Текст книги "В шесть вечера в Астории"

Автор книги: Зденек Плугарж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)

Мариан упаковывал чемоданчик. Мишь пропустила полстранички…

– «…Насколько я тебя знаю – а ты любопытна как коза, – тебе интересно, каковы мои отношения с кинематографом. Ну так вот, фронтальной атаки на Голливуд пока не планирую. Что-то говорит мне, что не удастся мне, пожалуй, выбить из седла Мэрилин Монро…»

Мариан стал переодеваться в дорогу. Мишь прочитала последний абзац:

– «…А вчера приснился мне дурацкий сон. Сижу будто в летнем кафе „Пальменгартен“ у большой стеклянной стены и вдруг вижу, снаружи подходит к этой стене Роберт Давид с Марианом и Камиллом. Вскакиваю – можешь вообразить, как я обрадовалась: идут прямиком ко мне, смотрят на меня все трое – и, представь, ни один меня не узнает, я для них совсем чужая, незнакомая женщина! Кричу им, машу, в стекло стучц, хочу побежать к выходу, а никакого выхода нету! Пробиваюсь назад между столиками, между людьми, и все зову, и все напрасно, нас разделяет эта стеклянная стена. Вдруг там, снаружи, оказывается и Моника, смотрит на меня так странно, отчужденно, потом берет Крчму за руку и тянет его прочь, и все они удаляются. Моника! – кричу изо всех сил. „Anything wrong, mummy?“[69]69
  Тебе плохо, мама? (англ.).


[Закрыть] – Моника стоит у моей кровати, босиком, в ночной рубашечке, вся перепуганная, и трясет меня. Тут я сообразила, что кричала во сне. „Ничего, ничего, малышка, беги баиньки!“ Моника залезла в свою кроватку… Мой ребенок, а разговаривает с мамой по-английски! И тут я, подружка, разревелась…»

– Сознаюсь, – подняла Мишь глаза от письма, – мне самой хочется реветь над этими строчками… И во всем письме – ни слова о Нике, видно, так и не женился на ней. Мариан, надо для нее что-то сделать!

Мариан с хмурым видом перевернул конверт, прочитал обратный адрес, рассмотрел новые марки: «Bundesrepublik Deutschland»[70]70
  Федеративная Республика Германии (нем.).


[Закрыть].

– Эта переписка мне не нравится, Мишь, ты должна понимать. Я рассчитываю на доцентуру, меня выдвигают в депутаты областного Национального комитета – конечно, не хочется так уж приспосабливаться, но нельзя же не понимать, что мир разделился…

– Ивонна пишет мне, а не тебе.

– Но фамилию ты носишь мою.

– И она не эмигрантка, сбежавшая после Февраля.

– А кто это сейчас различает? Обедали молча.

– Что нового у тебя в институте? – спросила Мишь, лишь бы нарушить это молчание.

Мариан помешивал ложечкой кофе и словно обдумывал ответ.

– Сейчас у меня особый период, какой бывает, пожалуй, только у людей, занятых исследованиями. – Он откинулся на спинку стула. Все-таки решил поделиться, какая редкость! А может, обрадовался, что разговор переключился с Ивонны. – Interegnum[71]71
  Междуцарствие (лат.).


[Закрыть]. Этакая меланхолия от сознания– завершился многолетний труд. Так туча, пролив до капли весь дождь, опустошенная и слабая, уходит с неба. Понимаешь, все сделано, и впереди только удручающая обязанность полностью демонтировать… не только аппаратуру, но и всю систему мышления…

– А ты говорил – возьмешься за классическую лейкемию!

– Да, но здесь нет еще конкретной проблемы – и, что хуже, нет настоящей увлеченности. Словно предыдущая работа до того тебя захватила, что теперь ты неспособен сосредоточиться на другой теме. Мне кажется, все прочие цели – которых я, к слову, и не могу точно определить – просто мелки по сравнению с нашим открытием цитоксина. А вдохновение не вызовешь одним усилием воли…

– А как другие в твоем коллективе?

– В каком? Я излечился от коллективных методов работы. Группа людей никогда ничего не откроет. Решающая, стержневая идея всегда рождается в голове одного человека…

Мишь неуверенно заглянула в лицо Мариану. Больше ли он импонирует мне теперь – или, скорее, надо опасаться за его будущее в науке? Обоснованна ли его самонадеянность, или он просто не желает впредь ни с кем делиться возможными успехами?

Как-то Крчма пригласил Мишь на музыкальный четверг у Штурсы. Был там и Мерварт. Возвращаясь, часть дороги она прошла вместе с профессором, и теперь вспомнила его слова: почти каждый молодой ученый должен преодолеть свой трудный час, когда он выходит из-под хранительного крыла наставника и пускается в самостоятельные исследования. Ведь до того момента он вряд ли осознавал – пускай даже его участие в общей работе было весьма активным, – что, в сущности, на его мышление влиял тот факт, что им руководят. А теперь он внезапно понимает: пуповина перерезана. И часто его охватывает ужас при мысли, что у него, собственно, нет своих идей, что даже те, которые он считал своими, были, помимо его воли, производными… Не всякий молодой ученый в силах преодолеть этот кризис становления самостоятельности. Иногда он поддается панике, безрассудно хватается за первые запавшие ему в голову опыты, но стремление утвердиться любой ценой редко приводит к подлинному успеху.

Мариан ушел, в квартире осталась оглохшая тишина, Мишь слышала звук собственных шагов. Одинокая рыбка в аквариуме бесцельно сновала от стенки к стенке стеклянной своей тюрьмы. Мещанская, образцово прибранная квартира – какой контраст с богемным беспорядком, который умеют создавать вокруг себя женщины от искусства! Но я-то не художница, да и квартира, в общем, не совсем моя: платит за нее Мариан. Я не связана восьмичасовым рабочим днем – здесь мог бы бегать ребенок, и я была бы при нем. Но Мариан не хочет детей. Потому что убежден мещанский культ семьи тормозит работу настоящего ученого, имея ребенка, он не сумеет полностью отдаваться научной работе; похоже, люди такого сорта почти никогда не испытывают потребности в личных привязанностях… А я? Неужели мой окончательный удел и мой долг – роль статистки, всего лишь предмета украшения, да и то как сказать?

Вынула из шкафа осеннее пальто, вышла из дому. Все-таки везет иногда: Пирк оказался дома, стол завален учебниками– зубрит.

– До чего великодушны – при моей новой диспетчерской службе, предоставляют мне иногда даже свободное время для учебы! – сказал он, как бы извиняясь.

– А мне это сейчас на руку. – Мишь протянула ему письмо Ивонны.

Пирк стал читать, как всегда при чтении беззвучно шевеля губами.

– Ты уже пил кофе? После обеда. мне не хотелось, а теперь хочу.

– Возьми и сделай, – пробормотал он, не отрываясь от письма.

Мишь прошла в ванную, где на табуретке стояла старенькая электроплитка и висел цветастый женский халат.

– Дура баба, – лаконично изрек Пирк, когда Мишь вернулась с кофе; письмо Ивонны уже валялось на столе. – Нужно ей это было! И никто ведь не поможет выбраться из дерьма – далековато забралась…

– Мариан вроде тоже так думает. Наверное, вы оба правы, а мне почему-то жалко, что вы правы. Мне бы хотелось надеяться на лучшее. Как по-твоему, что сказал бы Роберт Давид?

– Тебе хочется его спросить, по твоему носу вижу – не терпится показать ему письмо. Знаешь что – в таком случае пошли! – Он с удовольствием захлопнул учебник. – Странно, правда, что наша совесть живет по другому адресу…

Пирк набросил пальто, и они отправились.

– Ты когда женишься? – спросила по дороге Мишь.

– Об этом меня уже и та спрашивала, которую это касается.

– Не очень ты разговорчив, когда речь о твоих личных делах. – Мишь искоса глянула на его крепкую скулу. – Иной раз мне кажется, ты только даешь что-то нашему обществу взаимопомощи. Никогда тебе не было нужно ни оно, ни кто-то из нас. И ничего хорошего в этом нет. Время от времени не вредно и тебе испытать минутку слабости… У дверей дома Крчмы столкнулись с пани Шарлоттой, она возвращалась с прогулки. Кажется, сегодня был один из редких у нее светлых дней.

– Надеюсь, вы не собираетесь сторожить мою Лоттыньку, – на удивление сердечным тоном заговорила пани Шарлотта. – Прошу, господа, входите!

После чего она закрылась в своей комнате и больше не показывалась.

Мишь по привычке рассматривала коллекцию старинных гравюр – не прибавилось ли чего-нибудь новенького.

– Отца-то навещаешь на стройке? – спросил Крчма, когда все трое уселись в кресла вокруг журнального столика. – Когда был там в последний раз?

– Да месяца два назад… Некогда, все учусь. Ну и совет вы дали – в технический вуз!

– Не я же тебя туда послал.

– Кабы не вы – живым бы меня туда не вперли.

– Что Гейниц? Я с ним виделся как-то летом.

– Смета на ихнюю плотину достигает чуть ли не миллиарда, что не мешает ему в конце каждого месяца три дня выискивать ошибку в двугривенный…

Почему Роберт Давид вздохнул при этих словах? – подумала Мишь. И как-то лукаво усмехнулся в свои рыжие усы…

Она вынула из сумочки письмо Ивонны.

Во время чтения лицо у Крчмы подергивалось. Потом его невероятно курчавые, никогда не подстригаемые брови высоко поднялись. Он оторвался от письма, опустил руку и с каким-то упреком глянул на Мишь. Ага, дочитал до того места, где Ивонна пишет, как он ей приснился. Закончив читать, Крчма нервным движением запихнул письмо обратно в конверт.

– Раздавить ее, как змею! – Он швырнул письмо на стол. Встал, прошелся по комнате, похлопывая себя по карманам в поисках портсигара. – Не для того я читал с вами «Мысли» Паскаля, чтоб вы барменшами становились! – накинулся он на Мишь.

– Почему вы на меня-то кричите, пан профессор, на порядочную домохозяйку?

– Потому что этак она потаскушкой станет, если уже не стала! Я еще не встречал ни одной женщины за стойкой бара, которая не согласилась бы подработать!

– И много вы их видели, этих барменш, пан профессор?

– Пирк, не дерзи! Ты бы только диву дался – когда мы были студентами, это составляло наше основное развлечение. Так что понятие у меня есть. Что-то надо делать с этой глупой курицей, но что?!

Роберт Давид в своей стихии! Мишь следила, как он, кипя энергией, топает по комнате, так что паркет трещит. Если б не наша Семерка – где еще нашел бы он клапан для выпуска излишней активности?

– Заставить ее вернуться, хотя бы хитростью!

Вот по крайней мере ясная речь. Этот человек никогда не сомневался в своем праве вмешиваться в жизнь нас семерых. Великолепный, надежный Роберт Давид.

Крчма сильно затянулся сигаретой.

– Ехать туда и попросту привезти ее!

– Словно она у тетки в Пльзени, – сказал Пирк. – Вы смотрите на меня, пан профессор, но ведь чешские машинисты водили поезда в Германию только во время войны, когда мы были «ein Reich, ein Fuhrer»[72]72
  Единый рейх, один фюрер (нем.).


[Закрыть]. Выхлопочите мне паспорт, визу и выездные документы – и я поеду за «железный занавес» и привезу ее хотя бы в чемодане, связанной в узел!

– Нет, чем дальше, тем нахальнее становится этот парень. И при этом он отлично знает, что надо придумать какой-нибудь трюк. Раз Ивонна до сих пор носит милую чешскую фамилию Цигфельд, значит, этот сержант на ней не женился. Быть может, она и сама рада бы вернуться, да стыдно ей – как многим другим.

– А если написать ей такое коллективное, прочувствованное и достаточно убедительное письмо? Вы, как истый Роберт Давид, сочинили бы текст, а мы все приписали бы свое, – проговорила Мишь. – Просто сыграть на струнах ее сердца…

– Ничего это не даст, – возразил Пирк. – Ивонна поревет, потом накрасится и пойдет трясти шейкер за стойкой. Лучше сыграть на струне ее честолюбия. К чему она больше всего тянулась? Стать чешской Ритой Хейуорт. Заманить ее сюда под предлогом, что есть для нее роль в фильме!

– Стратегия, пожалуй, правильная, а вот от тактики попахивает надувательством. И этого я, воспитатель молодежи, позволить себе не могу, – сказал Крчма. – Как там было, когда она пыталась штурмовать «Баррандов»?

– Да это уже лет десять назад; было у нее тогда какое-то кратковременное «нужное» знакомство, не то второй ассистент режиссера… Шмерда! Борис Шмерда! – вспомнила Мишь.

Крчма все ходил по комнате, заложив руки за спину Да слушает ли он меня?

Стали прощаться. И зачем мы, собственно, к нему заходили? – с некоторым разочарованием думала Мишь.

– Увидим, – лаконично и несколько загадочно произнес на прощанье Крчма.

– К вам с визитом, – заглянул в дверь киномеханик.

– По крайней мере красотка? – спросил Шмерда.

– Ну, на ваш вкус – здесь и здесь у нее маловато, – киномеханик обеими ладонями описал красноречивые округлости и исчез, оставив дверь полуоткрытой.

Шмерда вышел и стал как вкопанный: в полумраке коридора его ждал мужчина с плечами тяжелоатлета, со свирепыми рыжими усищами и такими же зарослями над глазами. Если б я снимал рассказы Кудея, разочарованно подумал Шмерда, так мог бы выглядеть Драчун Холлиби…

– Моя фамилия Крчма. Если вы пан Борис Шмерда, то не уделите ли мне несколько минут?

«Если иначе нельзя, что поделаешь», – хотелось сказать Шмерде, но вместо этого он произнес:

– Не знаю только, где нам присесть: в дирекции покои как у шаха персидского, а о посетителях не подумали. Разве что в буфете.

– И не взять ли нам, скажем, водочки? – спросил рыжий, когда они уселись за столик.

– Отчего же!

«Драчун Холлиби» принес от стойки две стопочки.

– Вы не о роли хлопочете?

У рыжего засветились глаза, голубые, как фиалки.

– Не для себя. – Он поднял стопку мощной рукой, поросшей светло-рыжими волосками.

– Тогда для кого же?

– Это довольно сложно, но слушайте внимательно: для одной очень красивой молодой женщины. Загвоздка в том, что живет она во Франкфурте-на-Майне.

– Немка? Что же она не ищет ангажемента там…

– Чистокровная чешка. И она ничего не знает о моих хлопотах. Но мне нужно, чтобы она вернулась в Чехословакию.

Что этот рыжий так на меня уставился? Ага, видать прочел мою мысль: ах ты, старый бабник, пора тебе уже дать покой грешному мясцу…

– В сущности, она там прозябает, а у нее ребенок. Было бы очень кстати, если б у вас оказалась роль для нее. Любая, не обязательно главная.

– Ну, вы даете! Да наш отдел кадров с ума сойдет: куча чешских девчонок с кинофакультета ждут не дождутся роли, а я чтоб приглашал послефевральскую эмигрантку… которая, скорее всего, не сыграла даже роли Мухомора в детском театре! Кстати, вы не думаете, что здесь ей несладко придется?

– Нет. Она не послефевральская эмигрантка. Просто законно вышла замуж еще в сорок пятом.

– И что вы так о ней печетесь? Вы родственник?

– Я бывший ее классный руководитель. В одной из пражских гимназий учил ее родному языку и французскому.

А черт, придется притормозить!.. Да и он хорош – не мог сразу сказать…

– Все понимаю, пан профессор; только нет у меня никакой роли для этой дамы. Сейчас даже и в проекте ничего конкретного. Разве что в перспективе, но и это еще вилами на воде писано.

– Не говорите, что все так уж безнадежно, – была бы добрая воля. Ведь когда-то она вам нравилась…

– Минутку: как ее зовут-то?

– Тогда ее звали Ивонна Мандёускова.

Ивонна, Ивонна – черт, которая же это?.. Шмерда в растерянности положил руку на собственную лысину, обрамленную венчиком скудных волос. А у этого учителишки хоть мешочки под глазами, зато грива, как у вождя папуасов, каковое обстоятельство почему-то несколько выбивает меня из колеи…

– Но это же было страшно давно, поймите! Такая блондинка…

– Рад, что вспомнили, раз уж любили друг друга. Шмерда насторожился. К чему этот тип клонит? Эта

Ивонна (теперь вспомнил: действительно, суперкрасотка), не дай бог, еще и обвиняет меня в чем-то? Тип упомянул о ребенке – но ведь я… Или это вступление к шантажу? Чепуха: если она вышла замуж, я чист, даже в том случае, если, без моего ведома, и живет во Франкфурте мой ребенок…

– Ну хоть напишите ей, что вспомнили после стольких лет и что, может, в будущем…

– Но я-то ее напрочь забыл!

– Вот нынешняя молодежь: переспит с хорошенькой женщиной – и забудет!

Шмерда едва не задохнулся, но сейчас же рассмеялся с облегчением: этот рыжий начинает меня забавлять. И даже, может, чем-то мне импонирует. Выразительная фигура: был бы талант, многое мог бы сыграть. Например, деревенского лекаря, грубияна, но человеколюбца, или капитана торгового судна, которое торпедировали во время войны, а так как на борту остались раненые, которых не успели перенести в спасательные шлюпки, он идет ко дну вместе с судном…

– Тогда мы сами напишем ей от вашего имени.

– Кто это «мы»?

– Я и кое-кто из однокашников Ивонны. Сложилась такая компания, держимся вместе вот уже сколько лет, но это я вам объяснять не стану. Нам нужно только, чтоб Ивонне было за что зацепиться и кому ответить. Понятно, никто из нас не может выступить в такой роли…

– Слушайте, что за ерунда – писать от моего имени! И что писать-то?

– Не бойтесь. Мы составим этакое возвышенное послание, какое вы никогда не сумеете…

– Спасибо за комплимент, но ведь это обман!

– Простите, разве я похож на жулика? Судить о том, обман ли гуманный акт спасения человека, предоставьте мне.

– А если она и впрямь вернется? И сядет мне на шею?

– Вы переписывались с Ивонной тогда, десять лет назад?

– Писать девчонкам? Никогда!

– Тем лучше. Если она явится к вам с претензиями, вы играючи докажете, что и почерк-то не ваш, просто кто-то нагло воспользовался вашим именем…

– Не знаю, все это кажется мне довольно жестокой шуткой.

– А вам-то что до этого? Никаких шуток тут нет, а о том, жестоко ли это, тоже предоставьте судить мне. Весь риск беру на себя: если девчонка вернется, я сам все с ней улажу. От вас мне нужно одно: когда она ответит, передайте ее письмо мне. Хотите, прочитайте сами, чтобы увериться – переписка будет совсем невинная. Или отдайте не читая, ничем не обременяя своей совести,

– Да, но… мне вовсе не хочется переписываться с кем-либо на Западе…

– Но что же дурного в желании вернуть домой гражданина нашей республики?

В буфет забрел звукооператор Карел.

– Подсаживайся к нам со своими сосисками! Это Карел Патек, а это – пан профессор Крчма. Помнишь ту блондинку с шикарной фигурой, она тогда в четвертой студии проходила проверку голоса?

– Пан режиссер, здесь побывало столько блондинок…

– Ивонной звали. Ивонн было не так уж много. Еще покойный Куриал был при этом.

– Постой, что-то смутно… Роскошный экземпляр, да? Но бревно, каких мало. Вся в мандраже. Сейчас вспомнил– какие-то стишки декламировала, в них еще все повторялось… ну да, вот это: «Жду, не дождусь… освобожденья»! А мы ждали, когда эта пытка кончится…

– Пятьдесят две горьких баллады Роберта Давида! С чего этот профессор так обрадовался?

– У меня тогда сдали нервы, и я сбежал, – сказал Шмерда. – А теперь молодая дама в Западной Германии. Тебе же не привыкать к разным неприятностям – вот и позволь ей прислать на твой адрес ответ на письмо, которое напишет этот пан…

– С какой стати?

– Доброе дело сделаешь, я тебе потом объясню.

– Ты, значит, за?

– Ага.

Карел недоверчиво всмотрелся в лицо «этого пана».

– Письмо так письмо, черт с ним. Пускай присылает. Та девица прямо обжигала, до чего хороша.

Теперь свет упал на лицо «этого пана», и стало видно, что половина его густой рыжей гривы уже седая. Глубокие морщины у губ скрывались под валиком столь же густых, буйных усов. Очень характерная лепка головы. Шмерда представил на ней солдатскую фуражку австрийской армии времен первой мировой войны. В молодые годы «этот пан» мог бы играть капрала, который безжалостно гоняет свою команду, а потом с безрассудной отвагой ползет за раненым солдатиком, повисшим на колючей проволоке, и получает пулю в лоб. Такая роль отлично подошла бы ему, впрочем, как и многие другие. Вот чего он не смог бы играть, так это малодушное ничтожество…

– Спасибо вам обоим, друзья. Как хорошо, что люди еще способны помогать друг другу.

Оба киношника долго смотрели в спину Крчмы, когда он уходил, унося адрес Карела Патека.

– Этот мог бы у нас кое-что и сыграть, – к радости Шмерды, подумал вслух Патек. – Тип этакого юродивого. Он и в самом деле блаженный какой-то.

Шмерда, не отрывая взгляда от двери, закрывшейся за этим странным учителем, возразил:

– А может, и нет…

И задумчиво затянулся сигаретой.

Совместные с Крчмой возвращения с музыкальных четвергов овеяны каким-то особым настроением, размышлял Пирк. В крови твоей еще звучит музыка, а музыка, как говорится, сближает: значит, Роберт Давид – музыкант куда ближе тебе, чем Роберт Давид – старший товарищ.

– Что побуждает нас собираться раз в неделю и пиликать Гайдна или Вивальди – мне понятно; но что заставляет профессора Мерварта являться к нам и тихо сидеть этаким гномиком, совсем утонув в кресле, отчего приходится остерегаться, как бы по нечаянности не сесть на него?

Крчма, не останавливаясь, глянул на Пирка через плечо.

– Такой же вопрос возник в свое время у меня, только я-то спросил самого Мерварта. Он тоже не сразу нашел ответ. А подумав, сказал: «Вероятно, потому, что с возрастом все мы утрачиваем способность испытывать первозданную, детски чистую радость. Но именно такое отстранение, такую детскую радость я нахожу в вашем музицировании куда больше, чем в концертах. Я люблю не готовые формы, а хаотическую взволнованность творчества. Единственное, что еще может пробуждать отклик в очерствелой душе, – прелесть несовершенства».

– Внуков у него нет? – спросил Пирк.

Крчма засмеялся. Навстречу им шла женщина, таких называют «бабуля», несла в ведерке огромный букет роз, Крчма остановил ее:

– Продайте мне одну розу, пани, – цветочные магазины уже закрыты.

– Не могу: цветы заказаны одним ночным рестораном.

– Но мне очень нужна роза. А у вас, по-моему, доброе сердце,

Женщина заколебалась, но потом отдала розу Крчме.

– Продайте еще одну!

– Не морочьте мне голову! Я их в бар несу, и роз должно быть ровно пятьдесят.

– А вы скажите, что вам дали только сорок восемь, Роза испокон веков – благородный символ красоты и в своем роде священна. В общем-то, ей бы следовало быть выше людских споров…

Оглушать такой риторикой простую «бабулю»! Да ведь она подумает – он просто насмехается над ней! Но, к изумлению Пирка, в руках Крчмы оказалась и вторая роза, которую тот немедленно протянул продавщице:

– Эта – для вас.

– Как же так? И что мне с ней?.. – ошеломленно залепетала та.

– Поставьте в вазочку или выкиньте – это уж ваше дело. Спасибо – и до свиданья.

– Зачем вам роза-то? – спросил Пирк, когда они отошли на несколько шагов.

– Мы ведь к Миши идем, верно?

Пристыженный Пирк хлопнул себя по лбу и в ближайшем ресторане купил бутылку вина.

Мишь встретила их бурно, поцеловала Роберта Давида за розу. Он смущенно мялся в прихожей, пока сам Мариан не вышел встретить гостей.

В комнате на столе стоял букетик, рядом с ним бокалы, наполовину уже осушенные. Из кресла поднялся еще один поздравитель (или случайно заглянувший гость?): Камилл.

– Смотрите, что мне подарил Мариан! – Мишь с гордостью показала отличную кинокамеру заграничного производства. – Ею можно щелкать и отдельные кадры, а стало быть – кукольные фильмы. Можно не только снимать тряпичного Деда Всеведа, но и сделать вам на память превосходный портрет – чтоб знали, как хороши вы были в молодости!

Выпили в ее честь, пожелали счастья ко дню рождения, а на будущее – много солнца и успехов. Мишь несколько задумалась над заключительными словами пожелания. Обвела взглядом гостей и обратилась к Крчме:

– Вот, пан профессор, какая тут собралась компания: половина нашей Семерки. Разменяли мы четвертый десяток, а трое из нас – с неоконченным высшим! – (Намерения-то у девчонки добрые, только способ выражения не очень счастлив, хотя сегодня ее счастливый день…) – Однако между мною и вами двумя, Павел и Камилл, есть разница: вы перспективны, я же окончательно потерпела крах. Так ваше здоровье, друзья студенты! Она долила вина в бокалы и подняла свой.

– Ты уже много выпила, да? – внимательно пригляделся к ней Крчма.

– У меня же день рождения!

– Ну, моей перспективе можешь не слишком завидовать, – заговорил Пирк. – Поезда водить я кончил, как раз когда переходили на электрическую тягу! Ни тебе сажи, ни холода – стой себе в белой рубашке при галстуке! Теперь мне остается лишь капелька надежды, что кто-нибудь тайком пустит меня к машине – как я тогда пана профессора…

– Помню – это когда я ехала к отцу сообщить, что провалилась по патологии. Ах, чудесные времена, можно было хоть по чему-то проваливаться! Только не думайте, что я жалуюсь: бремя успехов и за меня доблестно несет Мариан. Важно ведь, чтоб в семье потери уравновешивались находками. А он, представьте, ко всему прочему, еще борется за мирное рождество для нас!

– Меня включили в Комитет защиты мира – разве можно отказываться от такой деятельности? – с некоторой досадой пояснил Мариан.

– Jeder Spakostet was[73]73
  За всякое удовольствие приходится платить (нем.).


[Закрыть] процитировала бы тут Ивонна старых латинистов, – заметил Камилл, отхлебнув вина. – Рассматривай это как налог на твою премию.

Вот как: стало быть, Камилл все еще не может забыть эту девчонку… А может, и награждение Мариана…

– Здесь назвали имя Ивонны, – подхватил Крчма. – Так что же наш план?

Мариан вопросительно поднял брови.

– Да мы тут договорились, что попытаемся вытащить Ивонну из Германии, – запальчиво объяснила Мишь, разливая вино из бутылки, принесенной Пирком.

По лицу Мариана можно было прочитать: «Вам что, больше делать нечего?» Но вслух он ничего не сказал. Н-да, видно, перерастает он нас, ребячливых…

– Только мы еще не решили, на какой струне сыграть в письме к ней, – продолжала Мишь.

– На какой же еще, если не на струне чувства? – Не относите мои слова к Ивонне, но чем мечтает «легкая девчонка», у которой уже было сотни две клиентов, когда ей посчастливится найти настоящего жениха? О том, чтоб пойти к алтарю под белой фатой и с веночком на голове! А о чем может мечтать барменша с ребенком? О том, чтобы кто-то страстно любил ее, меж тем как посетители бара предлагают ей любовь на одну ночь… Не хмурься, Камилл, такова жизнь! А главное, доброволец, от чьего имени можно ей написать, у меня уже есть! – Крчма с торжествующим видом вытащил из кармана бумажку с адресом Патека. – Кто же составит текст письма?

– Я бы взялась, но, пожалуй, получится не то, что надо. Тут нужен мужской гормон.

– На меня не смотри, – сказал Крчма. – Для таких экстравагантностей я слишком серьезный и сравнительно почтенный человек. А тут все-таки нужен дух этакого… авантюризма.

– Если вы поглядываете на меня, пан профессор, то я, слава богу, пас, – заявил Пирк. – Слишком невелик запас слов. И слог деревянный. Одним словом, бывший машинист тяжелогрузных составов неспособен на достаточно высокий полет духа.

– Тут, скорее, помешала бы твоя нетвердость в правописании. – Мишь подняла в сторону Пирка свой бокал.

– Зачем ты говоришь это мне?! – бурно возразил тот. – Скажи это нашему бывшему учителю!

– Я сейчас вам обоим уши надеру! – вспыхнул Крчма. – В любом классе есть скверные ученики – но зато и такие асы, как, например, Камилл!

На очереди была кандидатура Мариана, хотя в данном случае на этого лауреата рассчитывать не стоило, так наверняка чувствуем мы все. Как сказал сегодня Мерварт? «Иной раз с молодыми научными работниками чрезвычайно трудно договориться: несмотря на кажущуюся самоуверенность, они не слишком доверяют собственному мнению – ив мнениях других тоже сомневаются; это свойство затрудняет им жизнь…»

У Пирка зазвучал в ушах обрывок сегодняшнего разговора между Крчмой и тихим слушателем их «пиликанья», профессором Мервартом; прощаясь после музыкального вечера у Штурсы, Крчма спросил его: «Не хотите ли пойти с нами к Наваре на маленький семейный праздник? Хоть ненадолго? Это порадовало бы обоих…» На что тот ответил: «Скажу откровенно: мне не очень хочется. Боюсь, мое присутствие скорее испортит им настроение. Дело в том, что сегодня мы немножко не поладили с Марианом. Он попросил меня рекомендовать для его работы, которую он должен представить, чтобы получить звание доцента, часть открытия, основанную якобы на его идее. А мне эта часть, на которую он претендует как на собственную, показалась несоразмерно большой. К сожалению, когда авторов несколько, всегда очень трудно определить, кому из них что принадлежит, – тем более что Перницы уже нет в нашем институте…»

– …ну, если вы все наперебой рветесь сочинить письмо к Ивонне, – донесся до сознания Пирка голос Камилла, – то давайте я попробую…

К нему обернулись с удивлением.

– Прочитать вам потом текст, или вы на меня положитесь?

– Кому же еще и доверять, как не самому из нас подходящему? Ничего мы не будем подвергать цензуре, ты сумеешь лучше всех, – сказал Крчма.

– Кто хочет кофе? – осведомился Мариан, как бы желая поскорее покончить с этим дурацким заговором.

Руки подняли все, и Мариан вышел на кухню.

В наступившем молчании Крчма принялся бродить по комнате, он никогда не мог долго высидеть на одном месте. Подошел к длинноногому кукленку в башмаках. В задумчивости снял с него один башмачок – обыкновенную пинеточку для младенцев; на ногах куклы эти пинетки казались огромными. На немой вопрос Крчмы Мишь грустно ответила:

– Такие вещи не надо покупать заранее, правда, пан профессор? А потом Мариан уже ни за что не хотел…

Они оба стояли в углу, Мишь, словно виноватая, держала в руках свое произведение, длинноногого кукленка, а Крчма смешно взмахивал голубой пинеткой.

– Нет, так продолжаться не может. – Он приглушил голос, и все же его слышали все. – Пора тебе понять, что ты не имеешь права проворонить лучшие годы в роли домохозяйки. Если человек не находит смысла жизни, он хиреет, сам того не замечая. А талант никогда не бывает личным достоянием, ты в какой-то мере ответственна за него перед другими, наконец, передо мной, черт побери! Но теперь я сам за тебя возьмусь, ты и не представляешь как, запомни! Буду вроде того поручика Дуба из «Швейка»: не начнешь работать в полную силу – а к этому у тебя все данные есть, – я тебя заставлю, реви не реви!

По дороге в Центральную библиотеку Мишь задержалась перед витриной модного салона, поймав себя на том, что рассматривает авторскую бижутерию какой-то художницы. Да ведь Роберт Давид прав! Вот так гуляют по городу дамочки от витрины к витрине, от портнихи к гастрономам, а те, которые уже со всем смирились, забредают даже в кондитерские. И теряют не только фигуру – если таковая у них была, – но и искру божию, полет, способность замахнуться еще хоть на что-то… А чтобы чего-то достичь, особенно в искусстве, надо хорошенько замахнуться! Элегантную кривую художник чертит единым смелым движением, начертить ее по частям невозможно. Даже обыкновенный велосипедист должен сохранять нужную скорость: замедлит чересчур – свалится. И если жить всего на четверть оборотов, никогда не взлетишь, так и будешь ползать по земле, как поврежденный самолет…

Ох этот Крчма! Странное дело: все ведь сам знаешь и понимаешь, в подсознании – а то и в сознании – засело чувство вины, чувство, что надо что-то делать, а ты все откладываешь, никак с духом не соберешься… Пока кто-то не ткнет тебя носом в лужицу… Однако Роберт Давид – вовсе не «кто-то»: для нас он – Некто. Это чувствует даже Мариан, хотя в глубине души воображает, что уже перерос этого обыкновенного школьного учителя.