Текст книги "Учебный плац"

Автор книги: Зигфрид Ленц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

Деревья, шеф не мог смотреть на вершины деревьев, ему казалось, что они могут на него повалиться. И я говорю:

– Но деревья, бывает, неожиданно валятся, может, он это подумал, может, побоялся, что не сумеет достаточно быстро отскочить.

– А ты когда-нибудь видел, чтобы дерево само по себе упало, – спрашивает Иоахим, – так вот, ни с того, ни с сего рухнуло?

Срубленное – да, спиленное, подкопанное, вырванное – да, но безо всякой причины, как гром среди ясного неба, Бруно еще не видел, чтобы падали деревья, за все годы не видел.

– Это же шеф, надо думать, просто вообразил, – говорит Иоахим. – А ты как считаешь?

Я не знаю, что отвечать, все уставились на меня, в животе какая-то тяжесть, но тут Доротея говорит:

– Твой чай, Бруно, он совсем остынет.

Не могу, чашка начинает дребезжать, едва я ее приподнимаю, я не могу пить.

– А ящик, – говорит Иоахим, – куда делся ящик с древними орудиями, помнишь ведь, каменными топорами, скребками, наконечниками стрел? Ты же помнишь?

Мы все складывали в ящик, шеф и я, еще когда мы распахивали землю, все орудия каменного века были отмыты и надписаны; при каждой находке мы прерывали работу и шеф рассказывал, чем жили здесь люди в самом начале, в великом тумане, среди незлобивых зверей, о каждом скребке, каждом топоре он рассказывал целые истории, я никогда не уставал его слушать, но однажды он сказал, что повезет ящик в Шлезвиг, в музей, о чем позднее забыл или, может, вообще передумал, во всяком случае, ящик остался здесь и вместе с нами переезжал.

– Ты же унес его в поле, – говорит Иоахим, – однажды вечером ты его унес, а шеф шел за тобой следом.

– Да, – говорю я, – так хотел шеф.

– Видишь, Бруно, а теперь расскажи нам, что вы сделали с орудиями.

Зачем ему это знать, если он уж знает остальное? Когда мы были одни на участках, шеф пошел вперед, всматриваясь в землю, у него была с собой лопата с коротким черенком, он ею вырыл яму и сказал: «Здесь», потом в другом месте опять вырыл яму и опять сказал: «Здесь», а я брал из ящика, что попадалось под руку, и опускал в яму, которую он тотчас засыпал.

– Зарыли, – говорю я, – мы порознь все зарыли, все, что в первые годы нашли. Он так хотел.

Откуда они все это знают? Они, значит, не спускают с нас глаз, шпионят за мной и шефом, ничто от них не ускользает, мне надо быть еще осторожнее, они только что опять обменялись многозначительными взглядами. Может, мне следует спросить, где шеф и придет ли он, но это им, наверно, не понравится, и не мне здесь задавать вопросы.

– Если я не ошибаюсь, Бруно, ты лет тридцать как живешь у нас, а может, даже и больше, за такой срок становишься своим человеком, пускаешь корни, чувствуешь свою причастность и уже по собственному побуждению берешь на себя определенную ответственность, – говорит Макс, отдувается и продолжает: – Пожаловаться, думается мне, ты не можешь, что было в наших возможностях, ты от нас получал, и от матери, и, конечно же, от шефа. Ты все равно что член семьи. Но именно поэтому и ты должен признать то, что признает каждый из нас, например известные обязательства, и не по отношению к одному человеку, а по отношению ко всем нам.

– Что вы все насели на Бруно, – говорит Доротея, она ободряюще мне улыбается, хочет, чтобы я выпил чай.

– Хорошо, – говорит Макс, – но мы же не требуем от него ничего невозможного, хотим только ему напомнить, что все это взаимно обязывает нас, например, к откровенности. Сейчас не время для игры в прятки.

Как он на меня глядит, как жестко, выжидающе, он и прежде иной раз доводил меня до головокружения своими вопросами там, под Судной липой.

– Ты можешь спокойно нам все рассказать, Бруно: подарки, которые шеф в последние месяцы тебе делал, они же тебя приводили в изумление, я имею в виду дорогие, из ряда вон выходящие подарки. Ты же, конечно, удивлялся тому, что шеф тайком тебе совал.

Часы, дорогие часы, с которыми я всем бы сразу в глаза бросался, я же их вернул шефу, и он сунул их в карман, рассеянно, словно бы ошибившись.

Я говорю:

– Однажды он хотел подарить мне свои часы, может быть, чтобы я всегда был точен, но я их не взял, нет-нет.

– Ну а брелок, Бруно, серебряные желуди, последний подарок шефа, ты же его принял?

Им все известно, от них ничего не скроешь. Серебряные желуди Ины, «От Ины к двенадцатому двенадцатого». Как растерянно она на меня смотрит, один глаз у нее, видно, воспалился, Ина не может этому поверить.

– Да, – говорю я, – шеф дал мне серебряные желуди, но не в подарок, он об этом и словом не обмолвился. Я могу сейчас же за ними сбегать.

Макс качает головой:

– Сиди, Бруно, это можно сделать и потом. К сожалению, – продолжает Макс, – к сожалению, приходится заключить, что шеф тебе еще много чего дарил, просто мимоходом совал.

– Нет-нет, наверняка нет, только часы и желуди, ничего больше.

– Не спеши, Бруно, вспомни, от этого немало зависит. Мы должны исходить из того, что шеф тебе еще многое дарил, тебе и еще кое-кому здесь, он делал это из самых благих намерений, скажем пока что так: из благих намерений.

– Мне надо было принять их на память. Шеф дал мне желуди и сказал: «Чтобы у тебя осталось что-то от меня на память». Больше он ничего не говорил.

– Выслушай меня, Бруно, внимательно теперь меня выслушай: когда шеф дарил тебе эти ценные вещи, ты разве не удивился?

Я не хочу ничего говорить, но говорю:

– Вещи были ему надписаны, мне нельзя было принимать подарки, потому что там стояли дарственные надписи.

– Вот видишь, – говорит Макс, – значит, мы должны признать, что шеф не чувствует, какое значение имеют некоторые его личные вещи. Разве ты сам дарил бы вещи с адресованной лично тебе надписью? И теперь ты, вероятно, поймешь, что нам важно и что мы, к сожалению, вынуждены установить: поскольку сам шеф сильно изменился, изменилось и его отношение к вещам. Он уже не отдает себе отчета в своих поступках, не понимает в должной мере своих обязанностей и едва ли испытывает еще ответственность за то, что́ ему принадлежит.

Доротея; как тяжело она встает, отворачивается и идет к окну, но в темени ничего не видно, может, она прислушивается и ждет, что он спустится вниз; как я его жду, до чего же трудно думать, когда голова так ноет и гудит, хочется биться ею о дверной косяк, как я это делал раньше, всего два-три раза стукнуть, пока все не утихнет, но я не могу уйти. Мне надо его видеть.

– Вы вольны, – говорит Мурвиц, – вы вольны истолковать договор дарения по своему усмотрению.

Иоахим:

– Тебе, надеюсь, теперь ясно, что шеф не отдавал себе отчета в том, какую бумагу велел составить и подписал, попросту не понимал последствий этого шага.

Не спеши, Бруно, не торопись отвечать «да» и не торопись отвечать «нет».

– Что вы решили или на что еще решитесь, – говорит Мурвиц, – вам не избежать того, что договор дарения будет рассматриваться в связи с переменами в самой личности господина Конрада Целлера. Никто не предполагает, что вы его к этому склоняли или способствовали написанию этого договора, но вы должны быть готовы к тому, что введение его в действие не будет безоговорочно принято, ибо договор наделяет вас настолько щедро, что от возникшей угрозы достоянию всего семейства так просто не отмахнешься.

Угроза. Достояние семейства. Иоахим протягивает мне руки, его дружелюбие, его озабоченность.

– Ты же понимаешь, Бруно, что́ это значит. Если земля будет поделена, то все здесь утратит свою ценность, работа стольких лет пойдет прахом, лишь если все останется в целости, холленхузенские участки смогут и дальше существовать. Но ведь и ты этого хочешь, разве не так?

Почему они не идут за шефом, почему не дают ему сказать то, что надо сказать? Он, у которого на все есть свои причины, объяснил бы им, почему он составил такую бумагу.

– Ну, а теперь честно, Бруно, – это голос Макса, – между нами: ты с самого начала помогал шефу, все вместе с ним делал и то, что тебе поручали, всегда с радостью выполнял. Но считаешь ли ты себя способным самолично делать все то, что здесь должно быть сделано? Определять, как должна обрабатываться земля? Подсчитывать, давать указания, распоряжаться и составлять планы на будущее? Считаешь ли ты себя на это способным?

Я не знаю, что на это сказать, куда они клонят, я еще об этом не думал, я только чувствую, что каждый из сидящих здесь больше знает, чем я, это я чувствую, и я также уже заметил, что они теснят меня со всех сторон.

– Итак, Бруно?

– Остаться здесь, – говорю я, – это все, что я хочу, больше мне ничего не надо, только чтобы мы оставались вместе, шеф и все мы.

Как быстро выпрямляется Мурвиц, как удивленно озирается, видно, я сказал что-то, что ему по душе, он уже листает свои бумаги, но не находит той, что искал, и теперь уставился на меня.

– Если я вас правильно понял, господин Мессмер, ваша дальнейшая работа здесь для вас важнее всего, то есть при известных обстоятельствах вы были бы готовы отказаться от имущества, которым вас наделяет договор. Если это так, то подобное заявление об отказе могло бы значительно способствовать дальнейшему сохранению Холленхузенского питомника. Так ли мы вас поняли?

Я уже и не помню, что говорил, горло у меня раздулось, я его чувствую, теперь я уже не смог бы крикнуть, позвать шефа, но, может быть, он догадывается, как он мне сейчас нужен, теперь он должен говорить за меня.

– Мы составим тебе заявление, – говорит Иоахим, – заявление об отказе, нет нужды, чтобы кто-либо об этом знал, ты просто его подпишешь, и дело с концом, все останется здесь, как было.

– Подумай, – говорит Макс. И еще добавляет: – Разумеется, ты получишь от нас вознаграждение за свой отказ, ты не безвозмездно его подпишешь.

Это пот на вкус такой кислый, Макс, видно, заметил, что с лица у меня течет пот, он протягивает мне что-то белое – бумажную салфетку.

– Вот возьми, Бруно.

Его глаза, это лукавство в глубине глаз, я понимаю, понимаю, слышу все яснее, что ты думаешь, что говорит твой другой голос: «Олух» – вот как ты меня называешь. «Когда же ты наконец поймешь, олух ты эдакий, чем ты нам обязан, никогда ты это не отработаешь, будь счастлив, что мы идем тебе навстречу. Так что давай соглашайся, не то мы можем и по-другому с тобой заговорить». Я не хочу брать его платка, какая неразбериха: «предварительный отказ», «тебе достаточно», «довольно того», «с каких это пор ты такой», «болван ты эдакий, не тяни, отвечай на наше предложение», «где это ты витаешь?», «хочешь быть своим собственным шефом», «мы должны держаться вместе, Бруно, это в твоих руках, чтобы все оставалось здесь, как прежде»… Кто это говорит, кто из них это думает, я больше не узнаю их голоса, они хотят меня припереть к стенке, вот что они хотят. К нему, сейчас же к нему, не спеша, спокойно встать, сделав вид, что я сейчас же вернусь, сдержанно, будто мне надо просто выйти на минутку, а потом вверх по лестнице и по коридору к его двери.

– Мы тебя ждем, Бруно, – говорит Макс.

– Да-да, – прежде всего выйти отсюда, выйти.

А что так дрожит и подергивается? Это всего только моя рука, я должен перевести дыхание, ровным шагом идти дальше. Что я пошел к нему, об этом никто не догадается, к нему идут лишь по его зову, я по крайней мере по собственному почину никогда к нему не являлся, а теперь должен это сделать, должен его спросить, и, насколько я его знаю, он это поймет. Ступенька за ступенькой, медленно, чтобы успокоилось дыхание, теперь меня уже никто не видит, как длинен коридор, теперь тихонечко, чтобы мои мучители не открыли дверь детской, за их дверьми свет, надо постучать не слишком громко.

Почему у него темно? Это его голос, он сказал: «Войдите». Вон он сидит около маленькой лампы.

– Ты что, Бруно? Кто-то за тобой гонится? Сначала успокойся.

Он совсем не удивлен, что я здесь, и не сердится, что я прервал его размышления.

– Успокойся, Бруно. Что тебе?

– Я только на минутку, – говорю я. – Они, внизу, меня ждут.

– Так, – говорит он, – стало быть, вы все держите военный совет или уже делите шкуру медведя? Садись, Бруно.

– Нет, нет.

– Ты встревожен? – спрашивает он, встает и кладет руку мне на рукав.

Как мне начать – о договоре, о земле, о признании его недееспособным? С чего начинать? Ему, видно, трудно стоять, он чуть раскачивается, хочет вернуться в свое кресло.

– Ничего, Бруно, ничего. Итак? Дело в договоре дарения?

– Да, – говорю я.

Почему он улыбается? Почему как бы про себя кивает, может, не знает еще, чего они добиваются и что уже затеяли, может, он не знает?

– Видишь ли, Бруно, когда доживаешь до моих лет, следует заранее обо всем позаботиться, и весьма желательно, чтобы все незавершенные дела были заблаговременно приведены в порядок. Каждый получит свою долю, Бруно, твоя бумага сдана на хранение в Шлезвиг, что значится в договоре, будет тебе в надлежащее время сообщено. В надлежащее время.

– Мне не надо никакой земли, – говорю я, – я хочу только, чтобы все оставалось как есть, чтобы мы были вместе.

Как он на меня смотрит, он со мной не согласен и говорит:

– Потерпи, не разговаривай так много с другими и не слушай их, а потерпи.

Узнать, он должен узнать, с чем они обратились в суд, и должен узнать, что они хотят составить от моего имени заявление, которое мне останется только подписать.

– Не слишком-то слушай других, Бруно, главное ты должен сделать сам.

– Они подали бумагу, – говорю я, – подали в суд.

Он совсем не удивлен, приподнимает голову, конечно, ему уже давно известно, что́ против него затевают, чего его хотят лишить, и никакой печали, никакого гнева, лишь чуть вздрагивают уголки рта.

– Вот как оно бывает, Бруно, вдруг оказываешься один и остаешься со всем своим жизненным опытом, который ничем тебе не помог. Они не хотят примириться с моими распоряжениями, они их не признают, но мы еще посмотрим, кто в конце концов одержит верх. Я еще могу защищаться, я уже не тот, каким был, Бруно, но защищаться я еще могу. После всего, что произошло, уже ничто не будет как раньше, все мы в чем-то, видно, были немного повинны, и потому нет уже возврата к прошлому. Тебе придется считаться с тем, что есть, Бруно, и не надейся, что все пойдет легко и гладко.

– Мне что же, подписывать, – говорю я, – подписывать заявление об отказе?

– Пока что, Бруно, ты ничего не будешь подписывать, никому не дашь ни на что согласия или обещания, будешь выполнять свою работу, и больше ничего. Ты меня понял?

– Да, я ничего не стану подписывать, даже если они меня станут выгонять.

– Никто тебя не выгонит, никто, пока я еще здесь распоряжаюсь, тебе нечего этого бояться, а теперь подойди сюда, ближе, вот так, и дай мне руку. Значит, я могу на тебя положиться, Бруно?

– Да.

– Мы должны теперь держаться вместе.

– Да.

– Если я к тебе постучусь, ты откроешь мне?

– Всегда.

– Хорошо, Бруно, я скоро к тебе зайду, я ведь давно у тебя не был. А теперь ступай.

Он придет, защитит меня и все уладит, и если я буду следовать его указаниям, со мной ничего не случится. Почему он не смотрит мне вслед, он уже отвернулся, не машет мне, уставился на пустой стол и тихонечко про себя бормочет, все больше оседая в кресле, потом как бы стирает что-то со столешницы и вздыхает и охает; для него меня уже здесь нет. Осторожно, чтобы его не испугать, тяжелая дверь совсем легко закрывается; значит, все так: северная часть земли от низины до луга Лаурицена, дарственная подписана и сдана на хранение, значит, все так; стало быть, то, что они говорят, правда.

Макс; это был он, я сразу его узнал, его голова, его плечи, он меня наверняка искал, может, он даже подслушивал, он будет ждать меня внизу у подножия лестницы, поведет к остальным, нет, я ничего не подпишу, надо держать данное мною слово.

– А, вот ты где, Бруно, мы уже думали, тебе стало нехорошо. Идем, выпей свой чай.

Как они на меня глядят, оценивающе, словно в чем-то меня подозревают; лишь Доротея смотрит на меня озабоченно, пододвигает мне печенье и сама берет посыпанную сахаром звезду, чтобы придать мне храбрости.

– Это же твое любимое печенье, Бруно.

Какой треск и хруст, конечно же, они слышат этот шум у меня в голове. Надо глотнуть чаю, ничего, рука теперь едва дрожит, и, когда я ставлю чашку, обходится без дребезжания. Уйти мне не придется – это нет; пока он здесь распоряжается, я могу оставаться.

– Тебе, наконец, нужно принять к сведению, – говорит Иоахим, – нужно, наконец, узнать, что два последних хозяйственных года дела шли у нас не очень-то успешно, на то есть различные причины, возможно, некоторые из них тебе даже известны, во всяком случае, тебе следует знать, что так, как все было у нас до сих пор, продолжаться не может. Мы должны экономить на расходах по дому. Экономить на машинах. Экономить на числе рабочих. Надеюсь, Бруно, ты меня понял.

Как серьезно он все это говорит, он не спускает с меня глаз, он хочет меня предостеречь и что-то услышать в ответ, но мне нечего ему ответить.

– Понимаешь ли ты, что сейчас мы все несем ответственность?

– Да, – говорю я.

– Тебе ясно, что и ты должен внести свой вклад?

– Да, – говорю я и, хотя не хочу, все же добавляю: – Отказ от дарственной я не могу подписать.

Мне, верно, не следовало это говорить. Иоахим только качает головой, как всегда качал головой в мой адрес, наверняка ему больше всего хочется уйти, а Макс щелкает языком и возводит глаза к небу, лишь Мурвиц по-прежнему невозмутим, уставился на меня и по-прежнему невозмутим.

– Надеюсь, вы отдаете себе отчет в том, что на себя берете этим своим решением, господин Мессмер, – произносит он так медленно, будто каждое слово должно быть записано, а Макс тут же добавляет:

– Прекрасно, Бруно, теперь мы знаем, на чьей ты стороне, так не удивляйся, если здесь кое-что изменится, ты сам этого захотел.

– Пожалуйста, – говорит Доротея, – пожалуйста, не наседайте так на Бруно.

Подняться, теперь уж мне, верно, можно идти, хоть бы мне быть уже на воле или у себя дома. Ина шевелит губами, но я не понимаю, что она говорит, ах, Ина, я пячусь до открытой раздвижной двери, как дружелюбно кивает мне Доротея.

– Бруно?

– Что?

– Не забудь подарки, – кричит Макс, – желуди и все остальное, что у себя найдешь, мы ждем.

– Да, – говорю я уже под портретом отца шефа, который виновато глядит из своей рамы, его портрет, в отличие от другой картины, еще ни разу не падал, он должен сторожить блюдо с яблоками и главный вход.

Я мог бы помочь сохранению холленхузенских участков, сказал Мурвиц, для этого Бруно надо только подписать отказ от дарственной, но шеф не хочет, чтобы я это сделал, а он лучше кого бы то ни было знает, как обеспечить их сохранность. Никогда еще он так серьезно, так настойчиво не брал с меня ни одного обещания, я еще чувствую его рукопожатие, еще вижу его зеленовато-голубые глаза; он может на меня положиться, вполне может. Это мои собственные шаги, мне достаточно остановиться, и все стихает, нет, никто не идет за мной следом. Он погасил свет, видимо, шеф сидит в темноте, чтобы все спокойно обдумать. Дым, всегда, когда со стороны полей веет легкий ветерок, пахнет дымом. Мы должны держаться вместе, сказал шеф, и еще сказал, что он ко мне зайдет.

Сегодня я лучше не стану зажигать свет, пододвину кресло к окну, тогда мне будет видна дорога, по которой придет Магда, а когда медленные облака откроют луну, можно будет различить самые старые участки, мои участки, поскольку по его желанию мне отойдет вся земля до железной дороги, все, что осветит луна. Но Макс спросил: считаю ли я себя способным хозяйничать на этой земле, Макс, которому я наверняка говорил, что мне не разрешается работать на машинах и другой технике и что я не присутствую при том, когда составляются планы посадок, хотелось бы мне знать, почему он меня спросил об этом при других. Больше всего я в себя верю, когда поблизости шеф; если я работаю с ним вместе или у него на глазах, мне все лучше удается.

Однажды шефу, видно, захотелось узнать, многому ли я у него научился, мы проходили по посадкам плодовых деревьев, совершали воскресный проверочный обход, я больше при этом помалкивал, но мне радостно было идти с ним рядом и его слушать. Мы проверяли верхушки побегов, гибкость веток и пазушные почки, и неожиданно он меня спросил, что это означает, если на ветках появляются желваки, борозды или скручивания, и я ответил, что это скорей всего рак, и он удивленно на меня посмотрел. И сразу же затем спросил, о чем говорит ранняя осенняя окраска и преждевременное появление пазушных почек, и я сразу же понял, что это «ведьмины метлы», и сказал это. Тут он еще не изумился, но когда я ему доказал, что я все знаю о поникании ветвей яблони и о ямчатой болезни, при которой особенно у плодов груши появляются углубления и наросты, тут он действительно поразился и сказал:

– В один прекрасный день, Бруно, тебе здесь будет нечему больше учиться.

И вечером за ужином он еще раз повторил:

– Нашего Бруно скоро тут уже никто не сможет учить, как и что делать, он разбирается даже в вирусных заболеваниях.

Эвальдсен, он, возможно, стал бы мне помогать хозяйничать, а также Элеф и его люди стали бы, да и многие еще в Холленхузене были бы готовы работать по моим указаниям, но кто станет делать все в конторе, этого я не знаю, а ведь лишь в конторе рассчитывают, какой доход принесут участки. Шефу не требовался учетчик, он в период вегетации просто прикидывал число растений, годных на продажу, и его прикидки всегда оказывались верны и хранились в конторе; а когда он позже их сравнивал, то сразу видел, какие культуры и на каком участке уже однажды выращивались и где возникала опасность почвоутомления. Очень часто он в конторе решал, что надобно делать на участках.

Болен, и почему только они говорят мне, что он болен и временами не отдает себе отчета в своих поступках? Однажды Доротея пожаловалась Ине, что шеф совсем перестал следить за собой, Магда это сама слышала и тоже подтвердила, что вещи шефа никогда еще не были такими грязными, как в последнее время, и рубашка, и посуда в его комнате, а однажды утром и простыня, но Магда не сказала, что шеф болен, в крайнем случае по-стариковски забывчив и рассеян, вот что она сказала. Слабоумие. И кто только это придумал? Я сделаю все так, как он этого хочет: буду слушать, пережидать и ничего не подписывать, ничего.

А вот опять эта машина, как медленно она поднимается по Главной дороге, как колеблются снопы света от фар над посадками, скользят по крепости и ложатся на клумбы с розами шефа, возможно, это вернулась домой Магда. Да, это она, с ней нет никого, значит, она оставила Лизбет в больнице, она быстро пересекает световой сноп, ее удлиненная тень на террасе, наверно, она еще собирается все доложить, прежде чем идти ко мне. Если только будет возможно, она принесет мне что-нибудь поесть, но я не огорчусь, если она окажется перед моей дверью без пакетика, без корзинки.

Мы не станем опускать шторы. Будем сидеть при лунном свете. Сначала она расскажет о Лизбет, а потом я расскажу о шефе и обо всем остальном. А когда все будет сказано, мы с ней ляжем. Загадывать о том, кто из нас первый уснет, нам незачем, потому что ей всегда удается заснуть первой. Ее деревянные бусы, прежде чем лечь, она их снимает. Стучать, сегодня ей незачем будет семь раз стучать, я буду ждать, пока она не появится из-за рододендронов, и едва она поднимет руку, чтобы стукнуть, я сразу же отворю и втяну ее сюда.

Нет-нет, Эвальдсен, я не проспал, у меня был разговор с шефом и с теми, другими, надо было кое-что выяснить, а еще я должен был кое-что передать в крепость, это потребовало времени, все нужно было обдумать, но вот я готов, иду.

Теневой навес, пойдем к большому теневому навесу, чтобы еще раз натянуть как следует сети. Как поживает шеф? Ну, как ему поживать, у него всегда свои планы, в его возрасте приходится многое приводить в порядок, но он вот-вот опять появится на участках, я так думаю.

– Ну, значит, хорошо.

Наверняка он что-то знает, и у него есть об этом свое суждение, ведь кто так отводит взгляд и про себя ухмыляется, тот давно составил себе из всего, что услышал, собственное мнение, а слышать они тут, надо думать, кое-что слышали.

– Возьмись за другой конец, Бруно, я останусь здесь, – говорит Эвальдсен и закуривает для начала свою залатанную носогрейку.

А что нам здесь надобно иметь теневой навес, шеф говорил уже не раз, когда мы совершали наши воскресные проверочные обходы, но возвели его, только когда у нас начал работать Гунтрам Глазер, он, который сразу же понял, что молодые теневыносливые и полутеневыносливые растения необходимо защищать от прямого попадания света, и знал, что такой теневой навес годится и для зимнего содержания растений. Навес этот, его мы с Бруно построим, сказал он. И сразу же протянул мне топор, взвалил на плечо маленькую мотопилу, и мы, не пускаясь в долгие разговоры, отправились в Датский лесок, где срубили восемь стволов, которые должны были служить опорными столбами, и к тому еще нарубили прутьев для стен. Как точно умел он рассчитать, куда упадет дерево; только раз его обойдя, он находил подходящий проем для падения, прикидывал на глазок расстояние, и дерево валилось именно туда, куда он этого хотел. Когда мы подготавливали столбы, возле нас возник Иоахим, он молча поздоровался, но стоял без дела, только глядел на нас, однако от совета, от совета он удержаться не мог и после того, как довольно долго глядел на нашу работу, предложил покрыть теневой навес шпалерной рейкой или просто еловыми ветками, но Гунтрам Глазер совета его не принял. Он давно уже привез из Шлезвига кое-что получше, там у солдат он приобрел отслужившую маскировочную сеть, она уже лежала в сарае для инвентаря, сеть землистого цвета, под которой они некогда прятали пушки и танки и которая была достаточно велика, чтобы покрыть весь навес и дать чувствительным молодым растениям необходимую тень. Иоахим больше ничего не сказал и ушел, но, когда мы накинули сеть на столбы, уже накрепко связанные между собой, и стали ее расправлять и натягивать, он вернулся вместе с шефом и предложил обдумать, не лучше ли все-таки покрыть навес шпалерной рейкой или бамбуковой дранью, маскировочная сеть, считал он, слишком быстро ослабнет, провиснет и не даст надежной тени.

– Но тогда мы просто будем время от времени ее натягивать, – сказал шеф.

Он обошел навес и похвалил идею Гунтрама Глазера и нашу работу, прошел немного по направлению к валуну, чтобы оценить теневой навес с некоторого расстояния; и смеясь сказал:

– Теперь наши замыслы никто больше не раскроет.

Грамота; за рододендроны, выращенные под нашим теневым навесом, шеф был награжден грамотой, она долго висела в его конторе рядом со всеми другими грамотами, и лентами, и премиями, многие посетители ее читали и восхищались, и сам он, надо думать, оставил бы ее там висеть навсегда, но после того, как он получил требование уничтожить наши дубы, он снял все до единой грамоты и все награды со стены, и никто их с той поры не видел.

Когда Эвальдсен стоит недвижно, когда на него падает теневой узор, тогда кажется, будто он попался в эти соразмерные ячеи. Маленькие птицы легко пролетают сквозь них, но сорокам и воронам это не удается. Эвальдсен замечает, что я наблюдаю за ним, он спрашивает:

– В чем дело, Бруно?

Я отвечаю:

– Навес еще Гунтрам Глазер строил, и как он хорошо сохранился.

На это Эвальдсен не отвечает, о Гунтраме Глазере он едва ли когда слово сказал, не знаю, почему. Знаю только, что он первый предугадал все, что потом и впрямь произошло. Он стоял у пескоразбрасывателя, я подбежал к нему сразу, как шеф оставил меня, мне просто надо было кому-то выложить то, что я сию минуту узнал, а Эвальдсен был первым, кого я увидел.

– Приведи-ка сперва в порядок все, что у тебя в голове, – сказал он.

Я рассказал ему, что шеф решил взять Гунтрама Глазера управляющим, не вторым десятником, а управляющим, в ответ Эвальдсен спокойно поглядел на меня, откинул голову и сказал:

– Это и будет начало.

– Что значит – начало? – спросил я.

А Эвальдсен с тем же спокойствием:

– Я вижу то, что вижу: днями они нам еще больше сообщат, днями, Бруно, он станет членом их семьи.

Эвальдсен это предугадал.

Они и обо мне говорили: Бруно – член нашей семьи, и о Лизбет они говорили: она уже сто лет член нашей семьи, она работала еще у отца нашего шефа, Лизбет, приславшая мне приветы. Поначалу я никак поверить не мог, что она прислала мне привет, но Магда сама была у нее, Магда проводила ее в больницу и получила подарок – вязаную черную шаль. Лизбет не хотела, чтобы кто-нибудь из семьи Целлер ее навещал, шеф – да, тому можно приехать, но кого-нибудь другого она у своей постели видеть не желает, это поручение дала она Магде на прощание, и Магда не знает, как ей сказать об этом в крепости. Повсюду у Лизбет вода, в легких, в ногах, двигается она едва-едва, а ее подагрические пальцы, смахивающие на огромные искривленные когти, с трудом удерживают самую малость. Она, видно, к нам не вернется, сказала Магда и, прижавшись ко мне, задышала спокойно, а когда я уже подумал: вот она и заснула, она тихо сказала: Мы примем все, как оно будет, Бруно, мы примем все.

Чтобы сгустить тень в одном из углов, Гунтрам Глазер накрыл маскировочную сеть уже отслужившей вершей, мелкоячеистой, неповрежденной, отличной ловушкой, немного времени прошло, и первая галка запуталась в сетях, ее схватила Инина кошка. Серо-белая кошка Ины частенько караулила под теневым навесом, она делала вид, что спит, но из своих зеленых щелок наблюдала за всем, стоило появиться птице, как она вскакивала и вспугивала ее и загоняла в сеть, однако ухватить ей редко какую удавалось. Однажды в погоне за птицей кошка сама попала в вершу, она продиралась сквозь суживающиеся петли, пока не угодила в кончик верши, сидя тут, она дрожала и жалобно мяукала, но стоило ей привстать, как она тотчас снова шлепалась, запутавшись в шнуровке; чтобы ее освободить, пришлось Гунтраму Глазеру развязать узел на кончике верши. Ина взяла кошку на руки, стала ласкать ее, жалеть; рисунок, что отпечатали маленькие ячеи в ее меху, скоро сгладился – и совсем исчез, когда Гунтрам Глазер стал гладить кошку – поначалу короткими движениями против шерсти, так что волоски меха похрустывали и вставали дыбом, затем вытягивая их в длину и приглаживая – от головы к хвосту.

– Ей это приятно, – сказала Ина, – она уже опять мурлычет, скоро все забудет.

На следующий день кошка опять сидела в засаде под теневым навесом, но стоило ей только голову поднять или изготовиться к прыжку, как звенел колокольчик, который Ина повесила на ленточке ей на шею.

Ах, Ина, когда ты прижала к себе кошку, когда Гунтрам Глазер ее гладил и вы смотрели только друг на друга, не вымолвив ни слова, я уже кое-что заподозрил, а когда вскорости увидел вас вечером в «Немецком доме», одних за столиком у окна, так понял, что предсказание Эвальдсена окажется верным.