Текст книги "В шесть вечера в Астории"

Автор книги: Зденек Плугарж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 34 страниц)

– И все же некоторые обстоятельства этого случая с несчастной Надей Хорватовой не выходят у меня из головы. А если это самоубийство – как вы полагаете, положение Мариана было бы лучше?

– Без сомнения, коллега. Но кто это теперь докажет?

– Вы совсем манкируете светскими обязанностями, господа. – Хозяйка дома подошла к парочке, уединившейся в уголке. Жалко, прервала разговор…

– Коньяк, виски, водку?

– Водку! – сказал Крчма, явно выведенный из равновесия этой беседой. – И большой бокал!

На двери остался светлый прямоугольник – след снятой таблички с фамилией; на ее место прикрепили кусочек белого картона, на котором неровными печатными буквами выведено: «Юлия Хорватова». Действительно ли эта женщина отреклась от мужа или только для виду? – думал Крчма, нажимая кнопку звонка.

Дверь открыла стройная дама в трауре, под глазами глубокие тени, их не мог скрыть даже грим, а в запавших глазах усталость, недоверие и как бы ожидание всяческих неприятностей. Крчма назвал себя.

– Разрешите отнять у вас немного времени?

Она отступила на шаг, жестом, выражающим покорность судьбе, пригласила войти. Предложила кресло за курительным столиком, сама села на самый краешек другого– так садятся люди неуверенные или смущенные. Крчма осмотрелся уголком глаза: солидная тяжелая мебель, такая изготовлялась во времена первой республики под названием «стильной», хотя именно стиля-то ей и не хватает, равно как изящества или вкуса. От этой дорогостоящей обстановки будто исходила какая-то покорная тишина; ушли из дома двое из трех членов семьи – и оставили за собой холод одиночества…

– Так что же вы опять хотите узнать? О, это словечко «опять»!

– Кажется, происходит недоразумение – не принимаете ли вы меня за кого-то другого?

– Вы разве не из полиции? Меня уже столько раз допрашивали…

– Я бывший классный руководитель двух студентов, которые работают там же, где служила ваша дочь. И позвольте мне выразить соболезнование по поводу постигшего вас горя…

Пожатие ее руки было вялым и каким-то неохотным.

– Два таких несчастья подряд – это слишком много… – Из глаз Юлии Хорватовой выкатились две слезинки– только две, они не сделали ее лицо заплаканным. Видно, нервы у нее уже ни к черту, подумал Крчма.

– Не понимаю, чем я могу быть вам полезной, – продолжала она недоверчиво: а вдруг это с его стороны какая-нибудь примитивная хитрость? Встревоженно оглядела Крчму с ног до головы; ее, кажется, сбивает с толку серьезное выражение моего лица… Хорошо бы перетянуть ее на свою сторону. Попробуем с открытым забралом!

– Возможно, ваша дочь упоминала когда-нибудь об одном из этих двух – о Мариаие Наваре, он медик, с пятого курса, и, в сущности, уже ассистент профессора Мерварта. Если я не ошибаюсь, именно он по-товарищески устроил для вашей дочери, так сказать, прибежище в Институте гематологии. И вот, в связи с несчастьем, постигшим вашу дочь, он сам оказался под ударом. Быть может, вы могли бы подсказать мне… какую-нибудь подробность, которая помогла бы ему. Вашей дочери, к сожалению, уже не поможешь, но я очень хотел бы сделать что-нибудь хотя бы для него. Меня очень трогает судьба этого юноши…

Пальцы женщины нервно теребили швы траурного платья на груди. Она с вызовом посмотрела Крчме в глаза, ее беспокойный взгляд стал враждебным.

– А кто когда сделал что-либо для меня? Кого когда трогала моя судьба – может, Надю?! – жестко произнесла она.

Вон как – неужто тут были серьезные раздоры между матерью и дочерью? Осторожнее, приятель, дипломатичнее – с этой дамой нелегко будет говорить, сразу видно – эгоистична и избалована, такая же, как Надя… От таких вдвойне трудно добиться, чтоб они сами пожелали сделать то, что мне нужно… Крчма попробовал ободрить ее улыбкой – быть может, улыбка сейчас и не к месту, но у него вдруг мелькнула мысль, что никто не сможет так оценить улыбку, как тот, кто сам уже неспособен улыбаться. Человека большой души лесть оскорбила бы – но эту даму скорее всего подкупишь лестью…

– Я понимаю, что вы должны чувствовать, но настоящей даме всегда приходится платить за то, что она отличается от прочих – отличается, в частности, тем, что ей не дано право сломиться под несчастьем, ожесточиться в горькой своей участи. Быть может, вас в вашем горе поддержит именно желание помочь кому-то другому – и именно тогда, когда вы сами больше всего нуждаетесь в помощи. На это, конечно, способны лишь люди высоких душевных качеств… Не сочтите за дерзость, я знаю вас всего несколько минут и могу основываться только на своей интуиции, но она у меня работает надежно; и она подсказывает мне, что вы из их числа…

Теперь я сам себе кажусь этакой помесью льстивого страхового агента с брачным аферистом… но ведь цель так часто оправдывает средства!

Юлия Хорватова казалась удивленной и словно бы не знала, как ей реагировать. Ага, я понял, что у нее общего с Надей: глаза матери тоже целыми минутами смотрят не мигая – будто она хочет убедиться, серьезно ли говорит ее собеседник. Сидела она, словно аршин проглотила, – и вдруг начала легонько, всем телом, покачиваться из стороны в сторону.

– Мариан Навара… Да, это имя я слышала от Нади, Кто он, собственно? Студент… что же такого замечательного он сделал, что вы так о нем хлопочете?

– Пока ничего, но это талантливый юноша, и в своей области он работает над очень важной проблемой. Быть может, успех у него будет, а может, и нет, но я думаю, самое важное для человека – это цель, к которой он стремится. Все, чего ему до сих пор удалось добиться, нередко зависело от случайных обстоятельств, от везения и в лучшем случае лишь в минимальной дозе осуществляло его замыслы. Но он только еще на самом пороге, от вас одной зависит…

Наконец-то в ее лице уже не одно только смятение, появился и намек на заинтересованность. Слава богу.

– Пожалуй, вы действительно не из полиции… Курите? – она раскрыла серебряную сигаретницу. На одном пальце у нее перстень, но вдавленные следы на двух других пальцах изобличают, что до недавнего времени она носила и другие кольца. И нет обручального: сняла, как и табличку на двери?

– Помочь другому… – Теперь в голосе Хорватовой слышалось волнение, и раскачивание ее тела сделалось еще более выразительным. – И этого вы ждете от человека, у которого разом рухнул целый мир… – Тут у женщины хлынули слезы, она резко согнулась, опустила голову на руки, локтями упертые в колени, всхлипнула. – Лучше б я тоже приняла яд!..

От этих слов у Крчмы дыхание перехватило, он так и замер.

– Должен ли я понимать, – не сразу смог он заговорить, – что ваша дочь… что это было самоубийство?

– Ничего подобного я не сказала! – истерически выкрикнула женщина. – Я просто уже не знаю, что говорю, сил больше нет… Что вы так на меня смотрите, будто она… на моей совести?!

Ну и дела… Теперь – ковать железо, пока горячо, но с величайшей осторожностью, ни одного промаха…

– Я вовсе не хочу сказать, что ее поступок – следствие неправильного воспитания; предрасположенность к душевной неуравновешенности не может быть следствием влияния одного человека.

– Господи, о чем вы? – Она впала в панику. – Что выдумываете, по какому праву? Просто у меня нет больше сил, и вы этим пользуетесь…

Она словно уменьшилась, утратила всю свою воинственность.

– Очень сожалею, что вы так меня поняли,

Сейчас перед ним сидел раздавленный человек, съежившийся, выбитый из колеи, глухой ко всему, что не относилось к его несчастью, не желающий выйти из своего состояния, враждебно настроенный. Остается поставить все на одну карту.

– Попробуйте поверить, что у людей, уважающих себя, процесс психологического выздоровления – всего лишь функция времени. Вы еще молоды, природа щедро одарила вас обаянием, у вас есть все предпосылки к тому, чтобы дальнейшая ваша жизнь – пускай она пойдет по другой колее, чем до сих пор, – успешно наладилась. Но я, к сожалению, растревожил вар своим неуместным визитом – позвольте же мне теперь откланяться.

Ах, фарисей, ах, азартный ты игрок! – самому себе поражался Крчма, Он встал: рука Юлии Хорватовой дрожала в его ладони. Он медленно направился к двери – немножко стыдясь и этой намеренной медлительности, и своей самонадеянной мысли, что есть основания полагать, будто он произвел на нее впечатление. Пан или пропал: если мой рискованный трюк не сыграет сразу же, то являться к ней второй раз, без приглашения, будет слишком уж навязчиво; а дело Мариана не терпит отлагательств, тут я в цейтноте…

Она стояла в дверях лицом к лицу с Крчмой – видимо, на что-то решалась. Крчма попытался прочесть ее мысли, одновременно ругая себя за изрядную самонадеянность: уж теперь она должна убедиться, что имеет дело с образованным, притом вполне приятным на вид стареющим господином… Она, пожалуй, сравнивает теперь меня со своим мужем, не знаю, каков он на самом деле, но скорее всего это человек практики с мощным талантом потребителя и под его показной самоуверенностью, под пренебрежением ко всяким академическим званиям скрывалась всего лишь посредственность, заглушающая таким образом в себе комплекс неполноценности… А тут перед ней я, человек именно с академическим званием, и совсем с другим словарем, да и со взглядом на жизнь куда более широким…

– Вы не очень торопитесь?

– В общем, нет.

С тихим внутренним ликованием он прочитал по ее лицу внезапную потребность исповедаться.

– Вы знали Надю?

– Я разговаривал с ней, когда однажды заглянул в институт к Мариану Наваре.

Ура! Позвала его обратно в комнату, его кресло еще не успело остыть.

– Надя попала в странную компанию. – Юлия сцепила руки на коленях. – Особенно один… гораздо старше ее…

– Это бывает, причем иногда родители и понятия о том не имеют, – подал реплику Крчма, когда ему показалось – она раздумывает, продолжать ли.

– Мне это с самого начала не нравилось. Но я тогда еще не знала, что… – Юлия помолчала, машинально поглаживая подлокотник кресла. – Я ведь могу доверять вам? – спросила она тихо, боязливо,

– Вполне.

– Да теперь уже все равно, когда Надя… А я об этом и знать не знала, никто не может меня обвинить: они собирались уехать вместе, это уж после того, как стряслась беда с моим мужем.

– Правильно ли я понял – уехать из страны? Хорватова кивнула.

– Что ж, это был бы не единственный случай, – поспешил он ободрить ее, опасаясь, как бы на этом и не закончилась ее исповедь.

– Надя была очень ранима, неуравновешенна, с неустойчивой нервной системой – это отчасти наследственное, еще моя мать лечилась одно время в санатории для нервнобольных… И это письмо просто сразило ее, быть может, оно-то и было последней каплей…

Кого сразило письмо – Надю или Надину бабушку? Но лучше не перебивать Юлию, по принципу: если уж человек решил открыть вам свою душу и вы заинтересованы в том, чтобы поддержать его откровенность, прежде всего внимательно и участливо выслушайте его до конца,

– Бежать с украденными драгоценностями., Что делает с людьми это ужасное время!

Очень хотелось Крчме заметить, что если какое время и делает с людьми нечто дурное, так в худшем случае толкает их на то, к чему у них самих была склонность; но он удержался.

– С драгоценностями?..

– Они хранились в малом ларчике – несколько вещиц; что я носила всегда, я держала отдельно. И вот как-то я решила выбрать что-нибудь в подарок Наде ко дню ее рождения, а ларчик оказался пустым. Кое о чем я догадалась, но все же сказала Наде, что заявлю о краже в полицию. Я сказала это в сердцах, конечно же, я ничего такого не сделала бы, ведь это случилось после того, как мужа осудили, и такое заявление сыграло бы против меня же… Произошла сцена, Надя сначала отпиралась, а потом вынуждена была сознаться, что взяла эти вещи, чтобы было у них на что жить там, на Западе, пока они устроятся… Господи, с кем связалась несчастная девчонка, с обыкновенным вором и жуликом! А у него еще хватило цинизма послать ей привет – оттуда!

– Ваша дочь как-либо дала вам понять, на что она решилась?

Женщина глубоко вздохнула.

– В последнее время она все больше и больше отчуждалась… Но все же сочла меня достойной хотя бы вот это– трясущимися руками Юлия Хорватова вытащила из сумочки листок бумаги – подбородок у нее задрожал.

«Прости меня, но я уже и не знаю, чего мне еще ждать в таком мире. Не могу больше. Надя».

С невероятным волнением прочитал Крчма это послание, написанное неверным, разбросанным почерком, сползающая книзу вторая строчка символизировала как бы полный упадок сил.

Неохотно вернул он этот столь кардинально важный листок. Юлия плакала. Ты ужасный эгоист, тщетно корил себя Крчма, с трудом скрывая свое торжество. Но такого великолепного результата он и не ожидал от своего визита!

– Мне уж тоже не видать в этом мире никакого, хоть самого малюсенького счастья! – рыдала мать Нади. Крчма протянул было руку утешить ее, да тотчас убрал назад: еще, чего доброго, возымеет ложную надежду, что именно я мог бы заполнить пустоту, образовавшуюся в ее жизни!

– Вам сейчас кажется, что вы на самом дне. Но именно тогда-то неизбежно и начинается подъем, оборот к лучшему. И если человеку не на кого опереться, он опирается на самого себя, а это – особенно для женщины ваших качеств– самая надежная опора. Уже и то великое счастье, когда можешь уважать себя. Я рад, что в вашем лице приобрел главного свидетеля по этому делу.

Она отерла глаза и застыла в какой-то отрицающей неподвижности.

– Не впутывайте меня ни во что!

– Но вы же согласны подтвердить, что ваша дочь покончила с собой!

– Что? Где, кому подтвердить?!

– Необходимо, чтобы вы заявили об этом работникам безопасности.

– Не желаю я ничего иметь с ними! – Она повысила голос. – И вы оставьте меня в покое, сыта по горло всякими расследованиями! Жена человека, осужденного на пятнадцать лет, – можете вы уяснить себе, что обращались они со мной не очень-то деликатно…

– Но записка-то существует, вы не имеете права умолчать о ней! Дайте-ка мне ее!

– Она адресована мне, и никому больше! Ни разу я не получала от дочери писем, это первое, понимаете?! Единственные строчки, оставшиеся от нее… – Юлия всхлипнула.

– Я понимаю вас, вполне понимаю. – Крчма заговорил быстро, даже путаясь слегка в словах, – он вдруг испугался, как бы успех не обернулся проигрышем. – Вы не можете быть такой жестокой, этот листочек означает спасение, быть может, всей научной карьеры одаренного человека, который ведь кое-чем рисковал и ради вашей дочери! Разве может поступать так женщина, достойная уважения! Мать Нади покорно опустила плечи.

– Но тогда меня обвинят, что я не сказала об этом сразу, – устало проговорила она; повернула выключатель торшера, разом прогнав интимный полумрак. В ярком свете лампы глубже врезались морщины у ее губ, глубже провалились глаза.

– А вы скажите, что нашли эту записку позже, уже после того, как подписали протокол. Никто не сможет доказать обратного.

Женщина сидела как статуя, лишь легким движением головы выразила согласие. А Крчме уже не по себе становилось от контраста: лицо ярко освещено – а само оно словно погасло. Он поднялся, поблагодарил ее за готовность…

– А что, если вы… – начала Юлия, уже проводив его до дверей на лестницу. – Вы ведь теперь все знаете – что, если вы сами скажете им, как было на самом деле с этой запиской?..

– Ну, это было бы плохой благодарностью за то, что вы помогли спасти молодого человека, который дорог мне как родной сын…

Кто бы мог подумать, что я – нечто среднее между Шерлоком Холмсом и Тартюфом? – посмеивался он над собой, спускаясь по лестнице.

Знакомые, чуть-чуть стыдливые женские шаги, донесшиеся с улицы, заставили Мишь выглянуть в окно. Она не ошиблась; в последнее время Руженка вместе с хорошим местом работы в Центральной библиотеке приобрела, правда, уверенность в себе, но прежняя застенчивая походка ее так и осталась, будто не желая считаться с этим.

– Привет, – сказала Руженка. – Ну, как служба?

– Превосходно. Мы с пани Крчмовой словно две голубки. Перманентное ласковое лето.

– Добро пожаловать, барышня Руженка! Две такие милые девушки – то-то мне теперь будет весело!

– Руженка пришла сменить меня, пани Крчмова. Надо же мне иногда и на факультете показаться.

– Ну конечно, вы уже столько времени потратили на меня… А какие у вас чудесные волосы, барышня Эмма! – без всякой связи с предыдущим, как бывало у нее часто, продолжала Шарлотта. – Мне всегда хотелось иметь такой же темно-русый цвет с золотистым отливом… но если так будет продолжаться, я скоро облысею. Уже просто боюсь расческу в руки взять.

– Это пройдет, у меня тоже бывают периоды линьки… Поосторожнее с неуместными выражениями! – предостерег Мишь взгляд Руженки. Шарлотта тебе не заяц!

– Впрочем, на худой конец – для чего существуют парики? – Мишь против воли пуще размазывала затронутую тему. – Привратница в нашем общежитии тоже носит парик, говорит, без него голове холодно.

В чем дело, почему я иногда никак не могу остановиться? – думала Мишь. – Прямо как эскимос Вельцль, тот иной раз прямо за голову хватался, ужасаясь тому, что мелет его язык…

– Я принесла вам Кронина, – поспешила вмешаться Руженка. – «Звезды смотрят вниз». «Цитадель» сейчас на руках, но я уже послала напоминание тому неаккуратному типу, который давно должен ее вернуть.

– Вы так любезны, что не забываете обо мне… Видите, а я-то была уверена, что просила Травена… Что-нибудь Травена, у нас дома только две его книги, муж не очень-то любит этого писателя. А весточки от мужа все нет, совсем он нас забыл в своей Франции. Всех трех.

– Даже если бы пан профессор написал вам в первый же день, письмо не успело бы дойти: из-за границы письма идут теперь очень долго, – сказала Мишь.

– Не хотите кофе, девочки?

– А вы с нами выпьете, пани Крчмова? Шарлотта глянула на часики.

– Пожалуй, воздержусь – а то буду плохо спать ночью. А вы сделайте себе, в холодильнике, кажется, осталось еще немного сливок. И не называйте меня пани Крчмова. Для своих добрых друзей я всегда была просто Шарлоттой!

Она тщательно закрыла окно и ушла в свою комнату. Мишь с Руженкой только поставили медную джезве на огонь, как через открытую дверь в кухню влетел волнистый попугайчик, сел на голову удивленной Руженке.

– Не обращай внимания, – успокоила подругу Мишь. – У попугаев это обычное дело. Кшш! – она отогнала птичку подальше от плиты. – Хозяйка не переживет, Лоттынька, если ты обожжешь крылышки! Лотта – Шарлотта, понимаешь? Птичка в золоченой клетке – такой символ мещанства, поди, приводит Роберта Давида в сильное замешательство…

– Нет ли у тебя чего-нибудь вроде аспирина? – спросила Руженка. – Ты ведь без пяти минут доктор…

– Подойди сюда, ближе к окну.

– Зачем?

– Затем, что я без пяти минут доктор. Открой рот… Язык сильно обложен, и я бы сказала – затронуты миндалины. У пани Шарлотты целые ящики лекарств, попросим у нее.

Мишь стала собираться; пани Шарлотта вынула из сумочки пятисотенную бумажку.

– Зачем вы даете мне деньги?

– Я бы хотела, чтобы вы завтра, как пойдете ко мне, купили по дороге что-нибудь вкусненькое на обед. Не будете же вы кормить нас на свои средства, у студентов, как правило, лишних денег не водится. Мясо берите не По карточкам– оно лучше. И возьмите побольше, чтоб и барышне Руженке на ужин хватило.

Но на другой день позвонила пани Вашатова: Руженка очень сожалеет, но прийти не может. У нее, кажется, гнойная ангина, высокая температура, доктор категорически велел лежать, опасается осложнений. – Так; только осложнения-то начинаются для меня!

– Как теперь быть? Мое общежитие на другом конце города, – задумалась Мишь.

Крчмова устремила на нее сухой, несколько отрешенный взор; почему-то, бог весть, в этом взоре вдруг отразился какой-то неосознанный страх, какой некоторые люди испытывают перед импульсами, непонятными им самим. Кажется, сегодня у нее один из мрачных дней.

– А что… если вам некоторое время ночевать у нас? – проговорила она не сразу, будто вернувшись к действительности. – И я не буду ночью одна. Вы смогли бы здесь и к экзаменам готовиться. Места хватит, и никто вам не помешает.

На другой день Мишь притащила чемоданчик с учебным материалом, пижамой, туалетными принадлежностями, разноцветными лоскутками и пакетиком портновской ваты. Поздоровалась с хозяйкой, отдала ей купленные продукты и сдачу; распаковывая чемоданчик, уронила на пол часть вещей.

– Зачем вы притащили сюда этот хлам? – Крчмова брезгливо подняла лоскутки. – В них, верно, столько пылищи.

Мишь удивленно посмотрела на нее: откуда вдруг этот неприязненный тон?

– Я собиралась смастерить принцессу для кукольного театра нашего района.

Ничего больше не сказав, Шарлотта закрылась в своей комнате. Потом – Мишь услышала – она прошла на кухню; а вскоре вернулась к ней:

– Вы неудачно купили мясо: одни жилы.

– Там была очередь, продавец злился и не позволил мне выбирать.

– Тогда не надо было брать вообще,

Что происходит? Или я ее обидела – но чем? Стараюсь ведь отвечать честно и правдиво!

– Могу ли я быть вам полезна? Не сварить ли вам кофе?

– Спасибо, не хочу.

И ни слова, которое так и напрашивалось: мол, если хотите, сделайте для себя. А я бы с удовольствием выпила! Сделать или нет? Мишь преодолела искушение, заставила себя взяться за учебники.

Влетел попугайчик, сел ей на голову. Мишь осторожно прогнала его. А он – фрр! – опять тут как тут! Такие попугайчики, когда их выпускают побегать (вернее, полетать) на воле, похожи на детишек, которые недавно научились ходить и путаются под ногами у занятых взрослых, надоедливо требуя внимания к себе. Попугайчик забегал по столу, схватил клювом карандаш и бросил со стуком, затем принялся обкусывать уголки библиотечных книг.

– Кыш отсюда и не возвращайся! – вполголоса сказала ему Мишь, но попугайчик подчинился только легкому насилию – улетел, издавая резкие крики.

– Тебя там не хотят, правда, Лоттынька? – донеслось из соседней комнаты. – Не летай туда больше. Кто не любит животных, не может быть хорошим человеком.

Мишь глубоко вздохнула и сосчитала до пяти. Я люблю собак и кошек и любила бы хоть ондатру, но мне не нравится, когда Лоттынька оставляет в моих волосах свою визитную карточку. Кроме того, я должна заниматься. Да что это со старухой?..

– Вы обед приготовите? – появилась в дверях хозяйка, когда часы в ее комнате мелодично пробили половину двенадцатого,

Мишь даже задохнулась.

– Я, видите ли, не умею стряпать.

– Нынешние девушки вообще мало что умеют. Разве лишь на танцплощадках трястись, вытаращив глаза и позабыв все на свете. Полоумные да и только…

– У меня, увы, слишком мало возможности ходить на танцы.

– Тем более могли бы научиться стряпать. Ведь хотите же когда-нибудь выйти замуж? А как на это посмотрит муж?

Что-то распрямилось в душе Миши.

– А я надеюсь – стряпать сумеет он!

Пани шумно задышала своим острым, упрямым носом и вышла в кухню, хлопнув дверью. Мишь в полном недоумении откинулась на спинку стула. Возможно ли такое сальто в ее поведении? Черт побери, в кухарки я, что ли, нанялась? Или я здесь затем, чтобы отдохнуть от студенческого харча? Впредь буду приносить с собой пару булочек да пятьдесят граммов дешевой колбасы.,

Обедали молча. Шарлотта сухими, безжалостными глазами следила за своей сотрапезницей, и у нервничающей Миши два раза падал кусок в тарелку, а под конец она уронила вилку.

– Кто ваш отец?

– Полковой врач.

Раз уж вы из приличной семьи, могли хотя бы научиться вести себя за столом, читала Мишь в этих критически оглядывающих ее глазах – и тихо, бессильно ярилась. Шарлотта вынесла посуду в кухню, пустила воду в мойку.

– Пани Шарлотта, позвольте, я вымою…

Та опустила руки, державшие приборы, ее худое лицо побледнело.

– Давайте внесем ясность: я для вас никакая не Шарлотта, для этого вы еще слишком молоды!

– Простите, пани Крчмова, но вы ведь сами…

Не договорила, махнула рукой. Пойми же, что имеешь дело с полоумной, которой давно место в лечебнице!

После обеда попугайчик наконец сам забрался в клетку, сел там на качельках, глазки у него закрылись, он сунул клюв под взъерошенные перья на шее и заснул – зеленая деревяшка… Его хозяйка тоже улеглась на диван, прикрылась пледом, и вскоре оттуда донеслось ее шумное дыхание.

Мишь могла наконец приняться за книги, но сосредоточиться ей не удалось. Голос пани Крчмовой, так ошеломивший ее своим новым тоном, словно волнами все возвращался к ней. Почти все гении отчасти безумцы, но отнюдь не наоборот, пани Шарлотта! Будь к ней снисходительнее и не думай больше об этом, приказывала себе Мишь. Однако сквозь это намерение, подобно щупальцам пойманного осьминога сквозь ячейки сети, проникало подозрение: временами эта пани отлично осознает, что и каким тоном она говорит.

Нет, учить что-либо сегодня просто бессмысленно. Мишь вынула из чемодана свои лоскутки, вату и начала мастерить принцессу.

Время шло. Пани Крчмова, издав целую серию вулканических всхрапываний, проснулась,

– Барышня Эмма!

– Да, пани Крчмова?

– Мне нехорошо, чувствую, заболеваю ангиной или гриппом. Конечно, заразилась от вашей приятельницы, которую вы привели…

– Я ее привела, чтоб мы с ней сменялись при вас, пани Ш… Крчмова.

– Это было не очень-то умно и даже просто опрометчиво– таскать сюда людей, распространяющих бациллы.

Мишь до боли вонзила ногти в ладони. Скорей вспомнить, что говорил Роберт Давид о самообладании? И о сострадании к слабым и душевнобольным?

– Я принесу вам аспирин и градусник. Где они у вас?

– Вы врач?

– Медичка четвертого курса.

– Ну и не разыгрывайте из себя врача, если у вас нет этой квалификации. Я хочу, чтоб пришел мой доктор. Позвоните доктору Штурсе. Номер телефона в книжечке возле аппарата.

Мишь исполнила это приказание и вернулась в гостиную доделывать куклу. И вдруг застигла себя на том, что вместо принцессы у нее получается баба-яга.

Доктор Штурса пришел под вечер. Шарлотта, уже в халате, тщательно закрыла дверь в свою комнату, и все время, пока доктор находился там, бубнил ее приглушенный голос; разобрать можно было только отдельные слова, но два раза Мишь расслышала четко: «барышня Эмма» и «эта девчонка».

Наконец Штурса вышел, хмуро оглядел добровольную сиделку. Одеваясь в прихожей, постреливал на нее косым взглядом, словно говорил себе: вот ведь, мнишь себя хорошим психологом, а как же, оказывается, обманчиво первое благоприятное впечатление!

– Если завтра у пани Крчмовой будет держаться температура, сделайте ей на всякий случай компресс, пускай хорошенько пропотеет. Вы знаете, что такое компресс?

– Знаю, пан доктор.

Уже взявшись за ручку входной двери, он еще задержался:

– И попробуйте преодолеть преграду, разделяющую поколения, будьте хоть немного терпимы к пани Крчмовой. Хотя бы ради моего друга профессора Крчмы…

Как лунатик, доплелась Мишь до своего кресла. Взяла бабу-ягу, начала формовать безобразный крючковатый нос, похожий на клюв хищной птицы. Посмотрела вокруг себя – из чего бы сделать бородавку на этот нос? Немного погодя усилием воли заставила себя как бы подняться над собственными чувствами: ведь только неуверенные, слабые люди уважают не себя, а то, что думают о них другие. Тот же, кто сознает собственное достоинство, уважает прежде всего себя, не обращая внимания на чужое мнение. Так говорил Роберт Давид…

На другой день у пациентки температура была лишь чуть повышена, но Мишь мстительно решила обернуть ее мокрой простыней, сославшись на предписание доктора Штурсы.

Звонок у калитки. Мишь приняла от почтальона газеты, внутрь них были вложены письма. Все это Мишь положила больной на одеяло.

– От пана профессора ничего нет?

– Для меня нет, – просмотрев почту, ответила пани. Уж не подозревает ли она, что он пишет мне? Или эта баба подсматривала в замочную скважину, когда я в тот раз на секунду положила свою руку на руку Роберта Давида?! Господи, сколько еще предстоит мне вытерпеть на этом добровольном посту?!

Ответ она получила в тот же день.

– Доктор запретил мне вставать. К тому же я очень слаба. Ночную вазу найдете за ванной, только она, наверное, запылилась, так что сначала вымойте.

Гнев – невыгодная людская слабость, вспомнила Мишь еще одно изречение Роберта Давида – из тех, которые он разбирал на уроках охотнее, чем правила употребления subjonctiv presens. После, когда вы снова становитесь способны рассуждать трезво и без эмоций, вы почти всегда придете к выводу, что собственный гнев причинил вам куда больше вреда, чем причина, вызвавшая его.

На третий день Мишь заявила своей мучительнице, что у нее неотложное дело в городе. И из уличной телефонной будки позвонила сначала Руженке, потом Мариану.

– Ты не представляешь себе, как эта старуха надо мной измывается. Я только теперь поняла, что Роберт Давид давно обеспечил себе ореол святости, тогда как прочим праведникам приходилось ради этого сначала принять мученическую смерть.

– Руженка тебе мало помогает?

– Руженка мне вовсе не помогает: лежит дома с фолликулярной ангиной. Хуже всего, что я не имею права попросту сдаться и хлопнуть дверью. Я обещала Крчме составить компанию этой ведьме, но знал бы ты, что это такое! Руженка проболеет еще недели две; и я не знаю, выдержу ли я одна в этом застенке…

– Мишь, милая, а ты не преувеличиваешь?

– Скорее преуменьшаю. Из ее квартиры я не смогу информировать тебя о дальнейшем ходе дел, эта баба-яга шпионит за каждым моим шагом. Но если я позвоню тебе и скажу: «Не хочешь ли ты навестить пани Крчмову?», это будет означать SOS высшей степени, ладно?

Прошло еще три дня. Разгневанная хозяйка дома вдруг появилась в дверях:

– Неужели вам понадобилось пылесосить именно сейчас, когда Лоттынька вылетела погулять? Неужели уж никакого соображения у вас нет? – от злости у нее даже голос сорвался. – Лоттынька такая любопытная, вы отложите шланг, а она подбежит посмотреть – о господи, что, если ее засосет?!

Мишь едва сдерживалась, так ей хотелось сказать какую-нибудь грубость. Не будь мелкой, не будь такой приземленной, как эта пани. Тот – человек, кто носит в себе нечто большее, чем он сам, сказал как-то Роберт Давид, этот атлет, дискобол, которому следовало бы стать священником…

Мишь выключила пылесос и пошла к телефону.

– Мариан, в нашем классе профессор Крчма особенно любил тебя. Думаю, раз ты все равно едешь в город, хорошо бы тебе навестить пани Крчмову…

Повесив трубку, сказала Шарлотте, которая не стесняясь слушала за дверью:

– Мой школьный товарищ хочет только поклониться вам и сразу же уйдет.

Мариан показался у садовой калитки через час.

– Что-нибудь катастрофическое? Я бросил начатый эксперимент, его за меня продолжает простая лаборантка…

– Сам увидишь. Только держись! Мишь представила Мариана Шарлотте.