Текст книги "В шесть вечера в Астории"

Автор книги: Зденек Плугарж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 34 страниц)

Сжав губы, Руженка отсела на прежнее место, под влиянием какого-то унизительного стыда избегая его взгляда; но и Камилл тоже искал прибежища в стакане с остывшими остатками грога.

– Надо что-то придумать, Камилл, – заговорила она потом будничным тоном – и все прошло, ушло, отрезвевшее сердце забилось спокойно, от случайной вспышки счастья остался лишь некий гибрид понятий, на первый взгляд противоречащих друг другу: рассудочное сочувствие. – Не можешь ты жить распродажей картин, да и без отметки в паспорте тебя скоро сочтут тунеядцем. Не обижайся, но одна наша сотрудница собирается в декретный отпуск, а замену себе еще не подыскала. В денежном отношении это место не Эльдорадо, но полагаю, тебе и за твоих мышей в институте платили не бог весть сколько.

Теперь она отважилась посмотреть ему в глаза. Как это я еще в читалке не заметила то непривычное, что так ясно написано на его исхудавшем, бледном лице: усталое разочарование и преждевременный скепсис… Жизнь вокруг него закружилась на полные обороты, молодежь, с лопатами на плече, отправляется в добровольные бригады, сама Руженка, в голубой форменной рубашке со значком Союза молодежи, целых три недели трудилась на благоустройстве Летенского плато… Атмосфера размаха, Дорога молодежи, новинка на улицах – троллейбусы, новостройки-гиганты, впервые после десяти лет мясо без карточек, ударные вахты в честь побед Затопека – а до Камилла будто не доносятся даже отзвуки того, чем так переполнена эпоха всеобщего энтузиазма, и ошибок, и убежденности, и – иногда – немножко наивной романтики. Кто остановится хоть ненадолго… Ну да, исключили из университета – но единственная ли это причина того, что Камилл, с его одухотворенным лицом, оратор и гордость класса, человек, обладавший лучшими предпосылками для того, чтобы добиться успеха, – что он оказался где-то на обочине?

– Это ведь совсем не трудно – вести картотеку и прочее в этом роде…

Руженка постепенно загоралась этим планом – в прошлом все ее старания завоевать приязнь Камилла, правда, ни к чему не привели, но должен же он наконец понять, что я желаю ему добра, что я могла бы стать ему бескорыстной помощницей, чем-то вроде подруги-литератора, ведь я, пожалуй, куда начитанней, чем он…

Дождь совсем перестал, и комната озарилась закатным солнышком, тем ярким желтым сиянием, в котором столько надежд, внушенных свежеумытым небом.

– Спасибо, Руженка, ты так заботишься обо мне… Если это место в библиотеке еще свободно, я бы его принял…

– Глазам своим не верю! Откуда ты время-то выкроил, чтобы отмахать такую даль, через полгорода!

Нечестно было бы отвечать на ее иронию своей: Мишь имеет на нее полное право. Мариан извлек из портфеля бутылку «Шато Мельник», из шелковой бумаги развернул букет чайных роз. На просветлевшем лбу Миши читалось изумление: вроде сегодня не мои именины и не день рождения – уж не собирается ли он просить моей руки?

– В чем дело-то? – довольно неуверенно спросила она.

– Сегодня я, ободрав уши, пролез через последние медные трубы госэкзаменов – один бог знает как, я почти и не готовился… Через три недели произнесу торжественное «Spondeo»[61]61
  Торжественно обещаю (лат.).


[Закрыть] и получу свиток, а в свитке том будет написано, что за тобой ухаживает «д-р мед.».

– Мариан! – Мишь повисла у него на шее, подозрительно отвернув лицо, словно лук резала. – Да я еще счастливее тебя! А зачем букетик-то? – Она вытерла глаза. – Ведь его я должна тебе преподнести!

– А это за твое бесконечное терпение. Личность менее святая давно дала бы мне отставку за пять с половиной лет систематического пренебрежения…

Мишь пересчитала розы:

– За каждый год искуса по три штуки! При моей святой скромности – сойдет.

Но что я надену на твой торжественный выпуск? Сметать что-нибудь на живую нитку… Деньги займу у Руженки. Или у Пирка – он теперь у нас самый состоятельный. Хотя нет, у Пирка не попрошу. А то он просто купит мне платье… По собственному выбору! Самое дорогое и самое безобразное, какое только можно достать!

– Выпьем же за это! – Мариан собрался откупорить бутылку.

– Приносить в этот дом алкогольные напитки строго воспрещается! Наш новый комендант просто собака. Но пускай попробует помешать нам «обмывать» нового доктора, да еще какого!

– По расхожим представлениям – плохого. Недавно вижу на улице – люди столпились, кто-то кричит «доктора!», и я, олух, опрометчиво вызвался. На земле лежит человек без сознания, сердце работает, на инсульт не похоже– я просто не знал, что делать. А меня доверчиво расспрашивают, что с ним такое. Что мне оставалось? Я и ответил – в больнице, мол, выяснится… Единственное, на что я оказался способен, это вызвать «скорую»; но это сделал бы и старикан сторож с соседней автостоянки.

– Зато он, в отличие от тебя, не знал бы, что все соматические клетки многоклеточных организмов обладают идентичной генной системой – геномом, – торжественно продекламировала Мишь (ты, голубушка, просто прочитала краем глаза эту фразу в раскрытом на столе учебнике!).

Они чокнулись стаканчиками из-под горчицы; Мишь с удовольствием выпила свою порцию, словно простую минералку, и закатила глаза от наслаждения.

– Мишь, ты меня ошеломляешь! – Мариан многозначительно кивнул на тетрадку с надписью «Основы онкологии». – Уникальность моих процитированных тобой знаний сильно подкошена тем, что, кроме меня, сейчас все это знаешь и ты…

– А я никому не скажу. При одном условии: теперь, когда тебе уже не надо готовиться к экзаменам, ты будешь больше уделять внимания мне!

– Если б это зависело от одного меня – не сомневайся! – Он помолчал, сосредоточив взгляд на крошечных пузырьках, выскакивающих на поверхности вина; потом медленно поставил стакан на стол. – Однако у нас появился противник пострашнее моей учебы: действительная служба. Это теперь-то, через несколько лет после окончания последней в истории войны, вышагивать по плацу, как шут гороховый, в каком-нибудь Забытове на другом конце республики… Приветствовать по уставу ефрейторов такой, по словам Стейнбека, великолепно-бессмысленной, триумфально-нелогичной организации, как армия… Не повезло мне – те, кто годом младше меня, отбыли военную подготовку без отрыва от учебы. Понимаешь, что это означает для меня, когда наши исследования, – он трижды постучал по деревянной столешнице, – уже на верном пути? На два года выпасть из тележки – Мишь, да это, быть может, конец всей моей карьеры! Если ты еще не поняла, объясню: ни в чем ином не смогу я применить свои знания, кроме научной работы, у меня просто нет способности к практической медицине, это для меня скука смертная! Прописывать в каком-нибудь медпункте салицилку ревматическим старикам было бы для меня полной катастрофой!

Столь бурное излияние сильно озадачило Мишь. Кажется, я переборщил, на лице у Миши всегда точно написаны ее мысли, и нетрудно отгадать, что она думает сейчас: лечить больных – как может это быть катастрофой для медика?

Мишь медленно допила свой стакан.

– Да, про службу в армии я как-то забыла… А отсрочку до окончания ваших исследований тебе не дадут?

– После пятилетней отсрочки для учебы просить еще одну – об этом никто из господ в мундирах и слушать не станет, тем более что общенародная важность нашей работы для большинства из них – темный лес. Держу пари, многие из них понятия не имеют, что означает само слово «гематология»! И вообще, в тридцать лет ползать по-пластунски в грязи – и как я буду выглядеть среди восемнадцатилетних молокососов?

Мишь прошлась по комнате, бесцельно выглянула в окно, поправила криво висевшую картину.

– А что… что, если попросить моего отца? Подполковник медслужбы, конечно, невелика птица, но, может, у него есть знакомые – и одного я даже знаю: отец с ним на Дукле воевал, тот уже генерал. Давай съездим к папе вдвоем, а, Мариан? Ты, конечно, гораздо лучше меня объяснишь ему все ваши дела с лейкемией, и вообще… Не бойся, я не собираюсь выставлять тебя в роли жениха, папе такие вещи до лампочки. Да он и не знает тебя, у него и представления нет, что мыс тобой… в общем, предоставь это мне. Плохо только, Пирк работает теперь на другой дороге, не повезет нас зайцем, как в тот раз с Робертом Давидом… Я сейчас, правда, с финансами на нуле, ну да ты уж как-нибудь выдержишь расходы на дорогу, раз ты теперь «д-р мед.»!

Поехали. Черт возьми, я взрослый человек, притом не последний в поле обсевок – в типографии, поди, уже отпечатали мои визитные карточки с этим самым «д-р мед.», что же это я так робею перед каким-то доктором Михлом?..

– Чао, папа! А это Мариан, мой лучший однокашник… то есть мой будущий товарищ… тьфу, что я мелю: лучший товарищ по школе, раз как-то на переменке он залепил мне волосы пластилином, помнишь, никак не могли смыть, и вы тогда отстригли мне косу, так что я по крайней мере стала совсем современной…

– У Эммы отроду был дар сразу браться за нужный конец, – объяснил Мариану подполковник Михл (а чего объяснять, мне-то известно – такую словесную непринужденность Мишь будто от Пирка переняла!).

– Я очень хотела повидать тебя, папа, но не стану скрывать – мы явились еще и с другой целью. Говори, Мариан.

Захваченный врасплох, Мариан укоризненно посмотрел на нее: как это, выкладывать сразу, даже не познакомившись толком?.. Подумал, с чего начинать.

– Я уже несколько лет работаю в Институте гематологии, хотя был всего лишь студентом. Мне повезло – уже тогда меня подключили к коллективу, занятому исследованиями…

– Значит, у вас, по-видимому, есть талант. Мариан скромно пожал плечами.

– Еще бы не талант! – встряла Мишь. – Знаешь, с кем он сотрудничает? С самим шефом института профессором Мервартом, потом там один врач-специалист и один химик-фармацевт!

– Примите мое почтение, – проговорил подполковник. Мариан метнул на него взгляд – нет ли в этих словах

оттенка иронического превосходства старшего над младшим?

– Профессор Мерварт как бы только курирует нашу работу, предоставляя нам, в общем, полную свободу.

– Над какой же проблемой вы трудитесь?

– Злокачественное заболевание крови – ищем способ химическим путем воздействовать на гемоцитобласт, цель наша – создать и внедрить в практику новый препарат.

– И перспективы весьма многообещающи. – Мишь трижды постучала по дереву. – У морских свинок и собачек после лечения уже не бывает ни лихорадки, ни поносов…

– Если только искусственно вызванные заболевания у животных дублируют течение болезней у людей.

– Это, безусловно, не так, пан подполковник, полной аналогии, разумеется, не существует; но, к сожалению, в экспериментальной медицине мы можем опираться только на подобные опыты…

Доктор Михл кивал с несколько снисходительным выражением.

– При некоторых формах острой лейкемии мы достигли уже неплохих результатов. Предстоит самый решающий этап: начнем применять наш препарат при лечении больных в институтском стационаре.

Михл неторопливо приготовил сигару, закурил и с некоторым упреком посмотрел на дочь.

– Не понимаю только, чего в этой связи ожидаете вы от полкового лекаря, – с легкой самоиронией обратился он к Мариану. – Моя высокая специализация относится больше к области, наиболее актуальной в армии: потертости, отчасти венерические болезни, иногда – идиосинкразия к строевым занятиям, выраженная в форме симуляции самых разнообразных недугов. Еще меня теперь обязали обучать армейских самаритянок. Надеюсь, что при этом начальство исходило не из афоризма Бернарда Шоу, который сказал: «Кто умеет – работает, кто не умеет – учит».

А человек-то он довольно интересный и, кажется, не заслуживает того слегка пренебрежительного, скептического отношения, которое я обычно питаю к гарнизонным врачам. И Мишь в чем-то похожа на него: та же склонность к иронии, сходное строение лицевой части черепа, изгиб os orbitalis… И смуглый оттенок кожи.

– Так что, полагаю, вы не собираетесь испытывать ваш препарат в гарнизонном госпитале, если даже у нас и объявится, что мало вероятно, случай лейкемии. – Тут Михлу удалось выпустить в воздух отличное колечко дыма.

– Боюсь, пан доктор, тут недоразумение. Мы приехали к вам совсем по другому делу.

Опытным, подозрительным взглядом Михл провел по животу дочери – и успокоился. Мариан все не мог найти слова, и тогда заговорила Мишь.

– Если теперь Мариана призовут в армию, это будет означать, что в науке ему конец, – немного патетично произнесла она. – А отсрочки ему больше не дадут.

Подполковник положил сигару на край пепельницы, скрестил руки на груди – жест, не слишком обнадеживающий.

– Стало быть, если не ошибаюсь, пан коллега рассчитывает на переосвидетельствование.

От этого «пан коллега» у Мариана несколько сжалась душенька.

– А кстати, есть ли у вас причины жаловаться на здоровье?

– Мариан два с половиной года пробыл в концлагере! – воскликнула Мишь.

– И вынесли оттуда что-нибудь серьезное? Туберкулез, болезнь сердца, разрушенные почки или хотя бы серьезные осложнения после тифа?

Что это? Он мне подсказывает? Обмануть? Но ведь он сам врач, тут уместнее всего полная откровенность!

– При медицинском осмотре по моем возвращении из Ораниенбурга ничего такого у меня не нашли.

– Но тогда…

– Папа, да дело же не в том, болен он или нет, а в том, что такой шанс в науке для Мариана больше никогда не повторится! Через год-полтора работу закончат, и, даю голову на отсечение, закончат успешно. И если теперь Мариан на два года выключится… не может же он тогда рассчитывать на соавторство, пойми ты это!

– Это я понимаю отлично. Вопрос только вот какой: в чем пан Навара видит главный смысл работы – в том, чтобы помогать больным, хотя бы и безымянно, или в том, чтобы публично украситься успехом, званием, Почетной грамотой в рамочке на стене… Я, наверное, слишком старомоден, но с точки зрения врачебной этики важнее первое, то есть в данном случае сознание, что ты внес добрую лепту в это исследование.

– Прямо как проповедник! – не сдержалась Мишь. – А тебе в его возрасте не хотелось признания, у тебя не было честолюбия, желания добиться успеха? Знаешь, сколько вложил Мариан в эту работу собственных идей, как он трудился в поте лица, сколько ночей, сколько суббот с воскресеньями… по шесть часов кряду брать кровь у морских свинок или даже просто наблюдать за их поведением, вместо того чтобы отправиться гулять, в кино, на танцы!..

Ну, без такого натиска Мишь могла бы и обойтись; дочь, конечно, лучше знает своего отца – но что, если в нем говорит скрытая ревность к коллеге, к этому медицинскому эмбриону, младше его на тридцать лет? Сам же намекнул, что он, в сущности, обыкновенный полковой лекарь, не добившийся никаких успехов.

– Уважаю трудовой энтузиазм пана Навары, – отец Миши заговорил теперь почти так, словно Мариана тут и нету, – но вы ведь приехали ради другого.. – Наконец-то он повернулся к Мариану. – Вы хотите, чтобы я помог вам устроить переосвидетельствование, для которого нет других причин, кроме вашего нежелания нести действительную службу в армии, – нежелания, правда, мотивированного благородными побуждениями. Я рад вам обоим, но если вы приехали только для этого, то очень сожалею, что обратились вы не по адресу.

Да, голубушка, не задалась тебе поездка! Мариан глянул на Мишь чуть ли не со злорадным торжеством. И хотя говорить больше было не о чем, он все же не упустил случая заметить:

– Я хотел бы только немножко очистить себя от подозрения, будто главный мой мотив – нежелание пройти действительную службу. Мне же прежде всего жалко потерять два года самого продуктивного возраста человека. Ведь авторы многих открытий были очень молоды: Бантинг открыл инсулин в двадцать лет, Эрлих открыл клетки, производящие гормоны, еще студентом, Гельмгольц тоже еще учился в университете, когда опубликовал свой труд об энзиматической функции дрожжевого грибка…

Какие имена! Не переоцениваешь ли ты свой талант, парень? – читалось по лицу подполковника, но вслух он сказал иначе:

– Преклоняюсь перед вашими познаниями в истории науки и перед вашей здоровой самоуверенностью, но, к сожалению, не могу переступить через собственную тень я прежде всего солдат и, следовательно, волей-неволей на стороне армии. И от этого недостатка я уж никогда не избавлюсь. Кроме того, я убежден, что армия для молодого мужчины – нечто принципиально необходимое, потому что там он учится не только стрелять из винтовки и собственноручно пришивать пуговицы, но кое-чему более важному: способности приказывать и подчиняться. Большинство молодежи сейчас, после войны, видит в военной службе некий анахронизм, в убеждении, что войн никогда больше быть не может. Я, во-первых, не считаю это еще доказанным, а главное, уверен, что мужчина, не узнавший, что такое военная дисциплина, – лишь наполовину мужчина.

– Вот и все, – после неловкой паузы произнесла Мишь. – Ну, большое тебе спасибо, папа. Жаль только, что мы зря потратили две сотни на билеты… Видишь ли, до сих пор Мариан, как студент, получал в институте за работу всего шестьсот в месяц.

Мариан отрицательно покачал головой – мол, это к делу не относится; ему очень хотелось вслух напомнить Миши свой тайный принцип: ни у кого не проси одолжений и никому их не оказывай! – Ох уж это добродетельное, праведное поколение, вскормленное идеализмом! Зеленомундирник, маскирующийся белым халатом… Наверное, не сумел в жизни совершить ничего порядочного, вот и вынужден внушать себе ложную мысль, будто все, что он делает, порядочно; причем не только в своей профессии, но и в области этики… Приказывать и подчиняться… Да человек равно не создан ни для того, чтоб заставлять других, ни тем более чтоб других слушаться! Этим тысячелетним навыком люди только взаимно отравляют себе существование… Но объяснить все это товарищу подполковнику должен бы скорее Эйнштейн, а не я.

Так, но теперь и я выведу на огневую позицию свое орудие. Тебе угоден этический идеализм – получай! Ответить на недостаток доброй воли достойным поступком – значит сорвать триумф того, кто обнаружил бескомпромиссную принципиальность. Мариан встал, не отдавая себе отчета в том, что принял чуть ли не торжественную позу.

– Признаю ваши аргументы, пан доктор, и подчиняюсь. Но позвольте еще одну просьбу: хочу попросить у вас руки вашей дочери.

Мишь так и разинула рот, просто оцепенела. Подполковник Михл заморгал, тоже поднялся, загасил сигару в пепельнице.

– Не уверен, что не ослышался…

Но в ту же секунду судорога в Мишиных голосовых связках отпустила, и она выговорила одновременно с отцом:

– Я, кажется, ослышалась…

– Твердо надеюсь, что вы хорошо меня поняли. Мы с Эммой хотим пожениться.

Подполковник развел руками, как бы не зная, что с ними делать. Мариан краем глаза наблюдал за обоими; шок Миши проходил, краска вернулась ей в лицо, что опытным глазом врача заметил и отец:

– Ты-то разве не знала?

– Нет, как же, папа… Просто мы не хотели таким аргументом как-то повлиять на твое решение насчет злополучного призыва Мариана…

Мишь врала, как по писаному – она уже совсем оправилась.

– Я придерживаюсь мнения, что нехорошо вмешиваться в сердечные дела детей. Если вы любите друг друга – от всей души желаю, чтобы все у вас хорошо сложилось. И я рад, что продолжится традиция нашего рода– теперь уже и по прялке, и по мечу – и даже обогатится талантливым ученым, который вполне уравновесит мое армейско-лекарское ничтожество! – Отец обнял Мишь, пожал руку Мариану, потом положил ладони на плечи обоим. – А теперь попробуем раздобыть в этом богоспасаемом городишке хоть бутылку шампанского…

Мариан краем глаза наблюдал будущего тестя. Как-то ты, в свете наших родственных отношений, выкрутишься теперь из неприятного дела с переосвидетельствованием? Но Михл ни словечком не затронул эту тему. Коли раз сказал «нет» – его личная (а в данном случае и солдатская) гордость требует оставаться последовательным… И, говоря откровенно, это свойство моего будущего родственника мне даже импонирует.

Только когда уже прощались перед отъездом – все трое в несколько приподнятом настроении (шипучего оказалось две бутылки, да еще коньячку подбавили), подвыпивший отец невесты сказал:

– Ценю, Мариан, что ты – хотя я и обманул твои надежды – не только не хмуришься, но даже улыбаешься мне. Вообще запомни: выражение, которое ты надеваешь на свое лицо, имеет куда большее значение, чем то, во что ты одет… (Намекает на защитное сукно, в которое мне предстоит облечься?) – Только смотри, не руководствуйся этим принципом, когда Эмме захочется нового платья… Ну, всего вам, детки, – ни пуха, ни пера!

– Ох, Мариан, заключительная часть, твоего выступления перед папой – это был гол! – сказала Мишь, когда поезд тронулся. – Если б я не сидела на стуле, свалилась бы с ног!

– Надеюсь, это не был удар ниже пояса.

– Кого в свидетели позовем?

– Один – бесспорный: Роберт Давщ! Да у него сердце разобьется, но вслух этого не сказала.

– Ах, Мариан! – Мишь со счастливым видом даже подпрыгнула на мягком сиденье – отец великодушно купил им обратные билеты в первом классе, не совсем логично обосновав это тем, что сам, при служебных поездках, имеет право на мягкий вагон. – Я, кажется, в жизни еще не ездила в мягком! Только лучше бы он дал нам эти деньги…

– Денег у нас теперь будет – ого! Дай только получу красный картонный цилиндр со свидетельством, а к нему докторскую зарплату! Сколько, думаешь, будут мне платить – четыре тысячи или пять?

– А что мы купим, Мариан? Можно начать с просторной виллы, и чтоб камин в огромном холле…

– Согласен. А несколько дней после свадьбы, пока подыщем такую, перебьемся в моем общежитии. И на деньги, что сэкономим на оплате твоего общежития, купим автомобиль. На первое время – «тюдор», пока не наклюнется что получше. Мне бы хотелось «альфа-ромео».

– Идет. А в вилле, перед камином, на полу будет много медвежьих шкур и дубовая лестница на второй этаж, а с галереи вокруг холла – двери в спальни для гостей, как у Камилла в его бывшей асьенде у озера.

– Только будем надеяться, что кончим не так, как он,

– Но перила лестницы должны быть гладкие, с закругленным концом, чтоб мне скатываться по ним верхом. Прямо в свою амбулаторию.

– Постой, Мишь, а ты не проспала Февраль?

– Ну ладно. Найду себе место в госпитале. Буду теперь работать как лошадь – ухо, горло, нос.

Мариан вдруг стал серьезен. – Послушай-ка, нареченная моя, я не хочу, чтобы ты училась дальше!

Мишь сделала круглые глаза. Или я ослышалась?

– Не понимаю.

Мариан повторил свои последние слова.

– Как? Почему?!

– Научный сотрудник вполне прокормит жену, тем более что свою часть работы над цитостатиком я собираюсь опубликовать как кандидатскую диссертацию. Смотрю: зубришь ты чуть ли не ночи напролет, все силы вкладываешь в учебу – а признайся положа руку на сердце: дело-то у тебя не шибко продвигается! И даже вообще не двигается. Не так давно ты снова срезалась, на сей раз по гигиене. Видимо, талант у тебя совсем в другой области.

Смесь самых противоречивых чувств стянула ей горло, парализовав голосовые связки: изумление, обида, негодование и к собственному ее удивлению – вдруг еще и коготок неуверенности: а не принесло ли мне это предложение Мариана некоторого облегчения? Но все же – нет, это неслыханно, Мариан с ума сошел…

– Бросить учебу за три семестра до окончания?.. Почему ты не высказал этого папе? Тот бы ни за что с тобой не согласился!

– Именно поэтому – я и так достаточно возмутил его тем, что не хочу в армию.

– Но как ты себе это представляешь? Что я буду делать дома?

Он успокаивающе сжал ей руку.

– У тебя столько других интересов, и к ним – куда больше данных…

Поезд прогрохотал по стрелкам, Мишь рассеянно посмотрела в окно, но даже не заметила названия станции. Наука, как и искусство, – ревнивая любовница, – вспомнила она слова Мерварта, которые однажды привел ей Мариан. Они не хотят делиться ни с кем и ни с чем; если у мужчины действительно настоящий талант– все равно к чему, к поэзии или к бактериологии, – неважным он будет мужем и отцом… Но что мне делать, если я его люблю?!

– Слишком сильная это петарда, Мариан, не требуй от меня ответа сразу. Впрочем, думаю, через несколько дней ты отступишься от своего предложения, которое мне кажется абсурдным… Сигареты есть?

– Ты куришь?

– Да нет. Но сейчас мне нужно закурить.

Мариан кинул взгляд на табличку у дверей купе – «Для некурящих» – и дал ей огня.

Крчма поймал себя на том, что с нетерпеньем ждет Камилла. Старею, видно, в детство впадаю: где она, грань между эгоизмом и желанием кому-то помочь? Сдается, «широкая душа», которую мне приписывают мои питомцы, в последнее время изрядно сузилась, измельчала, и я постепенно опускаюсь… Сделать доброе дело и ждать за это награды– просто срам! Ладно бы, если б я думал только о том, как просияет лицо Камилла, но навлекать на себя его вечную благодарность?! С другой стороны, я в ней вовсе не нуждаюсь – так в чем же дело?

– А ты похудел, мальчик, – встретил Крчма Камилла и повел его в свой кабинет.

– Руженка предрекает, что в армии я похудею еще больше.

– Стоп, я, кажется, отстаю от событий! Что у тебя с Руженкой, и при чем тут армия?

– С Руженкой у меня ничего нет, хотя…

– …она-то против этого не возражала бы – знаю.

– Мы просто друзья. Она помогла мне устроиться на работу в Центральной библиотеке.

Мои дети уже обходятся без меня, с легкой меланхолией и с крошечной занозой ревности подумал Крчма. Когда-то я подыскал место библиотекарши для Ружейки, а она за моей спиной нашла себе кое-что получше. То место я мог предложить Камиллу– а его туда устроила Руженка… В таком случае я-то им на что?

– А армия?

– Через две недели призываюсь, разумеется, рядовым. Поскольку у господ военных в делах порядка нету, они и проморгали, что меня давно выперли из университета, и дали мне отсрочку на целых пять лет – как, например, полагалось бы Мариану. Только его-то уже никакие отсрочки не волнуют.

– Не понял.

– Мариан раз и навсегда отделался от армии.

– Нынче, видно, день сплошных сюрпризов. Как это ему удалось?

– А он этим не похвастал. Думаю, помог Мерварт или кто-нибудь еще. Хотя бы его будущий тесть.

Крчма даже заморгал: я не ослышался?

– Кто?

– Подполковник медслужбы Михл.

– Стало быть, наконец-то из этой тучи пролился дождик, – не сразу проговорил Крчма, и голос его звучал глуше обычного. – Я рад…

Вот теперь я обманываю и себя, и Камилла. Нет, себя – нет: обман предполагает, что ему поверили. Но чего же другого можно было ожидать? Не Мариан, так кто-нибудь другой… Не желал же ты, чтобы Мишь из пиетета к нашей тихой дружбе, в которой с ее стороны очень мало того, что сверх дружбы (и зачем думать о том, что в этой дружбе есть сверх с моей стороны?), ~ чтобы она осталась старой девой? И все же что-то теперь изменится, и так мне и надо: в одном поцелуе, когда я вернулся с Ривьеры, конечно же, нет ничего серьезного… а все же он не должен был иметь место. Нельзя, правда, помешать птицам летать над твоей головой, но можно не позволять им вить гнездо у тебя на голове и выводить птенца – синюю птицу счастья. Такие глупости в известном возрасте – преступление. Две параллельные линии – разве не противоречит здравому смыслу тайная надежда, что они когда-нибудь пересекутся? Достаточно малейшего отклонения, и они разбегаются все дальше друг от друга, причем одна из них – линия Миши – устремляется к радостной вселенной будущего, а моя… скорее всего, к небытию.

– Стало быть, девчонка выходит замуж, – Крчма вернулся к действительности, так и не стерев с лица отсутствующего выражения; понял, что бесцельно повторяется. – А ты покидаешь нас на два года…

– Два года жизни! – вздохнул Камилл. – Рад, что Мариан их не потеряет, и очень ему завидую. Не тому, что он избавился от действительной, а тому, что есть у него столь веский повод от нее избавиться. Мое положение порой просто угнетает меня: топчусь на одном месте, отстаю от других, никак не расширяю свой кругозор – объем моих знаний не увеличивается…

А Крчма сдерживал радостное нетерпение – оно как бы уменьшало странное расстройство чувств, вызванное известием о предстоящей свадьбе Миши. Сказать Камиллу прямо сейчас? Нет, успею еще. Скольких усилий стоило это мне, сколько беготни, преодоления себя (не выношу я роль смиренного просителя!) – так есть же у меня теперь право немножко продлить свою радость!

– Важно, что ты от знаний ждешь: не переоцениваешь ли ты роль того, что называешь знаниями} Мне известны люди весьма поверхностные, которые удивительно много знают. Ходячие энциклопедии – а в сравнительно несложных жизненных ситуациях совершенно теряются. К чему тогда накапливать запасы знаний?

– В мои годы, пан профессор, вы наверняка тоже стремились получить максимальное образование. – На лицо Камилла опять легла тень обиды.

– А что тебе мешает стремиться к тому же? Вообще, думаю, знания – это средство, а не цель. Смысл образования – не только «знать», но и «действовать», уметь всегда и во всем занять свою позицию, а для этого не нужно никакого академического звания.

– Но у Мариана оно есть! – вырвалось у Камилла, Ага, вот оно в чем дело… Тяжелая зависть – только этого тебе не хватало!

– Стремление знать все… Лишь очень мелкую душу знания раздувают гордостью. Среднего человека они, возможно, приводят в восхищение, но настоящую личность они, скорее всего, подавляют, и это известно еще со времен Сократа. А впрочем, где написано, что у тебя уже никогда не будет возможности бороться за столь желанный диплом?

– Да, но где гарантия, что я окажусь способным учиться сызнова, если мне это даже милостиво когда-нибудь разрешат? Счастлив Мариан – он как специалист растет рядом с крупным ученым. На философском факультете я, правда, не встречал величины, подобной Мерварту, но тем не менее чувствую, до чего не хватает мне высшего образования. Я мог бы, к примеру, раздобыть записи лекций и проходить курс, так сказать, нелегально. Но невозможно восполнить то, чего как раз и нет в сухих записях: живого слова лектора, неких профессиональных штрихов, уловленных сверх лекций из опыта того или иного ученого, одним словом, прямого контакта с крупными личностями. Иной раз я подозреваю, что вы – последний человек с большой буквы, от которого я перенял кое-что нужное для жизни.

– Твои слова, правда, льстят моему тщеславию, но должен тебе сказать: ступай-ка ты в болото, парень! Парки одарили тебя в колыбели тем, чего ты, быть может, и не заслуживаешь: талантом! Учителем таких людей должна быть сама жизнь, сама природа! Понятно, каждый из нас выучился сначала от кого-то правописанию, прежде чем сочинить свое первое любовное письмишко; но взрослому человеку, чтобы принять чужую мудрость, прежде всего необходимо работать самостоятельно. Так-то, Камилл. И об этом должен ты помнить в первую очередь, когда садишься на Пегаса.