Текст книги "Знамя его надо мною. Часть 3 (СИ)"

Автор книги: Jim and Rich

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

– Да уж, подходящее сравнение… – вздохнул Соломон и потер лоб, где от усталости и недосыпания резче обозначились морщины. – Хорошо еще, что нам удалось отделаться штрафом и судебным предупреждением, после того, как этот перевоплощенный Гудини и Бастер Китон в одном лице открыл наручники без ключа и выпрыгнул на ходу из полицейской машины… А настоящая удача – что в результате у него «всего лишь» ушибы, трещина в ребре и легкое сотрясение мозга.

– Верующие сказали бы, что у него чрезвычайно сильный ангел-хранитель, ну, а я, как врач, восхищен его физической формой и уровнем спортивной подготовки. Но оrandum est, ut sit mens sana in corpore sano(3) – это самое главное, тут я полностью согласен с Ювеналом.

– Молить несуществующих богов… вы не видите здесь противоречия? – грустно усмехнулся Соломон и потянулся за кофейником, чтобы наполнить свою чашку и налить гостю еще одну порцию горячей арабики. Шаффхаузен не стал отказываться:

– Благодарю… не припомню, чтобы еще где-нибудь в Женеве мне доводилось пить такой же превосходный кофе, как у вас.

– Зато на Ривьере самый лучший кофе варит донна Джами, это всем известно, а уж с ее выпечкой и вовсе ничто не сравнится, – вернул комплимент Кадош, чем вызвал на строгом лице профессора, которое сам Шаффхаузен почему-то именовал «бюргерским», довольную, прямо-таки солнечную улыбку…

Ах, если бы поводом для их приватной встречи действительно была дегустация нового сорта кофе и неспешное обсуждение научной статьи о прогрессивных методах психофизической реабилитации больных после инсульта и нейрохирургических вмешательств! В реальности дела обстояли далеко не так мирно, говоря по правде – хуже некуда. Незапланированный приезд в Женеву профессора Шаффхаузена, маститого ученого европейского масштаба, признанного авторитета в области терапии пограничных состояний и личностных расстройств, владельца собственной психиатрической клиники, был последним шансом на безболезненное и законное вызволение Ксавье Дельмаса из цепких рук бывшего опекуна…

Пользуясь козырями своего положения, профессор собирался на правах гостя попасть (точнее, проникнуть) на территорию клиники «Розовые сосны», поучаствовать в интервизии и заодно проведать мадам Дюваль, жену собственного заместителя, проходившую стажировку по гранту Католической медицинской ассоциации. Все это было бы шито белыми нитками, заяви о подобных намерениях Соломон Кадош или даже доктор Витц – формальное руководство «Розовых сосен», вкупе с теневыми покровителями, костьми бы легли, чтобы не допустить в свою вотчину «предвзятых и предубежденных, а также нравственно небезупречных» посетителей, будь они хоть трижды экспертами по неврологии и психиатрии.

Франсуа и Жозефа Дельмасов, несмотря на то, что они были родными дядьями Ксавье, тоже постигла досадная неудача, по причине «юридического конфликта интересов». Получив категорический отказ во встрече с племянником, Дельмасы пришли в ярость, грозили «всей католической шайке» полицией и судом, но… ничего не добились. Приглашенный ими адвокат изучил ситуацию и дал неутешительный комментарий: у родственников нет ни весомого повода, ни законной возможности забрать Ксавье из клиники, пока он сам не выразит такого желания.

Молодой человек был дееспособным совершеннолетним, он прибыл на лечение добровольно и собственноручно подписал контракт, на шестьдесят дней дающий богоугодному заведению и его представителям «особые права и полномочия». Он добровольно согласился «соблюдать установленный режим и ограничения, выполнять рекомендации лечащего врача и подчиняться законным требованиям администрации клиники». Более того, в контракте был пункт, напечатанный мелким шрифтом, где отдельно оговаривались «персоны нон грата», коим «в лучших интересах пациента» строго-настрого запрещались посещения и любые контакты с ним, вплоть до истечения двухмесячного моратория. И мораторий мог быть продлен, если на шестьдесят первый день Ксавье подпишет новый договор на продолжение лечения.

Законным представителем пациента и посредником между ним и внешним миром, на все время действия контракта, назначался Густав Райх…

Ситуация выглядела тупиковой, и доведенный до отчаяния Исаак Кадош пришел к выводу, что наилучший способ вызволить Ксавье – тот, к которому он уже однажды прибегал, и прибегал успешно: вторжение и похищение. Он не желал слушать ни разумных доводов Соломона, предлагавшего для начала найти надежный способ связи, ни уговоров доктора Витца, припомнившего, что его бывшая ассистентка, вышедшая замуж за врача из клиники Шаффхаузена, получила грант Католической медицинской ассоциации, и – такая удача! – как раз сейчас проходит стажировку в «Розовых соснах»…

«Почему бы не обратиться к ней? Она наверняка в курсе дела…»

Соломону не понравилась идея довериться женщине, тем более, поддерживающей лженаучные теории, но прозвучавшее имя великого врача натолкнуло его на мысль обратиться к самому мэтру Шаффхаузену. Помимо незыблемой репутации в научных кругах и полезных связей, профессор имел широкий кругозор, либеральные взгляды и отличался гибкостью ума, удивительной для психиатра.

Соломон лично познакомился с ним еще студентом, на конференции в Париже, потом много раз встречался, когда проходил ординатуру в клинике Витца, и позднее, уже сам став врачом, имел удовольствие посещать публичные лекции профессора в Сорбонне и в Женевском университете. Виделись они и на званых обедах у Витца… общение было приятным, симпатия – взаимной. Соломон, еще раз все обдумав, решил, что прямое обращение к Шаффхаузену за помощью в сложном и щекотливом деле не будет ни глупостью, ни наглостью, и профессор пойдет навстречу хотя бы из чувства светской солидарности. Он оказался прав.

…Только Лис не мог ждать. Он упрямо твердил, что медлить нельзя, он кожей чувствовал нависшую над Ксавье опасность, и знал, просто знал, что ничуть не преувеличивает, что речь идет в прямом смысле слова о жизни и смерти его Олененка…

Переживания за любимого поглотили душу, страх потери выбил из колеи, затуманил рассудок. Готовясь к смелой вылазке, Исаак не учел, что частная клиника психиатрического профиля, расположенная на берегу Женевского озера, на закрытой территории и за высокой оградой, охраняется куда строже, чем студенческое общежитие в Париже. Не ведал он и того, что охранники, предупрежденные Райхом, с самого первого дня готовились к попытке выкрасть Ксавье, и, вкупе с приметами возможных похитителей, охрана получила четкие и жесткие распоряжения, как себя вести с этими негодяями…

В результате несколько дней, остававшихся до прибытия Шаффхаузена, Исаак провел сперва в полицейском участке, потом в больнице, и, наконец, в женевской квартире брата, под домашним арестом:

«Ты не спасешь Ксавье, если ради него погибнешь или попадешь в тюрьму! Прошу тебя: не делай больше глупостей. Доверься и жди, а пока что зализывай раны…»

…За кофе и сигарами Кадош и Шаффхаузен самым серьезным образом обсудили все очевидные сложности и проанализировали скрытые ловушки, после чего составили подробный план действий. Оставалось привести его в исполнение, и оба заговорщика понимали, что у них всего одна попытка, и права на ошибку нет.

***

Едва госпожа Руссель вошла в приемную, Райх понял, что не оберется хлопот с этой ученой дамой. Ярко-рыжие волосы, тщательно уложенные, сияли, как бронзовый шлем амазонки. Костюм от Шанель, пепельного цвета, одновременно изящный и строгий, разительно отличался от скромных трикотажных платьев и комплектов прет-а-порте, что носили стажерки и медицинские сестры, «мышиная армия», хорошо дрессированная и послушная воле начальников-мужчин.

Парижская дива, откуда-то выкопанная Ксавье и предъявленная Райху, как советские ядерные ракеты на Кубе, в эту армию не входила. Госпожа Руссель была сама по себе, точно знала, на что имеет право: сразу же предъявила документы, удостоверяющие, что она – двойной доктор, психиатрии и психоанализа, и заявила, что месье Ксавье Дельмас, являясь ее пациентом, желает возобновить терапевтические сессии…

«Где он только ее достал?.. Когда успел, дрянной мальчишка?» – мучился Густав злобной досадой. – «Никогда в жизни Ксавье не интересовался мозгоправами, высмеивал Фрейда, а чтобы выговориться и облегчить душу – ему хватало исповедальни и христианских встреч… пока он еще был членом общины… но и после, ссорясь со своим грязным жидом, он прибегал жаловаться ко мне. Всегда ко мне… иначе я и не смог бы залучить его сюда, не смог бы уговорить встать на крестный путь подвига преодоления».

Речь Райха оставалась спокойной и вежливой, когда он возразил:

– Вы напрасно проделали столь долгий путь, мадам… Месье Ксавье Дельмас записался на программу конверсионной терапии, она у нас называется «Семь шагов преодоления», и ему уже назначен терапевт. Согласно контракту с нашей клиникой…

Руссель покачала головой, так что рыжая грива заколыхалась, и неприятно улыбнулась:

– Согласно контракту с вашей клиникой, месье Дельмас имеет право сменить терапевта, и хочет воспользоваться своим правом. Когда он звонил мне в Париж, то выразил свое желание ясно и недвусмысленно, просил срочно приехать… и вот я здесь. Жду, когда меня проводят к моему пациенту.

Райх закусил губу. Присутствие этой женщины заставило его мгновенно возбудиться, строгая одежда и холодные тонкие черты лица не сочетались с чувственной, животной грацией движений, с терпким запахом порочных духов, винно-шоколадным, с примесью миндаля и магнолии…

Анна-Мари Руссель как будто лгала всей собой, подобно вакханке, прикинувшейся непорочной весталкой, чтобы вернее завлечь слабого мужчину. Он не мог подавить эрекцию, член словно раздулся в штанах – хорошо, что полы длинного пиджака прикрывали этот позор – и ему стоило больших усилий успокоить дыхание и вернуть мысли в прагматическое русло.

«Ведьма… Кружит как ястреб… Настоящая ведьма… Что-то в этой истории со сменой терапевта нечисто, совсем нечисто, и явно смердит жидовскими залупами… Как они умудрились подослать ее?.. И кто из них – Кадош или все-таки мои добрые друзья, братья Дельмасы?..»

Он тянул с ответом, Руссель теряла терпение:

– Месье, поторопитесь. Я не затем бросила все свои дела и провела целую ночь в дороге, чтобы сейчас терять время на бюрократические формальности. Священные тексты постоянно говорят нам о ценности каждой минуты, разве не так?

– Так, мадам. Вы правы. Я сейчас распоряжусь… Ксавье как раз закончил сеанс физиотерапии, и вы сможете встретиться с ним еще до обеда.

Повлиять на ситуацию было трудно. Он не мог выдать свои намерения, а значит, не мог помешать Руссель увидеть Ксавье. Это стало бы последней каплей для мальчишки, и самое главное, дало бы повод рыжей шлюхе, и кое-кому еще, завопить о насилии, о нарушении прав пациентов, о непрофессиональном и неэтичном поведении приверженцев религиозного подхода к лечению душевных расстройств… и хуже всего, что он был лишен возможности немедленно выяснить, каким образом Ксавье сумел пробраться к городскому телефону и переговорить с парижской докторшей так, что об этой беседе никто не узнал. Скорее всего, ему кто-то помогал…

Райх нажал кнопку звонка, вызвал дежурного и поручил госпожу Руссель его заботам, наказав разместить гостью со всем возможным удобством, а затем проводить в кабинет для консультаций, и туда же пригласить Ксавье Дельмаса.

Руссель, довольная его кротостью, и даже как будто удивленная легкой победой, поблагодарила и снизошла до улыбки на прощание:

– Вы очень внимательны, месье Райх. Надеюсь, что мы сработаемся, ведь и вы, и я хотим одного и того же – душевного и физического здоровья для наших пациентов и подопечных.

– Да, мадам. Да, именно так я и смотрю на это…

Выпроводив ее из приемной, Райх прошел в свою комнату и тщательно запер дверь. Ему нужна была пауза…

«Сесиль солгала мне. Он вовсе не отказался от консультаций из-за усиления депрессии… и реакция на препараты здесь ни при чем. Я знаю его хитрости… Поганец взбунтовался всерьез и что-то затеял, наверняка состряпал целый план… хочет опять пристроить свой дьявольский отросток в грязный рот жида… ооооо, я знал, что так и будет, донна Исаис шептала мне об этом… и вот сейчас явила эту рыжую шлюху, ученую пизду, чтобы дать знак – берегись!..»

Густав быстро разделся донага, шепча молитвы, изо всех сил стараясь не трогать налитый кровью возбужденный член, даже не смотреть туда, и дрожащими руками вытащил из шкафа власяницу. Поспешно натянул ее и застонал от наслаждения, когда грубая колючая ткань потерлась о мокрую головку, но снова преодолел искушение…

Вместо того, чтобы начать мастурбировать, думая о Ксавье (всегда, всегда о Ксавье…) и еще – о рыжей вакханке, которой так хотелось пустить кровь, он снял с крюка тяжелую дисциплину и, встав перед распятием, нанес себе первый удар.

– Confiteor Deo omnipotenti et vobis, fratres, quia peccavi nimis cogitatione, verbo, opere et omissione: mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa… (Исповедую перед Богом Всемогущим и перед вами, братья и сестры, что я много согрешил мыслью, словом, делом и неисполнением долга: моя вина, моя вина, моя великая вина.)

«Ничего… пусть встречаются, шепчутся, трудятся как пчелки…тем скорее я узнаю их планы и приготовлю капкан для демонов».

Боль, обжегшая плечо, принесла облегчение, но возбуждение стало сильнее. На лице Густава появилась улыбка, из уголка рта вытекла капля слюны. Он снова ударил себя – сильно, жестоко, потом еще и еще раз.

– Ideo precor beatam Mariam septer Virginem, omnes Angelos et Sanctos, et vos, fratres, orare pro me ad Dominum Deum nostrum. (Поэтому прошу Блаженную Приснодеву Марию, всех ангелов и святых и вас, братья и сестры, молиться обо мне Господу Богу нашему.)

Боль усиливалась, кожа вспухала, член под власяницей истекал смазкой, и Густав молился все более рьяно.

«О, отродья тьмы, адские создания… Я скорее убью моего мальчика, разобью его тело, чем заново предам в руки похотливых педерастов. Его чистота заслуживает монастырской кельи или гроба, но не смрадной клоаки на Монмартре, с танцами и вином, где ангела учат предаваться разврату».

Удар, удар, и снова, еще один… целый град ударов… По плечам струилась кровь, он уже готов был кончить, но продолжал молиться.

– Misereatur nostri omnipotens Deus et, dimissis peccatis nostris, perducat nos ad vitam aeternam! (Да помилует нас Всемогущий Бог и, простив нам грехи наши, приведет нас к жизни вечной.)

«Ты снова хочешь лечь с мужчиной как с женщиной, Ксавье, и снова делать с ним срам, снова творить мерзость перед Богом?.. Нет, мой мальчик, я спасу тебя, спасу, даже если ради этого мне придется завернуть тебя в саван».

Комментарий к Глава 13. Интермедия. Распятый на тюльпанах (часть 1)

1 католические программы «терапии» гомосексуализма называют пациентов «борцами» или «преодолевающими»

2 зопиклон – небензодиазепиновый снотворный препарат, обладает также седативным и миорелаксирующим эффектом.

3 надо молить богов, чтобы дух здоровый был в теле здоровом (лат). – точная цитата из Ювенала

Визуализации:

1. Ксавье на консультации у Сесиль:

https://hostingkartinok.com/show-image.php?id=82a1f1580bde2f4a675b5ec3410bd60d

2. Исаак около “Розовых сосен”:

https://hostingkartinok.com/show-image.php?id=0b40ba2c06848b861e4662dd9ac47298

3. Соломон в Женеве:

https://hostingkartinok.com/show-image.php?id=b1645e59b0b6931254c2e34c711d21df

4. Доктор Шаффхаузен:

https://hostingkartinok.com/show-image.php?id=e8bb74ced87ccd8858c4cb6dc1bcbe27

========== Глава 14. Интермедия. Распятый на тюльпанах (часть 2). ==========

Когда бы вам их видеть привелось!

Один – чуть жив, лишился чувств – другой.

Граф Оливье ослаб, теряет кровь.

Так стало у него в глазах темно,

Что он узнать не может никого.

Песнь о Роланде

Женева, парк Бастионов, 5 марта 1974 года.

– Вот, мой генерал, что удалось сделать в расположении вражеских частей… Надеюсь, я была хорошим солдатом. – Руссель остановилась в нескольких шагах от площадки с уличными шахматами и улыбнулась Кадошу:

– Теперь, по законам жанра, ты должен поцеловать мою руку и пообещать вечную преданность… но мне достаточно будет приглашения на ланч, потому что я замерзла как бродячая кошка и голодна как волк.

– Прямо не знаю, как еще тебя благодарить, Анна-Мария… – Соломон склонился и без малейшей наигранности запечатлел поцелуй на теплом запястье, пахнущем земляничным мылом. – Пойдем обедать. Я помню, что после променада тебе нужен горячий суп, печеный картофель и белое вино, и помню, что всем ресторанам Женевы ты предпочитаешь бистро в парке Бастионов… поэтому и повел тебя сюда.

– Ты мог бы выбрать маршрут и покороче, дорогой друг, – рассмеялась Анна-Мария, поежилась и плотнее закуталась в пальто: – Я люблю это местечко, правда, и мне приятно, что ты помнишь студенческие годы, но для прогулки по аллее аристократов я чересчур легко оделась… так что супом и картофелем ты не отделаешься, Соломон. Мне нужно мясо.

– Все, что пожелаете, доктор Руссель.

Со стороны мужчина и женщина напоминали респектабельную супружескую пару. Когда они рука об руку зашли в ресторан, метрдотель отнесся с ним с особой предупредительностью: предложил самый удобный столик, в тихом уголке, вдали от сквозняка, но с самым лучшим видом на парк. Официант молниеносно подал аперитив.

Прежде чем поднять бокал с любимым белым бургундским, Анна-Мария достала из сумочки и положила на край стола узкий бумажный конверт.

– Что это? – спросил Соломон, видя, что она постукивает по конверту подушечками пальцев и кусает губы, как будто не может согласиться с собственным решением.

– Письмо.

– Для меня?

– Для твоего брата. Я знаю, что должна передать его, иначе поступлю хуже, чем Райх…

– Это верно. И что тебя смущает?

– Я боюсь последствий… как человек, я очень сочувствую обоим, Исааку и бедняжке Ксавье, но как врач… я чувствую, что собираюсь бросить петарду в дровяной сарай. Они оба нестабильны, оба не в состоянии мыслить ясно, и если твой брат это прочтет прямо сейчас, пока у нас еще не все готово… бог знает, что может произойти.

Соломон сцепил собственные пальцы в замок, чтобы не поддаться искушению просто-напросто выхватить послание Ксавье из чересчур профессиональных рук доктора Руссель.

– Анна-Мария, я мыслю вполне ясно, как и ты. Месье Шаффхаузен тоже мыслит ясно. Исааку сейчас сложнее, чем нам всем, но уверяю тебя: он мыслит достаточно ясно чтобы прочесть письмо и остаться в рамках благоразумия.

– А мне сдается, что ты чрезмерно оптимистичен… – вздохнула Руссель и покачала головой. – У Ксавье психотическая депрессия, и, насколько могу судить, есть риск развития депрессивно-параноидального синдрома (1). Это сильно отразилось на тексте письма.

– Ты что, его читала?

– Разумеется. Я же терапевт. Слушай дальше… Твой брат только что перенес тяжелый нервный срыв и сотрясение мозга. Ты же невролог, Соломон, ты понимаешь, что в текущей ситуации письмо от любовника – нежелательный стресс.

– Отдай письмо. – голос Кадоша был ровным, лицо спокойным, но взгляд вспыхнул так, что Анна-Мария ощутила смущение и несвойственную ей робость… Она на несколько сантиметров передвинула конверт по столу, поближе к Соломону, но не снимала с него руки.

– Сначала прочти сам. Скажу честно – я удивлюсь, если по итогам ты придешь к иному выводу, нежели я.

Подали закуски: улитки по-бургундски, запеченные с пряным маслом и свежей петрушкой, золотистые крутоны, шпинатную пасту. Руссель с аппетитом принялась за еду, Кадошу же кусок в горло не лез. Он обдумывал ложное положение, в которое попал не по своей воле, и не видел достойного выхода: как ни крути, получалось плохо…

Игнорировать мнение такого опытного врача, как Руссель, и действовать на свой страх и риск, было глупо – но идея обмануть брата, скрыв от него письмо Ксавье, пахла настолько мерзко, что никакие благие побуждения не могли перебить эту вонь. Для принятия взвешенного решения требовалось все-таки познакомиться с текстом послания. Анна-Мария на правах врача не колебалась, считая, что ни одна личная тайна не стоит суицидальной попытки. Рассудок Соломона полностью разделял эту прагматичную точку зрения, сердце же яростно противилось бесцеремонности, с какой Анна-Мария вторгалась в чужую интимную зону – и предлагала последовать ее примеру… Наверняка что-то похожее говорят друг другу опусдеисты, занимаясь перлюстрацией личной переписки.

Бороться с Райхом и при этом действовать теми же методами претило Кадошу до тошноты. Он старательно напоминал себе нужные примеры из истории, подходящие цитаты: и про цель, что оправдывает средства, и про победителей, что спят слаще побежденных, и сакраментальный девиз генерала Гранта -”если не можешь победить честно, просто победи», и сумел уговорить совесть… но легче ему не стало.

Руссель, успевшая покончить с улитками, дотронулась до его руки и сочувственно покачала головой:

– Господи, Соломон, видел бы ты себя со стороны… Настоящий Эль Сид Кампеадор: «Казнив обидчика, я сам иду на казнь»(2). Ненормальное чувство чести – это у вас семейное?..

– Я не запрашивал личную терапию, доктор, – нехотя отшутился Кадош и для порядка пригубил вино в своем бокале.

– А следовало бы!.. Я, конечно, тоже хороша: не учла, что ты в глубоком переносе… надо было просто спрятать это злосчастное письмо, пусть бы полежало до лучших времен. Когда мальчик выйдет на свободу, они и сами разберутся.

– Теперь уже поздно об этом сожалеть. – Соломон понимал, что Анна-Мария его провоцирует, подталкивает к тому, что она считала правильным, и в определенном смысле хочет сделать сообщником. Что ж, у нее было такое право, с тех самых пор, как она сорвалась с места после сумбурного звонка Ксавье и помчалась в Женеву, отложив на потом изучение медкарты и постановку диагноза, потому что считала самым важным защитить нуждающегося в защите, вернуть отнятую свободу… и не лечить насильно.

Она всегда была такой, со студенческих лет – решительной и отважной, жесткой, но исполненной сочувствия. Докторская степень, преподавательская кафедра и обширная частная практика придали ей солидности, и только. Огонь справедливости по-прежнему горел в ее сердце.

Соломон достал письмо из конверта, развернул его и углубился в чтение.

«Мой любимый! Я знаю, что потерял право писать тебе, и не могу просить о помощи…

Во всем, что случилось со мной, с нами, виноват только я один. Дядя Густав говорит, что меня наказывает Бог, потому что я от Него отрекся, но я знаю, что это неправда. Бог тут ни при чем. Он подарил мне счастье встречи с тобой, а я своими руками разбил это счастье. Я поверил чужой лжи, легко, бездумно, я впитал этот яд и отравил им тебя. Лис, наверное, уже поздно говорить об этом, поздно каяться – но пожалуйста, пожалуйста, любовь моя, прости!.. Прости за все моменты, когда я был таким ужасным, когда не верил, когда отталкивал, и за те пощечины…

На самом деле избить следовало меня, но я знал, что мне ничего не будет, как бы я себя не вел, что ни ты, ни Соломон, и волоска на моей голове не тронете, вот и хорохорился, как глупый петух. Настолько глупый, что орал и клевался, вместо того, чтобы вести себя как мыслящее существо, созданное по образу и подобию Творца.

Исаак! Вот видишь! Я снова болтаю глупости, пустословлю, и не могу сказать главное… объяснить, с чего все началось. Я приревновал тебя к Хосе. Ты, наверное, скажешь: «Ну и что, разве это новость, ты ревновал меня всегда и ко всем, даже к продавцам на рынке». И будешь прав. Вот только все не так просто, любимый… позволь мне объяснить до конца. Я на самом деле поверил, что ты мне изменил, и на то были причины. Через два дня после Рождества мне по почте прислали конверт с фотографиями. Не знаю, кто это снимал, как и где… но ты и Хосе там были голые или почти голые. Везде. Это было ужасно, Лис. Вы обнимались, вы целовались, стоя, сидя, лежа… на одном снимке он сосал тебе. Сейчас я уверен, уверен, что это подделка, но тогда я просто сошел с ума от ревности… у меня чуть сердце не лопнуло.»

– Ооо, проклятье!.. Как же я сразу не догадался! – выронив письмо, простонал Соломон и, поймав вопрошающий взгляд Анны-Марии, сухо пояснил свою реакцию:

– Все лежало на поверхности, а я, дурак, ничего не понял… Мы с братом головы сломали, гадая, почему Ксавье бесится и обзывает нас лжецами, почему вообразил, что Лис его больше не любит – и вместо объяснений ринулся в бега. Я считал, что это «дядюшка Густав» настроил мальчишку, сумел его как-то запутать, запугать… но даже не предположил, что здесь замешан Хосе Варгас!.. Точнее, что его использовали в роли наживки.

– Хосе Варгас? – Руссель приподняла брови. – Что, этот Хосе из письма – твое последнее увлечение, тот самый испанец из труппы «Лидо», из-за которого ты не пришел ко мне на новогоднюю вечеринку?..

– Да, тот самый. – Кадош предпочел не развивать тему и вернулся к чтению письма. Оно было длинным, и каждая следующая строчка, надрывная, болезненная, как будто лезвием проходилась по сердцу…

«Я знал, что никогда не смогу разлюбить тебя, но и разделить с другим – тоже не смогу… Так уж я устроен, мне нужно все или ничего. Я не хотел быть для тебя чем-то вроде домашней еды, пресной и скучной, пока ты бегаешь по уличным забегаловкам, где пряности и острые приправы дразнят твое нёбо и обжигают язык. Я чувствовал, Исаак, что наша любовь осквернена, осквернена ложью, и хуже всего мне становилось от понимания собственной вины. Моя ревность тебе наскучила, капризы остудили пыл… а я ничего не замечал, жил как раньше… Дядя Густав тогда сказал мне – терпи, если ты выбрал этого человека, терпи, потому что только терпение и верность может оправдать греховную связь в глазах Бога. И я верил, верил, что смогу сказать Иисусу: «Прости меня, Боже, прости, потому что я много страдал…»

Вот, Лис, понимаешь? Я хотел пострадать! Хотел пойти на крест, как Иисус, во имя любви!.. Я хотел пострадать за тебя и за меня, и за Соломона, и за всех, кого называют мужеложниками, или содомитами, или педиками, или извращенцами…

Я знал, знал, что ни в какой клинике меня не вылечат, что бы ни говорил дядя Густав, потому что нет лекарства от любви, а я люблю тебя, Лис, люблю, всей моей душой, всем сердцем, всем телом, только тебя, одного тебя! Это всегда было так! Это не изменилось, и никогда не изменится, пока я жив… И я думал: если наша любовь грех – я должен страдать за нее, если ты грешишь – я должен страдать за тебя, я должен быть честным и праведным, молиться, терпеть, просить, чтобы Бог не наказывал тебя, а только меня, меня одного…

Понимаешь ты?.. Я ушел не потому, что разлюбил, и не затем, чтобы сделать тебе больно. Это было для меня как паломничество, как добровольный затвор в монастыре… и я надеялся, что, может быть, если я выдержу епитимью, мы однажды снова соединимся.

Но у меня ничего не получилось, Лис! Я не могу без тебя жить!.. Мне ничего не нужно, если тебя нет рядом, ни еда, ни вода, ни Бог, ни рай, ничто! Молитвы меня не утешают, лекарства не помогают, только вредят, и все, что день и ночь твердят наставники, и дядя Густав, и эта противная Сесиль Пети, мой терапевт – все кажется бесполезной тратой времени, обманом, кощунственным бредом!..

Поверь, я в здравом уме… я понимаю все, что происходит, и вижу теперь намного яснее. Здесь никого не лечат, только мучают и ломают, это не чистилище, а самая настоящая преисподняя. Соломон оказался прав, полностью прав: «Опус Деи» и ей подобные организации – отнюдь не современные апостолы, несущие благую весть, это сборище властолюбцев, фанатиков и садистов… их проповеди – сплошное лицемерие.

Каким же я был слепым, Лис! Но теперь прозрел. Их на самом деле не интересуют наши души, им нужны только кошельки, только деньги, только тела. Бренные тела, которые могут выполнять команды, приносить пользу общине, жертвовать, и переносить унижения и боль, когда наставникам угодно «воспитывать» нас.

…Я очень скучаю, Лис, милый. Я скучаю по нашей уютной берлоге на Монмартре, где нам было так хорошо. По нашей постели, по твоим рукам, губам, и по твоему члену. Да, да, по нему тоже!.. Я так хочу домой, в твои объятия, потому что они и есть мой дом!.. Я скучаю по нашим поздним ужинам, когда мы наедались картошкой и сладким, а потом часами занимались любовью, по твоим утренним занятиям, когда я мешал тебе делать растяжку, по долгим вечерним прогулкам вокруг Сакре-Кёр, по нашему Люксембургскому саду, и по нашим ссорам… по запаху твоих волос. Здесь подушки пахнут только крахмалом и больницей. Я скучаю по Соломону. По дяде Франсуа и дяде Жозефу, и по моим друзьям. Но я сам зачеркнул все это. Я, наверное, уже никогда не выйду отсюда…

Сейчас ты точно решишь, что я сошел с ума, ты рассердишься, ты скажешь – «Да ты же сам запер себя в эту идиотскую клинику, почему не можешь уйти, когда хочешь? Ведь это не тюрьма!» Но увы – это тюрьма, Исаак. По крайней мере для меня, и даже хуже, чем тюрьма… Я согласился пробыть здесь два месяца, вроде, не так уж много, и да, потом смогу идти на все четыре стороны… но меня никто не отпустит. Я понял недавно, но… мне страшно. Дядя Густав не позволит мне уйти. Я вижу в его глазах, что он скорее меня убьет, чем даст мне уйти.

Они ведь не впустили тебя, любимый! Да, я знаю, что ты приходил, и надеюсь – ты хотел меня забрать, но тебе не позволили, тебя схватили, причинили тебе боль… как только я узнал об этом, Лис, я попытался. Попытался сначала выйти, просто выйти за ворота, а когда меня не пустили – попробовал сбежать. Но у меня снова не получилось. Дядя Густав пригрозил, что меня признают не просто больным, а сумасшедшим, опасным и буйным, и что ему придется закрыть меня в Италии, в одном монастыре, где меня никто не найдет…»

– Я вижу, Соломон, ты так же впечатлен текстом, как и я, – заметила Руссель, с удовольствием доедая суп (Кадош к своей порции даже не притронулся).

– Да.

– И что скажешь?..

– Думаю, что ты права насчет депрессивно-параноидального синдрома… Мальчик не в порядке. И это я еще мягко выразился…

– Мягко выразился – потому что ты его не видел; а я видела и говорю жестко: полная картина генерализованного тревожного расстройства и признаки паранойи… Плюс мышечный тремор и навязчивые компульсии – крутит волосы, грызет ногти.

– Черт подери. Все совсем плохо.

– Вот из этого «плохо» он и рвался написать письмо твоему брату… я, конечно, разрешила, и поощрила, само по себе послание – прекрасная терапевтическая практика, и, видишь, не смогла припрятать или выбросить. Но ты же понимаешь, что Исаак пока не должен это увидеть, иначе вдобавок к депрессивному параноику мы получим еще и маниакального.