Текст книги "Знамя его надо мною. Часть 3 (СИ)"

Автор книги: Jim and Rich

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)

– Сид!.. Я целый день ждал этого момента, с самого утра… ааааа… я только об этом… ох… только об этом и думал на празднике…

– Ich werde dich töten, Tornado. (Тебе конец, Торнадо…)

Лаская, обнимая и яростно целуя любимого повсюду, сверху донизу, принимая ответные жадные ласки и поцелуи, Соломон едва мог сдерживаться. Все границы окончательно пали, все запасы терпения были истощены. И все же он притормаживал себя, не желая даже случайно, в порыве страсти, причинять сильную боль. Деликатности заботливого любовника хватило, чтобы не всадить член сразу же, и сперва должным образом подготовиться к вторжению…

Начав растягивать Эрнеста, Соломон ощутил пальцами мягкость и влажный жар – чувственные знаки полной готовности к соитию; тело партнера открылось ему навстречу с такой легкостью, что это не могло быть случайным везением… а было изысканной игрой, искушением, намеком на романтическую тайну, известную только двоим. Эрнест позвал Соломона на тайное свидание, заставил мучиться, ревновать и ждать, но вошел к нему, как наложник в покои царя – нежный, покорный, жаждущий, готовый отдаться – и принять все, что владыка пожелает ему дать.

Неожиданное осознание этого, в сочетании со страстными мольбами возлюбленного, дрожащего под ним, так возбудило Соломона, что он едва не излился прямо на живот Эрнесту… но он не собирался повторять ошибку, совершенную во время их спонтанного секса в клинике, и, сильно сжав член под головкой, сумел задержать эякуляцию:

– Сейчас, Торнадо!..

– Да, Сид, сейчас!.. – прошептал Эрнест, как всегда, тонко чувствуя момент, и обхватил ногами его бедра. Соломон зарычал и вошел одним сильным движением, глубоко и плотно; наслаждение от долгожданного соединения было невероятным – и совершенно взаимным. Они двигались навстречу друг другу в едином ритме, стонали в унисон, их сердца бились рядом, живот терся о живот, и каждый поцелуй, едва прервавшись, сразу же перетекал в новый, тем более жадный, чем ближе любовники подходили к оргазму…

– Zusammen…lass uns zusammen enden… (Вместе… Давай кончим вместе…) – Соломон, страстно желая одновременного финала, приподнялся и, поймав в ладонь перенапряженный член любовника, тесно обхватил его и начал поглаживать от основания до головки, постепенно ускоряя движения – он точно знал, как больше всего нравится Эрнесту… и пылкость, с какой Торнадо отвечал на нежный труд, выстанывая имя Соломона сквозь стиснутые зубы, моля не останавливаться, была самой желанной наградой и заводила до полного безумия.

– Liebe dich… (Обожаю тебя…)

Эрнест содрогнулся всем телом, первые тягучие капли выплеснулись и потекли по руке Соломона.

– Gott, Gott, ich sterbe, ich sterbe… Hure…Solomon!!! (Боже, боже, я умираю, умираю… блядь… Соломон!..)

Звук собственного имени из уст кончающего возлюбленного сработал, как детонатор, и Соломон немедленно кончил сам, обильно и жарко излился в глубине желанного тела, и до самой последней секунды их общего оргазма не прекращал ласкать Эрнеста.

…Наконец, они упали в изнеможении, счастливые, взмокшие, еле дышащие, и тут же снова переплелись руками и ногами, чтобы чувствовать друг друга всем телом и знать, что никто и ничто не в состоянии разлучить их…

– Wie glücklich bin ich, meine Liebe…wenn du wüsstest, wie ich auf dich gestoßen bin, Liebling. Es ist gut, dass du da bist. Du bist mein Leben. Du bist mein Glück… (Как же я счастлив, любовь моя…если бы ты знал, как я стосковался по тебе, родной. Как хорошо, что ты рядом. Ты моя жизнь. Ты мое счастье…) – шептал Соломон, совершенно потерявший голову от любви, а Эрнест млел в его объятиях, уплывая в сон, но изо всех сил цепляясь за ту реальность, что была одна на двоих.

– Ich kann nicht ohne dich, mein König. Dort, im Kerker, habe ich jede Minute an dich gedacht… und vor allem hatte ich Angst, dass ich dich nie wieder sehen würde. Versprich es mir, Solomon… (Я не могу без тебя, мой царь. Там, в подземелье, я думал о тебе каждую минуту…и больше всего боялся, что никогда больше не увижу тебя. Обещай мне, Соломон, обещай…)

– Ja, Liebling…Alles, was du willst. (Да, любимый… все, что захочешь).

Они еще долго целовались и перешептывались в густых предрассветных сумерках, откровенничали и приносили друг другу любовные обеты, пока Эрнест не спросил:

– Сид… а где Лис?.. Почему он не захотел приехать? Он как-то странно ответил мне на балу… неужели я так сильно его обидел, что…

– Нет. Нет, Торнадо… дело совсем не в обиде, – вздохнул Соломон и покраснел от стыда, что, поглощенный собственным счастьем, упоенный любовью, впервые в жизни совсем позабыл о брате – и не подумал первым делом рассказать Эрнесту, с кем и почему Исаак уехал в Женеву:

– Между нами ничего не изменилось, милый. Он просил меня все объяснить тебе, но я…

– Нет, Сид, – смущенно пробормотал Эрнест и тоже мучительно покраснел, как будто его поймали на дурном поступке. – Это не ты, а я… просто когда я вошел и увидел тебя в постели, сонного, такого любимого… Соломон!.. я ни о чем и ни о ком больше не думал, я все забыл – так хотел тебя… Я сам не дал тебе и слова сказать, и про Лиса даже не спросил…

– О Господи, вот этого мы с ним и боялись… Эрнест, пожалуйста, дай мне объяснить!

– Ну… объясняй. Где же он? Уехал в Париж… с тем потрясающе красивым блондином, Жоржем, кажется, да?.. Или с той яркой дамочкой, похожей на Лолу Монтес… – он, кстати, ее так и называл – «Лола»… Или он уехал сразу с обоими, да, Сид? Ну говори же! Он, между прочим, и сам мог бы мне сказать о своих планах и не выставлять тебя буфером… Что ты молчишь, Сид?

Соломон и в самом деле словно онемел – он смотрел на Эрнеста, который сердился все больше, по мере того, как осознавал, что Исаак не просто не пришел на свидание, но вовсе уехал из Монтрё… Уехал в компании каких-то неизвестных любовнику персонажей, и даже не попрощался с ним…. Эрнест так и сказал – «неизвестных персонажей», в его голосе отчетливо прозвучала бешеная ревность, и в этот момент он стал до того похож на Ксавье Дельмаса, что впору было уверовать в переселение душ.

Сид перевел дыхание, собрался с мыслями и обнял Торнадо еще крепче, прижав к себе вплотную:

– Успокойся. Он уехал со своими старыми друзьями, это правда, и я тоже тревожусь.

– Почему тогда ты отпустил его?..

– В этом и проблема, Эрнест… я больше не могу решать, отпускать его или нет. Не могу навязывать ему свою волю. Он больше не нуждается в моей опеке… и не хочет ее принимать. Ты сам сказал недавно, что он десять лет прожил в клетке, и что я был его тюремщиком.

– Я не должен был так говорить!.. – вскинулся Эрнест. – Не имел никакого права… и конечно, ты не был его тюремщиком, он и жив-то остался только благодаря тебе и Шаффхаузену!..

– Да, это так… – согласился Соломон. – Но все изменилось, Торнадо, а я не сразу понял, насколько… Исаак здоров, он любит и любим, он теперь свободен, его имя очищено от грязи – как ни странно, при участии того же человека, что его запятнал – и жизнь как будто дала ему второй шанс, понимаешь? Шанс, на который никто из нас по-настоящему не рассчитывал, иначе мы не раздумывали бы над тем, как отправить Лиса в Канаду. Теперь он не обязан уезжать, зато может ездить куда захочет, ничего не боясь и ни на кого не оглядываясь.

– Без тебя… и без меня… без нас. – прошептал Эрнест, покачал головой, и губы его искривились, как у глубоко обиженного ребенка.

Соломон вздохнул:

– Да, мой дорогой. Без нас. Сейчас ему нужно именно это – почувствовать себя полностью свободным, даже от тех, кого он бесконечно любит…

Он не позволил любовнику соскользнуть в печаль, устроил его на своей груди и принялся ласково гладить по голове. Это помогло: Эрнест немного расслабился, обнял его обеими руками и спросил уже более спокойным, хотя все еще обиженным тоном:

– Но где же он все-таки? Когда вернется?..

– Он совсем недалеко – в Женеве, и вернется скоро. Может быть, даже завтра, может, через несколько дней, но вернется обязательно, и тогда мы…

– Да, да, хитрец. Я знаю… но почему сейчас и почему Женева?.. Зачем его туда понесло?.. Ты ведь знаешь, но не хочешь мне говорить… Скажи, Соломон. Я настаиваю. Я имею право знать. Зачем он уехал в Женеву без нас?

Соломон колебался лишь пару секунд, и, решив, что Эрнест действительно имеет право знать, сказал спокойно и твердо:

– Исаак должен попрощаться с Ксавье. Он едет туда, где в последний раз видел его живым, где принял его последний вздох, чтобы вспомнить все, проститься – и отпустить навсегда… только после этого он сможет по-настоящему быть с тобой и со мной. С нами обоими.

Комментарий к Глава 12. Песня жаворонка

Примечания:

1 цитата из стихотворения Генриха Гейне

2 Морфей – бог добрых и сладостных снов, сын Гипноса

Визуализации:

1.Исаак в Монтрё перед отъездом в Женеву:

https://hostingkartinok.com/show-image.php?id=520a4a80f7256723caff5d6f2e690815

2. Отель “Сюис Мажестик”:

https://hostingkartinok.com/show-image.php?id=667f346031fbb167cd525ed23c316f86

3.Соломон в ожидании Эрнеста:

https://hostingkartinok.com/show-image.php?id=def40dd8d5305687fe002ca58681e54a

https://hostingkartinok.com/show-image.php?id=5d9a76180a8d621cf8034e57117e70d0

========== Глава 13. Интермедия. Распятый на тюльпанах (часть 1) ==========

О, жадный! Ты выпил все, ни капли не оставил,

Что помогла б мне за тобою вслед

Отправиться. – Прильну к твоим губам:

Быть может, есть на них довольно яда,

Чтобы меня убить.

В.Шекспир, «Ромео и Джульетта»

Одиннадцатью годами ранее, февраль–март 1975 года

История Исаака Кадоша и Ксавье Дельмаса, часть 5.

– Доброе утро, Ксавье.

– Доброе утро, доктор Пети.

– Как ты себя сегодня чувствуешь?

– Как обычно. Благодарю.

– Ну, хорошо… в таком случае, давай начнем.

– Давайте.

Сесиль улыбнулась с солнечным дружелюбием и, аккуратно расправив белый медицинский халат, села в свое кресло с высокой спинкой. Папку с нужными документами она положила на стол, блокнот для записей – на колени, беглым взглядом окинула кабинет: шторы плотно задернуты, дверь в санузел закрыта, подушки на кушетке лежат ровно, книги в шкафу и принадлежности для арт-терапии в идеальном порядке, все вещи на своих местах. Единственным чужеродным элементом в этой чистой и строгой комнате выглядел пациент, послушно пришедший на психотерапевтическую сессию, но больше похожий на восковой манекен, чем на живого юношу двадцати двух лет.

Сесиль незаметно вздохнула. Ей надлежало заниматься с Ксавье Дельмасом ежедневно, по одному часу, согласно утвержденному плану конверсионного курса, писать отчеты и предоставлять их куратору из Католической Медицинской Ассоциации. За спиной было уже двадцать пять сеансов, врач и пациент старательно играли свои роли, но терапия не продвинулась ни на шаг к сколько-нибудь заметному результату, который можно было бы представить как успех.

Сесиль крепилась, как могла, посещала супервизию, но в глубине души начинала сомневаться, что этот случай ей по зубам. Она не была новичком в профессии, знала назубок психоаналитическую теорию, накопила немалую практику в терапии личностных расстройств и пограничных состояний, искренне верила в конверсионную методику – и силу католической молитвы, как способа пробудить в пациенте осознанность и подтолкнуть его к выбору новой модели поведения… вот только ни один из инструментов, что доктор использовала с юным Дельмасом, либо не сработал вообще, либо не сработал так, как надо.

…Ксавье, одетый в серые джинсы и сине-серый лыжный свитер грубой вязки, кое-как причесанный (темные кудряшки торчали в разные стороны), мрачный и бледный, забился в угол кушетки и обнял себя руками, как будто хотел согреться. Для успокоения совести Сесиль посмотрела на комнатный термометр: двадцать четыре градуса, по швейцарским меркам это даже не тепло, а жарко… и мальчишка закутан в свитер, как пастух на зимнем пастбище. Значит, опять капризы, уход от контакта, плохое настроение и робкие намеки, что он уже сыт по горло и терапевтом, и терапией.

А от подобного настроя – один шаг до дикой истерики, которую он закатил три дня назад, когда случайно, по недосмотру медбрата, узнал о попытке своего бывшего любовника проникнуть на территорию клиники «Розовые сосны». Драка Исаака Кадоша с охраной закончилась приездом полиции и задержанием буяна. С истерикой Ксавье оказалось справиться потруднее, пришлось колоть успокоительное и срочно вызывать отца Густава из Лозанны.

***

Отец Густав прибыл к вечеру того же дня, за чашкой чая кротко дождался, пока закончится действие лекарств, и подопечный проснется, после чего прошел к нему в комнату «для личной беседы и наставления». Дверь наглухо захлопнулась, ключ дважды повернулся в замке.

Это было против правил клиники и против этического кодекса конверсионной программы, но Сесиль не могла спорить с Райхом. Он ведь был не только ее духовным наставником и покровителем, устроившим престижную стажировку, но и фактическим распорядителем всего учреждения. Он решал здесь не все, но многое.

Сесиль сидела в коридоре и ждала окончания встречи наедине… она пыталась делать заметки, набрасывала план будущей консультации, и убеждала себя, что не слышит ни стонов, ни глухих рыданий, ни странных звуков, очень похожих на пощечины или удары ремня.

«Ну не бьет же его отец Густав, в самом деле! Случись подобное – мальчишка бы поднял крик на весь этаж, с его-то мерзким характером, как у всех педерастов с истероидной компонентой… ах, это все мои нервы… надо и мне подобрать лекарственную схему, а то так и до галлюцинаций недалеко…»

Беседа отца Густава с крестником продлилась больше двух часов, после чего он вышел из комнаты и мягко остановил Сесиль, когда она хотела заглянуть к пациенту:

– Мальчик очень устал, милая, у него был тяжелый день, и ему о многом надо подумать, помолиться, побыть наедине с собой. Не стоит его тревожить, до утра его единственным собеседником будет Господь. А вот нам с тобою есть о чем поговорить, дорогая сестра. Пойдем-ка ко мне, выпьем чаю на травах.

Она снова не посмела спорить – профессионализм врача и психотерапевтическая этика с разгромным счетом проигрывали рьяной вере истинной католички, диктующей безусловное почтение к наставнику и согласие с любыми его решениями.

«Ваши наставники думают за вас, вы – только инструменты… вы должны помнить, что от вас никогда не потребуют ничего, что не было бы угодно Богу и Церкви…» – звучало в ушах, пока Сесиль покорно плелась следом за Райхом в его личные апартаменты на третьем этаже.

Он усадил ее у стены на черный кожаный диван, налил и подал чашку чая – отвратительного на вкус, больше похожего на анисовую микстуру от кашля – сам сел напротив и уставился в лицо доктора Пети немигающим взглядом холодных змеиных глаз…

Она занервничала, заерзала, как школьница, ей мучительно захотелось в туалет, до того сильно, что она боялась обмочиться, как в детстве, но попросить сделать паузу было еще страшнее. Сесиль терпела, со слезами на глазах глотала ненавистное пойло и ждала от наставника неизбежной выволочки, которая не замедлила последовать за угощением.

Горькое лекарство в сладкой глазури… этот воспитательный метод был хорошо ей знаком. Она и сама его теперь применяла с Жаном.

Райх немного выждал, купаясь в ее тревоге, как в теплом дожде, а затем приступил к допросу:

– Дорогая сестра, ты помнишь, о чем мы договаривались, когда я устроил тебя в программу ведущим специалистом, несмотря на то, что твой опыт работы с преодолевающими (1) весьма скромен?

– Помню, отец Густав…

– Ты помнишь, что я рассказывал тебе о Ксавье Дельмасе? О его характере, о том, какой это чувствительный юноша, и о том, насколько сложен и важен для нас-для всех нас – этот особенный случай?

– Да, конечно. У меня все записано, все, до последнего слова. – прозвучало сбивчиво и суетливо, точь-в-точь как у мультяшной крольчихи. – Я каждый день перечитываю досье… и сама делаю заметки…

Наставник тяжело кивнул, давая понять, что ей не помогут ни оправдания, ни объяснения:

– Ксавье в клинике уже больше трех недель. Ты ежедневно проводишь с ним сеансы, и ты не добилась ни-че-го. Ничего! Ноль! Пустота! Он так же упрям, так же измучен, так же поражен грехом, как и в тот день, когда я его сюда привез – и передал тебе!

– Отец Густав… герр Райх… Я… стараюсь… но вы же сами сказали: случай сложный, и…

– Сесиль. Посмотри на меня. Нет, нет, в глаза, прямо в глаза! Что ты видишь?

– Я… я вижу вас… вижу, что вы очень расстроены.

– Нет, Сесиль! Ты видишь свою ложь! Свою тщеславную ложь, свою гордыню! Свои пустые обещания! Они отпечатались у меня вот здесь… – Райх коснулся лба. – И они выжигают мои глаза слезами разочарования!

Она непроизвольно всхлипнула и едва не уронила чашку:

– Простите… мне просто нужно еще немного времени, Ксавье очень трудно идет на контакт, но мы продвигаемся, я почти подобрала к нему ключи… результаты последнего теста обнадеживающие…

– «Обнадеживающие»! – передразнил наставник. – Такие «обнадеживающие», что Ксавье ненавидит тебя и сорвался при одном упоминании этого… Исаака Кадоша, грязного содомита! Вопиющая некомпетентность! Попустительство и безалаберность! И ты еще смеешь называть себя врачом!.. Как ты допустила, чтобы Ксавье свободно разгуливал по коридорам, разговаривал с медбратьями, как он вообще смог узнать, что этот тип бродил вокруг лечебницы и пытался попасть на территорию?!

– Отец Густав, но это же не моя вина… – Сесиль знала, что если не станет защищаться, он исхлещет ее словами, как плетью, и застыдит до того, что ей самой придется принимать успокоительное. – Я не отвечаю за охрану территории, и младший медперсонал подчиняется не мне… никто не мог предвидеть, что этот извращенец окажется таким настырным… то, что Ксавье узнал – несчастная случайность, и, может быть, его острая реакция даже пойдет на пользу, сломает лед…

– О, конечно. Конечно. Завтра у вас все пойдет на лад… после того, как я сделал твою работу! Запомни, Сесиль: согласно контракту, Ксавье здесь всего на два месяца, и только два месяца мы можем держать его здесь на законных основаниях, и по своему усмотрению регулировать режим и выбирать методы лечения. И если через два месяца он не даст согласие на продолжение лечения, если не подпишет новый контракт – уже на полгода – мы должны будем признать свое поражение и отпустить его, вернуть в мир. Ты понимаешь, что это означает?

– П… понимаю…

– Нет, Сесиль! Иначе ты старалась бы лучше! Наша неудача – это не просто плохая отметка, это прямое оскорбление Господу! Ксавье уйдет и снова попадет в лапы к дьяволу, снова станет предаваться мерзостному греху, а наши оппоненты, эти проклятые жиды… развратители, маскирующиеся под врачей… разнесут газетчикам об «очередном провале конверсионной терапии»!

– Я… я этого не допущу, отец Густав. Я сделаю все, чтобы помочь Ксавье, и, конечно, он никуда не уйдет, а останется для продолжения терапии. Это мой долг, и как врача, и как служанки нашего Господа. Верьте мне, я полностью сознаю ответственность…

Сесиль вытерла слезы, сложила руки на коленях и опустила голову. Она чувствовала себя послушницей, приносящей монашеский обет, и это переживание было приятным, почти возбуждающим…

Райх встал, подошел к ней почти вплотную, коснулся пальцами ее лба, и тихо, отчетливо проговорил:

– Делай, что должно, сестра. И да убережет тебя Господь от новых промахов.

Наставник не пожалел сил и времени на еще одну душеспасительную беседу.

Так уж было принято в клинике «Розовые сосны»: пациентам не давали поблажек, тащили к свету через иглы и тернии, но и с врачей, и со всего персонала за промахи спрашивали по полной.

Ошибиться снова было нельзя, это Сесиль усвоила твердо. За профессиональную неудачу ей придется заплатить потерей гранта Католической Медицинской ассоциации, и лучше не думать, какую епитимью выберет для нее отец Густав…

***

– Итак, Ксавье, на прошлой встрече мы говорили о твоем отце… о том, как он был суров с тобой, и как тебе приходилось во время каникул ехать с ним кататься на лыжах, или посещать монастыри, или помогать кюре работать в саду, в то время как ты хотел встречаться с друзьями…

– Да, – равнодушно подтвердил юноша, глядя в окно на озеро, сосны и кучевые облака, плывущие в бледно-голубом небе, подобно каравеллам конкистадоров.

– Еще ты говорил, что не всегда был послушен его воле, и тайком сбегал из дома, чтобы пойти в кино или на вечеринку.

– Да, это так. Но папа давно умер, доктор Пети, я взрослый, и никто мне больше ничего не запрещает. – Ксавье оторвался от созерцания пейзажа, повернул голову, и в его глазах блеснул вызов…

– Верно, не запрещает… А так ли это хорошо, Ксавье – жизнь без запретов? Разве свобода не оказалась тяжелым бременем… почти непосильным для твоей души? – Сесиль ухватилась за проявленную эмоцию, подула на слабую искру интереса, чтобы разжечь гнев или обиду – что угодно, лишь бы только выманить упрямца из кокона показного безразличия.

– Нет. Свобода – величайший дар Творца, если, конечно, не считать любви…

Она кивнула и сделала пометку в блокноте:

– Значит, ты считаешь, что хорошо распорядился обоими дарами?

Он ничего не ответил, и Сесиль надавила немного сильнее:

– Давай разберемся. Твоя душа вкусила свободу, познала любовь… по крайней мере, ты называешь это любовью…но загляни в себя поглубже. Что ты чувствуешь теперь? Почему наслаждение свободой привело тебя сюда, в клинику, где лечат души, пораженные унынием, изъязвленные грехом?

– Что вы хотите сказать, доктор? Я не понимаю. – он хотел последовать обычной тактике избегания и запирательства, но она твердо решила, что сегодня не позволит ему улизнуть:

– Я прошу тебя задуматься о цене выбранной тобой «свободы». Ты противился воле отца, как все мальчики, но в душе признавал его право повелевать. Установленные им рамки были разумны, и тебе хорошо и спокойно жилось за этой оградой… твоя совесть была чиста. Это так?

– Не знаю… наверное, да.

– Вот видишь! Твои искушения стали сильнее после смерти отца, верно?

– Наверное… но дядя Густав был начеку и наказывал меня строже, чем папа.

– …И ты снова бунтовал, ты противился своим наставникам, но все-таки уважал их, понимал, что они действуют тебе во благо… как и твой отец… и как Господь. Возвращаясь к отцу, приходя к наставникам, ты просил прощения за свои поступки, приносил покаяние, и совесть твоя была чиста, а душа спокойна.

– Я вас по-прежнему не понимаю, – тихо сказал Ксавье и отвел глаза, но Сесиль видела и чувствовала: он понимает, и рискнула продолжить интервенцию:

– Что же случилось, куда делся покой, что отяготило твою совесть?..

– Мой… грех?..

– Мы не в церкви, Ксавье, и эта сессия – не исповедь. Мы не говорим о грехе. Мы говорим о свободе, которую ты назвал высшим даром, и о совести – если она замутнена, ты теряешь покой, а без покоя не можешь быть и счастлив.

– Это… верно. Для счастья нужна чистая совесть. – замерев в кресле, юноша по-прежнему смотрел в пол, и Сесиль не могла достоверно распознать, на самом ли деле он с ней согласен – или пытается угадать правильный ответ.

– Ты был счастлив, когда отец или наставник прощал тебя? Ты был счастлив, когда приносил покаяние, и получал отпущение грехов?

– Да! Да, конечно… – он вскинул голову, но через секунду снова опустил. – Мне становилось очень хорошо.

– Ты никогда не думал – почему?..

– Нет… наверное, нет. И почему же, по-вашему?

– Просто обрати внимание: больше всего ты был счастлив, когда просил прощения – и получал его… и когда ты добровольно – добровольно, Ксавье! – отказывался от своей свободы, доверяя отцу и наставникам, именно тогда ты и был по-настоящему, полностью свободен… Бог даровал тебе свободу, как самое ценное, и ты приносил этот дар на Его алтарь, говоря: «Да будет воля Твоя, не моя».

– И что же?.. Вы… вы хотите сказать, что я не просто впал во искушение, когда … стал жить по собственной воле, а сознательно пошел против Бога?..

«Ну наконец-то я заставила его это признать!»

Сесиль постаралась скрыть свое торжество и придать голосу еще больше мягкого сочувствия:

– Именно так, Ксавье! Ты стал противиться Богу, «сбегать от него с мальчишками», как сбегал от отца, но перестал считать это проступком… перестал просить прощения… а не прося прощения, ты его и не получал, и счастье убывало, как шагреневая кожа, становилось все меньше и меньше… пока не исчезло вовсе. Твоя душа «переела» мирской свободы, устала от своеволия, и заболела, отравленная сожалениями и укорами совести.

Ксавье молчал. Руки его были скрещены на груди, голова опущена, темные кудри вились вдоль бледных щек… в этой строгой сосредоточенной позе он был похож на замечтавшегося ангела, и Сесиль невольно залюбовалась им.

«Кажется, я впервые смогла до него достучаться… Он расстроен, он растроган, он задумался, и теперь-то мы сможем продвинуться к цели».

– Это просто удивительно, доктор Пети… просто удивительно…

– Что удивительно, Ксавье? – мягко улыбнулась она.

– Какую же неебическую хуйню вы несете!.. Редкостную, тупую, безграмотную хуйню! Вам самой-то не стыдно, мадам? Господи, Соломон!.. Как же ты был прав насчет религии!.. И какой я невозможный дурак!

Он вскочил и направился к двери.

– Ксавье!.. Подожди!..

– Нет, мадам! Хватит с меня вашей идиотской болтовни! Я больше ни одной секунды не желаю вас слушать! Вы… вы… отравляете мой ум! Оставьте при себе ваши ебаные проповеди, я в них совершенно не нуждаюсь!

Скандализованная Сесиль потеряла дар речи. Это был не первый случай, когда пациенты спускали на нее собак, оскорбляли или насмехались, но услышать площадную брань и слова, полные едкого презрения, из уст такого мягкого и благовоспитанного юноши было все равно что отравиться просфорой или причастным вином.

Следовало как-то отреагировать, выправить ситуацию, вернуть себе контроль – но глаза у мальчишки горели, как у разъяренного кота, и Сесиль боялась, что он набросится на нее с кулаками, если она попробует его задержать…

На такой случай в комнате была тревожная кнопка, санитары клиники хорошо знают свое дело и наверняка сумеют совладать с приступом буйства, вот только как она потом станет объясняться с отцом Густавом?.. Он сдержит слово, с позором выгонит ее со стажировки, и это будет лишь началом бедствий, верхушкой айсберга…

Слухи о подобных историях в профессиональной среде разносятся со скоростью пожара, и ей очень, очень повезет, если профессор Шаффхаузен, который с самого начала был резко против ее участия в конверсионной программе, даже в качестве научного эксперимента, проявит понимание и участие. Скорее всего он отправит ее на супервизию к доктору Витцу, и назначит дополнительные часы личной терапии, но нельзя было исключать, что старый вредный лис воспользуется случаем, чтобы дать ей коленом под зад…

А от Жана не дождешься сочувствия: на словах муж, конечно, поддержит ее, согласится с выводами, сам наставит Ксавье кучу диагнозов, требующих сугубо медицинской коррекции – но в глубине души будет злорадствовать, что супругу щелкнули по носу. Щелкнули на том самом поле, где она считала себя безукоризненным мастером.

– Хорошо, Ксавье, – пробормотала Сесиль вслед дьяволенку, в последней попытке сохранить лицо. – Закончим сегодня пораньше… Я прошу тебя подумать о причинах твоего сопротивления, и завтра мы…

– Нет, доктор Пети! – резко возразил он. – Никакого «завтра» не будет! Я помню условия контракта, который неосмотрительно подписал собственной рукой, и понимаю, что мне не так просто будет уйти отсюда до конца следующего месяца. Дядя Густав мне это подробно объяснил… но, пока я здесь, у меня есть право выбрать другого терапевта, и я им воспользуюсь!

***

– Ну давай уже, Сид… сколько можно меня пытать? – хрипло прошептал Исаак и с болезненной гримасой потер руку, выше локтя перетянутую медицинским жгутом.

– Не дергайся. – Соломон филигранно-точным движением проколол вену, ввел лекарство, вытащил шприцевую иглу, снял жгут и положил ватный тампон на место укола: – Все. Теперь ложись и спи.

Указание было излишним: под сдвоенным действием седативного и миорелаксанта Лис сразу же осел на подушки, как тряпичная кукла, веки его сомкнулись и, уплывая в сон, он еле слышно пробормотал:

– Разбуди меня, когда приедет профессор… я… тоже… то-же… хочу… по-го-во… го… рить…

– Ну уж нет, Лис… сотрясение мозга – это не шутка; на ближайшие дни тебе хватит приключений. Переговоры —не твоя забота. Я пообщаюсь с герром Шаффхаузеном тет-а-тет и все расскажу тебе после.

– Ммммммм… Кса… вье…

Соломон молча поправил подушку под головой брата, заботливо укутал его пледом и, погасив лампу, вышел из спальни и направился в гостиную, где спокойно и терпеливо ждал доктор Эмиль Шаффхаузен, прибывший еще полчаса назад. Горничная подала гостю кофе и булочки со свежим маслом, и он с удовольствием воздавал должное незапланированному полднику, пока хозяин дома был занят проведением медицинской процедуры.

Горячие булочки и в самом деле были великолепны, но не могли в полной мере отвлечь Шаффхаузена от основной цели визита. Гурман и сибарит в его душе без лишних споров уступили место и бразды правления опытному врачу. Он постоянно прислушивался к происходящему за стеной, готовый в случае необходимости придти на помощь Кадошу, но тот справился и сам. Шаффхаузен был очень доволен этим новым доказательством профессиональной компетентности молодого коллеги – ведь лечить близких и любимых куда сложнее, чем посторонних людей, а в случае Соломона речь шла не просто о родственнике, но о близнеце. Сообщающемся сосуде…

«Полагаю, он не лечит Исаака одной лишь братской нежностью… прекрасное средство, чтобы поддержать разбитое сердце, однако мозг после сотрясения и перенапряженные нервы требуют более точной настройки. Ох уж эта любовная страсть, каких только бед она не творит с людьми, толкает и на подвиги, и на преступления… и очень часто доводит до болезни».

…Едва Соломон перешагнул порог гостиной, Шаффхаузен поприветствовал его сдержанной улыбкой, отложил надкушенную булочку, отодвинул чашку, но, прежде чем заговорить, дождался, пока коллега сядет за стол и устроится поудобнее.

– Как самочувствие вашего брата, доктор? – в его голосе звучало искреннее беспокойство.

– Я бы оценил его как удовлетворительное… и надеюсь, что после сна наступит значительное улучшение.

– Позвольте полюбопытствовать – что вы ему назначили?

– Прямо сейчас – комбинированный препарат на основе зопиклона. (2) И витамины группы В.

Шаффхаузен одобрительно кивнул:

– Согласен с вашим выбором… Я бы тоже порекомендовал непрерывный сон, в темноте и тишине, продолжительностью не менее восьми часов, а лучше – десяти. Из-за нагрузок, которым месье Исаак непрерывно подвергает себя в течение месяца, его нервная система измотана больше, чем у солдата на передовой.