Текст книги "В шесть вечера в Астории"

Автор книги: Зденек Плугарж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 34 страниц)

– Добро пожаловать, – улыбнулась та. – Пан Навара? Как же, вспоминаю, муж говорил о вас как об очень талантливом молодом человеке, он даже предрек вам успешную научную карьеру. Рада познакомиться… Разрешите предложить вам что-нибудь? Немного вина или лучше виски? Я сейчас вернусь… – И она пошла в кабинет Крчмы.

Мариан вопросительно глянул на Мишь, та – на Мариана.

Хозяйка вернулась, неся поднос с тремя бутылками. На выбор.

– Как дела у пана профессора на Ривьере? – осведомился Мариан.

– Мы еще ничего от него не получили, письма из-за границы долго теперь идут. Я думала написать ему о том, как мы тут мило хозяйничаем с барышней Эммой, но боюсь, муж будет дома прежде, чем дойдет мое письмо…

Да не сплю ли я? – Мишь сама ощущала, до чего испуганный у нее взгляд; Мариан уголком глаза дал ей понять, что готовит тактический маневр.

– Какая жалость, что заболела Ружекка. Теперь вам приходится довольствоваться обществом одного и того же человека. Эмма, конечно, с удовольствием проводит с вами время, но все-таки это до некоторой степени – вторжение в ваш привычный распорядок дня…

– К тому же оно и надоедает, видеть все время одно и то же лицо, – добавила Мишь, как всегда, не очень-то ловко. – Если от этого лица некуда деваться, оно может в конце концов вызвать непреодолимое отвращение. Когда Нансен в Арктике, покинув свой «Фрам», два месяца шел к материку вместе с лейтенантом Иогансеном, тот уже до того стал действовать ему на нервы, что Нансен заговаривал с ним только раз в неделю…

– Да что вы такое говорите! – Пани Крчмова явно пропустила мимо ушей выступление Миши – реплика ее была адресована Мариану. – Какая же была бы я неблагодарная, если б усмотрела самоотверженности Эммочки вторжение в мою жизнь! Сколько времени она тратит на меня – я прямо не знаю, чем ей за все время отплачу…

Мишь ушам своим не верила; и то, как на нее посмотрел Мариан, весьма напоминало косые взгляды доктора Штурсы. Дьявольская ирония заключалась в одном различии: перед Штурсой эта сумасшедшая по-черному оклеветала Мишь, а перед Марианом превозносит чуть ли не до небес…

– Не смотрите на меня, пан доктор, – Шарлотта почти кокетливым жестом поправила свою прическу. – Я была больна, Эммочке пришлось даже вызывать нашего домашнего врача – да и старость уже стучится потихоньку в двери…

– Я еще не доктор, пани Крчмова. а на вас не заметишь и следа перенесенной болезни. Если у вас будет в чем-либо надобность, в таком, что требует больше мужской силы, чем доброй воли Эммы, пускай она позвонит мне в институт, и я с удовольствием явлюсь к вам. Я безмерно обязан пану профессору и был бы счастлив возместить ему хоть сотую долю того, что он сделал для меня.

Мариан поклонился, поцеловал ей руку.

– Нет, все это я вижу во сне! – вырвалось у Миши, когда она провожала Мариана до калитки.

Тот глянул на свои часы, его поднятая правая бровь нетерпеливо дрогнула.

– В следующий раз, пожалуйста, не отвлекай меня от экспериментов ради чепуховых бабьих ссор. Назвалась груздем – полезай в кузов…

На глазах у Миши выступили слезы бессилия. Мариан нахмурился:

– Вполне возможно, у старухи бывают припадки истерии, да ты-то не будь истеричкой! И постарайся относиться к ней немного бережнее – у нее явно климакс.

Мишь вытерла слезы рукавом, как маленькая.

– А у меня – тоже климакс, да? Ну что ж… Пока!

С несчастным видом следила она с порога, как он уходит; а Мариан и не оглянулся. Только, не замедляя быстрого шага, еще раз посмотрел на часы – и побежал вниз по улице к трамваю.

Дверь в комнату Шарлотты была закрыта. Мишь села в свое кресло, вытащила из чемоданчика почти готового принца. Шмыгнув носом, взялась переделывать принца в злого волшебника.

После обеда у калитки позвонил доктор Штурса. По его слегка озадаченному виду можно было понять – он поражен, что его пациентка так долго выдерживает присутствие этой девушки. Пани Крчмова снова, как и в первый его визит, заперлась с ним в своей комнате. Вышел он оттуда минут через двадцать, с холодным молчанием прошел мимо Миши, словно мимо пустого места; не удостоил ее ни единым врачебным советом или распоряжением о том что делать, если состояние больной ухудшится.

Утром все вернулось в привычную уже колею.

…Вы, барышня, видно, до гроба не научитесь готовить, Опять солили сырую печенку?

…Неужели надо так хлопать дверью? (Дверь просто вырвалась у Миши из рук.)

…Где вы, собственно, так долго пропадали? Что, уже и в молочной очереди?..

…Я, кажется, отступлюсь!

…Нельзя ли поменьше проветривать? От этого вечного сквозняка у меня разыгрывается мигрень…

Нет, не отступлюсь. Тогда но крайней мере это будет настоящая ЖЕРТВА, я делаю что-то ради Роберта Давида!

Ни с того ни с сего заявился Пирк. Вероятно, узнал о тяжкой миссии Миши то ли от Руженки (которая после ангины что-то не спешила появиться в квартире Крчмы), то ли от Мариана; важно было другое: шестое чувство настоящего друга, видно, сигнализировало Пирку, что он может быть нужен.

– Что с тобой? Да от тебя половина осталась! Вид как после кутежа!

Ввалившимися глазами Мишь показала на закрытую дверь – оттуда доносилось ласковое сюсюканье: хозяйка беседовала с Лоттынькой.

– Что-то у вас не так, верно? – чутко и моментально угадал Пирк (в отличие от Мариана, с легкой грустью подумала Мишь).

– Буря тривиальности в море приземленное… Если б я только могла все ее нападки приписать полубольному мозгу…

– Ты с добром, а на тебя с колом, – резюмировал Пирк, выслушав краткое описание Мишиных страстей. – В другой раз будешь осторожнее, когда твое доброе сердце опять потянет на милосердие…

– Откровенно говоря, мне не очень нравится, барышня, когда вы за моей спиной водите сюда посторонних мужчин. – Пани Крчмова вошла на кухню, где Мишь готовила для Пирка, сгоравшего от жажды, кружку воды с малиновым соком. – Тем более что, как мне кстати известно, у вас серьезное знакомство с весьма солидным молодым ученым…

Пирк, расслышав это, не выдержал – тоже вошел в кухню. Поздоровался.

– А Мишь и не звала меня, пани Крчмова, я сам пришел.

– О чем вы, кто вас не звал?.. Разве у нас есть мыши?..

– Эта пишется через «и», – пояснил Пирк.

Они что, оба сумасшедшие? – испуганный взор Крчмовой искал объяснений; Мишь представила Пирка.

– Кстати, я и не совсем посторонний, – добавил тот. – Пан профессор восемь лет учил меня родному языку и три года французскому, а теперь я играю вместе с ним в квартете.

Хозяйка как будто слегка обиделась:

– О господи, могли бы все это сразу объяснить! Если бы нынешние студенты хоть немного…

– Я не студент. Правда, грозятся послать меня в институт, да я, надеюсь, отобьюсь.

– Павел – машинист на паровозе, – сказала Мишь. Шарлотта явно растерялась.

– Но вы сказали, что… что играете с мужем в квартете!

– Такой мезальянс я допустил исключительно под нажимом папа профессора, пани профессорша, – произнес Пирк с корректной вежливостью слона, наслаждающегося прогулкой по посудной лавке.

– Иной раз люди изменяют себе самым неуместным образом, – добавила Мишь. – Например, кто-то выучится на мясника, а вдруг возьмет и напишет «Новосветскую»…

Пани Крчмова поджала губы, вздернула свой острый нос и молча ушла к себе.

– А теперь хорошенько проветрим. – Мишь силилась принять оптимистичный тон, но рука ее. протянутая к шпингалету, слегка дрожала.

– Можешь ты вообще заниматься в такой истерической атмосфере? – Пирк взял в руки Мишин учебник.

– Не могу, – чистосердечно призналась она. – У меня такое ощущение, будто старухе удалось разорвать мой рассудок в мелкие клочья. Рискнула я пойти сдавать гигиену, да отступилась прежде, чем профессор первым же вопросом смог изобличить меня в нахальстве.

– Утешайся тем, что всякой напасти бывает конец – и что отчаяние обманывает больше, чем надежда, если процитировать Роберта Давида. Я вообще дивлюсь, как это он принял такую жертву! Когда он тебя освободит?

– Должен вернуться на днях. Но будь к нему справедлив: руку даю на отсечение, что именно этот уголок души его гарпии был бы неожиданностью для него самого. Но расскажи о себе, Павел!

Мишь уставилась на его необычно широкое запястье; несмотря на употребление мыла, руки Пирка стали уже руками рабочего человека; и на рубашке под пиджаком – масляное пятно, видимо, он надевает ее под рабочую куртку, когда водит поезда. Отчего это с Пирком так быстро устанавливается совершенно непринужденный контакт, какой-то более сердечный тон, чем даже с Марианом, которого я ведь люблю?

Пирк поднялся. Мишь постучалась к Шарлотте – сообщить, что гость уходит. В дверь с криком выпорхнул попугайчик, прямиком к открытому окну – и был таков.

– О господи… – Мишь так и оцепенела, кровь отлила у нее от лица; глухая тишина, воцарившаяся после исчезновения Лоттыньки, была как катастрофа.

Пирк, истый человек действия, без колебаний вскочил на подоконник, вторым прыжком перенесся на два с половиной метра вниз, на газон. Мишь опрометью выбежала в сад. Не сразу обнаружили они зеленую птицу на зеленой верхушке ели. Лоттынька сидела там, тяжело дыша – по-видимому, в легком шоке от собственного внезапного поступка и от непривычного окружения. Казалось, попугайчик не знает, как ему распорядиться обретенной свободой.

В окне показалась пани Шарлотта.

– Что случилось? – спросила она, предчувствуя беду. – Где Лоттынька

Пирк молча показал на верхушку десятиметровой ели. Пани Крчмова с недоумением обвела взглядом дерево – и вдруг вскрикнула, поднеся руку ко рту; ее портрет в рамке окна мгновенно исчез, раздался глухой звук падения.

– Этого нам только не хватало. – Мишь в отчаянии схватилась за голову и бросилась в дом; через минуту она уже выглянула в окно, крикнула Пирку: – Все как в дешевой кинокомедии!

Вдвоем они уложили бесчувственную женщину на диван.

– Ты без пяти минут доктор, вот и приводи ее в сознание. А я пошел ловить попугая.

У Миши тряслись руки: первое врачебное вмешательство! Дать ей понюхать нашатырю, как делывали в старину лекаря? Но что будет, когда старуха очнется?

За окном протопали две пары ног.

– Давайте я полезу! – раздался детский голос. – Только подсадите меня!

Мишь, не одолев любопытства, выглянула в окно: два школьника, запрокинув головы, смотрели вверх в крайнем возбуждении, а Лоттынька сидела неподвижно, похожая на зеленую шишку.

Нижние ветки ели были метрах в трех от земли. Пирк, окинув оценивающим взглядом тщедушную фигурку десятилетнего мальчугана, решительно отказал, ему. Подошел еще прохожий:

– Тут бы из шланга, под напором… Птичка намокнет, отяжелеет и свалится, как спелая груша.

– И разобьется, – волнуясь, возразил мальчик. – Нет, я полезу…

– Никуда ты не полезешь. Набери-ка лучше камушков!

Мальчишки радостно побежали за камнями. Пожалуй, лучше повременить с воскрешением пани Шарлотты! Впрочем, нет, нельзя: ты будущий врач, исполняй же свой этический долг!

Вопреки ожиданиям привести Шарлотту в чувство оказалось очень легко. Но, может быть, она забудет о случившемся, теоретически это бывает… Однако слабая надежда быстро угасла.

– Что с Лоттынькой? – были первые слова очнувшейся пациентки. – Подведите меня к окну!

Тем временем мальчики вернулись с портфелем, набитым камнями. Пирк размахнулся, швырнул…

– Негодяй! Изверг! – у Шарлотты сорвался голос. – Звоните в полицию, Эмма, немедленно! Это не человек, это убийца!

– Успокойтесь, милостивая пани, я целюсь в соседние ветки. Еще в начальной школе я швырялся камнями в классе метче всех. Хочу его только попугать, чтоб негодник сдался. Попасть в вашу Лоттыньку я могу разве что случайно…

Верхние ветки качались, словно под ветром, вместе с камнями тихо падала хвоя; попугайчик действительно забеспокоился, слетел пониже. На тротуаре уже собралась кучка любопытных, Мишь в окне силой удерживала пани Крчмову, Пирк, не обращая внимания на ее вопли, сосредоточенно обстреливал ветки вокруг птицы. Наконец Лоттынька с криком снялась с места и, описав спираль, бесхитростно опустилась на голову своего опасного спасителя,

Лишь после того, как за попугаем закрыли дверцу его золоченой клетки, у пани Крчмовой начался приступ истерии. Точно по учебнику неврологии, подумала Мишь. По ее просьбе Пирк позвонил в амбулаторию доктора Штурсы, но вернулся от телефона с известием, что доктор на вызовах.

– Да ей скорее бы надо смирительную рубашку, – вполголоса добавил он после того, как им удалось влить больной успокаивающие капли из домашней аптечки. – А мне, к сожалению, на работу пора. Можно еще разок звякнуть? Ну ладно, пока, – да держись! Ты уже заработала пару ступенек в рай!

Он плотно прикрыл за собой обе двери, и все же Мишь расслышала, как он, понизив голос, говорит в трубку:

– Ты можешь сказать, чтоб я не вмешивался в твои личные дела, но дальше так оставаться не может: от Миши одна половина осталась, круги под глазами от недосыпу, руки дрожат, из-за этой старухи опять экзамен завалила… Так что будь мужчиной, приезжай-ка за ней на белом коне, как рыцарь Бржетислав за своей Иткой!

– Освободите меня из этого чистилища! – Пани Крчмова села в кровати, когда вошел Мариан в сопровождении доктора Штурсы (видно, забыла уже, что еще недавно расхваливала меня перед Марианом!), – Не то эта эгоистка лишит меня последнего здоровья!

– Я устрою, чтобы вас немедленно перевезли в клинику, милостивая пани, – успокаивающим тоном сказал Штурса. – И не бойтесь, вы там будете не на положении обычного пациента – мы только основательно вас обследуем…

Штурса лгал; позже он признался Мариану, что устроил пани Крчмову в отделение нервных болезней.

В эту ночь Мишь по-королевски выспалась в пустой квартире Крчмы – спала до десяти утра! – спокойно позавтракала, никто ей не мешал; потом насыпала в золоченую клетку Лоттыньки запас корма на целую неделю вперед. (Ах ты, зеленая крошечка, причиной каких серьезных перемен ты стала! Дамочку в больницу отправили, и не летать тебе больше на воле!) Затем Мишь тщательно убрала всю квартиру и с чувством невероятного облегчения стала собираться домой, в общежитие. Напоследок – и впервые без помех – можно еще осмотреть не только коллекцию редкостных гравюр, но и кое-какие антикварные вещи, на которые Крчма тратил все свои деньги: синий дельфтский фаянс, черный – уэджвудский, двое часов в стиле ампир и одни – редчайшее барокко…

Щелкнул замок входной двери, удивленная Мишь вышла в прихожую посмотреть – кто там.

– Пан профессор!

Какой загорелый, и весь будто помолодел…

– Мишь! Вот радость-то снова тебя видеть! Ну, как вы тут?

– В данное время тут одна я… – пролепетала она, в замешательстве подхватила было его чемодан, чтоб унести в кабинет, он отнял.

– Вы не пугайтесь, но… мы с доктором Штурсой… Пан доктор вчера решил, что будет лучше… Он отправил вашу жену на несколько дней в клинику, на обследование… то есть в нервное отделение. Но не то чтоб она на самом деле сума… больная…

Мишь просто не осмеливалась посмотреть ему в лицо: он имеет полное право разочароваться во мне, не сумела я позаботиться о его жене, как обещала…

Вместо этого Крчма крепко обнял ее и без всяких церемоний поцеловал в губы.

– Спасибо за все, Мишь, – прошептал он.

Так они стояли, и Крчма не отпускал ее, словно радовался встрече с ней одной, – стояли молча в этой замершей тишине, а секунды бежали, и Мишь не испытывала и намека на неловкость, хотя чувствовала, каких усилий стоит Крчме владеть собой… Он старше меня на двадцать пять лет, с моей стороны абсурдно питать к нему что-либо, кроме простой привязанности и уважения, и все же это не совсем так – и где, в сущности, грань между симпатией и любовью? Воображаешь, будто прекрасно знаешь себя, и вдруг открываешь какую-то совсем еще не исследованную область, которую еще только предстоит нанести на карту…

Мишь потерянно ткнулась лбом ему в плечо, в волосах своих ощутила его дыхание…

И – кануло куда-то мгновение близости. Мишь следила, как Крчма с отсутствующим видом ходит по прибранной квартире – уже совсем другой человек, вернувшийся откуда-то в мир будничных обязанностей, мир без взлетов, где тянет скучным холодком серого стереотипа обыденности. Крчма подошел к раскрытому чемоданчику Миши, взял в руки тряпочную куклу.

– Это я так просто, для забавы… – смущенно объяснила Мишь.

Он улыбнулся, положил куклу на место и сказал с таким точным пониманием, словно был ясновидцем:

– Ты ведь изобразила Шарлотту, правда? Но откуда здесь злой волшебник?

– А это я хотела сделать Мариана…

Крчма не стал больше спрашивать, сказал только: – Хотела… Другими словами, теперь уже не хочешь.

– Теперь – нет.

Мужественный, беспощадный к себе Роберт Давид! Одно его свойство особенно заслуживает восхищения: способность занять достойную позицию, даже если эта позиция – против него самого. Глубоко вздохнув, он произнес:

– Ну вот и слава богу! – Но в этих словах Мишь угадала, скорее, грустную примиренность с судьбой.

Уходя с работы, Руженка шла через читальный зал. Привычная картина: спины занимающихся за несколькими столиками, знакомая тишина глубокой сосредоточенности, Вдруг она остановилась: там, у окна… Да ведь это…

Она свернула в проход между столами и, подойдя сзади, ладонями закрыла глаза Камиллу. Тот обернулся, удивленный.

– Коли уж ты почтил своим присутствием наше заведение – мог бы заглянуть и к моему ничтожеству!

Камилл что-то смущенно пробормотал – ага, тебе неловко признаться, что у тебя не было никакого желания меня видеть! Читатели, которым Руженка помешала, начали негодующе поглядывать на них, но Руженка успокоила Камилла пренебрежительным взмахом руки: я тут хозяйка, что нам до них? Тем не менее Камилл встал.

Под предлогом, что она что-то забыла, Руженка увела его в свой кабинет. Пускай видит – я тут не кто-нибудь! Вообще-то сотрудники библиотеки очень стеснены, в сущности, это чудо, что Руженка делит кабинет с одной-единственной «подселенной» коллегой…

Камилл помог ей надеть пальто – она подметила, как внимательно он ее разглядывает. Хорошо, что он застал меня, когда я в полном порядке; Руженка знала, что сегодня хорошо причесана, и даже ощутила слабый аромат собственных духов и была рада, что купила очки с более красивой оправой, чем у тех, которые носила обычно.

– Изучаешь что-нибудь?

– Да нет. Просто хотел найти спокойное место, где можно писать. И вот – не нашел.

– Ох, извини, я не знала! Но, коли уж так вышло, не могу ли я на остаток дня заменить музу, которую от тебя отогнала? Звучит самонадеянно, да? – Она кокетливо взглянула на него. – Я так рада, что тебя встретила! – не сдержалась, взяла его под руку. – Очередная встреча в «Астории» – только через два года, а ребята из нашего класса то ли мало читают, то ли ходят к конкурентам…

– Никого ты не отогнала, в последнее время музы порхают совсем по другим маршрутам, и я не могу напасть на их след…

– Ты хочешь сказать…

– …что у меня ничего не выходит. Сижу над чистым листом и, образно говоря, грызу ручку. В голове вакуум…

– Для писания сердце иногда важнее головы.

– И там не лучше, чем в голове, Руженка.

В порядке утешения она слегка прильнула к нему.

– Может, посидим где-нибудь? Есть вещи, о которых как-то не хочется разговаривать на улице.

Они стояли около винного погребка – единственное узкое темное помещение, сквозь занавески на стеклянной двери просвечивают лампочки под розовыми абажурами.

Откуда вдруг это замешательство? Или у него другие планы, и он не хочет признаться?

– А не лучше ли пройтись? Там, в вашей читалке, на меня напала хандра… Может, выветрится на свежем воздухе.

В чем же дело? Тяготится моим обществом, или обстановка в маленьком погребке, за столиком на двоих, кажется ему слишком интимной? Боится, что узнает его ревнивая деревенская гусыня? Поймала его на ребенка, мерзавка…

– Не понимаю я твою хандру.

– Точнее, это депрессия от собственного бессилия. Смотрю на людей, которые занимаются в читалке, делают выписки, постигают что-то – одним словом, проводят время с толком. А я торчу там впустую…

– По-моему, ты нуждаешься в откровенном разговоре, Камилл. – Роль утешительницы павшего духом мужчины – всегда шанс… А впрочем, только к такому результату и мог привести Камилла поспешный, вынужденный брак. – Жизнь – скорее синусоида, чем прямая, у одних только счастливчиков она непрерывно поднимается…

Ну вот – сдается, все мы навсегда отмечены печатью Роберта Давида!

– Насколько я помню, в геометрии ты была сильна, – усмехнулся Камилл. – По крайней мере Ивонна призналась мне, что математику сдувала преимущественно у тебя.

– Хочешь, открой сердце старой приятельнице, коль скоро ты очутился в нижней фазе синусоиды – чего, к слову, не могут избежать творческие натуры!

– Торжественно, как молитвенник в кожаном переплете… но не преувеличивай, Руженка. Творческая натура… работает, так сказать, на ящик, если не на корзину – подразумеваю корзину для бумаг. Одна рукопись застряла в издательстве без ответа, другую не могу сдвинуть с места. В столе у меня еще несколько рассказов, не говоря о стишках. Мои «творческие» перспективы, пожалуй, лучше всего понял Тайцнер, который тихо и бесповоротно от меня отмежевался.

– Но на твоей свадьбе он так говорил, будто готов за тебя в огонь и в воду!

– А видишь – именно в его издательстве и лежит уже два с половиной года моя «пограничная» повесть. Скорее всего, ее давно выбросили в корзину, ведь рукописи, как известно, не возвращают…

– Тайцнер… А у самого уже третья книга в производстве…

Руженка тут же подосадовала на себя; вполне могла бы обойтись без такой неловкой демонстрации своей осведомленности…

Миновали еще один дневной погребок, изнутри неслись звуки модного шлягера, назойливо повторяющего оптимистическое утверждение, что «у нас всегда весна». Руженка слегка придержала Камилла, вопросительно подняв брови, кивнула на вход.

– Да в таком гвалте нам пришлось бы глотку надрывать вместо разговора, – возразил он.

Что это с ним? Певец там, внутри, поет совсем тихо, задушевно… Может, у Камилла возникло упорное отвращение к подобным заведениям, с тех пор как отобрали их собственный бар, – хотя пражане, вероятно, всегда будут называть его «У Герольда»?

Поднялся ветер, погнал по улице пыль, Руженка повернулась спиной к ветру, спасая прическу.

– У нас в читалке ты первый раз?

– Там тихо и никто не мешает, – вместо ответа сказал Камилл.

– А дома тебе мешает ребенок?

– Ребенок тоже… Это прозвучало достаточно красноречиво – и приятно для слуха Руженки. На щеку ей упала капля, на лоб – другая.

– Дождь начинается, – обрадовалась она: теперь-то уж Камиллу придется что-то решать.

Он поднял голову. Небо заметно темнело, тучи наплывали со всех сторон. Камилл нерешительно посмотрел в лицо Руженке.

– А нельзя ли ненадолго… скажем, к тебе? Знаю, напрашиваться не принято, но мы с тобой столько лет сидели за одной партой…

Руженка едва справилась с собой, чтобы не обнаружить безмерного ликования. Господи, неужели он всю дорогу клонил именно к этому? Ах, дура я, дура! У него чувствительная, легко ранимая душа поэта, ему необходимо духовное прибежище – но только ли духовное?.. И я уже не та краснеющая девчонка-очкарик, от которой мальчишки держались подальше – если только им не было от меня что-нибудь нужно… И сразу так ясно, четко всплыла в памяти свадьба Камилла. Тысячу раз будь благословенно мое наитие, заставившее меня тогда превозмочь себя и п каком-то припадке самоистязания все-таки отправиться туда, чтоб испить до дна горькую чашу! Ехать как на казнь – и дождаться триумфа над всем женским полом, включая невесту!

В мгновенном приливе эйфории Руженка уже не думала о том, что дождь испортит прическу. Да, твердая воля, которую я проявила тогда, будет и впредь приносить мне выгоды. Свадьба Камилла – это был переломный момент, в сущности, решающий, благодетельный импульс, заставивший меня развить в себе новые качества. Когда смотришь на жизнь с большой высоты, видишь прежде всего главное, а не мелкие удачи и неудачи. Даже папа заметил, что я теперь краснею в два раза реже!

– Двинули скорей, промокнем! – Она схватила Камилла за руку, заставила бежать. Глянула на часики – ура, сегодня во всем везет! Родители уже ушли из дому… Дождь припустил, но что значит какая-то промокшая блузка? Радостно влекла Руженка Камилла вверх по лестнице, словно нечаянную редкостную добычу,

– Ну вот… Что приготовить? Чай, кофе или лучше грог? Мокрый пиджак повесь на плечики. Но первым долгом – грогу…

Она выбежала и вернулась в халатике с оборочками, извинилась за такое неглиже – промокла-то ведь не меньше Камилла!

– А ваших нет дома?

– В кино ушли.

Убежала, стук собственных каблучков смутил ее – стоп, придержи-ка маленько, как бы такая прыть, достойная шестиклассницы, не показалась анахронизмом при твоих-то двадцати семи годках! Уже двадцать семь – о боги, как безвозвратно и… впустую пролетело время, отмеренное для любви, для так называемых безумств молодости, хотя бы для скромных приключений… Но ничто еще не потеряно, как знать, быть может, Камилл и явился, чтобы искушать судьбу, ведь выбрал же он место для работы именно в моей читалке… Камилл, любимый мой Камилл – дело моего престижа, пускай мне суждено прождать еще не знаю сколько…

Руженка вернулась с грогом, обменяла стакан, который он взял сначала, – в другом было больше рому, чем воды.

– Ну, рассказывай о себе, должны же мы разобраться, почему нижние фазы твоей синусоиды так глубоко упали…

Она села на диван, закинув ногу на ногу, руки широко распростерла по спинке… халат стянут только поясом на талии – великолепная ситуация, которая ей и не снилась: она принимает Камилла в отсутствие родителей!

Постепенно он разговорился: сел на мель со своей психологической повестью, в которой хотел исследовать душу заключенного, вернувшегося из концлагеря.

– Как бы тебе объяснить… Смысл анализа заключается ведь в том, чтобы снова собрать воедино отдельные части, да так, чтобы получилось нечто более цельное, чем прежде… Анализ и классификация – всего лишь предварение синтеза. А я вроде мальчишки: разобрал часы из любопытства, как там они работают, а собрать не умеет. Другими словами, знание концлагерной обстановки, полученное через Мариана, оказалось недостаточным. Я понял вдруг, что сотня подробностей, о которых услышал, может, пожалуй, составить недурную мозаику, но никак не единое целое. В общем, правдоподобно изобразить бесчеловечный мир постоянных унижений вряд ли возможно, если не пережил всего этого лично. Правда, для изображения чувств героя, которому, пока он был в заключении, изменила любимая, у меня хватило бы личных переживаний. – Камилл усмехнулся с некоторой горечью. – Но тут ведь вопрос принципиальный: я чувствую, что эта проблема, вся эта тема очень далека от того, что нынче требуется, – от картины «кипучей эпохи созидательных усилий, борьбы нового против старого в свете завтрашнего дня при социализме». – Горькая ирония прозвучала в этих его словах. – А писать о наших стахановцах я, к сожалению, не умею – и не собираюсь.

– Возможно, тебе полезно прочитать что-нибудь на аналогичную тему. Ты ведь был лучшим в классе по французскому языку; читал Давида Руссе? – Она внимательно следила, как подействует на него ее профессиональная эрудиция. – Если хочешь, я с удовольствием покопаюсь в нашей картотеке и уже послезавтра что-нибудь тебе подброшу.

– Спасибо, Руженка, ты неоценимое сокровище.

– Однако этот ром что-то ударил мне в голову, – Руженка одарила Камилла сияющим взглядом. – А ты пьешь как монашка, сейчас приготовлю еще… Да расскажи о наших, все меня забросили, только Пирк зашел как-то в библиотеку, понадобилась ему специальная литература о его любимых машинах…

Дождь порывами хлестал по окнам, чувство защищенности от непогоды усиливало интим. Руженка внесла из кухни новую порцию грога, села за угол стола, поближе к Камиллу. Наконец-то: впервые сегодня он смотрит на меня как на женщину и, быть может, думает то же, что и я: а не прав ли был Роберт Давид, когда старался сблизить нас двоих? Когда в тот раз они ехали на автомобиле в Катержинки, Камилл сказал ей в доверительном разговоре, что брак по разумным соображениям, без страстной любви – вещь для него непредставимая. А какого счастья дождался бедный парень со своей большой любовью Павлой? Какого понимания может он ждать от нее, от этой расчетливой девчонки, этой откровенной потребительницы? Должен же он чувствовать, что я-то готова была звезды с неба для него снести… в конце концов, и сложена я недурно… «Берите в жены девушек со спортивной фигурой, а не с красивым личиком», – внушал как-то мальчишкам наш учитель физкультуры, когда мы сумерничали на привале во время лыжного похода; этому учителю самому изрядно испортила жизнь неверная красотка, А Крчма с ним согласился.

– С Робертом Давидом встречаешься?

– Мариан должен благодарить его с утра до ночи: Крчма вытащил его из большой беды… от которой мог пострадать и я.

– А почему о таких вещах я узнаю после того, как все кончается? – Руженка, любопытствуя, придвинулась к нему. – Рассказывай же!

Камилл поведал ей историю с Надей Хорватовой, завершившуюся тем, что Крчма принес профессору Мерварту неопровержимые доказательства того, что несчастная покончила с собой. Это совсем иначе осветило халатность Мариана: у Нади попросту появился случай реализовать одну из многих возможностей. Не исключено, что и халатности-то никакой не было, Теперь они могли представить дело и так.

– А ты тут при чем?

– При том, что та другая злополучная баночка была моя.

– Так что ты несколько преждевременно ушел из института.

– Я не хотел еще больше осложнять жизнь Мариану. В таких ситуациях всегда ведь оживает то, что уже было улеглось, – например, вспоминают о чьем-нибудь неподходящем происхождении…

Дождь переставал; Руженка слушала Камилла затаив дыхание.

– Где же ты теперь работаешь?

– Подыскиваю что-нибудь… Она осеклась.

– А Павла?

– Дома с ребенком.

– То есть у вас никакого заработка?!

– Я нашел покупателя на одного Прайслера, эта картина еще из нашей старой квартиры. Надеюсь, сделка состоится.

А я-то, я-то…

– А я-то тащила тебя в погребок… О господи, прости, Камилл! – Она положила ему на руку горячую ладонь.

Он виновато глянул на нее.

– Это ты меня прости, Руженка. Мы с тобой товарищи, так что… Понимаешь, ребенок еще маленький, но ты не поверишь, сколько ему всего надо, и Павле…

Голос его странно прервался – словно от рыдания.

Руженка села рядом, в утешение сжала его руку обеими ладонями, он ответил слабым пожатием. В висках она слышала стук собственного сердца, но очень скоро к ее взволнованности примешался оттенок разочарования: стало быть, то, что он пришел к ней в дом, было вынужденным– да, слово «нужда» тут самое верное… Если б он хотел близости с ней – лучшего случая, чем сейчас, не представилось бы, когда ее чувства напряжены до отказа, – а он, вместо того чтоб хотя бы обнять ее, только пассивно оставляет свою руку в ее руках, и в его слабом пожатии– просто благодарность, признательность за сочувствие и понимание, и ничего больше… Как долго, как долго еще буду я питать напрасные иллюзии? И припомнилось ей жестокое суждение двух ее товарищей; дело было в восьмом классе, они и не подозревали, что Руженка стоит у них за спиной. «Берегись неудовлетворенных девчонок – Руженка из тех, что повиснет у тебя на шее так, что посинеешь, полузадушенный…»