Текст книги "В шесть вечера в Астории"

Автор книги: Зденек Плугарж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 34 страниц)

От сидящих за столом до него долетели обрывки разговора.

– …Послушай, ты теперь депутат, большая шишка, – говорил Мариану его сосед. – А нам так нужно определить нашу Марцелку в детский садик…

Мариан окинул его с таким недоуменным удивлением, словно хотел сказать: господи, не занимаюсь я такими мелочами! Крчма уловил только конец его ответа:

– …пойми, я этой чести не добивался, просто это следствие нелепого убеждения наших инстанций, что людей, хоть в какой-то мере известных, необходимо политически использовать в таких областях, к которым они никакого отношения не имеют, – ив ущерб их прямой работе, которая принесла бы обществу куда больше пользы…

Н-да, элегантно вывернулся Мариан по формуле «он про Фому, а я про Ерему», подумал Крчма. Да еще по плечу похлопал, руку пожал, сопроводив все это ободряющей улыбкой…

– Ты лучше запиши, чтоб не забыть, – гнул свое одноклассник с начинающейся лысиной.

Мариан с некоторой досадой вынул записную книжку и неуверенно посмотрел на просителя. Наступило тягостное молчание.

– Какой у тебя теперь адрес? – снова выручила мужа Мишь. – Пиши, Мариан: Карел Нейтек, Прага-4…

Ну, на то, что Мариан, сосредоточившийся на высоких материях, забывает имена одноклассников, я еще не очень сержусь. Хуже другое: уверен, он никогда и не взглянет на эту запись…

На свободный стул рядом с Марианом опустился Камилл.

– Послушай, как же это получилось? Ты не застал Ивонну дома?

У Мариана задергалось веко, он поднял правую бровь– как всегда, если не сразу находил ответ, – а потом как ни в чем не бывало заявил:

– Я просто забыл заехать во Франкфурт.

Люди растут вместе со своим положением, подумал Крчма. Ответ Мариана расслышали Пирк, Мишь, Руженка, Гейниц. И молча приняли к сведению, вернее, даже не задумались над ним, словно это в порядке вещей, что лауреат, ученый, депутат, защитник мира и без пяти минут эксперт ЮНЕСКО имеет полное право попросту выбросить из головы подобные мелочи!

– А это все равно ни к чему бы не привело, – тотчас заговорила Руженка. – Здесь, дома, слишком мало простора для ее честолюбия. Зато там она может куда как размахнуться – за стойкой бара…

Вон как! Руженка, выпив бокал вина, пытается острить, хотя остроты-то туповаты. У нее опять новая прическа, на сей раз этакий молодежный «хвост», и над шутками товарищей хохочет громко, пожалуй, громче всех, ее одну только и слышно, и вертится на своем стуле, привскакивает, даже рюмку опрокинула…

– Вижу, вы тоже на Руженку глядите, – наклонился к Крчме пан Понделе. – Заметил я, уже не шлет она Камиллу таких взглядов, словно просит помочь ей разгадать тайну любви. – Старик отхлебнул вина, довольный своим цветистым слогом. – Впрочем, в ее возрасте, поди, не так уж много осталось этих неразгаданных тайн…

Камилл, услыхав свое имя из уст бывшего служителя, догадался, в какой связи оно было упомянуто, и это явно было ему неприятно; он громко спросил:

– Пан Понделе, а где же ваши «историйки»?

– Да я за эти годы все перезабыл! – Тем не менее, польщенный, он хлебнул для куража гамзы. – Как мы ходили навестить Мариана? – Он взглядом посоветовался с Камиллом, после чего торжественно поднялся. – Когда Мариан после Мюнхена остался без родителей, его должен был взять к себе на время какой-то родственник, а потом переправить в Англию. Но тем временем немец проглотил нас с потрохами, с Англией этой самой ничего не вышло, да и с родственником тоже, – короче, несколько месяцев мальчишка жил практически один.

Понделе глянул на Мариана, как бы спрашивая подтверждения; тот неохотно, с рассеянной улыбкой, кивнул.

– И вот раз как-то, в первую переменку, является ко мне Камилл – мол, Мариан не пришел в школу, так не могу ли я выяснить, что с ним такое. Но школа не голубятня, даже служитель не может покидать ее, когда ему хочется, и отправился я к Мариану только после уроков, вместе с Камиллом. Нашли мы Мариана тяжело больного, ртуть чуть из градусника не выскочила. Слава богу, говорю, парень, а то мы с Камиллом уж думали, не гестапо ли тебя забрало.

Как всегда при выступлениях Понделе, в зале наступила тишина.

– Пока мы так болтаем, выглядывает Камилл из окна и бледнеет: у дома остановилась черная машина, вышли из нее двое, причем один – в кожаном пальто. «Может, они и впрямь за мной, – говорит Мариан, глянув на улицу, – так что бегите скорей! Сюда, там в конце галереи пожарная лестница на плоскую крышу, оттуда переберетесь на галерею соседнего дома, а там уж нормально по лестнице вниз и на улицу! Скорее!» – «Я останусь с тобой!» – геройски заявляет Камилл. – «И глупо: я знаю случай, за кем-то пришли, а для верности забрали всех, кто там случайно оказался. Мотайте отсюда!» – Мариан вытолкал нас на галерею, вполне хладнокровно, хотя и был в жару, и запер за нами. А мы еще видим в окно: он ключ прячет, чтоб хоть задержать их, пока мы не окажемся в безопасности! А парень был, заметьте, всего в пятом классе!

– О, Мариан – это да! – с восхищением пробормотала Руженка.

– Ну, мы действительно прошли по крыше, как в детективном романе, добрались до галереи соседнего дома, а тут, видим, женщина стоит, в испуге рот рукой зажимает, а потом крикнула что-то в окно. Выходит из квартиры этакий дылда: «Вы что тут делаете?!» – «А вы что себе позволяете?»– отвечаю я и хочу пройти. «Ни шагу!» Он загородил нам дорогу и к жене: «Сходи за паном Гавленой!» – «Лучше бы прямо за гестапо», – возражает та подлюга в юбке, а может, она просто хотела припугнуть нас. А у нас душа в пятки ушла. Тут является пан Гавлена в мундире протекторатной полиции, на ходу застегивает ремень с кобурой. «Да мы в гостях были», – говорю ему, а сам без всякого удовольствия смотрю, как он уставился на мои испачканные руки да на пиджак Камилла, выбеленный известкой. «Ага, – говорит Гавлена, – и хозяина, как на грех, дома не случилось?» И ощупывает нас с Камиллом, нет ли оружия. «А ну, пошли!» А я только уж на лестнице спохватываюсь: господи, да у меня же в кармане моя кенкарта![77]77
  От нем. Kennkarte – удостоверение личности.


[Закрыть] Спрашиваю Гавлену: «Видали вы когда, чтоб служитель классической гимназии вместе с учеником же того „Б“ воровством по чердакам занимались?» – «Нет, – отвечает, – до сих пор не видал, вот теперь, может, увижу». – «А где же тогда наша добыча? А? Где она? – И я с укором выворачиваю карманы. – Пан Гавлена, вы ведь тоже чешской матери сын. Разве все мы не потомки Пршемысла Пахаря?» В конце концов пришлось-таки объяснить ему настоящую причину нашего появления в его доме таким необычным способом. Ссылка на Пршемысла затронула его совесть: отпустил нас.

– А Мариан что? – спросил Гейниц.

– Мариан через четыре дня выздоровел, а те двое были, видно, не гестаповцы. Гестапо схватило Мариана только три года спустя, как школу окончил, да это вы и сами знаете. – Завершив свою «историйку», Понделе сел на место.

От аплодисментов слегка заколыхались занавеси на широком окне. И в этот момент открылась дверь, официант, который нес поднос с пирожными, уступил кому-то дорогу – рукоплесканья разом оборвались, у Крчмы едва не остановилось сердце: в дверь вплыла золотая копна волос…

Все окаменело, как в сказке о Спящей царевне. Было одно лишь движение: знакомый крупный, плавный шаг Ивонны. Она, не смутившись, направилась прямиком к Крчме. Видя, что всеобщее оцепенение не проходит и все пялятся на нее, как на призрак, Ивонна остановилась:

– В чем дело? Или я ошиблась, здесь не восьмой «Б»?

Тут раздался такой рев, что окна задребезжали. Все кинулись к ней, каждый норовил обнять ее или хотя бы пожать руку, кто-то потрогал: да из плоти ли эта Ивонна? Ей даже пришлось шлепнуть любопытного по руке. И почему-то никто не набрался смелости спросить, как это она очутилась в Праге вместо Голливуда? Все почему-то сразу почувствовали, что Ивонна приехала не просто на встречу с классом и не собирается послезавтра возвращаться то ли в Калифорнию, то ли во Франкфурт.

Крчма обнял Ивонну долгим, безмолвным объятием. Потом, оставив ее, тяжелым своим шагом пошел в угол, к вешалке, – нелепо, правда, в такой момент притворяться, будто ищешь что-то в карманах пальто, но как иначе скроешь слезы на глазах? Ведь это после десятилетнего отсутствия вернулась моя родная дочь!

К счастью, Ивонна уже сидит на своем обычном месте рядом с Мишью, она уже осушила в честь встречи одну из десятка рюмок, очутившихся перед ней стараниями обрадованных одноклассников. Крчма не сразу вернул себе равновесие духа после порыва растроганности и потому расслышал только конец того, что говорила Ивонна своей соседке:

– …и вот я в конце концов сказала себе, делать нечего, девка, надо решаться, исправлять свою жизнь по принципу «коли хозяин не чинит крышу, так крыша валится на хозяина», как говаривали встарь…

Слава богу, вернулась Ивонна с прежним своим «домашним» взглядом на реальную жизнь. А ведь могла бы сидеть тут сейчас, зараженная снобизмом, понюхав западный образ жизни, и рассеянно бросала бы свои «Oh, yes»[78]78
  О, да (англ.).


[Закрыть], и никак не могла бы вспомнить, как будет по-чешски «школьный товарищ»…

Лукаво усмехнувшись про себя, Крчма подметил, как заговорщики из его Семерки (за исключением Мариана) поздравляют… Камилла. Из непосвященных никто этого не заметил.

Нет, сейчас нет смысла заставлять Ивонну исповедоваться– сейчас она принадлежит своему бывшему классу. Позднее Крчма пригласит ее к себе, целые полдня освободит для этой утраченной и вновь обретенной, после Миши – любимейшей из дочерей…

И хорошо, что Пирк, этот здоровяк, бывший машинист, к которому кое-кто из титулованных однокашников все еще относится с некоторой долей снисходительности, первым почувствовал, что не все вопросы приятны Ивонне: он включил магнитофон на столике в углу.

– Соло для нашей возвращенки!

С нею перетанцевали все, даже пан Понделе, передавали ее из рук в руки, последним подошел Крчма – но у Роберта Давида никто не осмелился ее забрать.

Все больше становилось дыма, шума, пустых бутылок – банкет, которому неожиданное появление Ивонны придало особую атмосферу, подходил к концу; однако Гейниц и на сей раз не изменил традиционному ритуалу: поднялся, обошел танцующих, машинально направился к месту Мариана, но его стул рядом с Мишью оказался пустым. Крчма не разобрал, что ему шепнула Мишь – кажется, что Мариан удалился на английский манер, – и Гейниц, перестав потряхивать коробочкой с шахматами в кармане, двинулся к Крчме. Спросив разрешения, опустился на свободный стул.

– Хочу вас поблагодарить, пан профессор.

– За что?

– Вы отлично знаете. За то, что вы тогда, на стройке, спасли меня…

– Скажи спасибо старому Пирку, а не мне. Он отстаивал тебя в парткоме.

– Но я-то хорошо знаю, по чьей инициативе… Место Мариана по-прежнему пустовало. Неужто он в самом деле оставил Мишь одну и ушел? Не из него ли в будущем вылупится мой очередной «трудный ребенок»?

Сдается, эксперимент с моим «отцовством» в отношении Мариана не удался. Какое там воспитательное влияние, когда Мариан, пожалуй, и родился-то взрослым?! Может, сама природа снабдила его… или, скорее, приспособила к суровым условиям, в которых он очутился, не выросши еще из мальчишеских лет. Нельзя отказать ему в ряде хороших свойств, но благородство его какое-то… формальное, что ли, автоматическое, его гуманность – абстрактна, безадресна. Любит ли он вообще людей, в том числе Мишь? Или предпочитает тех, кто носит в себе губительные начала?

Я должен был научить его – и не научил! – тому простому, скромному, сердечному, чему в раннем детстве нас учит мать. Именно здесь в душе Мариана как бы вакуум. Принципов у него хватит на двоих, и это хорошо, потому что у Миши нет никаких; зато есть у нее все остальное, то самое простое и скромное, хотя она, в сущности, и не знала матери…

Взгляд Крчмы скользил по танцующим. Ритм жизни и ритм перемен все ускоряется: каждые пять лет – уже совсем другие танцы. Среди массы дергающихся, кивающих голов сияет золотая грива Ивонны – слава богу, это не сон, это реальнейший факт! Но стул Мариана пуст… Мариану вовсе не нужно мое вмешательство в его жизнь, да и не в моих силах оказывать на него влияние; к сожалению, это не избавляет меня от чувства ответственности за него. Хотя, кроме какого-то тревожного предчувствия, у меня пока нет серьезной причины для серьезного беспокойства.

Если доживу – кто-то из Сердечной семерки станет моим «трудным ребенком» к очередной встрече через пять лет?..

IV. Возвращения

– Итак, Руженка, схлынула волна восторгов класса по поводу возвращения блудной дочери, и начались суровые будни, – говорила Ивонна, усевшись в кресло перед рабочим столом Руженки. – Надо мне найти работу и какое-то жилье. В гостинице долго не проживешь: та горстка долларов, что я привезла с собой, испарится, не успеешь и оглянуться.

– А дома, у родителей?

Почему же удивил меня этот вопрос Руженки? Ведь вчера, на банкете, у нее просто не было случая расспросить меня о житейских делах!

– Никакого дома, Руженка, у меня уже нет. Папа умер – и меня немножко грызет совесть, нет ли в этом доли моей вины; говорят, он гораздо тяжелее переживал мой отъезд, чем я могла вообразить… А мама, оставшись одна, не в силах была видеть мою опустевшую спальню и переселилась к сестре в провинцию. Монику мама пока взяла к себе, но я не хочу оставлять девочку у бабушки, хочу, чтоб она училась в пражской школе.

Руженка, с трудом подавив зевоту, машинально поправила прическу.

– Прости – после вчерашнего никак не очухаюсь…

– Да и не удивительно!

Руженка и всегда-то не очень понимала иронию. Правда, за эти десять лет она, по крайней мере внешне, стала прямо-таки светской дамой: даже на работе прическа – словно только что от парикмахера Антуана, экстерьер – будто от Елены Рубинштейн, хотя и в отечественном варианте; только вот голова тяжелая после каких-то там двух бокалов – да, милая моя, не скоро еще преодолеешь ты в себе прежнюю Руженку…

– Выпьешь капельку? – Руженка открыла низенький шкафчик: стопка папок с рукописями, и там же – три бутылки. – Писатели повиднее преподносят мне свои средства производства; провинциальные простачки притаскивают коробку конфет и три розочки. Ты не поверишь, до чего подобострастны чешские Бальзаки, когда им нужно, чтоб я дотянула их рукописи до издания!

Хорошо бы удалось тебе дотянуть кого-нибудь из них до алтаря… Но вслух Ивонна сказала:

– Теперь, может, и Камиллу наконец-то выпадет шанс, когда ты заняла, как я полагаю, прямо-таки ключевое положение в издательском царстве.

– Не переоценивай положение, Ивонна. – По лбу Руженки пробежала тень. – Камилл родился под несчастливой звездой и все еще живет в каком-то нереальном мире. При всем том издание книги для него – вопрос престижа.

– Одним словом, чем больше хочется, тем меньше можется, как говорил не только Гёте, но и наши хоккеисты.

– Ну, а как ты? Уже раскинула сети?

– В жилотделе меня, правда, не погнали взашей, но их обещания явно рассчитаны на долгожителей. По двум адресам, где сдают комнаты, я уже ходила. Но странное дело – едва хозяева узнают, что у меня шестилетняя дочь, сразу охладевают, а выяснив, что я вернулась из Западной Германии, вдруг вспоминают, что вообще-то они уже обещали комнату зятю.

– Что за ерунда: была ведь объявлена амнистия!

– Поди объясни людям, что я даже не послефевральская беженка… Наше поколение одержимо страхом; лучше подальше от всяких там возвращенцев, вдруг они – агенты империализма!

– Надо что-то предпринять, Ивонна, причем раньше, чем что-то предпримет Роберт Давид! Намерения у него добрые, но иногда меня просто бесит, что он обращается с нами, будто мы навеки зависимы от него!

Well![79]79
  Хорошо! (англ.).


[Закрыть] Ее слова звучат обнадеживающе; Руженка – давно уже не та жалкая краснеющая курочка, которую где оставишь, там и найдешь…

Небрежный стук, в кабинет ворвался здоровенный мужчина с толстыми губами и целым гнездом волос на голове, похожих на проволоку, припорошенную снегом. Руженка представила Тайцнеру Ивонну:

– Моя школьная подруга. Теперь навсегда вернулась из-за границы и ищет работу. А ты что хотел, товарищ главный редактор?

Что это он так благостно меня разглядывает, точно я икона?

– Конечно, Руженка, я что-то хотел, да, как увидел твою подругу, все разом вылетело из головы, – загрохотал Тайцнер, и звук «р» перекатывался у него в горле. – Знаю я один надежный источник дохода, да это, пожалуй, не устроит молодую пани: рекламные фотографии для салона красоты!

– Спасибо за комплимент, но с некоторых пор я не люблю сниматься.

Руженка нервным движением передвинула с места на место стопку корректур.

– Салонов красоты теперь нет, товарищ главный редактор. Теперь это называется Институт косметики, а там реклама не нужна, – сказала она, приятно улыбнувшись.

Ого! Но, Руженка, я не виновата, я и не собираюсь его соблазнять! Впрочем, кажись, как ни старайся, это не удается и тебе… В противном случае он выражался бы осторожнее…

– А если секретаршей у руководства издательством? Насколько я понимаю, вы справитесь с этим одной левой!

Руженка как-то деревянно выпрямилась за своим столом.

– Это было бы замечательно, товарищ главный редактор. Но товарищ директор уже наверняка обещал это место пани Мразковой.

Как все меняется с годами, и люди тоже! Когда-то, девочка, ты краснела, теперь бледнеешь…

– Ты права, черт возьми, – заклокотало в горле Тайцнера. – Ах, что бы вам вернуться месяцем раньше! Как вспомню, зачем я к тебе заходил, – звякну, – это он обращался уже к Руженке. – А вы, если я смогу быть вам полезен, заходите ко мне в кабинет!

Казалось, он намеревался поцеловать Ивонне руку, да все же раздумал.

– Немного чокнутый, но работать с ним можно, – сказала Руженка, когда топот Тайцнера стих в коридоре.

А этот беспечный тон, девушка, стоит тебе немалых усилий! Но будь спокойна, я не взяла бы этого места, даже если б оно было свободно. Не в моих привычках лезть к подругам в огород, себе же на беду!

– Я уже думала о том, что первые дни ты могла бы пожить у нас. Да только мама моя к старости становится все раздражительнее, а у папы прогрессирующая глаукома, он почти ничего не видит – недавно уронил со стола тарелку с рулетом, да еще наступил на него, у мамы не выдержали нервы, накричала на папу, а потом жалела, плакала– так вот все у нас и идет., Скажу тебе, не хотела бы я дожить до такой старости. Теперь сама видишь – это не для тебя…

– Спасибо за доброе намерение, Руженка; если узнаешь о чем-нибудь подходящем – дай знать…

– Положись на меня, дорогая, теперь я только об этом и буду думать.

На улицах оживленное движение, машины совсем не такие, как раньше, на трамвайной табличке, слава богу, уже не немецкая надпись – «Hohlwegbahn», а чешская: «Глоубетин»; ничего, все как-нибудь образуется. У каждого из нашей Семерки есть шестеро, к кому можно обратиться в случае нужды, потому как все за одного и так далее. Посмотрим по порядку: к кому теперь? Рассудок голосует за Мишь – но именно потому, что она единственно надежна, порой даже тягостно самоотверженна (это у нее вроде рыцарского или, вернее, какого-то монашеского обета), – именно поэтому оставлю ее напоследок. К Пирку!

– К сожалению, сегодня и завтра муж в служебной командировке…

К голосу женщины в телефонной трубке примешался прерывистый, такой знакомый, крик младенца. Ага, стало быть, наш Пирк наконец-то бросил якорь в гавани супружества, и даже потомство налицо… Идти к Камиллу не совсем удобно (да и кто бы захотел признаваться в тотальном поражении именно отвергнутому влюбленному!), а Роберт Давид, Проповедник, который так предостерегал меня от тогдашней авантюры, – вообще уж самая последняя инстанция; что ж, обратимся к другому, еще более давно отвергнутому воздыхателю…

– Мне особенно приятно, Ивонна, что ты пришла ко мне, – говорил Гейниц, с гордостью показывая ей новую квартиру – он получил ее от Строительного треста, то ли в награду за участие в строительстве плотины, то ли в компенсацию за годы, прожитые в жалком бараке. – Я сейчас же наведу справки в нашем тресте, не найдется ли там что-нибудь достойное тебя и приемлемое в материальном отношении…

А все же к радости польщенного Гейница примешивается и некоторое чувство удовлетворения: видишь, гордая принцесса, тогда, в Татрах, я был для тебя «слабак», нуль, – и вот бывшее ничтожество, быть может, станет твоим спасителем… Однако униженные и оскорбленные, попав на роли спасителей, нередко слишком уж размахиваются в своем стремлении благодетельствовать.

– А насчет жилья, пока ты что-нибудь подыщешь, – смело и все же не совсем уверенно начал Гейниц, озирая свою квартиру, но тут щелкнул ключ в замке, послышались голоса – женский и детский.

– Привет! Моя супруга, Якоубек, – а это моя одноклассница. Ивонна только что вернулась из Германии, и пока ей с ребенком негде жить. Вот я и говорю, на пару дней, пока она получит ответ на объявления, они могли Он у нас…

– Славный парнишка, – Ивонна погладила мальчика по голове. – По виду настоящий озорник. Якоубек? Кажется, теперь в Чехословакии это модное имя – у Камилла сын тоже Якоубек, насколько я помню…

Почему жена Гейница как-то смешалась? А Гонза? Да так краснеть не умела даже Руженка десять лет назад!

– Беги делать уроки, – хозяйка подтолкнула мальчика к двери в соседнюю комнату.

Гейниц потрогал свой шрам, вспухший, как красный шнурок.

– Это, видишь ли, и есть тот Якоубек, – глухо выдавил он из себя, когда за мальчиком закрылась дверь, – Тот самый.

– Вот это гол! – весело вскричала Ивонна. – А вы вчера никто ни слова! Скрыть от меня такую новость…

– Как-то не заходила об этом речь, – пискнул Гейниц, Ивонна с любопытством разглядывала чопорно застывшее лицо бывшей жены Камилла. Припомнила давнее письмо, в котором Мишь красочно описывала свадьбу Камилла: по ее беспощадному портрету выходило, что Павла, скорее, курица.

– Сколько лет вашей дочурке? – без улыбки осведомилась Павла.

– Шесть.

– Боюсь, будут некоторые сложности насчет того, чтобы вы пожили у нас, хотя бы и временно. Вашей девочке шесть, Якоубеку девять, а дети нынче куда развитее в сексуальном отношении, чем были мы…

Ну, здесь уже нечего терять.

– Думаете, станут играть в папочку и мамочку? Что ж, исключить этого нельзя – вдруг Моника пошла в маму? Да она вашего Якоубека в два счета совратит! Так что спасибо вам – и до свиданья.

Отчего это, с тех пор как я вернулась на родину, мне с таким блеском удается, мягко выражаясь, попадать впросак? Неужто это следствие того, что у меня на столько лет прервался контакт со своими? Впрочем, стоит ли удивляться что у Павлы так безрадостно на душе: бросив Гейница, она рассчитывала, поди, на нечто большее, нежели чем на покаянное возвращение к нему же… В сущности, девушка, тебе бы радоваться, что у обеих нас кое-что не получилось, – а ты на меня хмуришься!

Ну, кто теперь? На очереди Мишь (она не простит мне, если узнает, что я ходила к другим…); но тут закопошился червячок любопытства, да все настойчивей…

В это время его, конечно, нет дома. Баррандовская киностудия, правда, настоящий лабиринт, но все же не стог сена, а звукооператор Карел Патек не иголка, чтоб нельзя было его отыскать!

Вопреки напускному безразличию Ивонна нервничала тем сильнее, чем выше карабкался автобус по баррандовским серпантинам. Как-то он выглядит, этот человек с чувствительной душой и пером поэта? Кто из нас смутится больше? Что, если он дерзко свяжет мое возвращение с тем, что писал мне, и сделает из этого неверные выводы? Надо быть вдвойне осторожной, как бы не увеличить галерею отвергнутых влюбленных, причем на сей раз я обидела бы необычайно чувствительного и порядочного человека. Скорее всего, это будет для него большим разочарованием, но мне ничего не остается, кроме как сразу объяснить ему, что в моем возвращении нет никакой, ни такусенькой его заслуги, просто мне самой опротивела тамошняя жизнь.

В Баррандовской киностудии Ивонна в конце концов доспрашивалась до Карела Патека, и кто-то его привел, долговязый тип с вялой походкой, в полутьме коридора не разглядишь как следует лица.

– Патек, – назвался он. – Мне сказали, вы хотели меня видеть.

Ивонна выждала, чтобы ушел тот, кто его проводил к ней.

– Мне пришло в голову познакомиться с вами, и вот я здесь,

Патек смотрел недоуменно:

– Да, но я не припомню…

– Я – Ивонна,

Патек обошел ее так, чтобы свет падал ей на лицо.

– Как ни стараюсь, не могу…

– Ивонна из Франкфурта!

Он открыл было рот и тотчас захлопнул его. У него не хватало переднего зуба.

– А, черт! – Он вскинул свою длинную руку на затылок и не сразу убрал ее.

Черное подозрение зародилось у Ивонны где-то в области желудка – похоже на сладковатый спазм.

– Я так и знал, это плохо кончится! А тот господин казался таким порядочным…

– Какой господин?

– Да тому уже два года! Такой с усами, немолодой, и он еще так хмурил брови на нас…

– На кого на нас? – Ивонне трудно было говорить, она задыхалась от унижения и ярости.

– На меня и на Шмерду – режиссер Шмерда сидел с ним как-то в буфете, они подозвали меня и стали уговаривать, чтобы я согласился дать свой адрес для ответа на какое-то письмо…

– И вы… вы читали этот ответ?

– Я сунул его в конверт и отослал тому профессору. Сказал себе, если тут что-то не чисто, лучше не совать туда нос. Ответов пришло потом еще несколько… Впрочем, чего это я вам рассказываю, ведь вы, полагаю, сами их писали?

Теперь только б не разреветься при нем от стыда и злости!

– И вам не совестно было согласиться на такое безобразие?

– Да я так и сказал тому профессору, а он рявкнул, мол, не моя это забота. Говорил еще в том смысле, что я радоваться должен, если могу принять участие в благородном деле. Что-то в этом роде. Но вот смотрю я на вас – пожалуй, действительно хорошо, что вы вернулись, жалко было б, если бы такая красивая ба… пани пропала. А, теперь вспомнил – вы тогда читали стишки перед микрофоном, в них еще повторялось «Жду, не дождусь… освобожденья»…

Последние слова Патек произносил уже в спину Ивонны – слезы все-таки брызнули у нее из глаз, и она пошла прочь, не попрощавшись.

– Постойте, пани! – Патек догнал ее, попытался ухватить за локоть. – Раз уж мы с вами так славно переписывались… Я сейчас жалею, зачем, дурак, не читал ваши ответы… Так, может, вы свободны вечерком? Я бы за вами заехал, у меня, правда, всего лишь «популяр», но классный… Знаю, вы привыкли к роскошным драндулетам, но я покупаю «Спартак» кофейного цвета, а крыша черная…

Ивонна спиной чувствовала, как стоит там этот человек, со своей маловатой, не по росту, хотя и вполне честной головой, со своими длинными, уныло опущенными руками.

Она не помнила, как снова очутилась в автобусе. И надо же, чтобы я, именно я, самая искушенная из всей нашей компании, попалась на удочку, как глупая курица! Ну, с Крчмой порвала, раз и навсегда. До смерти! Рыжий усач, старый обманщик, интриган!

В квартиру Навары Ивонна ворвалась богиней мести.

– Я прямо с «Баррандова», чтоб тебе было ясно! И поди прочь от меня, нечего протягивать руку, змея! Не пытайся мне теперь доказывать, что ты ничего не знала!

– А я и не пытаюсь, – возразила Мишь.

– Кто еще знал об этом? – Ивонна мерила комнату большими шагами, подобно разъяренной львице; швырнула сумочку на стол. – Кто еще делал из меня шута горохового?!

– Это мы коллективно… все, кроме Гейница, тот был тогда на строительстве плотины. Писал Камилл.

– Об этом я и без тебя догадалась, думаешь, я совсем дура? Нет ли у вас тарелок подешевле?

– На что они тебе?

– Чтоб расколотить! Все разом!

– Но Камилл… у него ведь это шло от сердца, Ивонна, он даже не давал нам эти письма читать. Ни твои, ни его. Насколько я его знаю, ведь, в сущности, он впервые получил возможность без помех выразить тебе свои чувства! Просто ты – его судьба на всю жизнь.

И эта Руженка, эта бывшая праведная коза, Руженка Вашатова, тоже строила из меня петрушку! Ни словечком не обмолвилась, когда я зашла к ней в редакцию!

– Ну, а на вечеринке? Неужто у вас не хватило порядочности шепнуть мне хоть слово?

– Там это было как-то не к месту – встретить тебя таким… Да и не предполагали мы, что ты сразу двинешь к Патеку.

– Как же вы не подумали, что я первым долгом полечу к нему, – Ивонна уже иронизировала над собой, – чтобы броситься ему на шею, как горничная, переписывавшаяся с солдатом? – Она схватила свою сумочку, вынула пачку писем. – Где тут у вас клозет?

Она начала рвать письма еще в прихожей, по два сразу, яростно, в клочки. Вернувшись, с демонстративной брезгливостью отряхнула руки.

– Так. А теперь налей мне что-нибудь, да покрепче! И в стакан из-под горчицы!

– Правильно, запьем это дело, как и эти письма! – Мишь налила две изрядные порции водки. – А где ты остановилась? На вечеринке, опьяненные твоим возвращением, мы как-то не опустились до практических вопросов. Ивонна рассказала о своих мытарствах.

– Значит, пока поживешь у нас.

– Это с твоей стороны великодушно, но в Быджове, у бабушки, моя дочь…

– Значит, будешь жить здесь с Моникой. Если, конечно, втиснетесь в детскую комнату. По крайней мере в ней хоть на время поселится ребенок.

– А что скажет Мариан?

– Он все равно живет больше в институте и для института– чем дальше, тем больше. В последнее время он приходит домой уже только ночевать.

– Ну, тогда спасибо, змея подколодная!

Крчма уселся в «свое» кресло под торшером, машинально взял газету, словно был у себя дома.

– Что вам предложить, пан профессор? – осведомилась Мишь.

– Как всегда.

Из детской комнаты донеслись голоса, потом оттуда выбежала девчушка, остановилась при виде незнакомого человека.

– Ты Моника, правда? Какая красивая у тебя кукла. Она тебя слушается? А как ее зовут?

– Долли. Ее зовут Долли.

– По-моему, она не очень послушная, если ты так часто дерешь ее за волосы: вон уже чуть ли не половину выдрала!

– Тетя Мишь сшила ей платье. – Моника решила отвлечь внимание от грехов своего раннего детства и с гордостью понесла показывать куклу Крчме. За нею вошла Ивонна, поздоровалась.

– Моника, не приставай к дяде, – взяв дочку за руку, вывела ее из комнаты; когда Ивонна злилась, у нее сужался кончик прямого носа, а ноздри, наоборот, расширялись. – Ну, пан профессор, вы отличились!..

– Но-но, что за тон! – С маленькими женщинами я еще кое-как справляюсь, со взрослыми дело обстоит хуже. – Подумай сама, Ивонна! Где бы ты сейчас предпочла быть, только – правду! Там или здесь, дома?

– Типично ваша демагогия… Ну, здесь, – досадливо ответила Ивонна.

– Тогда в чем дело? Ты здесь – и, вполне возможно, в известной мере благодаря нам. Так что радуйся и не дери глотку… Пардон, – он оглянулся на дверь детской, но Моника уже скрылась за нею.