Текст книги "В шесть вечера в Астории"

Автор книги: Зденек Плугарж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц)

От одноклассников молодоженов поздравил Мариан.

– Это ты хорошо сказал, что жизнь вдвоем – вдвойне жизнь, – шепнула ему Мишь.

– А разве мог я сказать, что в действительности жалею, что они раньше времени испортили себе жизнь?

– Ты уверен, что всякое супружество – проигрыш?

– Зависит от обстоятельств – например, от того, каковы устремления супругов. Есть такие области деятельности, с которыми семейная идиллия у очага да с кучей детишек у ног как-то не согласуется, а стало быть, у нее нет перспективы – например, подлинное искусство и настоящая наука.

Мишь тихонько вздохнула и выпила полрюмки по примеру своего визави – Тайцнера. И стала слушать, что говорил дядя невесты, лесник откуда-то с Шумавы.

– …Так пусть твое перо, Камилл, пишет днем и ночью! Только чтобы это можно было читать, ну хотя бы как Клостерманна или Врбу – у нас дома все их сочинения. Говорят, ни один из них ружья в руках не держал, а лес описывает лучше, чем любой лесник, так почему ж и тебе не суметь! Но пиши правду, никаких охотничьих россказней!

На «молодежном» конце стола раздались крики веселого одобрения, Павла не знала, куда деть глаза, пани Герольдова тревожным взглядом искала помощи у Камилла, но тот оставался глух к ее замешательству.

– Извините, – встал насытившийся и подвыпивший Тайцнер. – Охотничьи россказни – всего лишь проявление повышенной фантазии, а пишущим людям фантазия необходима до зарезу. Вранье охотников и рыболовов сродни лживости общечеловеческих идеалов, в нем – тоже извечная тяга к лучшему, более совершенному. Без стремления перегнать других не было бы никакого прогресса. Олень-четырнадцатилетка – больше, чем шестилетка, – (дядя-лесник понимающе качнул своей окладистой бородой в знак одобрения таких профессиональных познаний), – метровая щука лучше, чем двадцать лещей, а гипербола или преувеличение да будут неотделимой частью поэтики прозаиков. Так что, Герольд, спокойно берите за образец жажду охотников и рыболовов достичь большего, чем это в их силах: их враки – святая ложь сказок, и сто маленьких врак при счастливом стечении обстоятельств могут сложиться в большой литературный образ.

В полутьме холла раздались восторженные рукоплескания. Все удивленно обернулись.

– Руженка! – поднялся пораженный Камилл. Он с радостью привел ее под руку, Крчма уже готовил для Руженки место возле себя, но та двинулась в конец стола к молодым, где сидели Мишь, Мариан, Пирк и Тайцнер.

Краснея, Руженка не слишком убедительно объясняла, почему решила приехать, хоть и с опозданием. Только меня-то не проведешь, подумала Мишь: все время, пока в Праге длилась церемония бракосочетания, ты мучилась сомнениями, удобно ли таким способом показать свое разочарование; потом у тебя не выдержали нервы, и ты кинулась к автобусу…

Руженку – как это принято делать с опоздавшими – завалили вкусной снедью, напитками, с одной стороны с ней чокался сосед Мариан, с другой подошел с бокалом Камилл. Мишь выпила одна. Ружена сидела, торжественно выпрямившись, образцово причесанная, украшенная всеми чарами косметики.

– Позволь сделать комплимент твоему шикарному виду, – понизив голос, сказал ей Мариан. – Эта блузка из крепдешина?

Мишь остолбенела: пускай в тоне Мариана слышалась едва заметная ирония – с каких это пор вознесенный над будничностью ученый разбирается в женской моде? Вот если я сошью себе что-нибудь новенькое, он никогда не заметит! Или его галантное ухаживание за Руженкой – всего лишь уловка, чтобы уйти от не слишком приятной беседы со мной?

А Камилл с Марианом будто состязались в комплиментах, чтобы все узнали: еще в гимназии Ружена была ходячей литературной энциклопедией, и когда кто-то безвозвратно утерял классное – а в ту пору просто бесценное– сокровище, краткое изложение произведений чешской классики, достаточно было обратиться к Руженке, и она выдавала нужную информацию, как профессионал.

– Если бы облик мира зависел от меня, – перегнулся к Руженке Тайцнер, – то я пожелал бы мужчин – только умных, а женщин – только красивых. Когда же в одной из них соединяются оба эти качества, я в восхищении склоняюсь ниц!

Уж не врал бы ты, приятель в полотняной каскетке с распродажи после вермахта, подумала Мишь.

В холле кто-то свернул тигровые шкуры, из проигрывателя понеслась танцевальная музыка. Камилл пошел танцевать с Павлой, Мариан намеком на поклон пригласил Мишь, а перед Руженкой столкнулись сразу два претендента: Пирк и Тайцнер в толк не возьму, как этот коммунист мог так хорошо и прочувствованно играть на скрипке!

Наконец подали черный кофе – быть может, этот убийственный напиток хоть немного прочистит мозги…

– Однако эти «товарищи» чем дальше, тем больше присваивают право судить: мол, в экономике беспорядки, – и они уже добились того, что в какое-то поместье поставили национального управляющего… Конечно, честный человек не станет защищать саботажников, но где уверенность, что эти всячески раздуваемые настроения не обернутся против серьезных предпринимателей, коммерсантов, да и просто состоятельных людей?..

– Белый танец! – раздался возбужденный голос. Мишь поднялась. Должна же я с тобой протанцевать,

роковая моя любовь, хотя семейная идиллия с кучей детишек у ног и была бы анахронизмом для перспективного ученого… А мне так хотелось бы иметь детей… Но, пробравшись через сутолоку – дамы искали себе партнеров, – она вдруг повисла на шее у Крчмы:

– Зачем убеждать кого-то, что он ошибается? Думаешь, он будет тебя за это любить? Почему бы не оставить его при своем мнении?

Крчма, несколько удивленный, принял ее приглашение к танцу.

– Что это за премудрости? Откуда они у тебя?

– От вас, пан профессор. Но это вы говорили давно.

– Послушай, ты, часом, не устала от общества?

– Успех в супружестве зависит не столько от выбора удачного партнера, сколько от того, чтобы мы сами были хорошими партнерами.

– Это тоже мои рассуждения?

– Все у нас – ваше. Не допускайте, чтоб вас превратили в кусок воска, из которого какой-нибудь незадачливый учитель вылепит собственный благородный образ. А вы сделали нас таким воском. Класс восковых марионеток, и в каждого из нас вы впечатали свой благ… свой образ.

– Ну, Мишь, ты меня отделала…

– Вас? Я думала – себя. Ну ладно, уж лучше вас! – Она прильнула к нему, крепко сжала руку.

С треском сосновых поленьев в камине переплетались покоряющие звуки «Одиночества», это был не танец, а скорее какие-то безотчетные неподвижные объятия. Все-таки не должна я так к нему прижиматься – Мишь удивлялась самой себе. Положила усталую голову на плечо Крчмы.

– Во втором классе я была в вас влюблена, Роберт Давид… – Вот смех, кажется, я произнесла это вслух, иначе с чего бы это пани Герольдова, по обязанности танцующая с собственным мужем, посмотрела на меня с таким возмущенным удивлением?

И почему это Крчма вдруг потащил меня назад, в столовую, правда под руку, но так решительно, словно пса за ошейник? И откуда перед креслом, в которое он меня, кажется, усадил силой, вдруг взялся Мариан?

– Позаботься о ней, – будто издали услышала она голос Роберта Давида. – А лучше всего пожертвуй собой да отвези ее в Прагу! Такси ведь ждут внизу!

Но позвольте, это неслыханно, это ограничение личной, между прочим, академической свободы! Ну, погоди, Роберт Давид, этого я тебе не… не прощу!..

По мере приближения к сортировочной станции Крчма ощутил знакомый кисловатый запах железа, дыма и шпал, пропитанных смолой. У станций, где нет пассажиров, совершенно иная акустика; Крчма прислушался к этой нестройной музыке: литавры буферов, свистки маневровых, пыхтение паровозов – для простого смертного это вроде невразумительного бормотания репродукторов на столбе. Так вот как выглядит вблизи работа Пирка, мужская стихия труда и движений! Каждый избирает себе работу по образу своей души, а с другой стороны – трудовая среда, пожалуй, выбирает людей по себе…

Милиционер с красной повязкой на рукаве и с винтовкой за плечами. Крчма показал пропуск в паровозное депо.

Пирк уже снял спецовку и собирался в душевую.

– Пан профессор! Знаете, а ведь вы, насколько я помню, первый из уважаемых людей посторонней профессии, который не побоялся нашей грязи и копоти! А, еще Руженка заходила – ну, да это вынужденно: не дозвонилась до меня в этом бедламе, а нужно было вернуть книжки, которые я взял в библиотеке на ее имя. Я провел ее в депо, и она, бедняга, чувствовала себя тут, как монахиня у доменной печи, когда выпускают металл.

Крчма взглянул на Пирка исподлобья. Ты-то чувствуешь себя здесь как рыба в воде, но, по правде говоря, не твое это место, приятель. Пришла пора что-то сделать, чтобы музыкальный талант не пропал даром в среде, где музы едва ли отваживаются появляться… (Однако буду искренним с самим собой: разве не польстило бы моему самолюбию, если бы из бывшего моего класса вышло как можно больше образованных и известных людей? Ведь отблеск их славы упал бы и на мою голову… Представитель науки, преуспевающий литератор, да еще – известный музыкант…)

Но прежде всего Крчму интересует иное. Пирк – первый из его детей, с которым он встретился после тех драматических дней. Слава богу, кончилось это нарастающее напряжение, опасно поразившее всю государственную машину, Миновали дни на грани страшного риска, когда после трех лет свободы снова могла пролиться кровь, на сей раз – без участия внешнего неприятеля.

На столе зазвонил телефон. Пирк поднял трубку, захватанную руками людей черного ремесла; послышался чей-то раздраженный голос.

– …Ладно, не кипятитесь, – ответил кому-то Пирк своим спокойным баритоном. – Два дальних рейса – когда же мне было зайти за этими марками? Говорил я вам – выберите для такой работы того, кто на одном месте задницу греет!

Ага, на него уже навалили общественную работу… Ну, что будет с Пирком, можно было предвидеть заранее, а как остальные? Неужели из-за февральских событий мы отдалимся друг от друга или потеряем общий язык, как это случилось у меня с несколькими знакомыми? Что ж, если так, пускай на меня не пеняют, все, включая Мишь! Крчма невольно вспушил усы: отчего это именно ее мнение больше всего меня интересует?..

– Ну а как Руженка? – спросил он осторожно.

– Она, видать, так устроена, что не сразу и не до конца может взять в толк, что, собственно, произошло месяц назад. Но намерения у нее добрые.

Хорошо хоть так: куда лучше, чем если бы завтра она явилась прощаться – за короткое время уже вторая из «его» трех дочерей, – мол, уезжаю из республики навсегда… Это было бы еще одним разочарованием, хотя второе, в общем-то, его задело бы меньше. Но разве не задело бы слабую, тщеславную человеческую натуру, если б приготовленный сюрприз оказался холостым выстрелом?

За полуслепым окном мелькнула чья-то тень. Пирк вскочил и распахнул окно.

– Лойза, будешь разводить на четыреста шестидесятом – следи за водой, я подозреваю, там какая-то трубка подтекает! – крикнул он вслед прошедшему; в окно пахнуло дымом с кисловатым запахом сажи, – Простите, – извинился он перед Крчмой.

– Видишь ли, у меня есть место для Руженки. В районной библиотеке на Мозольках. – Крчма поймал себя на том, что ему не удалось подавить глупую самодовольную улыбку дарителя. – Это ей всего минут десять на трамвае. А в перспективе возможность перейти в Центральную библиотеку.

Пирк смутился.

– Но у нее уже есть место…

– Где?

– В методическом кабинете Центральной библиотеки! Там одного человека… один человек должен был недавно уволиться. Как теперь говорят, по кадровым мотивам…

Крчма машинально поднял валявшиеся на пульте пассатижи и положил их обратно. На пальце у него остался темный отпечаток. Никогда не следует заранее радоваться!

– Что ж, поздравляю ее! Я рад…

Мои дети перестают во мне нуждаться. И с годами все чаще будут устраивать свою жизнь без меня. Могу ли я этому удивляться? Тем более что они и не знают о моем «отцовстве»… У него замерзли руки, он погрел их над железной печуркой; в холодном помещении изо рта шел пар.

За давно не мытым окном вдоль фасада депо медленно расхаживал милиционер, притопывая на каждом шагу.

– Хотите чаю? – Пирк поставил чайник на печурку. Но на лице его был написан другой вопрос: что тебя ко мне привело? Не успел Крчма ответить, как в комнату вихрем ворвался парень в комбинезоне и промасленной шапчонке, ухарски надвинутой на брови, которую он тотчас снял от смущения – быть может, приняв Крчму за какое-нибудь новое начальство.

– Завтра вместо тебя качу в Пльзень на «Клотильде», – сказал он Пирку.

– Что за вздор? Кто тебе это сказал?

– Грейса.

– Но я ничего не знаю!

– Теперь знаешь. Но вот загвоздка – после смены за мной зайдет Божка…

– Какая Божка, наверное, Анка?

– Говорю Божка, значит, Божка. С Анкой я уже… – он жестом показал, что поставил крест. – Так скажи ей: буду только в девять вечера.

– Глупости, как я могу кому-то что-то передавать, раз сам буду в рейсе? Да и по чему я ее узнаю?

– Да по тому, что она спросит меня, – парень постучал себя по запачканному лбу. – И еще по тому, что красотка! – Покосившись на Крчму, он руками, перемазанными машинным маслом, обрисовал Пирку ее буйные прелести. – Только ты смотри не… а то я… – Он попрыгал на носках, изобразив несколько боксерских приемов.

Пирк все еще хранил недоверчивое выражение.

– Если ты действительно едешь вместо меня – посмотри, что-то там с подшипником шатуна справа, в прошлый раз сильно нагревался. Смазывай их как следует.

– Само собой, что я, маленький? – осклабился молодой машинист уже в дверях. – Привет!

Крчма задумчиво разглядывал Пирка: с ранних школьных лет его широкое, с упрямым подбородком, лицо выражало убежденность этого парня в своих способностях, какую-то оптимистическую и притом вовсе не заносчивую уверенность в себе.

А как он вздохнул тогда, на свадьбе Камилла: «Да, без консерваторского образования так и останешься любителем-недоучкой». А это страшно жалко! Он еще не в том возрасте, чтобы отказываться от обучения игре на скрипке под профессиональным художественным руководством; хороших машинистов может быть тысячи, но ярко одаренных скрипачей насчитаешь едва ли десятки.

За застекленной дверью кто-то топал, стряхивая с сапог по-мартовски грязный снег. Вошел пожилой человек в толстом свитере; из-под синей форменной фуражки выглядывали уже порядком поседевшие волосы. Немного недоверчиво он посмотрел на мужчину в шляпе и зимнем пальто, который явно был здесь не к месту; кивнул Пирку – пройдем, мол, в соседнюю комнату, – но двери туда не закрыл. Крчма заметил успокаивающий жест Павла: все в порядке, этот гость – наш человек.

– Завтра ты на триста двадцать восьмом не едешь, – сказал пришедший.

– Почему?

– Вместо тебя поедет Франта Кацел.

– Ничего не понимаю. Что я сделал?

– Ты будешь нужен на активе, тебе надо выступить. Шлезингер ставит нам палки в колеса, но заменить его пока некем.

– Но почему именно я, ведь завтра мой рейс? С «Клотильдой» теперь нужно бережно обращаться…

– А Франта Кацел не какой-нибудь дуролом. Что касается начальника – пока что он наш шеф; но нам против его адвокатских штучек нужен голос того, кто машины своими руками водит. Франта не объяснит ему все так хорошо, как ты с твоими двумя аттестатами.

– И вдобавок я – последний, кому об этом следует сказать…

– Ты о чем?

– А о том, что я узнал это только от Франты Кацела!

Пронзительный свист паровика заглушил голоса в соседнем помещении – видимо, кто-то болтался на рельсах перед маневровым паровозом.

– …так чтоб вам было ясно на будущее: я не речи толкать привык, а водить паровозы…

– Не хочешь толкать речи, так нечего и разговаривать: завтра в восемь на летучку, и точка!

Мужчина в свитере вышел, нахлобучил шапку, окинул мрачным взглядом Крчму и процедил как бы в пространство:

– Честь[44]44
  Первая часть рабочего приветствия: «Честь труду!».


[Закрыть]…

– Вы, конечно, слышали, что говорил Грейса, пан профессор! – сказал Пирк, вернувшись. – Но это еще не все: представьте – меня хотят послать в институт! Для того ли я во время войны учился заочно в техникуме, чтобы потом где-то согревать задом стул? Моя жизнь – машины; разве мне дадут водить паровозы, если я стану инженером? Посоветуйте, что делать?

Крчма отпил горячего чая с ромом. Нет, все-таки я еще кому-то из них нужен! «Посоветуйте»… Но в негодующем тоне Пирка слышится и удовлетворение: требуются не только его руки, но и голова…

А его скрипка?..

– Тут, Павел, чертовски трудно советовать. Если к го болеет за свою работу и каждое утро ей радуется, можно сказать – такой человек родился счастливым. И он вправе как можно дольше пользоваться этим счастьем. Но, с другой стороны, ты член общества, которое, посылая тебя в институт, оказывает тебе честь и доверие. Ведь и перед обществом есть у тебя долг…

– И это ваш совет? Не обижайтесь, пан профессор, но вы отделались довольно дешево. А я остался с тем, с чем и был.

– Ты поосторожней с выражениями и перестань на меня ворчать, черт возьми. Сначала надо выяснить суть вопроса, чтобы хоть немного приблизиться к правильному ответу. Ибо, как известно, ясно сформулированный вопрос-уже половина ответа.

– Я записался на курсы водителей электровозов, а как нам позавчера сказал на собрании новый заместитель начальника дороги, скоро начнут электрифицировать пути, так что я буду ездить как барин, в белом воротничке и при галстуке, да еще во время работы дышать озоном!..

Будет дышать озоном от электромотора… А мог бы срывать аплодисменты довольной публики и, вместо того чтобы водить поезда, ездить в заграничные турне. Но почему у меня не хватает смелости сказать ему это?

– По своему опыту знаю: годы проходят, и человек постепенно теряет и запал, и, к сожалению, юношеские мечты, и, только отступив на какое-то время, он в состоянии критически оценить, что более важно, а что менее, и не только вообще, но и для него самого. В молодости на человека как бы сильнее действуют законы оптики, его больше обманывает зрение: что поближе, кажется ему и размерами больше, и, следовательно, самым важным.

– Это вы имеете в виду регулятор моего паровоза?

Елки-палки, он прижал меня к стенке! Однако этот верзила, который был неплохим учеником по чешскому языку и довольно слабым по французскому, ждет ответа. Пожалуй, в наше время, когда предстоит генеральная перестройка общества, виртуозная игра на скрипке – не совсем то, на что можно опереться, хотя звуки скрипки не должны бы заглушать ни грохот рушащихся тронов, ни могучий гул великого строительства (Ух, прямо искры летят – цветистее не сформулировал бы даже поэт Камилл Герольд!) Но этот парень в спецовке – представитель нового поколения, которому принадлежит будущее, его поколение пойдет своим путем, не оглядываясь на благочестивые пожелания какого-то там учителя, и само определит, что существенно, а что второстепенно, уже по собственным, новым и непримиримым критериям.

– Черт возьми, да не смотри ты на меня как на спасителя! Ты просишь совета, а я его не знаю! Ты взрослый, самостоятельный мужчина и в конце концов все равно решишь по-своему; я знаю только одно: важно не то, на каком посту человек работает, а то, чтобы он всегда оставался собой Тот, кто нашел свое место, добился самого большего. Поступай-ка в институт и, будь добр, не надоедай мне больше…

Камдал сел за столик в дневном баре так, чтобы видеть вход.

– Что угодно, пан., – официантка проглотила слово «шеф», слегка покраснела, рука в смущении теребила кружевную оборку белого передничка и немного помяла ее.

Вообще-то я должен бы экономить, подумал он с горьковатой усмешкой. Но нет. Зачем доставлять радость персоналу… Бывшему персоналу!

– Виски с содовой.

Прежде, когда он встречался здесь с кем-нибудь, то уже по дороге непринужденно заказывал у стойки, что подать ему в винный погребок; а сегодня он впервые тут как обыкновенный посетитель… К приятным переменам человек приспосабливается легко и быстро, к неприятным – куда труднее.

Взглянул на часы. Ждал Тайцнера и заказанное виски. Тайцнер, хотя и старше его на десять лет, приходил обычно первым; к появлению Камилла он уже успевал осушить первый бокал совиньона. И к официантке Тоничке Камилл не хочет быть несправедливым: какой-то нетерпеливый посетитель уже в третий раз требует счет, а Тоничка уговаривает нового, такого занятого шефа, чтобы он наконец соизволил принять деньги от клиента.

В зеркале на противоположной стене Камилл увидел свое отражение: улыбка искренняя, но и ироничная. Отец Камилла спокойно доверял Тоничке принимать деньги; новый шеф никому, кроме себя, не верит. Новый шеф – это их бывший старший продавец. Они даже не знали, что он член партии, одержавшей полную победу.

В памяти Камилла встала та короткая сценка – это было через несколько дней после того, как мимо магазина Герольда толпы возбужденных людей валили с митинга на Староместской площади. Вошел старший продавец в сопровождении двух незнакомых мужчин: «Вы, разумеется, знаете, в чем дело, пан шеф, – (сила привычки, он тотчас сам на себя рассердился, поправился: „пан Герольд“), – и не будете препятствовать нам принять от вас, по поручению Комитета действия, торговые книги и ключи от кассы. С этой минуты не пытайтесь ничем распоряжаться; ваше личное присутствие в магазине пока нежелательно…»

Новый заведующий, в белом халате, как все работники магазина (отец никогда не носил белый халат), наконец явился рассчитаться с клиентом и первый, кивком головы, поздоровался с Камиллом.

Будь у него больше деликатности, он мог бы сказать тогда в Комитете действия: «Пошлите меня куда угодно, но на предприятие, где я проработал пятнадцать лет, мне вовсе не хочется…» Правда, быть может, он не волен был уклониться и только исполнял приказ… Надо пригнать, никто другой не был так хорошо знаком с делами магазина Герольда, как он.

Камилл снова нашел отражение своего бледного, за последний месяц заметно осунувшегося лица в зеркале на стене; это лицо выражало усилие следовать рекомендации Карнеги выздоравливающим после тяжелых потрясений: «С каждым днем, час от часу, мне все лучше и лучше…»

Впрочем, погорелец куда легче переносит свое несчастье, если вместе с его домом сгорело еще три: национальных управляющих прислали и в некоторые пражские гостиницы, и в концертный зал «Люцерна», а еще – в знаменитый салон мод… И все же Камилл поймал себя на том, что избегает даже случайных взглядов посетителей.

С подносом в руках подошла Тоничка (о господи, за такое нерасторопное обслуживание отец учинил бы ей хорошенькую взбучку. И это когда в зале чуть ли не вдвое меньше посетителей, чем прежде!), поставила перед Камиллом большую порцию виски с содовой.

– Но я заказывал маленькую…

Она оглянулась – заведующий уже вышел.

– Все в порядке. Я записала как маленькую. – Она наклонилась к нему, еще понизив голос. – Чужая беда не болит…

Это его тронуло; Тоничка всегда была на его стороне, и даже более того: когда он приводил сюда какую-нибудь подружку, Тоничка с грохотом передвигала подносы с посудой и огрызалась на других подавальщиц. Но теперь, после катастрофы в семье Герольда, она ему простила даже брак с Павлой. С признательностью за доброе отношение Камилл легонько пожал ей локоть и сказал тихо, но решительно:

– Ну нет, Тоничка. Разницу в цене подите припишите; скажите, что ошиблись. В любом случае я заплачу за большую.

В который раз посмотрел на часы. Что это с Тайцнером? Неужто забыл?

Добрая душа Тоничка – до нее, конечно, не дошло, что дело тут не в деньгах; при поддержке со стороны отца он пока недостатка в них не ощущает, и хотя отец никогда об этом не говорил, у него наверняка сохранились крупные частные фонды, не имеющие ничего общего с бухгалтерией фирмы. Но этот мелкий эпизод с виски, вместо того чтоб позабавить, напротив, выбил Камилла из равновесия, достигнутого с таким трудом… По сути, это была своеобразная форма того, что сильно смахивает на милостыню… Да еще не совсем в материальном смысле…

Социальная деградация… Не все ситуации охватил даже Карнеги своей психологической фармакопеей: Камилла вдруг резко и больно уязвило это очередное проявление послефевральской действительности – так бывает, когда пробуждаются нервы, парализованные шоком после аварии, и постепенно начинают регистрировать травмированные места…

Он ждал. За открытыми дверями мелькал белый халат заведующего. Камилл невольно поднял глаза – он почти физически ощущал шаги отца, бесцельно расхаживающего по затихшей квартире над магазином, – лев в клетке, в которой уже не откроется дверца на свободу. Отец почти не покидает дом, чтобы не проходить мимо обычно открытого заднего входа в склад, куда привозят новый товар, чтобы не видеть с улицы две большие витрины, не встретить знакомых, в чьих участливых взглядах мелькает и оттенок злорадства: ага, прихлопнули тебя, толстосум…

Камилл поднялся. По привычке направился в контору возле склада, но на пороге запнулся; вышел на улицу, к ближайшей телефонной будке.

– Попросите, пожалуйста, редактора Тайцнера.

– Кто его просит?

– Камилл Герольд.

В трубке замолчали, слышен был лишь какой-то шелест да отдаленный, невразумительный разговор.

– Пана Тайцнера нету, – сказал наконец женский голос.

– Когда он ушел? Мы должны были встретиться…

– Минутку… – Пауза, заполненная неопределенными звуками, затянулась, потом трубку взял кто-то другой.

– Извините, пан коллега, я только что вернулся в редакцию. На меня неожиданно навалилась уйма работы…

– Мы с вами договорились встретиться в нашем погребке еще три четверти часа назад. Я все еще жду вас там.

Мгновение растерянной тишины – вероятно, в этой тишине перед Тайцнером с укором промелькнуло воспоминание о недавнем свадебном пиршестве, о бессчетных бокалах бадачони, совиньона, токая, выпитых в полумраке бара…

– Ладно, вырвусь на минутку…

Через двадцать минут вход заслонила широкоплечая угловатая фигура. И уже не полотняную каскетку снял Тайцнер с кудрявой головы, а обыкновенную шляпу, и на ногах вместо солдатских башмаков были полуботинки. Что-то важное произошло, кажется, кое с кем, только в данном случае – в обратном смысле; многие из тех, что до сей поры одевались как господа, теперь демонстративно ходят чуть ли не в спецовках.

– Здравствуйте, – вместо «Привет, юноша!». Только гортанное «р» оставалось у него и после Февраля.

Оглядевшись с какой-то настороженностью, Тайцнер сел спиной к входу. «Хочу смотреть жизни в лицо, и вообще таков принцип опытных стрелков: всегда иметь защищенную спину», – говорил Тайцнер своим громким баритоном во время прежних встреч, стараясь занять местечко в углу зала.

– Ну, ваш договор, насколько мне известно, оформляет наш юридический отдел. Книжки-то и дальше будут выходить… – непонятно в какой связи добавил он. – Бокал бадачони, – поднял он голову к Тоничке, словно удивляясь, что она и теперь тут работает. – Редактор Валиш сюда больше не ходит?

– Нет. Или я его не заставал.

– А Крчма?

– Он ходит,

Тайцнер отхлебнул весьма умеренно.

– Вы придали своему рассказу тон какой-то безысходности…

– Когда я обдумывал, чем его закончить, вы, если помните, советовали мне оставить все именно так…

– Но шкурой-то отвечает в конце концов автор, а не те, с кем он советовался…

Раньше он употребил бы словечко «трепался», подумал Камилл.

Тайцнер все поглядывал на часы.

– В редакции у нас сейчас гонка. Все реорганизуется… – Он оглянулся на вешалку, где висело его зимнее пальто. – Как себя чувствует пани Павла?

– Спасибо. Готовит приданое для нашего первенца. – Камилл глазами дал знак Тоничке, и вскоре к ним подошел заведующий.

– Бокал бадачони и большая порция виски с содовой, Тайцнер как бы оцепенел, потом еще оглянулся вслед удаляющемуся белому халату.

– Сколько я вам должен? – спросил он смущенно.

– Не стоит об этом, – помрачнел Камилл: еще одно напоминание, что все необратимо изменилось. В первые дня человека швыряет, как суденышко в разбушевавшемся море, беспорядочно, со всех сторон, – хаотический прибой волн; потом море постепенно успокаивается, в борта бьют уже разрозненные волны, все реже и реже, хотя высота их не спадает и они подкидывают лодчонку так, что под ней открывается страшная бездна и в желудке появляется тошнотное чувство унижения.

Стеклянную дверь заслонила широкая спина Тайцнера, его характерную голову прикрывала непривычная для него шляпа.

На лестничной клетке обширного здания было холодно, хотя в окна, как бы переламываясь на ступеньках, прорывались яркие лучи весеннего солнца. По лестнице навстречу Крчме, переругиваясь, сбегали двое мужчин. Кто-то с бумагами в руках обогнал его, перепрыгивая через две ступеньки; в общем, атмосфера деловитости и спешки.

Некоторое время Крчма блуждал по запутанным коридорам, прежде чем нашел дверь, номер которой ему указал дежурный.

Уже с порога он увидел знакомую узкую спину, характерный продолговатый затылок с углублениями за ушами и обрадовался: Гейниц сидел, правда, в рубашке, зато рукава ее защищали черные нарукавники. За столом позади него, заваленным бумагами, не было никого, а за самым дальним кто-то считал на маленьком ручном калькуляторе.

– Привет, Гонза!

Гейниц снял очки, недоверчиво щурясь на гостя.

– Пан профессор!

– Приятно мне, что ты бросил якорь в таком солидном учреждении. – Крчма сел на предложенный стул.

– Вернее будет сказать – нас тут на якорь поставили, и шефа, и всю нашу фирму.

– Но ты здесь карьеру делаешь!

На узком лице Гейница появился немой вопрос: «Как это вы догадались?»

– По столу. По тому, что твой стол ближе всего к… – и Крчма кивнул на дверь в соседнюю комнату, на которой висела табличка: «Заведующий».

– Бухгалтерий у нас много, эта принадлежит отделу гидростроения. На прошлой неделе наш заведующий болел, так я его замещал, – в голосе Гейница слышалась гордость.

В коридоре то и дело раздавались шаги, голоса приближались и удалялись. В дверь стукнули чем-то деревянным, вошла разносчица завтраков с тележкой и, миновав Гейница, направилась в кабинет заведующего.

Гейниц выжидательно отодвинул бумаги с колонками цифр; по его глазам, лишенным ресниц, видно было, что он старается угадать, что привело сюда Роберта Давида, спросить же его не решался.

– Вижу, у тебя много работы, – показал Крчма на кучу бумаг на столе Гонзы, – так что перейду прямо к делу. Помнишь, о чем вы условились тогда, на Збойницкой, в два часа ночи? Помнишь или нет?

– Сразу не припомню…

Чего это я на него так строго, надо попридержаться, если я хочу от него чего-то добиться!

– Ну, один за всех, и так далее… Время нынче сложное, для некоторых даже тяжелое, да ведь иначе и нельзя, когда происходит такая кардинальная ломка, как смена общественного строя. Часто теперь услышишь поговорку: «Лес рубят – щепки летят». Важно только, чтоб иной раз по ошибке не срубили то дерево, которое лесу необходимо. Ты видно, угадал, к чему я клоню. Из вашей Семерки четверо – твердо на своих ногах: ты, Пирк, Руженка и Ивонна. Из трех оставшихся, что учатся в институтах, под угрозой один – Камилл. Вот почему я тут.