Текст книги "Знамя его надо мною. Часть 3 (СИ)"

Автор книги: Jim and Rich

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)

Эрнест был настроен не столь скептически, он, как и Соломон, признавал, что помощь Мертенса пришлась весьма кстати, и личное досье Райха, скрупулезно собранное его кураторами из «Опус Деи», полное таких фактов и материалов, что хватило бы на несколько уголовных дел, стоило запрошенных за него денег; но что стоит услуга, когда она уже оказана?..

Неприятно, конечно, сознавать, что доктор Соломон Кадош против своей воли оказался в числе спонсоров организации, чью деятельность считал опасной и вредной, и еще неприятней – видеть и держать в руках весомое подтверждение, что у Сида и Дирка по-прежнему есть общие дела. И общая тайна…

Эрнест нерешительно крутил в руках конверт из веленевой бумаги и раздумывал. Соломон разрешал партнеру вскрывать всю почту, приходящую на его имя, и даже просил об этом, желая подчеркнуть прозрачность своей жизни за пределами общего пространства… но письма от Мертенса он не показал, и ни словом не обмолвился, что получил какие-то известия от «господина Совы», как метко окрестил мрачного и как будто вечно сонного бельгийца Лис. В конверте могло быть самое обыкновенное поздравление с праздниками – дань хорошему тону между шапочными знакомыми, не более того – но «просто поздравление» с Рождеством от рьяного католика, адресованного некрещеному атеисту-еврею, выглядело бы неуместной и злой шуткой.

При этой мысли Торнадо и сам разозлился, не зная почему, и решительно вытряхнул из конверта все содержимое. На стол выпали открытка, с изображением святого семейства в антураже вертепа: Мария с Младенцем на руках, умиленный Иосиф, пушистые ягнятки и ослик с удивленной физиономией, чем-то похожий на богослова-схоласта… – и два листка писчей бумаги, аккуратно сложенные вчетверо. Открытка была надписана от руки, но вместо традиционных рождественских пожеланий содержала евангельскую цитату:

«Так будут последние первыми, и первые последними, ибо много званых, а мало избранных».

Эрнест хмыкнул:

– Интересная мысль, герр Мертенс… Хотелось бы мне знать – вы таким оригинальным способом флиртуете с Сидом… или пытаетесь его завербовать?..

Мертенс, само собой, не мог ему ответить, если только ответ не заключался в письме.

Художник в раздражении отбросил открытку – рисунок казался ему воплощением той самой китчевой пошлости, что окружала его со всех сторон, когда он работал по заказам в дизайнерском салоне Ирмы – и развернул листки, сплошь исписанные размашистым четким почерком. Герр Мертенс определенно был очень уверенным в себе человеком… и письма писать умел затейливым слогом.

«Дорогой месье Кадош! Надеюсь, вы и ваши близкие пребываете в добром здравии. Благодарю вас за обязательность и точное соблюдение достигнутых договоренностей по нашему благотворительному проекту. Это особенно приятно в свете последних событий в политике и экономике. При обоюдном желании и должном настрое обеих сторон, абсолютно все проблемы можно разрешить путем переговоров, разве не так?

Считаю необходимым уведомить вас, что все средства, перечисленные вами в качестве благотворительного взноса в пользу фонда «Возрождение», по решению месье Рамбаля-Коше, согласованному со всеми учредителями и членами попечительского совета, перенаправлены христианской общине в Тэзе. (3)

Наверняка вам также будет лестно узнать, что персонал клиники святого Фомы (известной как «Розовые сосны») распущен, а все пациенты выписаны домой, после того, как действующие программы лечения и реабилитации подверглись медицинскому и юридическому аудиту, и были признаны бесполезными в клиническом аспекте и вредными – в духовном. Сообщите эту новость вашему брату, вместе с моими наилучшими пожеланиями.

К нам на юг дошли слухи об удачно проведенной вами операции на мозге. Это поразительно, месье Кадош. Аплодирую вашему искусству хирурга и вашей нравственной стойкости… в ситуации столь явного конфликта интересов, вы не поддались эмоциям, проявили себя как истинный христианин и, несмотря на ваши атеистические заблуждения, я возьму на себя смелость ставить вас в пример молодым людям, только вступающим на тернистый путь служения католической церкви. Правда, теперь даже Нострадамус не взялся бы предсказать ход и результат предстоящего судебного процесса над вашим пациентом … что ж, пути Господни неисповедимы, но многое зависит от настроя судьи и психиатрической экспертизы. Никто в здравом уме не назовет месье Райха вменяемым, вопрос в другом: был ли он на момент свершения своих гнусных деяний полностью безумным, или только наполовину? Вопрос почти шекспировский, и я склонен думать, что судьба Густава будет столь же печальна, как и у Гамлета.

Могу вообразить, что же делается в Париже, если здесь, на юге, в покое и тишине, судебного процесса над Безумным Густавом ждут с большим нетерпением, чем премьеру «Последнего императора». Таков уж наш век, люди во всем ищут себе развлечений, и хорошо, если не кровавых. Уверен, месье Кадош, что вы меня понимаете.

Люди в наши дни сходят с ума все чаще, и это очень прискорбно. Вот взять хотя бы злополучную мадам Сесиль Дюваль… вероятно, вы уже прочли в «Нис Матэн» о ее безвременной кончине? Если не успели, и вам не сообщил доктор Витц, то, стало быть, мне выпадает роль черного ворона, зловещего вестника несчастий. В газете пишут, что мадам Дюваль погибла в результате несчастного случая, на фоне обострившегося душевного заболевания… а по мне, это такой современный способ завуалированно сказать «покончила с собой», дать публике пищу для сплетен, но не лишить несчастную полного католического обряда погребения. Ну, с этим все в порядке: согласно объявлению в газете, отпевание состоится завтра, в 11 утра, в церкви Богоматери Пинед… Она не была приятной женщиной, что мог бы засвидетельствовать ее бывший супруг (который, кстати, сейчас в приятной компании некоего Карло путешествует по Риму, если верить слухам) – но нам, как добрым людям, или мне одному, как доброму католику, остается сказать только одно: упокой Господь ее душу, и да простится ей всякое согрешение, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!»

Дальше была еще примерно страница досужей болтовни и сплетен об общих знакомых на Ривьере, но Эрнест не стал читать. Письмо выпало у него из рук, ноги ослабели, и он опустился в кресло – то самое, что всегда и не совсем в шутку, называл Соломоновым троном…

«Сесиль мертва… Эта упрямая, настырная, жадная женщина… отравительница… мертва, наложила на себя руки!»

Еще недавно он был охвачен жаждой мщения, мечтал о суровом возмездии убийце и пособнице убийц Шаффхаузена и Ксавье Дельмаса. И ему казалось, что подобное известие обрадует его, что он ничего другого и не хочет, как только увидеть Сесиль на скамье подсудимых, в тюрьме… или мёртвой. Теперь же к горлу подступала тошнота, а на глазах вскипали слёзы, стоило представить покойницу, одну в пустой квартире, беспомощно вытянувшуюся на кровати, с бутылочкой из-под снотворного, зажатой в окостеневшей руке… или висящую в петле… или – распятую в остывшей ванне, полной бурой крови, вытекшей из вскрытых вен.

Эрнест знал на собственной шкуре, до какой глубины беспросветного отчаяния должно дойти человеческое существо, до какой степени утратить всякую надежду, чтобы содеять с собой нечто подобное… Выходило так, что они все – и Жан, и Соломон, и он сам, собственной персоной, и мрачный Дирк Мертенс – загнали Сесиль в угол, затравили, как лисицу, и довели до того, что страх перед возмездием или раскаяние, а может, и то, и другое, заставили обезумевшую женщину пресечь собственную жизнь.

Но хотел ли он этого на самом деле, было ли это справедливым?

«На Мне лежит отмщение, и придет оно от Меня» – так написано в Библии, так якобы говорит сам Творец, и этим можно было бы утешиться, успокоить себя, однако сердце Эрнеста было полно сомнений. Где же, спрашивается, этот Бог был раньше, и почему, решив отомстить и воздать, он обрушил свой гнев на голову одной только Сесиль? Она, в конце концов, была орудием, не совсем слепым, но все-таки орудием в руках Райха и тех могущественных, загадочных людей, что стояли за его спиной, скрываясь под нейтральной вывеской благотворительного фона, или кутаясь в сутаны церковных сановников…

«Сесиль мертва… и что же мне теперь с этим делать?»

Машинально Эрнест потянулся к альбому, где еще оставалось несколько свободных листов, потом вытащил из ящика коробку карандашей… Быстрыми штрихами наметил лицо, прическу, контуры фигуры, обозначил глаза и губы… и вот уже образ женщины, стройной, длинноволосой, в богатом восточном одеянии, сидящей на треножнике, в окружении рабов и служанок, возникает на белом листе.

Внешне она очень похожа на Сесиль Дюваль, но это не респектабельная француженка-католичка, не доктор медицины, не благонравная супруга – это царица Иезавель (4), высокомерная красавица, дерзнувшая состязаться с пророком Илией, и проклятая им, за гордыню и жестокость обреченная на ужасную смерть…

«И смерть настигла ее нежданно… ну что ж… теперь ее судьбу решает Бог… но пусть живет у меня на рисунке».

***

Апрель 1987 года.

Суд над Густавом Райхом, обвиненным сразу в нескольких тяжких преступлениях – похищении, изнасиловании, покушении на убийство и в убийстве – начался в конце февраля и тянулся почти два месяца. Обвинительное заключение составило свыше пятидесяти томов, в ходе дознания и предварительных слушаний было опрошено шестьдесят пять свидетелей и двенадцать экспертов.

О громком процессе писали «Фигаро» и «Ле Монд», «Котидьен» и «Паризьен», и многие другие популярные ежедневники, а газетки, специализирующиеся на криминальных сенсациях и довольно грязной судебной и полицейской хронике, отдавали этому событию целые полосы.

Последнее заседание, где большим судейским жюри было вынесено окончательное решение и оглашен приговор, состоялось 14 апреля, в Страстной вторник, и (так уж совпало) в годовщину смерти заслуженного доктора психиатрии и почетного гражданина Антибов Эмиля Шаффхаузена.

В тот же день в «Ла Круа» вышла статья, где, в частности, говорилось, что, «хотя леволиберальные и антиклерикальные издания, вслед за предвзятыми свидетелями обвинения, называют обвиняемого, бывшего преподавателя Колледжа Станисласа, не только католиком, но и тайным членом прелатуры «Опус Деи», занимающим в иерархии организации довольно высокую позицию, это утверждение неверно. Как сообщили представители Прелатуры Святого Креста и Дела Божья, Густав Райх не является и никогда не был ее членом».

Чтение приговора началось в одиннадцать утра, длилось целых три часа, до перерыва на обед, затем возобновилось и продолжалось почти до самого конца рабочего дня. Наконец, когда публика в зале уже изнемогала, вместе с журналистами, стерегущими у входа, последовал финальный вердикт: Райх был признан виновным по всем пунктам обвинения, ограниченно вменяемым (5) на момент совершения инкриминируемых ему противоправных деяний, и в качестве такого получил наказание в виде пожизненного заключения в психиатрической клинике тюремного типа, без права подачи прошения о помиловании в течение 25 лет. Учитывая довольно почтенный возраст осуждения, и состояние его здоровья, было понятно, что едва ли Густаву суждено когда-нибудь выйти на свободу из заточения…

Замена камеры в тюрьме Санте на тюремную психушку – вот и все, чего смог добиться адвокат подсудимого, да и то, многие оказались возмущены излишней мягкостью приговора.

Сам Райх (и это отметили все газетчики и телевизионные журналисты) на всем протяжении судебного процесса, и на последнем заседании так же, как как и на первом, не проявлял ни малейшего интереса к ходу разбирательства и собственной судьбе.

Постаревший с виду лет на десять, сгорбленный, с неряшливо отросшими седыми волосами, он все время сидел неподвижно, опустив голову и зажав руки между колен, на вопросы защитника и обвинителя отвечал глухо и односложно, а иногда и вовсе молчал, пока его не вынуждали сказать хоть что-нибудь, и беспрестанно бормотал себе под нос молитвы по-латыни и по-немецки.

Приговор Райх тоже выслушал молча, не выказывая никаких чувств, от последнего слова отказался наотрез, и только когда его заковали в наручники, чтобы увести из зала, замер на месте, и, вытянув шею, посмотрел туда, где сидели Эрнест Верней, бледный как полотно, и братья Кадоши, угрюмые и сосредоточенные, как ветхозаветные судьи Израилевы.

Губы Густава шевельнулись, дрожащий старческий голос произнес тоном кающегося на исповеди:

– Простите меня… простите… простите! Я не ведал, что творю. – и Райх поклонился, поклонился так глубоко, точно переломился в поясе.

Взгляд Исаака Кадоша гневно вспыхнул; он дернулся было, словно хотел вскочить и подбежать к осужденному, выдохнуть ему в лицо все, что думает об этом лицемерном раскаянии на публику, но руки Эрнеста и Соломона мягко и властно удержали его на месте.

***

Февраль 1987, Ривьера, Ницца

После загадочного самоубийства и скорых – почти что суетливых – похорон Сесиль, организованных отцом Бушаром и каким-то дальним ее родственником по линии матери, бельгийцем по имени Дирк Мертенс, ничто не мешало Жану Дювалю вернуться в их просторную квартиру в Жуан-ле-Пен. Но он приехал туда лишь раз, чтобы разобрать семейный архив и захватить кое-какие личные вещи, оставленные при спонтанном побеге полгода назад…

Сесиль скончалась, когда бракоразводный процесс еще только начал набирать обороты, и завещание, загодя написанное благоразумной супругой, не было отменено – так что супруг, хотя де-факто и бывший, но де-юре еще действующий, стал законным наследником имущества и солидного денежного счастья.

Само собой, Жан вовсе не скакал от счастья, радуясь, что избежит финансовых потерь и прочих издержек, неизбежных при разводе… страшная безвременная смерть женщины, почти двадцать лет прожившей с ним бок о бок, глубоко потрясла его. Несмотря на то, как Сесиль обходилась с ним, и на все жуткие вещи, что она успела наворотить за последний год, Дюваль сожалел о случившемся и даже чувствовал личную вину: быть может, не порви он отношения с женой настолько резко и беспардонно, она не дошла бы до такого беспросветного отчаяния…

Карло, видевший все со своей колокольни, и неизменно поражавший Жана оригинальностью и трезвостью суждений, быстро привел его в чувство и убедил, что никакой вины на нем нет, просто мадам Дюваль – упокой Господь ее грешную душу – дерьмово прожила свою жизнь и закончила еще дерьмовей. Это грустно и досадно, спору нет, но такой уж выбор она сделала, и каким бы дурацким и мерзким он не выглядел со стороны, его следует уважать…

– Помолись о ней хорошенько, Жанно, можешь даже фотографию на полку в шкафу поставить, если тебе так легче… но чтобы она тебя из могилы доставала и за собой тянула – дудки, этому не бывать! Ты теперь со мной, и уж будь уверен, я за твоим настроением прослежу.

– А ты такой же властный, как она… – грустно улыбнулся Дюваль, сознавая, что самоуправство Карло ему на самом деле приятно.

– Как она? Вот еще! Я куда круче, Принцесска! Можно сказать, тиран и деспот… и тебе придется меня слушаться, ты разве еще не понял?

– Понял, понял… И буду слушаться, – покладисто кивнул Жан, и с удовольствием припомнил, что за полгода совместной жизни «тиран и деспот» ни разу не обидел его, не сказал ни одного по-настоящему злого слова, хотя бранился постоянно, ни разу не ткнул в больное -зато как яростный зверь, кидался на любого, в ком усматривал угрозу или неуважение к «Принцессе Жанне».

– Эх, вот за что надо благодарить Пресвятую Деву – что она надоумила нас в Рим поехать, и приключилось все это без тебя… а то, чего доброго, тебя бы еще в полицию затаскали и замучили вопросами, когда ты ее видел в последний раз, да не ссорились ли вы перед тем, как она концы отдала…

Карло был прав: Жан, хоть и стыдился своей слабости, уже не раз и не два с облегчением думал, что поездка в Рим обеспечила ему надежное алиби, и заподозрить и обвинить его в смерти жены, прямо или косвенно, не сумел бы ни один самый дотошный полицейский или самый суровый прокурор.

Единственное, о чем он по-настоящему сожалел – это потерянная врачебная практика; и, хотя Витц, ставший формальным главой клиники (после того, как Соломон Кадош перебрался в Париж, и оставил за собой только место в совете учредителей, и «трон» председателя попечительского совета), предлагал Дювалю тихую кабинетную должность с неплохим жалованьем, Жан отказался. Отказался не из гордости – предложение в самом деле было тактичное и щедрое, но ему не хотелось на каждом шагу сталкиваться с непрошенными воспоминаниями и терпеть неизбежные пересуды коллег… Да и для репутации клиники, которая теперь станет реабилитационным центром для нейро-и неврологических больных, аффилированным с фондом Ротшильда, будет лучше, если Жан Дюваль, после всех скандалов и неприятностей, связанных с его именем и персоной, уйдет в тень.

Карло и тут пришел ему на помощь, резонно считая, что Жану пойдет на пользу наличие постоянного занятия и общение с пациентами, в той сфере, где он был настоящим докой. то есть в душеведении и мозгоправстве.

– Тебе же все равно с кем работать, лишь бы платили, верно? – рассуждал Карло. – Ну так и не вешай нос… в нашем ремесле, знаешь, сколько психов да депрессивных, да наркоманов с пьяницами, кто бухает и торчит, хочет соскочить, да воли не хватает?.. Уууу, хоть сачком лови, хоть метлой мети!.. Для начала я тебе подгоню штук пять, самых жирных каплунов, ну, а дальше цыганское радио само все сделает… Поверь мне, дорогой мой доктор Дюваль, пока на свете есть Ривьера, курортный сезон и богатые скучающие дамочки, в кабриолетах, и все, как одна, некончающие и с расстроенными нервами, а с ними – их рогатые мужья с нестоящим хозяйством, ну и мы, тяжко работающие жиголо, клиенты у тебя не переведутся!..

Жан улыбался и качал головой, слушая эти немыслимые речи, полные веселого цинизма, но сердце его наполнялось странным, неизведанным раньше покоем, и мягким солнечным теплом… Он верил, что, как бы там дальше не сложилось с врачебной практикой, это все равно будет к лучшему, потому что, пройдя через страдания, боль, отчаяние и одиночество, почти умерев – и родившись заново, он наконец-то начал жить собственную жизнь. И нашел друга…

***

Май 1987, Италия, Реджо-нель-Эмилио

– Нет. Я сказал нет, не просите… Я туда не пойду, и вообще считаю эту затею каким-то бредом. – Исаак покачал головой, упрямо сжал губы и отвернулся. Глаза его были скрыты под темными очками, но можно было не сомневаться, что в них полыхает негодование.

Эрнест и Соломон расстроенно переглянулись, но, поняв, что настаивать дальше бессмысленно, если только они не хотят вконец разозлить Лиса, встали из-за столика кафе – им пора было отправляться в дорогу.

– Мы ненадолго, думаю, управимся часа за два-два с половиной, – забирая ключи от машины, примирительно проговорил Сид. – Но если вдруг где-то застрянем, то все равно приедем к ужину… и встретимся в отеле.

– Вот только попробуйте «застрять»! – пригрозил Исаак, и его звучный голос отдался эхом среди каменных стен и колонн пьяцца Прамполини. – Тогда я поеду за вами, прямо по следам, и вам обоим очень не поздоровится, когда я вас найду…

– Конечно, поезжай, он будет очень рад, что ты передумал. Мы еще сделаем для тебя фото на память, – съязвил Эрнест, зная по опыту, что его циничный юмор гораздо лучше гасит эмоциональные вспышки Лиса, чем трепетная бережность близнеца.

– А-а, вот как, Торнадо… ты правда считаешь, что сказал сейчас что-то смешное?.. Смотри, как бы ваше дурацкое «милосердие» не обернулось снова большой бедой! Или большим пожаром…

– Лис, не преувеличивай. Это место только называется «клиникой», на самом деле там самая настоящая тюрьма, со строгим режимом и обученными охранниками. – Эрнест осторожно коснулся напряженного плеча Исаака, и получил в ответ глубокий вздох:

– Делайте, как считаете нужным… но дьявол, даже посаженный в клетку, все равно остается дьяволом, опасным и коварным, который только и ждет вашего промаха.

– Все будет хорошо, я обещаю… Сид присмотрит за мной, а я присмотрю за Сидом.

Лис прикусил нижнюю губу, чтобы удержаться от детского вопроса – кто же присмотрит за ним? – и махнул рукой в сторону машины:

– Езжайте! Не заставляйте дядюшку Райха ждать… Я найду, чем заняться.

Три минуты спустя Эрнест и Соломон уехали, и площадь опустела и обезлюдела. Начинались знойные часы, и каждый обитатель городка Реджо, местный или приезжий, стремился провести их в прохладном укрытии, подальше от огненных лучей весеннего итальянского солнца.

Столик небольшой пиццерии, за которым сидел Исаак, помещался на веранде, в густой тени, и при желании здесь можно было провести целый день. Местные достопримечательности – кафедральный собор и церкви поменьше, башня одиннадцатого века, старинные ворота – не слишком интересовали Лиса, но и торчать в отеле у телевизора или в бассейне не хотелось.

Он смотрел на голубей, деловито подбирающих крошки, на редких прохожих и велосипедистов, на туристов с фотокамерами на ступенях собора, и на людей за соседними столиками, так же неспешно пьющих кофе и едящих мороженое. Он погружался в синеву неба, раскинувшегося над площадью, как громадный шелковый парус, забрызганный пеной облаков, вдыхал запахи цветов, прогретого солнцем камня, свежесваренного кофе и горячей пиццы, и слушал, чем живет мир вокруг.

Обрывки разговоров на разных языках, как пестрые лоскуты смыслов, полоскались на легком ветерке, где-то постукивал ставень, шуршали велосипедные шины, курлыкали голуби, из радиоприемника в баре лилась популярная музыка, перемежаемая веселой болтовней диджея, жужжала кофемашина… Из дверей кафе вышел рыжий кот в узком черном ошейничке, понюхал воздух, зевнул и уселся на веранде, в паре шагов от Исаака.

– Что, приятель, хорошо тебе? – обратился к нему Лис. – Сливок напился и вышел теперь на сиесту?

Кот не удостоил его взглядом, но, словно в подтверждение сказанного, бухнулся на бок и принялся деловито вылизываться…

Внезапно Исаак ощутил, что глаза его наполняются слезами, и горло перехватывает в сладком спазме от прилива счастья, от неистовой, безумной любви ко всему, что он видел, слышал, вдыхал и осязал: к незнакомым людям, сидящим за столиками или идущим по своим делам, к цветам на клумбе, каменной колоннаде, собору, крест над которым словно плыл в лазоревой бесконечности, к ясному майскому небу и ветру, к голубям и ленивому рыжему коту – к самой жизни, во всех ее образах и проявлениях.

Ржавая ледяная игла, застрявшая глубоко в сердце после смерти Ксавье, вросшая в плоть и много лет подряд напоминавшая о себе тупой болью, как будто растаяла, истекла наружу сквозь поры, вместе со вздохами и слезами… и Лис впервые подумал, что, может быть, Эрнест и Соломон не так уж неправы в своем желании проведать узника, обреченного на пожизненное заточение.

***

Спецклиника для душевнобольных преступников располагалась в городской черте, но на самых задворках Реджо-нель-Эмилио, в тупике, куда сходились с разных сторон три небольших и довольно унылых улицы. Соломон предпочел оставить машину на стоянке на ближайшей площади, и до цели своего путешествия они с Эрнестом дошли пешком.

Никто особенно не ждал их визита, разрешение на встречу с Густавом Райхом удалось выхлопотать с большим трудом, с подключением многих связей не только Соломона, но и Кампаны, а решающим оказалось ходатайство архиепископа де Лары – того самого, что немало поспособствовал отправке Райха на скамью подсудимых и отказал ему в церковной защите.

Сыграла свою роль и операция на мозге, проведенная Кадошем несколько месяцев назад: как врач, он имел неоспоримое право взглянуть на пациента, которому собственноручно удалил опухоль, хотя бы только из профессионального интереса.

Эрнеста не очень занимали все эти формальности, он был сосредоточен на главном – убедиться, что Райх все-таки доехал до тюрьмы (пусть формально она и называлась «клиникой»), поговорить с ним с безопасного расстояния и понять раз и навсегда, на самом ли деле Густав осознал ужас содеянного и раскаялся, или это очередная хитрая игра, в надежде усыпить бдительность стражей… В глубине души, перед самим собой, Эрнест признавался, что ему было бы намного спокойней, если бы Райх умер еще во время пожара, или не перенес операции, или скончался от сердечного приступа сразу после суда… но эти мысли приводили его в ужас и внушали стыд, усиленный неожиданным самоубийством Сесиль Дюваль.

В приемной, скромным и строгим убранством напоминавшей монастырь, а стерильной чистотой и запахом карболки – больницу, посетителей встретила медсестра. Она проводила их в кабинет доктора Джованни Джервиса, исполнявшего обязанности и управляющего, и главного врача этого своеобразного исправительного учреждения.

Синьор Джервис принял французов довольно любезно, быстро изучил представленные документы и не стал чинить дальнейших препятствий – сообщил, что можно прямо сейчас пройти в комнату для свиданий, и подождать, пока приведут Густава.

Он так и сказал: «Густав», словно речь шла о простой дружеской встрече и самом обычном человеке, и у Эрнеста мурашки побежали по спине от этой спокойной будничности…

Узники в спецклинике не были обезличены, не носили номеров, сохраняли имена, как единственное напоминание о прежней жизни, и все же они напоминали скорее призраков, чем людей, а вся обстановка вокруг могла бы сойти за декорацию к современному прочтению Данте…

Рука Соломона обвила руку Эрнеста и успокоительно пожала ее.

– Ты готов? Если тебе не хочется, то…

– Нет, нет. Не за тем я ехал в такую даль, чтобы сбежать в последний момент. Я готов. Пойдем. – он набрал в легкие побольше воздуха, как будто собирался нырнуть на глубину, крепче сжал пальцы Соломона, и, следуя за провожатым, оба углубились в полутемный коридор, отделявший «светскую» часть здания от тюремной…

Комната для свиданий больше всего напоминала небольшое и довольно уютное кафе, правда, разделенное на две части стойкой-перегородкой и стеклом. Когда Эрнест и Соломон вошли, они сразу же увидели Райха – должно быть, его привели на несколько минут раньше, и успели усадить на стул с нужной стороны перегородки.

Густав выглядел сильно похудевшим, тюремно-больничная роба, напоминавшая вылинявшую синюю пижаму, мешковато висела на нем, а седые волосы, отросшие еще больше, были собраны на затылке в клочковатый куцый хвост. Руки и ноги узника не были скованы, но за его спиной маячили двое дюжих санитаров, одновременно выполнявших и функции охранников.

Поначалу он никак не отреагировал на вошедших мужчин, сидел себе на стуле, опустив руки между коленей, и смотрел в пол… но как только Эрнест приблизился к перегородке, Густав вскинул голову, впился взглядом в его лицо и хрипло вскрикнул:

– Ты… ты!.. Это ты?.. – как будто не верил в реальность своего видения.

Эрнест невольно отшатнулся и схватился за Соломона, запоздало задавшись вопросом, что будет, если Райх впадет в буйство, или потеряет сознание, или попытается сломать перегородку – эта защитная граница сейчас казалась такой ненадежной и хрупкой…

– Спокойно… – шепнул Соломон ему на ухо. – Веди себя спокойно. Он удивлен нашим появлением… точнее, твоим… но он на препаратах, это очевидно. Нам ничто не угрожает.

– Хорошо… я постараюсь… просто я… не ожидал увидеть его таким.

Они сели. Райх, дрожа всем телом, подвинулся ближе, положил руки на стекло, и что-то забормотал по-немецки… Эрнест не мог разобрать ни слова, как ни напрягал слух, но Соломон все понял:

– Он говорит, что видит тебя во сне. Видит меня и брата. А еще видит Ксавье, и Анну-Марию, и… всех, кого убил. Он говорит, что раскаивается в этом.

Пока Кадош переводил, Райх молчал и одобрительно кивал головой, но стоило Кадошу умолкнуть, как узник забормотал снова, еще более горячо и настойчиво.

Теперь уже и Эрнест смог кое-что понять:

– Прости меня… прости… мне нравилась твоя красота, но меня всегда учили ненавидеть красоту. Я вырос, считая, что красота – это грязь, грех, приманка Сатаны. Я был против тождества меня с моим телом, я отвергал тело… я пытался убить каждое тело, если оно волновало, соблазняло… но я думал, что так спасаю… спасаю душу. Я хотел убить тебя – но я не хотел твоей смерти – я хотел спасения твоей души!

Голова Райха снова склонилась вниз, повисла, точно странный костяной шар на тонкой ниточке исхудалой шеи, широкие плечи и грудь начали сотрясаться от рыданий. Он раскачивался из стороны в сторону и, всхлипывая, бормотал:

– Confiteor… mea culpa… confiteor… моя вина… я не ведал… не ведал, что творю… я только выполнял приказы… прости… прости меня…

Это было мучительное, постыдное и жалкое зрелище, и Эрнест, получивший совсем не то, что предполагал, и уж точно не то, к чему был готов, поднес руки к лицу, не зная, что сделать и что сказать, и нужно ли сейчас вообще что-то делать и говорить…

Соломон молча обнял его за плечи. Сам он смотрел на Райха без ненависти, без злорадства, но и без лишнего сочувствия – скорее как врач на тяжелобольного, перенесшего операцию, и отчаянно борющегося за жизнь. Гарантий выздоровления не было, но была надежда… Если мозг Густава, избавленный от опухоли, просветлел настолько, что голоса внутренних демонов умолкли, но пришло осознание содеянного, вместе с раскаянием, значит, он получил подлинное наказание, в соответствии с принципом высшей справедливости…

Но мог ли Густав Райх надеяться на милосердие?.. Вспомнив Исаака, Соломон усомнился в этом, а потом взглянул на Эрнеста, который с ужасом и жалостью смотрел на недавнего врага, поверженного и придавленного грузом своих грехов – и решил, что, наверное, может, а в земной юдоли или в небесной, то уже решать кому-то другому… и скорее всего, не людям.

***

Они сидели на вершине холма, в тени олив и пиний, прислонившись к мощному стволу старого дерева, словно к спинке царского трона, и смотрели на старый замок внизу и раскинувшиеся вокруг виноградники. Солнце стояло в зените, но ветер и набежавшие облака, постепенно синеющие и густеющие, смягчали зной и обещали скорый дождь, сильный и освежающий.

Они молчали. Голова Эрнеста покоилась на плече Соломона, рука лежала в его руке, а ресницы были еще влажными от недавних слез.

Им давно пора было вернуться в город, Исаак ждал их больше пяти часов и наверняка начал беспокоиться, но после встречи с Райхом обоим понадобилась передышка… Когда они вышли из клиники и сели в машину, то вместо того, чтобы вернуться в центр, выехали из города и по меньшей мере час просто катались по живописной округе… пока по пути не встретился замок, где делали вино и сыр, и маленькая деревушка, с церковью, пекарней, маслодавильней и маленьким ресторанчиком, и красивый холм, и дорога, ведущая на вершину…