего три дня…

***

– Месье Кадош! Вот уж не ожидала, что вы придете… – это было первое, что сказала мадам Дюваль бывшему патрону, когда самолично открыла ему дверь своей квартиры.

– Зачем же тогда вы мне звонили с этой просьбой, мадам? – спросил он с обычной суховатой вежливостью, готовый к любому развитию событий.

Она фыркнула и покачала головой, так что плохо уложенные пряди упали ей на глаза:

– Хотела проверить, хватит ли у вас наглости явиться, после того как вы с вашим любовником сломали мне жизнь…

Вдохнув немного поглубже, Соломон уловил сильный запах можжевеловой водки. Это многое объясняло.

– Я не ломал вам жизнь, мадам Дюваль, и вовсе не я причина постигших вас бед. Вы позволите мне войти?

– Входите. Раз уж вы здесь, я не упущу возможности кое-что сказать вам… – она снова фыркнула, посторонилась и пропустила его в прихожую.

Судя по джину, выпитому еще до обеда, пыли на полу, отсутствию горничной или поденщицы, привычный житейский уклад Сесиль был полностью расстроен. Соломон убедился в этом, как только прошел следом за хозяйкой в гостиную и по ее приглашению сел на диван.

Вокруг царил настоящий разгром, как после обыска или при подготовке к спешному переезду. Тут и там стояли корзины и коробки, открытые или кое-как завязанные, одежда была разбросана по дивану и креслам, стол и стулья завалены разнообразным барахлом. В углу стола приткнулся поднос с посудой: полупустая бутылка вина, бокал, блюдо с пирожными, тарелка с недоеденным куском торта и шкурками от апельсина…

Мадам Дюваль выглядела нисколько не опрятнее комнаты: небрежно причесанная, с кругами под глазами, облаченная в затрапезный шелковый капот, в спущенных чулках, она напоминала опустившуюся куртизанку после бурной ночи.

Глядя на нынешнюю Сесиль, невозможно было поверить, что всего полгода назад она была счастливой супругой успешного врача, сама занимала высокую должность в престижной клинике, и считалась одной из самых респектабельных дам «приличного общества» Антиба… Произошедшая с ней чудовищная метаморфоза производила настолько тяжелое впечатление, что Кадош опустил глаза, хотя и не был виновником.

– Налить вам выпить, месье?.. Вино, джин?.. Может быть, желаете кофе?

– Нет, благодарю. – Соломон не собирался затягивать визит сверх необходимого, да и пить или есть что-либо в этом свинарнике было бы небезопасной затеей, даже без учета «добрых чувств» Сесиль:

– Позволю себе повторить вопрос – зачем вы просили меня приехать? Если я могу что-то сделать для вас, то…

– О нет, – она хрипло рассмеялась и взяла со стола пачку сигарет. Кадош отметил про себя, что раньше мадам Дюваль не курила (во всяком случае, в открытую) и порицала приверженцев этой привычки. – Нет, месье… Все, что могли, вы уже сделали… Лишили меня, шаг за шагом, денег, работы, мужа… уважения. Вот – полюбуйтесь, в каком положении я оказалась по вашей милости!

Сесиль закурила, глубоко затянулась, вынула сигарету изо рта и свободной рукой обвела захламленную комнату:

– Эта квартира теперь для меня слишком дорогая, мне придется съехать…

– Мадам, вы несправедливы ко мне, – Соломон старался говорить как можно мягче, но не счел нужным скрывать, что затеянный ею спектакль не производит желаемого действия. Роль Корделии в исполнении актрисы бродячей труппы определенно была не к лицу мадам Дюваль.

– Я спрошу еще один раз – последний – и, если не услышу четкого и ясного ответа, буду вынужден попрощаться. Итак: что вы от меня хотите? Чем я могу помочь?

Сесиль всхлипнула, сглотнула, сигарета задрожала в пальцах, пепел начал сыпаться на колени, пачкая одежду, но она этого не замечала…

Соломон посмотрел по сторонам, нашел на камине пепельницу, взял ее и подал собеседнице:

– Прошу вас.

– Благодарю за любезность… Вы, как всегда, очаровательно галантны, месье Кадош. – женщина усмехнулась и поставила пепельницу на колени, но сероватые крошки продолжали сыпаться мимо. – Так вот, зачем я вас позвала… У меня есть к вам всего одна просьба…

– Какая? – он не ждал ничего приятного, и снова не ошибся.

– Точнее, просьб две, но вряд ли вы сможете убедить Мирей, чтобы она отозвала свою жалобу в комитет по этике Врачебного ордена… да и вряд ли станете… поэтому я попрошу лишь об одной услуге.

Кадош кивнул, давая понять, что прелюдию можно заканчивать:

– Постараюсь оказать вам ее, мадам, если это в моих силах.

– О, уверяю вас, это в ваших силах! – Сесиль сладко улыбнулась, точно у нее в мыслях не было ничего кроме милой женской ерунды, и тут же, без перехода, зашипела разъяренной змеей:

– Уймите вашего избалованного принца, месье! Запретите ему меня преследовать!.. Мне и без него тошно жить на свете!

– Простите? – Соломон понял, что речь идет об Эрнесте, однако абсурдное обвинение в преследовании, выплюнутое в него мадам Дюваль, заставило его заподозрить, что у женщины, помимо очевидной клинической депрессии, развился паранойяльный психоз. Что ж, если дела обстоят настолько плохо, ей нужна качественная психиатрическая помощь, и он не сможет остаться полностью в стороне…

Сесиль вскочила, перебежала комнату наискосок и принялась рыться в одной из коробок; Соломон следил за ее лихорадочными движениями и попутно раздумывал, что следует предпринять в первую очередь, чтобы обезопасить несчастную женщину от нее самой.

– Вот! – Сесиль выхватила из коробки большой желтый конверт и потрясла им в воздухе. – Видите?.. Все из-за этого! Он нашел… я догадываюсь где… и фактически обвинил меня в убийстве Шаффхаузена!

– Позвольте мне взглянуть. – он тоже встал и хотел подойти к ней, но она отпрыгнула назад и подняла конверт над головой:

– Нет! Не смейте! Вдруг вы с ним заодно?.. Да… я не подумала раньше… ведь это вы дали ему ключи от кабинета, позволили копаться повсюду, в ящиках, в сейфе… иначе как бы он нашел?.. Старые письма!.. Этот злосчастный рецепт!.. Я была уверена, что сожгла все копии, но…

– Дайте. Мне. Взглянуть. – Соломон надвинулся на Сесиль, загнав в угол комнаты, и отобрал у нее конверт – впрочем, она отдала его без сопротивления, и нельзя было исключать, что очередное истерическое представление было частью плана.

Внутри конверта лежало два письма, написанных по-немецки, и листок с длинным перечнем латинских названий, похожих на ингредиенты сложного лекарства. Оба письма были адресованы Сесиль, подписаны неким «братом»… и не содержали в себе ничего важного, кроме наставлений, как следует принимать некий гомеопатический препарат для тонуса сердечно-сосудистой системы, и как лучше хранить готовые формы. Почерк Кадошу был незнаком.

– Вы хотите сказать, мадам, что получили все это из рук Эрнеста?

– Именно! Он приезжал ко мне позавчера… я бы сразу вам позвонила, но вы еще были в Женеве…

– Поэтому вы отправили мне анонимное письмо?

– Какое анонимное письмо?.. Я ничего не отправляла! Я вам позвонила, как только узнала о вашем возвращении!..

– Неважно. Значит, он приезжал позавчера… чтобы обвинить в смерти Шаффхаузена… Я вас правильно понял, мадам?

Сесиль снова вскипела:

– Не смейте говорить со мной таким тоном, месье Кадош!.. Я знаю, вы думаете, что я помешалась с горя, и возвожу напраслину на вашего драгоценного Эрнеста. Нет, я не сумасшедшая! Отчаявшаяся, но не сумасшедшая!.. И я не позволю вам довести меня до крайности, слышите?.. Если ваш любовник еще раз явится ко мне, со своими вздорными обвинениями, с этими… «доказательствами»… которые он непонятно где взял, если только не украл из тайника в вашем же кабинете…

– Какого тайника? – Соломону с трудом удавалось продираться сквозь заросли ее бредовых фантазий, но все же он держал направление, и терпеливо выбирал из словесного мусора крупицы важной информации.

– Вот так-так! – мадам Дюваль встряхнула головой, так, что ее прическа окончательно развалилась и повисла вдоль щек немытыми сосульками. – Ну и дела!.. Шаффхаузен сделал вас наследником, передал клинику, но не рассказал вам о тайнике, устроенном в кабинете?.. Вам – нет, но вашему любовнику… ему, кажется, успел рассказать!.. Во время одной из прогулочек на яхте по заливу Жуан… Ха-ха-ха! Какая прелесть!.. Нет, определенно продам эту историю «Сплетнику»… Доктор Шаффхаузен, вместе с клиникой, завещал своему швейцарскому коллеге – молодого парижского любовника!..

– Это все, что вы хотели мне сообщить, мадам? – глядя на Сесиль и слушая ее, Кадош проникался все большим сочувствием к Жану Дювалю, почти двадцать лет прожившему бок о бок с этой мегерой. Фантазии и сны об убийстве жены, которые мучили Дюваля, и которых он так стыдился, были единственной доступной формой психической защиты.

– Нет, не все! Я предупреждаю, месье Кадош: меня голыми руками не взять! Если я еще один раз увижу месье Вернея… или… вас, приехавшего без приглашения!.. Или вашего чудесно воскресшего брата… Я сама подам на вас в суд за преследование, угрозы и клевету! А теперь убирайтесь! Слышите – убирайтесь! Я не хочу вас видеть… никого… никого… содомиты, извращенцы, грязные развратники! Вы сломали мою жизнь… Я вам отомщу! Вы моего мужа превратили в такого же содомита… и он теперь живет с проституткой, и сам все равно что проститутка, всеобщее посмешище!..

Соломон повернулся к ней спиной и пошел к выходу, унося с собой странный конверт со странными письмами, терзаясь множеством вопросов, не имевших сколько-нибудь внятного ответа… а вслед ему неслись безумные злобные крики мадам Дюваль.

Садясь в машину, он бросил взгляд на окна бывшей квартиры Дювалей, и невесело усмехнулся:

«День рождения только через три дня, но, похоже, я уже начал получать подарки…»

***

Опрокинутая корзина из золотистой соломки лежала на боку, на краю кухонного стола. На полу валялись осколки разбитой бутылки. Бесценное вино, темное, как мастика, растеклось по светлой плитке, и уже пропитало воздух густым ароматом средиземноморского лета, красного винограда и лакрицы. В винной луже плавал полураздавленный сыр. В угол кухни закатился черный трюфель.

Соломон в одних теннисных шортах сидел за столом, оперевшись подбородком на руки, смотрел прямо перед собой и не делал никаких попыток устранить вопиющий беспорядок.

– Ого… вот это картина маслом. Как сказал бы Торнадо – шикарный натюрморт… В мою честь, я полагаю? – с нарочитой веселостью проговорил Исаак, остановившись на пороге кухни, и раскрыл объятия, уверенный, что сюрприз удался, и брат немедленно бросится ему на шею.

Этого не произошло.

Соломон, не меняя позы роденовского мыслителя, медленно повернул голову, кивнул в знак приветствия и проговорил:

– Нет, не в твою. Просто… небольшая авария.

– Да я уж вижу… А где Эрнест?.. Неужели сбежал в Париж, узнав, что я еду в Ниццу?

– Нет, он скоро вернется… Надеюсь.

Подойдя поближе и коснувшись плеча Сида, Исаак с изумлением убедился, что ему не показалось, и брат действительно мертвецки пьян. В сочетании с разгромом на кухне и отсутствием Торнадо, напрашивалась логичная версия о бурной сцене ревности, а то и о драке…

Лис именно так бы и подумал, если бы речь шла о ком-то другом из общих знакомых-о Жорже, о Хосе, даже о нем самом, черт побери, но только не о Соломоне! Сид всегда был воплощенным благоразумием и благородством, образцом спокойствия и рассудительности… он вечно мирил поссорившихся любовников, но сам ненавидел сцены и никогда в них не участвовал.

С другой стороны, речь шла об Эрнесте… к умопомрачительной красоте и чувству юмора прилагался буйный нрав, бурный темперамент и… своеобразные взгляды на верность и границы допустимого… уж кому, как не Соломону, было об этом знать.