Текст книги "В шесть вечера в Астории"

Автор книги: Зденек Плугарж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц)

Начальник ушел к себе, Крчма и Мишь остались наедине в гулком полупустом вагоне: пачки книг, пересылаемые каким-го издательством, два-три чемодана, подшивка какого-то иллюстрированного журнала, детская коляска… Крчма с интересом рассматривал все эти вещи; вынул из коляски забытую соску, с победным видом показал Миши и положил обратно. Видимо, почувствовал, что девушке не хочется возвращаться к затронутой было теме.

– Кресло – даме! – сказал он, пододвигая кресло Миши.

– Нет, пан профессор, садитесь вы.

– Тогда компромисс: оба сядем на ящики. – Он подтащил свой ящик поближе к ней.

– Романтика… – бросила Мишь.

Через приоткрытую дверь вагона врывался ветер, шевелил волосы. А в памяти Миши прошла целая галерея преподавателей, которые довели ее класс до выпуска: любой из них, в том числе физкультурник, счел бы ниже своего достоинства путешествовать подобным образом. Но ведь то наш Роберт Давид! За одно это им можно гордиться!

– Пожелал бы я тебе более интересного спутника для такого приключения!

– Кого, например?

– Например, Мариана.

– Знаете, а он, пожалуй, не стал бы садиться на ящики! И вместо той вон церквушки, – показала она в дверную щель, – видел бы перед собой один только свой цитостатик. И сообщал бы мне, что злокачественные опухоли описаны уже четыре тысячи лет тому назад в «Рамаяне» и что название «карцинома» придумал Гален.

– По-моему, главная предпосылка для научной карьеры – непреходящий энтузиазм и жажда знаний. Ты не должна упрекать его за то, что он с головой ушел в свою работу. Потому что хорошо исполнять ее могут только по-настоящему одержимые.

– Я не упрекаю его за одержимость; просто мне иной раз не по себе от людей, которые за своим горением к делу перестают замечать остальной мир.

– В науке, вероятно, только так и можно – сделать из своей темы центр мироздания… Да и не только в науке. Микеланджело пришлось разрезать башмаки, так у него опухли ноги после того, как он тридцать дней подряд, не спускаясь с лесов, расписывал Сикстинскую капеллу. Мариан же преспокойно покидает свою «капеллу» и отправляется на свидание с тобой.

Вы словно адвокатом Мариана выступаете, да только немножко против собственного желания… Мишь лукаво глянула исподлобья на Крчму.

– Стреляете от бедра, пан профессор, хотите вызвать меня на откровенность… Да если Мариан раз в десять дней уделит мне часок, так и то большой успех. Вообще-то я даже не знаю толком, ухаживает он за мной или нет…

Вот теперь у него такой вид, будто это мое признание ему по душе…

– И все же вы подходите друг другу. А то, в чем вы различаетесь, и есть те самые противоположности, которые притягиваются. Кое в чем вы еще и в гимназии были схожи.

– В чем же?

– В том, что всем окружающим хотелось нравиться вам; вы оба, даже не осознавая этого, импонировали всем. Ты, скажем, сама никогда не выступала инициатором веселья или развлечений, но ты вдохновляла на них, вокруг тебя всегда было оживление. Точно так же одноклассники старались приобрести приязнь Мариана, а это безошибочный признак личности.

– А в чем мы, по-вашему, отличаемся друг от друга? Теперь беру на себя смелость угадать почти наверняка: он думает, что я безнадежно влюблена в Мариана…

– Твой мир – мир фантазии, а его – факты и неопровержимые доказательства. Человек науки не может позволить себе ничего, кроме реальности и конкретности.

– И все же что-то говорит мне: Мариан будет моим несчастьем.

– Несчастьем? Почему? – Крчма стал серьезным.

– Ради него я совершила ошибку, которая уже стоила мне нескольких лет жизни.

Крчма от удивления даже выпрямился.

– Ну, это ты должна объяснить мне получше! – в его тоне было сомнение. – В твоем возрасте – если говорить о биологическом времени – несколько лет довольно большая потеря. Если, конечно, принять твои слова всерьез.

Ох, этот тон сомнения! Неужели я похожа на школьницу, которая старается выглядеть поинтереснее?

– Так ведь в медицинский-то я пошла ради него!

– Ну и что?

Мишь встала, прошлась по вагону, машинально проверила, хорошо ли закреплена на железном полу детская коляска. И встала над сидящим Крчмой, как над обвиняемым.

– Помните свадьбу Камилла? В тот день я срезалась по патологической анатомии. А три дня назад завалила ее в третий раз, после того как сам декан разрешил мне последнюю переэкзаменовку. Год пропал, придется повторять…

Вот так-то. Что он теперь скажет?

Крчма от растерянности чуть не присвистнул, но тут же с каким-то облегчением махнул рукой в узкий проем приоткрытой двери:

– Карлштейн!

Вовремя подгадал поезд к этой могучей старинной крепости на вершине крутой горы – дал Крчме возможность оправиться.

– Что тебе сказать, Мишь? Знаешь, несмотря на все передряги, годы учебы – самая золотая пора, ты поймешь это, когда тебе придется вставать по будильнику и все свои прекрасные стремления подчинять по необходимости служебным обязанностям. Так что считай – ты на целый год продлила для себя счастливое время.

Мишь вздохнула: неисправимый сумасброд и оптимист!

– Просто вы умеете находить утешение для кого угодно. Погорельцу, наверное, сказали бы – пускай радуется, что вместе с домишком он избавился от ненужного хлама, смертнику по дороге на виселицу…

– Понимаю, ты ненавидишь меня за твой провал по анатомии, – перебил ее Крчма. – Но ведь другие-то экзамены за третий курс, которые ты сдала, засчитают…

– Кроме тех, за которые я получила тройку, а таких большинство. Но что самое худшее – потеряю стипендию. В общежитии меня, правда, оставят, но придется платить за него. Понимаете, что это значит в моем положении? В кармане у меня всегда было пусто…

Как-то я сегодня странно разговариваю – верный признак, что утратила равновесие…

Крчма стиснул губы – видно, старается не показать мне своего сочувствия; ну, уж этого-то я тем более не выношу!

– Как ни странно, я еще не спросил тебя, куда ты, собственно, едешь таким необычным способом.

– Таким необычным способом я езжу обычно к отцу. На сей раз – чтоб сообщить ему эту утешительную новость и утвердиться в собственном убеждении, что не гожусь для медицины и надо с ней кончать. Между прочим, в этом, конечно, убеждены и вы.

– Напротив, я думаю, что тебе надо закончить медицинский. Капитулянтские настроения – не в твоем характере и перечеркнуть три года ученья – просто грех. Тем более что быть независимой от мужа в наше время – вещь существенная.

Что это он вдруг так растроганно смотрит на меня, будто только сейчас разглядел мою убогую одежонку? Это ведь для него не новость!

Крчма тронул ее за локоть.

– А что ты скажешь, Мишь, на такое дружеское предложение: если я, в пределах моих возможностей, стану выдавать тебе своего рода пособие, на время учебы, вплоть до окончания?

Мишь окаменела: бога ради, я не ослышалась?! Целая шкала разнообразных чувств вихрем пронеслась в душе, и последнее из них вынырнуло из самой глубины ее – так проясняется в проявителе неясное изображение – и приобрело четкие контуры оскорбленного разочарования.

– Как могло вам прийти такое в голову, пан профессор? За кого вы меня принимаете?

Встала, машинально поправила верхнюю стопку журналов, растрепавшуюся от сотрясения вагона. Не заем – подарок, чтоб навсегда обязать благодарностью… Девушка, принимая приглашение мужчины к роскошному ужину, должна знать, в чем будут ее обязанности… Тем более что я не уверена толком, ухаживает ли за мной кто-нибудь… Во всяком случае, не Мариан, не правда ли, так почему бы мне не вступить в связь со стареющим господином, который будет меня содержать под предлогом помощи? Да может ли быть, что такое мне предлагает Роберт Давид, которого я обожала столько лет?! Мишь опять опустилась на свой ящик, с невероятной остротой почувствовав, что она уже совсем другая Мишь и что там, напротив, – совсем другой Крчма.

Между ними разом опустился занавес тягостного отчуждения. Всему, что было до сего дня, – конец.

– В чем дело? – Крчма смотрел на нее с недоумением. – Мы достаточно давно знакомы, и у тебя достаточно развита чуткость, чтобы…

Какое у него обиженное выражение – будто оттого, что у меня так развита чуткость, обижаться имеет право именно он!..

А Крчма, заложив руки за спину, уже топал по вагону, и лицо его багровело.

– Ты что вообразила?! – повысил он голос. – Не обо мне, о себе! – Он уже кричал. – Дура несчастная! – Он пнул ногой журналы, верхняя связка свалилась, он не поднял.

Колеса застучали по стрелкам, колеи разветвились, поезд тормозил. Крчма рывком откинул запор, отодвинул дверь.

– Я возвращаюсь в Прагу! – громыхнул он. Вагон со скрипом остановился.

– Надеюсь, отец не очень станет тебя ругать, – преодолевая себя, чужим голосом проговорил Крчма, глядя мимо нее, даже руки не подал: усы встопорщены, на лице– выражение оскорбленного укора: разочаровала ты меня! И здорово!

Ох ты, боже, это я-то его!..

Крчма шел к паровозу – холодный ветер, тянувшийся вдоль перрона, остужал ему лоб, успокаивал. Пирк как раз слезал с отвесной лесенки с масленкой в руке.

– Ну, как вам ехалось? – Пирк расплылся в широкой улыбке, он уже успел испачкать подбородок чем-то черным. – Заметили, как мягко тронулись с места? Поддать пару так, что колеса на месте проворачиваются, это всякий пентюх сумеет, а тронуться прямо с места, плавно и не скользя, – тут уж сноровка требуется.

Крчма усилием воли согнал с лица хмурь.

– Твое искусство мы оценили как должно.

– А что Мишь?

– В Клатовы едет.

– А разве вы – нет?

– Я – домой.

Случилось что-то? – прочитал Крчма вопрос на лице Пирка.

– Вот жалость-то, мы с вами и не поговорили толком…

– В другой раз.

Проводник в хвосте поезда подал сигнал, другой проводник, в среднем вагоне, поднял руку – к отправлению готов! Из окошка служебного вагона высунулся начальник поезда.

– Знаете что? – У Пирка загорелись глаза. – Как «дед» задудит, мигом полезайте на паровоз! Остановка теперь будет только в Рокицанах, там начальник станции – мой знакомый, и в Пльзени уж как-нибудь выкрутимся. Не скоро еще так повезет, чтоб ехал с нами «дед» Кржиж со своей дудкой…

Начальник станции дал сигнал к отправлению и уже уходил с перрона, «дед» продудел и скрылся в своем закупке. Предложение Пирка весьма заманчиво, и решать надо тотчас… Юношеская любовь к приключениям взяла верх – Крчма в секунду взлетел на паровоз; облака пара окутали будку – на сей раз Пирк, торопясь поскорей выехать за пределы станции, с грохотом провернул колеса на месте.

– Этот парень в топку подбрасывает, пар держит, а это – пан профессор, который учил меня восемь лет, – познакомил Пирк Крчму с удивленным кочегаром.

– Вы позволите мне подбрасывать уголь? – спросил у того Крчма; дурное настроение его мигом улетучилось.

– А если мимо просыплете? – Маленькие глазки светились на чумазом лице кочегара, всегда готового к шутке.

– Одежда у вас не больно подходящая, – Пирк оглядел необычного гостя. – Забыл сказать – холодновато вам будет. Здесь у нас вроде как Загоржево ложе: спереди жар, а в задницу дует. Пардон, вам, значит, в спину.

– А так как я, случается, думаю головой, то и буду временами поворачиваться спиной к топке. – Крчма принял манеру речи Пирка.

Тот стал ему объяснять не слишком сложные секреты вождения паровоза. Что такое регулятор, как усиливать давление, где рукоятка непрерывного тормоза, а где механического, чему служит водомерное стекло и так далее.

– Только, если вам припадет охота дернуть на пробу за какую-нибудь ручку, лучше мне наперед скажите, не то еще дадите контрпар, и повалятся на головы пассажиров чемоданы, а тех, кто вышел покурить в коридор, сметет кувырком до самого клозета. А теперь, пан профессор, берите-ка бразды в руки!

Крчма решительно прибавил скорости – и тут же разочарованно протянул:

– Что это, совсем не реагирует…

– Это вам не автомобиль! Восемьсот кило и восемьсот тонн – маленькая разница! Вот погодите – скоро почешем, как на скачках!

Действительно, поезд постепенно набрал скорость, Крчма раздулся от гордости, как мальчишка; перед переездом в уровень с колеей по инструкции потянул рукоять гудка. Да и Пирк был явно счастлив; таков уж этот хрупкий сосуд, человек: даже крошечное счастьице множится для него в той мере, в какой он может разделить его с другими.

Предварительный сигнал перед какой-то станцией повелевал снизить скорость, все шло великолепно, и прекрасно было смотреть вперед, на рельсы, но лучше уж ты, приятель, сам теперь принимай команду… А мне бы еще почувствовать тяжесть лопаты, полной угля, – так… И Крчма сел на запасное сиденье. Пирк время от времени поглядывал на него – ага, видно, все еще ломаешь голову, с чего это я ушел из служебного вагона, ведь Мишь всегда была любимицей классного господа бога… Но вы, ребята, думаете, что я думал, будто вы этого не думаете, а я так не думал.

– Видать, здорово разозлила вас Мишь! – напрямик, по своему обыкновению, бросил Пирк.

Крчма молча покачал головой. Эта Мишь, которая с виду вся нараспашку, при этом всегда скрыта в себе, Мишь, которую нелегко «прочитать», – как великолепно сегодня она вышла из себя! Оттого ли, что встретила понятливого исповедника? Да на какую другую роль мог я рассчитывать, старый дурень… Дурень и отчасти фарисей, потому что старался вытянуть из нее то, что мне вовсе не так уж хотелось услышать, а именно, как обстоит у нее дело с Марианом…

Но Пирк, видно, считал себя в ответе за хорошее настроение дорогого гостя – тем паче что принимать гостей в кабине машиниста, да еще во время хода поезда, вещь на редкость необычная.

– Эта Мишь иной раз такое брякнет, будто топором по колоде, даже не поймешь, что это – наивность или она нарочно подначивает. А тут еще как на грех позавчера анатомию в третий раз засыпала. Но вообще-то она хорошая девчонка.

Хорошая девчонка… Есть люди, один вид которых сразу ясно дает понять, каким станет их будущее, дурное ли, хорошее ли. А Мишь там, на своем ящике в служебном вагоне, была сегодня такая юная, как вечный рассвет, – но то, что читалось на ее тонком смуглом лице, в ее бархатных, немного печальных глазах, было не одно только счастье жить.

– Да я ничего против нее не имею, – несколько запоздало пробормотал Крчма.

– А сами хотели вернуться еще из Бероуна.

– Ты любопытен как коза. Просто я подумал, что пора мне, пожалуй, вернуться домой, – солгал Роберт Давид.

– Мы всегда знали, что дома у вас не все ладно, – произнес Пирк с той же откровенностью, за какую только что готов был осудить Мишь.

А Крчма был рад, что разговор перешел на другое. Оглянулся на кочегара, но тот, высунувшись из левого окна, смотрел вперед; впрочем, за грохотом машины он и не мог расслышать, о чем говорят. Пирк, орудуя регулятором, полуобернулся к Крчме – давно уже не ученик, с которым учитель не имеет обыкновения обсуждать свои семейные дела. Пирк давно стоит на своих ногах, а тот, кто с таким умением несет ответственность за безопасность сотен людей, для Крчмы более чем равный партнер.

– Воображаю, что вы все обо мне болтали. Мол, я под башмаком…

– Не все.

– А ты?

Миновали обходчика, тот, согласно инструкции, стоял перед своей будкой с флажком в руке, другой рукой помахал машинисту в знак привета; Пирк в ответ поднес руку к козырьку.

– Если не ошибаюсь, ваша супруга… В общем, нелегко вам с ней.

– Не всякому посчастливилось встретить идеальную партнершу.

– Почему вы не развелись? – напрямик спросил Пирк.

Крчма несколько даже опешил; глянув на своего бывшего ученика, с черным мазком машинного масла на энергичном подбородке, ответил:

– Если говорить честно, не нашел в себе мужества. Да и не был уверен, имел ли я на это право.

– Вопрос только – считаясь с другими, не испортили ли вы себе жизнь…

Прямота Пирка не может не импонировать. Что он мужчина, давно подтвердили его действия в ту грозовую ночь под Преломом; только я, пожалуй, недооценивал другие его качества…

И тут почему-то всплыл перед Крчмой образ Миши – с каким волнением выглядывала она в дверь вагона, когда мимо них видением прошлого проплывал Карлштейн; восхищение словно еще больше омолодило Мишь, открыло столько детского в ее лице, еще не потрепанного жизнью. Он ясно увидел жест руки, откинувшей со лба спутанные ветром волосы, наклон головы…

– Право на счастье – вопрос сложный, Павел…

Все началось, вероятно, с того, что у нас с Шарлоттой, на беду, не могло быть детей, подумал он, а вслух сказал иначе:

– Некоторые несчастные натуры избирают себе жизненной программой непрестанные поиски все новых и новых источников затруднений, причем находят их даже в мелочах…

Крчма не был уверен, надо ли продолжать; ведь Павел Пирк вообще первый человек, которому он так открывает свое сердце. И в этой внезапной откровенности, пожалуй, повинна эта злополучная Мишь с ее взрывом полчаса назад…

– Человек, возможно, в состоянии уклониться от несчастья, которое обрушивается на него извне; но не скроешься от несчастья, которое взращиваешь в себе сам. Теперь же я просто обязан рассматривать свою жену как больную, и развод с ней был бы насилием над человеком в известной мере беззащитным… А мне кажется, надо стараться жить так, чтоб обходиться без насилия, на какой бы ступени власти ты ни стоял.

Семафор предупреждал о повороте, Пирк стал сильно тормозить. Крчма вдруг усмехнулся:

– Рассуждать на подобные темы, когда в нарушение закона едешь зайцем, да еще на паровозе, пожалуй, малость неуместно. Перевернем-ка пластинку: твои-то дела как? Есть у тебя девушка?

– Целых две; одну придется послать к… с одной придется покончить, только знать бы, с какой. Обе чем-то хороши, а чем-то – нет, с женщинами не так-то просто, вы еще узнаете… то есть вы это уже знаете. Но, как человек умный, жду вашего совета… о господи, когда я веду машину, не соображаю, что говорю. Я хотел сказать, жду, что вы, как умный человек…

– Стой, Пирк, вольно! Я тебя понял, смотри лучше, как бы сам не пустил контрпар…

Но вот и Клатовы. Крчма поблагодарил начальника поезда за любезность; на лице «деда» читалось облегчение– многократное нарушение инструкций сошло без последствий.

Мишь спрыгнула с высокой платформы служебного вагона; увидев Крчму, сделала круглые глаза – и тотчас на лице ее расцвела радость.

– Как славно, что вы не бросили нас еще в Бероуне! И я прямо сейчас могу сказать вам три словечка…

– Только три? Что ж, давай!

– Я несчастная дура.

– Да что ты? Это тебя какой-то грубиян оговорил! Она кивнула, уцепилась за его руку, потом послюнила

кончик платочка и без всяких околичностей стерла грязное пятно у него под глазом.

– А я целых сто километров вел поезд, это когда мы мчались со скоростью сто тридцать в час и обогнали парижский экспресс, и сам в топку подбрасывал, и давал, и за водомером следил, и контрпар включал, когда надо…

– А я здорово промерзла…

– В таком случае приглашаю вас на грог, друзья!

– Сначала я должен машину поставить, – Пирк повел на паровоз носом, блестевшим от масла. – Тут сразу за вокзалом есть забегаловка, буду там через двадцать минут, да с умытой шеей!

Заняли столик; Мишь погрела руки, обхватив стакан с горячим грогом, потом подняла его, чтобы чокнуться с Крчмой.

– И давайте сотрем все, что было, ладно?

– И не подумаю. – Крчма отхлебнул грогу. – Стереть– да ни за что! Всегда буду вспоминать эту сцену, как из редких светлых минут… Ведь сегодня исполнились сразу две мои мечты. Во-первых, я управлял паровозом, а во-вторых, ты впервые посмотрела на меня как на мужчину.

Он иронически прищурил на Мишь глаза, сделал глоток, подумав про себя, что пьет-то для храбрости.

– И вовсе неважно, что посмотрела ты на меня с отвращением, как на старого развратника, который вздумал покупать любовь… Но даже и так – лучше, чем все время быть Робертом Давидом, у которого слишком много общего с ангелами, в том числе и бесполость… Правда, предлагая тебе материальную поддержку, я действительно был ангельски бескорыстен, был тем Робертом Давидом, которого изобрела ваша потребность в идеале. Вы заколдовали меня, (Втиснули в этакий нечеловеческий образ, и я изо всех сил старался держать марку, хотя мне частенько бывало здорово тесно в этом маскарадном костюме – и смешно.

Он помолчал, чувствуя, что переигрывает иронию и чуть ли не склабится.

– Но ты, принцесса, сегодня меня расколдовала; и как думаешь поступить теперь со мной, а, Эмма?

Он старался говорить развязно, но в голосе его слышалась робость.

То, что он непривычно назвал ее настоящим именем, сбило Мишь с толку; она долго молчала. Наконец он отважился посмотреть ей в глаза – они глядели на него почти с любовью.

– Наверное, я заколдую вас обратно, Роберт Давид, – мягко проговорила она. – Понимаете, без Роберта Давида я не умею представить себе жизнь… без вашей духовной поддержки, чтобы было ясно.

Кто-то с грохотом открыл дверь «забегаловки».

– Мы здесь! – помахал Крчма из своего темного уголка – это вошел Пирк. – У тебя, парень, особый дар являться вовремя!

Пирк в два глотка осушил стакан горячего грога.

– Ваше приглашение распространяется только на одну порцию или на несколько? – спросила у Крчмы Мишь.

– На все, сколько одолеете.

– Ты когда едешь обратно? – повернулась она к Пир

– В восемнадцать тридцать восемь, – ответил тот с точностью железнодорожника.

Мишь посчитала на пальцах, сколько часов осталось до этого времени.

– Судя по твоему сложению, можешь выпить стаканов пять, и то успеешь протрезветь. Так что растрясем кошелек пана профессора, пускай и обратно едет зайцем!

– Ничего подобного, обратно я поеду как приличный гражданин, с билетом. Вся прелесть исключительных моментов сохраняется в памяти лишь с одним условием: если они так и останутся исключительными. – Он кинул Миши красноречивый взгляд. – Да, не забыть бы главное, зачем я здесь. Это касается тебя, Пирк.

Мишь, притихшая, несмотря на легкое опьянение, недоверчиво посмотрела на Крчму. Разве может быть что либо более главным, чем то, что вы сказали мне? – прочитал он в ее глазах.

– Известно ли вам, друзья, что я участвую в домашнем квартете?

Мишь, словно просыпаясь, удивленно подняла брови, откинулась на спинку стула.

– Мы столького о вас не знаем, что вы удивитесь!

– Да, я играю на виолончели, причем необычайно скверно. Поэтому из всего «Американского квартета» Дворжака наш камерный ансамбль исполняет разве что четвертую часть, а уж вторую, эту коварную lento d-rnoll, – только если заткнуть оба уха. Но нас постиг удар: вторая скрипка не вернулся из командировки на Запад, и это нас совершенно подкосило. Недавно играли мы трио Гайдна в обработке Зандбергера – слезы, да и только. Мы были как автомобиль, у которого не работает одна свеча из четырех, не говоря о том, что выбор партитуры для трио невелик. – Излишне размашистым жестом он положил руку на плечо Пирку. – Так вот, взываю к тебе: заполни этот пробел своей скрипочкой! – Он смерил глазами гренадерскую фигуру парня. – А тот субтильный стульчик в стиле бидер-мейер, на котором сидел переметчик, я велю укрепить за свой счет!

– Сдается, до моего прихода вы успели опрокинуть стаканчиков дюжину! – Пирк, вежливости ради, обращался как бы к обоим. – Это мне да пиликать в салоне?! Да я и «Шла девица в огород» не сыграю, коли над головой у меня будет люстра венецианского стекла!

– Тринадцать лет назад, на школьной вечеринке, ты так играл «Были когда-то чехи юнаками», что все мамаши прослезились. И далеко не во всех салонах венецианские люстры.

– А кто еще в вашем квартете?

– Один доктор – он мою жену лечит, один старик, главный конструктор с Колбенки, я – и Павел Пирк.

– Да вы что! В такой компании машинист будет вроде… вроде как монашка в баре… Нет, когда я так волнуюсь, не получаются у меня параболы…

– Параболы или гиперболы – не важно, – стала успокаивать его Мишь, он отмахнулся от нее локтем.

– Согласись – ради Мариана, – сказал Крчма.

– А Мариан тут при чем? – насторожилась Мишь.

– Наша первая скрипка, этот доктор, дружит с профессором Мервартом, а тот – начальство Мариана. А Мариан дружит с Мишью. Согласись хотя бы ради Миши, потому что, как человек партийный, ты должен знать, что все взаимосвязано.

Пирк вдруг разом смягчился.

– Прямо будто слышу ваши лекции со школьной кафедры, – пробормотал он растроганно.

Крчма внезапно стукнул кулаком по столу:

– В пятницу, в шесть вечера, у доктора Штурсы – и точка! А будешь в рейсе – позвонишь мне, и мы отложим пиликанье!

Дочка заведующей трактиром подошла убрать пустые стаканы.

– На посошок еще две порции грогу, а этому пану – молочко, это пан машинист, он на службе, алкоголь ему заказан, доченька! – подвыпивший Крчма погладил удивленную девушку по голове, после чего наклонился к Миши. – А ты слушай меня хорошенько: сейчас беги к папе, а если он спросит, почему ты такая веселая, сваливай все на своего бывшего классного. О том же, что ты, так сказать, прямо-таки уже профессионально проваливаешься по анатомии, об этом ему лучше не докладывай. Потому что ты обязана закончить медицинский и встать на собственные ноги, поскольку ни на одного мужчину положиться нельзя– посмотри хотя бы на меня…

Еще поднимаясь по лестнице, Крчма слышал детский крик.

– Здравствуйте, пан профессор. А Камилла нету дома, – встретила его Павла и тут же устыдилась собственной неловкости.

В комнате, не слишком просторной, стоял знакомый густой воздух – смесь запахов от нестираных пеленок, молока, детской присыпки, – и было здесь слишком тепло.

– По правде говоря, я и не рассчитывал застать Камилла. У меня в расписании окно на целых три часа, да и шел-то я мимо вашего дома. Вот и подумал – зайду-ка взглянуть на внучка…

– На внучка?

– О, простите – на крестника.

Вообще-то я даже и не оговорился, но как (и зачем?) объяснять все это молодой мамаше? Крчма, согласно обычаю, похвалил орущего младенца («мальчик здоровенький, а сколько у него уже волосиков, и много ли прибавляет в весе?»), и вдруг в нем поднялся внутренний протест против такой, поколениями обкатанной, лести.

– По крайней мере можете быть уверены, что в роддоме вам его не подменили.

– То есть как?

– Вылитый отец!

Нет, дамочка абсолютно лишена чувства юмора. В обществе подобных людей Крчма чувствовал себя скованным. Он вынул из пакета погремушку, ребенок на минутку смолк, затем снова заплакал.

– Якоубек, скажи дяде спасибо, – равнодушно проговорила Павла. – Вы, пожалуйста, не смотрите на беспорядок, знаете, перебираться в такую дыру из большой квартиры – просто ужас, я, кажется никогда не привыкну к этому биваку…

Комната действительно забита вещами, одну стену почти целиком заняли книжные шкафы, многие предметы казались лишними – верный признак того, что люди не в состоянии распроститься с вещами, которые только мешают.

– Ну скажите сами, на кой ему столько книжек, а он еще новые покупает! Да ему их до смерти не перечитать!

– Прочитать кое-что поможете ему вы, – сказал Крчма с улыбкой, слегка лукавой; ему пришлось напрягать голос чтобы заглушить детский рев.

– А где мне время взять, не посоветуете? Простите! Ей стало стыдно за свой тон, взялась перепеленывать малыша.

Такую отдельную, хоть и тесненькую, двухкомнатную квартиру многие молодожены сочли бы верхом блаженства, А эта молодая мамаша – на верном пути к тому, чтобы стать второй Шарлоттой.

– Не попрекайте его книгами – ведь это его судьба.

– Не знаю только, добрые ли феи одарили его этой судьбой в колыбели! Зарабатывать книжками и зарабатывать на книжки – вещи разные… Он уже полтора года ждет договора.

Ах да, «пограничная» повесть Камилла… Надо что-нибудь сделать для парня. Бедняга начал совсем не с того конца: культурной политике нынешней созидательной эпохи вряд ли отвечает попытка исследовать внутренний мир человека, который не находит контакта с обществом. Но пусть бы хоть по форме этот камилловский экзистенциализм оказался достаточно хорош, чтоб можно было за него вступиться! Конечно, ни один начинающий писатель не может вырасти на рукописях, которые желтеют у него в ящике стола. Дать эту вещь почитать, скажем, редактору Валишу и, скажем, вытянуть из него хоть какую-то рекомендацию? Поможет такой путь Камиллу – или скорее повредит?

– Если бы хоть служба у Камилла была приличная! – перебила его мысли Павла.

– А я даже не знаю толком, что он там делает, у Мариана в институте?

Ребенок опять заплакал без видимой причины, разразился тем пронзительным ревом, который не может радовать никого, даже его собственных родителей. Павла взяла его на руки, стала укачивать, но крик как бы заглушил вопрос Крчмы, так и оставшийся без ответа – и, казалось, Павла даже этому рада.

– Такой рев – признак будущей сильной личности. – Крчма хотел подбодрить мамашу.

– А какая личность может вырасти в такой тесноте?

– Может. Неруда в детстве жил с родителями в темной конуре позади лавки. А будущей весной Якоубек сможет ездить на дачу, к бабушке с дедушкой.

– Это в бабушкину-то «юдоль скорби»? Автобусом, с узлом пеленок? У них там в гараже машина без дела стоит, свекровь не решается выезжать – давно минули первые недели, когда тамошние недоумки считали их «национальными мучениками»!

Отказавшись от надежды утихомирить ребенка, Павла положила его в кроватку, с видом побежденной вывезла кроватку в соседнюю комнату и закрыла дверь – пускай, мол, орет там. Вернувшись, уселась напротив Крчмы, машинально потянулась к портсигару, да опомнилась, убрала руку.

– Скажу вам, пан профессор, не так я представляла себе жизнь…

Сказать бы тебе пояснее: тот, кто вечно недоволен жизнью, обычно имеет основательные причины быть недовольным прежде всего самим собой… Но зачем тратить энергию на слова, которые отскакивают от глухой стены эдакого неприступного эгоизма, не произведя никакого эффекта? Нелегко тебе будет, сын мой Камилл, и эту мою невестку сердце мое уже не примет.

Он стал прощаться, воспользовавшись первым же предлогом. Только теперь Павла посетовала вслух, что ничем не угостила гостя – совсем одурела из-за этого крика, – но слова ее прозвучали чуть ли не как обвинение Крчме, и взгляд ее при этом был отсутствующий, как если бы она ни на минуту не переставала думать о своей неудаче в жизни, – неудаче, которую носила в самой себе…

На улице Крчма заинтересовался кучкой людей, столпившихся у какой-то витрины. Что делать, любопытство – один из главных стимулов моего бытия! Он подошел ближе– что это? Извещение о конфискации особо интересной партии товаров у спекулянта с указанием его полного имени и адреса?

– Что там такое?

– Дальнозор, – важно ответил какой-то господин в темном плаще; несколько человек помоложе с усмешкой оглянулись на этого борца за чистоту родной речи.

– Наверное, какой-то учителишка чешского языка, – шепнула Крчме совершенно незнакомая молодая женщина; Крчма невольно поежился.