Текст книги "В шесть вечера в Астории"

Автор книги: Зденек Плугарж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 34 страниц)

– Но я-то что могу…

Смело с моей стороны обратиться с такой просьбой к человеку, у которого Камилл, попросту говоря, отбил девушку, даже, кажется, невесту; но у меня, черт возьми, нет другой возможности! Впрочем, с потерей Павлы Гейниц, видимо, смирился, даже послал к свадьбе подарок, пусть никчемный, как, пожалуй, большинство свадебных подарков.

– Насколько мне известно, твой брат в Комитете действия философского факультета.

Гейниц погладил узкий подбородок, потрогал чуть выпуклый шрам. Разносчица завтраков вышла из кабинета, что дало Гонзе предлог подождать с ответом.

– Могу я вам предложить закусить? – спросил он. – Только тогда надо спуститься в буфет.

Крчма, поблагодарив, отказался. За приоткрытым окном в кроне каштана пронзительно распевал черный дрозд; Гейниц встал и неизвестно зачем закрыл окно.

– Но в фирму Герольда назначили национального управляющего, и отец Камилла платит налог как миллионер.

– Мне тоже не нравится, когда большие деньги сосредоточиваются в руках отдельных лиц, но я могу себе представить, что в некоторых случаях, например в старых, хорошо налаженных торговых фирмах, деньги поступают в кассу давно заведенным порядком, причем владельцы не обязательно мошенники.

Гонза машинально подтянул нарукавники. Под взглядом Крчмы у него покраснел шрам. Стыдишься ты его, что ли? Смущаешься, когда на него обращают внимание, – и вот теперь думаешь, что и я, глядя на твой шрам, вспоминаю не слишком лестные для тебя обстоятельства, при которых ты получил эту пожизненную отметину. Да только ничего похожего мне сейчас и в голову не приходит! Хотите меда – не переворачивайте улей, говорят эскимосы. (Или так говорят те, кто живет поюжнее?)

– Я слышал, там были вскрыты какие-то махинации. Вроде неверно указаны доходы для обложения налогом, – снял Гейниц очки и тут же снова надел их. – Попытка незаконно уменьшить налог, по крайней мере так говорили. Были подобные попытки и у нас, когда некоторые строительные фирмы включали в систему Стройтреста.

– «По крайней мере так говорили..» – Крчма с трудом подавил в себе злость. – Пока у меня нет доказательств, я считаю это клеветой. Делать выводы на основании сплетен– довольно странно, особенно тебе, чья обязанность требовать точности до последнего гроша.

К сожалению, не могу выразиться резче – я сейчас в таком положении, что нуждаюсь в этом своем сыне с уклончивым взглядом, которого меньше всего люблю. Даже шрам – характерное для него последствие: слабый человек со скромными запросами, обделенный не столько интеллектом, сколько свойствами души; он с завистью смотрит из-за забора на мир с заманчивыми возможностями, зная при этом, что ему никогда не очутиться в нем. Никогда он не достигнет душевной широты Камилла, так что же Гонзе остается, как не любить его за это?

– О старом Герольде я ничего не знаю, в первый и последний раз я видел его на свадьбе Камилла. Но, положа руку на сердце, Гонза: можешь ты себе представить, что в предполагаемых налоговых махинациях отца замешан Камилл, поэт, который понятия не имеет, что пишут под рубриками «Дебет» и «Кредит»? Даже если вину старого Герольда докажут, я твердо уверен, что дети не должны отвечать за грехи родителей…

– Тут вы правы, пан профессор, впрочем, люди с детства растут в определенной среде, которую, правда, не выбирают, но зато и не могут помешать этой среде повлиять на

их жизненное мировоззрение, образ мыслей, а стало быть, и на поведение…

Э-э, приятель, сдается мне, не твой это лексикон, подцепил где-то на политзанятиях, а может, и от брата, на которого втайне взираешь как на арбитра…

– Влияние воспитания я, разумеется, допускаю – и даже воспитания помимо семьи, иначе я перестал бы надеяться, что мне удалось привить моим ученикам, в том числе вам семерым, хоть частичку тех духовных ценностей, которые, твердо верю, имеют для каждого человека решающее значение. Но хочу тебя спросить: допускаешь ли и ты, что люди способны – неважно, пришли ли они к этому сами или их подтолкнуло что-то извне, – понять собственные ошибки, пересмотреть собственную позицию, да просто изменить концепцию жизни, как это сделал еще библейский Павел?

– Разумеется, пан профессор.

– Прекрасно. В таком случае, в твоих силах стать на защиту своего друга Камилла, как д'Артаньян, тем более что, насколько мне известно, Камилл никаких серьезных ошибок не совершал. А за богатство отца он не в ответе.

Гейниц явно вынужден обороняться, он даже опять невольно дотронулся до своего несчастного шрама, хотя я старался не смотреть на него. В душе, бедняга, извивается как уж, но ослабить натиск я теперь не могу.

– Буду с вами абсолютно искренним: вы же знаете, мы с Камиллом никогда особенно не обожали друг друга, такое случается в любом классе; и не скрою, я делаю это скорее ради вас, чем ради него. Вы произнесли имя д'Артаньяна – это было психологически тонко… – Он вздохнул, поднял телефонную трубку, набрал номер и попросил соединить его с Комитетом действия.

– Привет, Карел, это Гонза. Будь добр, скажи: вы уже обсуждали Камилла Герольда с третьего курса? Пока нет? Это хорошо… Сделай одолжение: будьте к нему снисходительны… Почему? Да, это сын известного Герольда, но… – Гейниц замолчал, из трубки слышался голос, но слов Крчма не разбирал… – Да нет, какой там адвокат, просто я его хорошо знаю, мы вместе с ним восемь лет проучились в гимназии… Насколько мне известно, – нет, тебе лучше знать, что в Обществе студентов философского факультета он не проявлял себя активно, он аполитичный тип, как бы это сказать – никакой он не убежденный представитель реакции, да и его взгляды в последнее время… – Гонза свободной рукой расстегнул верхнюю пуговицу, немного расслабил галстук. – …Да, я могу взять на себя ответственность, и еще за него очень хлопочет пан профессор Франтишек Крчма, все восемь лет он был у нас классным руководителем, это человек необыкновенных профессиональных и гражданских качеств…

– Брось ты это, – вмешался в разговор Крчма.

– …Да-да, тот, что пишет о французской литературе… Благодарю тебя, Карел, будь! – Гейниц с облегчением откинулся на спинку стула, хотя в выражении его бледных глаз за очками еще не совсем исчезло напряжение. – Вы сами слышали – такие вещи вообще дело нелегкое! Фирма Герольда слишком известна в Праге…

– Однако бывают времена, когда одно опрометчивое решение может на долгие годы испортить жизнь достойному человеку, а то и заклеймит его навечно. Я знал, что не обманусь в тебе, Гонза, и что ваша мушкетерская клятва на Збойницкой не просто пыль, пущенная по ветру. Так что я тебе благодарен… – Из кармана он вытащил бумажку. – Смотри, – улыбнулся, – как всё в жизни меняется: давно ли я обладал властью подписывать твой аттестат; а если ты сейчас не подпишешь мне пропуск, я так и помру с голоду в этих стенах…

Крчма не имел такого обыкновения, но сегодня, выйдя на улицу, повернулся спиной к резкому весеннему ветру и зажег сигару. В том, что Гейниц все-таки согласился ходатайствовать за товарища, моя заслуга не столь уж велика – но все же мне, пожалуй, удалось заронить кое-что в лохматые башки хотя бы некоторых из сотен моих учеников и, надеюсь, в сердца тоже; кое-что из моих собственных принципов, к примеру вот этот (о господи, опять я ораторствую, как Иоанн Златоуст!): «Старайся жить так, чтоб не приходилось допускать насилия!»

Гейниц пытался продолжать работу, но сосредоточиться не мог. Вопреки своей привычке прошелся по помещению бухгалтерии; снова открыл окно – на верхушке каштана уже не пел дрозд, или его пение заглушало стрекотание двух электрокалькуляторов. Гейниц понял наконец, что от посещения Крчмы у него в горле пересохло; налил из-под крана полный стакан воды, выпил залпом.

Ох эта привычка деликатничать со старшими, которые когда-то заслужили наше уважение! Слишком легко он подчинился Роберту Давиду и теперь ненавидел его за это. В конце концов, кто он теперь, этот Крчма, что дает ему право обращаться с бывшими учениками так, словно он все еще проставляет им пятерки или тройки?

«Пока у меня нет доказательств – я считаю это клеветой». Какие старомодно-добродетельные правила! И чего это он так хлопочет за Камилла?..

Эпоха преобразований заставляет нас переоценивать ценности, и люди традиционного, консервативного мышления скоро начнут тормозить прогресс – пока само время не отбросит их в сторону, и они начнут отставать, а то и вовсе застрянут на полпути. Как-то в этом роде говорил недавно лектор на политзанятиях для беспартийных…

«…Одно опрометчивое решение может на долгие годы испортить жизнь порядочному человеку…»

А как понять такое неконкретное определение? Или в глазах Крчмы «порядочные» – только те, кто учится в высшей школе? Этот Крчма с готовностью пошел свидетелем на свадьбе у Камилла, и его отнюдь не смутило, что Камилл женится на той самой Павле, которую он попросту украл у своего же товарища! Задумался ли тогда Крчма, что и такое дело может кому-то на долгие годы испортить жизнь?

Что за злополучная была идея – привести Павлу в погребок Герольда под предлогом просить помощи для брата! «Не сердись, Гонза, но я не сумею… мы с паном коллегой работаем над моей рукописью. Меня, что называется, сроки поджимают…» И чтоб теперь этот самый Карел, мой брат, для которого тогда Камилл и пальцем шевельнуть не пожелал, спасал его!

Камилл… Записной оратор класса, лучший стилист, вечно выставляемый в пример прочим, хотя вслух Крчма никогда этого не говорил. Ореол исключительности сияет над Камиллом и по сей день и будет, видно, сопровождать его всегда… Правда, Камилл не сам просит заступничества. Скорее всего, он и не подозревает, что Крчма хлопочет за него – объясняясь с тем, на кого Камилл в глубине души смотрит сверху вниз. Всегда так смотрел, а теперь тем более: для образованных гуманитариев какой-то там счетовод – нечто вроде полуинтеллигента: между его сухой, точной работой и поэтическими взлетами зияет пропасть глубже Мацохи, все словесное творчество бухгалтера ограничивается составлением отчетов о найденных ошибках в ведомостях, причем в каждом отчете по три раза повторяется слово «который» в одной фразе…

«То, что вы ходили в одну школу, Гонза, еще не аргумент в пользу чьей-то политической благонадежности…»

А вспомнить вечеринку через пять лет после окончания гимназии… Общий бюджет был уже исчерпан, ребята по очереди заказывали дополнительно вино за свой счет, и когда очередь дошла до него, Гейница, он, в злополучном приливе бережливости, заказал вино подешевле… И эта плохо замаскированная усмешка официанта, который принес не то, что заказал Гейниц, а лучшее и указал при этом глазами на Камилла: мол, вон тот господин заменил ваш заказ и доплатит разницу… Урок, по-барски преподанный этому жмоту Гейницу…

«Пока что, Гонза, нам не известно, чтобы твой Герольд-младший как-то отмежевался от своего славного папаши…»

А Павла… Когда мы вышли из погребка Герольда, где она моими же стараниями познакомилась со своим будущим супругом, Павла спросила: «Послушай, Гонза, а что он уже написал, этот Камилл Герольд?» Камилл, Камилл, Камилл… Средоточие вселенной, пуп Праги…

Нет, есть вещи, которые не забываются: о том, как ты оказался вроде слона в посудной лавке, и помнишь об этом, как слон, ведь у слонов отличная память!

Рабочий день кончился – смолкли калькуляторы, уснули под клеенчатыми покрышками, уборщица с ведром в руке смотрит вопросительно: когда же пан бухгалтер освободит ей поле деятельности.

В широком коридоре философского факультета группками стоят, сидят на подоконниках, расхаживают студенты, в одной группке – две девицы. Оттуда донеслись чьи-то громкие хвастливые слова, остальные разговаривают тихо, Гейницу кажется – они чем-то озабочены. Одна из девиц, менее красивая, нервно грызет ногти; однако Гонза Гейниц знает – все эти студенты собрались здесь не на экзамен…

Карел Гейниц увел брата в просто обставленную комнату – два письменных стола, шкафы, видимо, кабинет кого-то из ассистентов. Одежда Карела пропахла сигаретным дымом, в уголках его губ не стерт след от черного кофе. В бледных глазах – утомление.

– Вот ведь ирония судьбы, Карел, – получаса не прошло после моего звонка к тебе, как я узнал кое-что новое о Камилле Герольде… О том, какими на самом деле были его настроения до Февраля. Я, конечно, понятия об этом не имел… Так что просил я за него, исходя из ошибочных представлений. Думаю, будет лучше всего, если вы его просто исключите…

– Признаться, я и то уж удивлялся, чего это ты заступаешься за сынка одного из самых жирных пражских толстосумов…

Лицо хозяйки квартиры, где поселилась Ивонна, приобрело то особое выражение, которое состоит из смеси вдовьего любопытства, осторожности, беспричинной подозрительности и какого-то неосознанного любовного томления. Хозяйка машинально переставляла предметы на столе, чтобы тотчас же вернуть их на прежнее место; потом с пыльной тряпкой в руке вошла в комнату Ивонны, без надобности вытерла раму окна.

– Вы говорили, что встретитесь сегодня с вашим кавалером в Парк-отеле, я не ошиблась?

– Говорила, не беспокойтесь! – Ивонна потрясла пальцами с только что накрашенными ногтями.

Милая Труде, я тебя насквозь вижу – хочешь, чтоб я уже умотала, верно? Только я-то не виновата, что мужчины так и льнут ко мне, не исключая твоего любезного Йохена. Впрочем, чему дивиться: уловить нынче в Германии мужа– редкая удача, когда шесть миллионов молодых парней гниют под землей… Что ж, получили, чего хотели, а кто заставлял вас орать «хайль» и выбирать Гитлера в фюреры? Ивонна, в общем, не такая уж патриотка, но воспоминание о том, как фанатики в кожаных шортах под радостный вой выкорчевывают аккуратный пограничный столб с чешским львом, всегда бередило ей душу…

Нет, фрау Труде, будь спокойна, хромые не в моем вкусе (этот ее Иохен получил пулю в коленку на третий же день войны, под Брестом, что спасло его от пули в лоб. И теперь, через семь лет после этого благословенного события, стоит Ивонне уронить платок, как Йохен галантно бросается поднять его, причем, сгибая одну ногу, вторую, несгибающуюся, выставляет вперед, словно отплясывает вприсядку из пиетета к русской земле, где ему, в сущности, сохранили жизнь!).

Фрау Труде уже в третий раз рассеянно взглядывала на часы, над переносицей у нее образовались такие решительные морщинки, которые предвещают серьезный разговор. Ивонна наконец сжалилась над ней, надела свое самое нарядное платье; неосмотрительно было бы слишком уж бесить эту бабу. Недавно, когда Ивонна из желания ее поддразнить благосклонно принимала восхищенные взоры Йохена, хозяйка – после того, как он ушел, – завела-таки серьезный разговор: она-де будет откровенна, молодая дама должна понимать, что дешевые квартиры в разбомбленном Франкфурте все равно что выигрыш в лотерее, множество немцев до сих пор ютятся по подвалам и временным баракам; Восточный фронт был для Труде роковым, одного мужа он взял под Белой Церковью (ей трудно было выговорить это название, оно звучало в ее устах как «Бэла Тшеркеф»), другого послал ей из-под Бреста, Йохен обещал на ней жениться, и если Ивонна собирается и впредь, просто из прихоти, провоцировать его интерес к себе, то фрау Труде не останется ничего иного, кроме как с сожалением порекомендовать «junge Frau»[45]45
  Молодая фрау (нем.).


[Закрыть] поселиться где-нибудь в другом месте…

Ивонна шла по городу, давно привыкнув к силуэтам его развалин. На углу, как всегда, с интересом подняла глаза на четвертый этаж дома без крыши и почти без фасада; но на верхнем этаже, на уцелевшем куске пола, каким-то чудом разросся пышный, ветвистый плющ; он буйно зеленел там уже третий, кажется, год, поливаемый щедрой небесной влагой.

Любопытство заело Ивонну, она вошла в развалины. Кстати, там хоть на минутку укроешься от жары, которая сегодня заполнила город, словно стоячей водой. По лестнице, заваленной мусором, между треснувших стен, Ивонна не без риска поднялась до третьего этажа, но следующего пролета, ведущего к плющу, не было: он давно рухнул. Окна в раскрытой настежь квартире выбиты вместе с рамами, высокое солнце жарит через огромную дыру в потолке.

Ивонна стала спускаться; из-под ее ног метнулась через груды кирпичей бездомная кошка.

В сумочке Ивонны лежит вчерашняя телеграмма от Ника: «Рассчитываю завтра ужинать с тобой в Парк-отеле». Наивный Ник: забыл, видать, что я не дочка Вандербильта. Откуда взяла бы я деньги на этот отель, куда здешних жителей, пожалуй, и не пускают? Когда Ник спешно уезжал, он оставил мне по рассеянности всего-навсего около сотни долларов. Хорошо еще, портье оказался так любезен, что сохранил адрес хозяйки, сдающей комнату.

Глянула на часы – до ужина еще уйма времени, и нет ей никакой надобности, сгорая от нетерпения, смиренно поджидать Ника. Он достаточно долго заставил ее ждать себя; только приехали во Франкфурт, только провели, как бы в задаток, несколько «свадебных ночей», как Ника отозвали.

Хорошо, что сегодня кончится ее странное существование: отсутствие мужчины всегда отзывается какой-то скрытой неуверенностью, а Ивонна привыкла, что неуверенными чувствуют себя с ней мужчины, а не наоборот.

Как же убить свободное время, раз уж она уступила берлогу для любовных вдовьих игр нетерпеливой Труде? Прицепиться к гроздьям тел на подножках переполненного трамвая? (Трамваи ходят чуть ли не с получасовым перерывом, недавно двум встречным вагонам пришлось остановиться на повороте, чтоб эти человеческие рои не посбивали друг друга.) Нет, к этому у нее нет ни малейшей охоты, а войти в один из полупустых автобусов защитного цвета, предназначенных только для оккупантов и их семей, Ивонна все-таки не решалась. (Теперь, после развода с лейтенантом Цигфельдом, я, кажется, уже не американская гражданка, а Ник до сих пор на мне не женился… И я не чешская «послефевральская» эмигрантка и не немка – кто же я?

Пошла пешком. Разбомбленный кафедральный собор, здание бывшего парламента в лесах – ремонтируют наспех, чтобы можно было вскорости торжественно провозгласить новое немецкое государство. Среди развалин киоски с прекрасными цветами – если и есть тут что-то в ироническом изобилии, так только две вещи: цветы и кремешки для зажигалок.

Сквозь зелень парка Ивонну ослепила сотнями солнечных зайчиков величественная оранжерея «Пальменгартен». Да, любит пошутить война – кажется, ни одно стеклышко этой огромной импозантной конструкции не было разбито. В стоячей духоте загрохотала музыка в ресторане, одном из немногих, где беспрепятственно встречаются оба мира, самоуверенных победителей и смиренных побежденных (впрочем, только женская их половина; и надо сказать, нахальные немецкие девчонки в своих наспех состряпанных платьишках отнюдь не производят впечатления побежденных).

Все столики заняты; Ивонна подсела к одинокой девице с челкой, которой, видимо, предназначалось закрывать ее прыщавый лоб – но во время танцев волосы наверняка растреплются… Ивонна по-немецки спросила разрешения присесть, девица с досадой ответила на плохом немецком языке с явным пражским акцентом. Тогда Ивонна не удержалась:

– Вы – чешка, правда?

– Ага, – лаконично буркнула та и еще пуще нахмурилась.

Будь это в Нюрнберге – там наших пруд пруди, но встретить чешку во Франкфурте – редкость!

– Если вы ждете кавалера, я освобожу место, как только он придет.

Девица окинула ее внимательным взглядом.

– Ты здесь новенькая, что ли? – спросила она, к недоумению Ивонны.

– Если имеешь в виду именно этот ресторан, можно сказать и так.

Девица красноречивым жестом коснулась ладонью своего прыщавого лба.

– Не стала бы я садиться на место, не запланированное для женщин!

– Уж извини, не собираюсь портить тебе удачу.

– Скажи лучше, лезть на мой участок, говоря напрямик. Подошла официантка, на плохом английском языке осведомилась, чего желает Ивонна.

– Я бы выпила кофе, но лучше где-нибудь в другом месте… – Ивонна окинула взглядом соседние столики.

– Ладно, выпей уж свой кофе здесь, – более примирительным тоном сказала девица и, достав помаду, подкрасила свои вульгарного рисунка губы, начесала волосы ниже на лоб. – Сигаретки не найдется?

Ивонна предложила ей пачку «честерфилда», девица с извиняющимся видом взяла две сигареты, одну вложила в пустую коробочку из-под более дешевых.

– Ты одна приехала? Я имею в виду – в Германию? Зажигалка девицы никак не срабатывала, Ивонна протянула ей свою.

– Кабы я одна тащилась через лес на границе, как раз угодила бы обратно в свои Домажлице, – с видом превосходства ответила девица. – Ясно дело, сбежал, подлец, как нюхнул дерьма в тутошном лагере. Здесь все навыворот, тут больше шансов имеют мужчины.

– Ну, не отчаивайся, глянь, сколько кругом амиков[46]46
  От букв «AM» – American Military (англ.) – американская армия.


[Закрыть], – Ивонна показала глазами на площадку для танцев; правда, танцевали и девушки с девушками, однако и от зеленых мундиров на площадке было тесновато. – Говорят, польки да чешки тут нынче в моде.

– Такие, как ты, – может быть, – девица без всякого восторга окинула взглядом пышные золотые волосы Ивонны, спускающиеся до плеч.

Пепел с сигареты она сбрасывала в пустую чашку.

– А пускай посуду лучше моют, немецкие стервы, – объяснила свою привычку девица – она, казалось, решила мстить всему миру за свои неудачи. – И мужики – сволочи!

– Ну, не все же!

– Все. Коли встретится чудом порядочный, значит, трус и хочет, чтоб дома у него было все гладко.

– Разве все женаты?

– Порядочные – все… А ты ведь тоже не одна приехала, – после довольно-таки длительного молчания заговорила девица; и все, что она говорила, звучало как самооборона путем наступления.

– Не одна. – Ивонна не видела причин делиться с ней своей историей.

– Подружка моя должна была двинуть сюда через два дня после меня, мы с Ферри уже не могли ее дожидаться, но твердо условились встретиться в Нюрнберге. Только она туда так и не добралась. Нет, переходить границу одной – не женское дело, а может, ее понесло прямиком в лесную гостиницу.

– В какую гостиницу? – не поняла Ивонна.

– Я об этом только тут узнала. Наши – ну то есть чешские – фараоны заняли какую-то лесную дачку еще на нашей… то есть на чешской стороне. А среди тех, которые людей за деньги через границу переводят, у них свои агенты. Ведет тебя такой тип в гражданской одежде бог весть как долго, потом оглядится, рот до ушей – мол, слава богу, граница позади. А на полянке роскошная дачка, надпись готическими буквами «Waldstille»[47]47
  «Лесная тишина» (нем.).


[Закрыть], а внутри парни, опять же в гражданском, объятия раскрывают: «Schori willkommen[48]48
  Добро пожаловать (нем.).


[Закрыть], вы в свободной стране!» Ну, там, настоящий кофе на радостях, вино, и разговаривают на чистом немецком. А потом приходит еще один и тот уже по-чешски: «Привет, стало быть, к нацистам желаете?» И – рраз по морде, на запястья наручники… Сунут тебя потом в чулан, в бутылку вина дольют и ждут следующих клиентов – чтоб «Зеленому Антону» не ехать обратно полупустым…

Ивонна допила свой кофе. God bless[49]49
  Слава богу (англ.).


[Закрыть], что Никушка вывез меня еще до Февраля, а то ведь и я могла попасть в переделку…

К их столику приближался какой-то солдат – он уже издалека устремился к золотой гриве волос, как моряк к маяку; двурогую пилотку он засунул под погон.

– Я не танцую, – с невинным видом произнесла по-английски Ивонна, а в глазах ее играла провокативная смешинка.

Солдат пожал плечами – ему и в голову не пришло пригласить другую девушку. Он отошел, и в наступившем неловком молчании Ивонна рассчиталась с официанткой, на прощанье вынула из сумочки целую картонку с кремешками для зажигалок.

– Твой, видно, стерся… Good chance![50]50
  Желаю удачи (англ.).


[Закрыть] – И, коснувшись двумя пальцами плеча девицы, ушла.

Швейцар в Парк-отеле поклонился ей, не осмелясь спросить пропуск: внешность Ивонны как бы автоматически зачисляла ее в число «allied»[51]51
  Союзники (англ.).


[Закрыть]. Ее встретил знакомый запах, пропитавший просторный холл в стиле модерн. Запах этот был скорее неприятным: смесь сладковатого сигаретного дыма и навощенного паркета. За входящими, как и прежде, увязывался старый знакомый, пожилой человек в поношенной зеленой ливрее с ящичком в руках, в самые неподходящие моменты надоедая гостям, он канючил на своеобразном англо-туземном языке:

– Schuh polish, pleas…[52]52
  Ботинки почистить изволите… (англо-нем.)


[Закрыть]

Но в такую ясную солнечную погоду не было желающих почистить обувь.

Портье сказал Ивонне, что пока никто о ней не справлялся. Она попросила, когда придет мистер Ник Марло, направить его в кафе. Из какой-то сентиментальности Ивонна села за тот самый столик, за которым они обычно завтракали с Ником, когда еще занимали в этом отеле большой номер с ванной. И опять, в кои-то веки, заказала виски с содовой – это пойдет уже на счет Ника, слава богу, конец унизительной необходимости экономить.

И вот она увидела его. Ник шел к ней знакомой, быстрой, несколько рассеянной походкой людей, вынужденных часто менять место своих действий, людей, чьим уделом стала постоянная спешка. Он и писем-то ей, в сущности, не писал, только слал телеграммы с ласковыми словами – даже из Парижа одну отстукал.

– Айв, дарлинг!

Как хотелось ей вскочить, броситься ему на шею – преодолела себя, осталась сидеть: это ему за то, что долго отсутствовал! Ник взял ее за обе руки, перецеловал кончики пальцев, потом наклонился, чмокнул в губы.

– Сказать не могу, как я счастлив быть снова с тобой…

– Надеюсь, теперь уже навсегда! Так тебя даже во время войны не мотали…

– Положение сложное, дорогая. Как сказал Черчилль, когда Кейтель подписывал капитуляцию: «Война кончилась, нас ждет трудный, трудный мир…» – Ник оглядел кафе, в его голубых англосаксонских глазах появилось растроганное выражение.

– Как мило, что ты по-прежнему занимаешь место за нашим столиком! Но теперь я хочу поздороваться с тобой без свидетелей, наверху…

– Где наверху?

– В нашем номере!

– Для этого, дарлинг, нам надо его иметь. Он не понял.

– Ник, твоя широкая душа иной раз забывчива. Ты оставил мне на все про все восемьдесят долларов – по-твоему, как долго могла я жить на эти деньги именно в Парк-отеле? Не говоря о том, что через неделю мне намекнули, что номер нужен для американского гостя…

– Господи, на что же ты жила?!

– На эти восемьдесят долларов.

– Я провалюсь со стыда! Ведь ты, наверное, даже голодала!

– Ну, не такая уж я нюня: раз не было тебя, я обратилась к моему бывшему супругу. – Ивонна глянула уголком глаза, как это сообщение воспримет Ник. – Однако господин лейтенант Цигфельд мгновенно нашел отговорку: у него, видишь ли, беда, возвращался с какой-то fancy-party[53]53
  Пирушка (англ.).


[Закрыть], имея в себе около литра водки, сбил кого-то машиной и, чтоб дело не передали военному прокурору, вынужден был отвалить порядочную компенсацию. И дал мне всего полсотни долларов. – (О том, что мы с ним в тот вечер разок переспали, Никушке, пожалуй, ни к чему знать, да и мистер Цигфельд, в собственных интересах, не станет об этом распространяться, на подлеца он не похож. Кстати, аргументировал он довольно логично: должен же я узнать, на ком был женат… К тому же за ужином с ним я изрядно нахлебалась коньяку и толком не понимала, что со мной происходит, а ведь даже в самой Библии сказано, что неведение– не грех!) – Эти полсотни ты должен ему при случае вернуть.

По кафе проходил какой-то лейтенант с двумя молодыми женщинами, причем та из них, которая была красивее другой и одета ярче, оглянулась, крикнула что-то Нику через весь зал, но в это время за окнами проезжал автобус, ее слов нельзя было разобрать; женщина, широко улыбнувшись, помахала Нику – Ивонна заметила, что ему это не очень приятно.

– Минутку, Айв, я сейчас вернусь.

Через стеклянную дверь Ивонна следила за Ником: подойдет ли он к этой троице, заговорит ли с этой броской, блестящей женщиной? Но Ник прошел прямо к портье и вскоре вернулся с ключом в руке.

– Итак, у нас снова есть свой номер, и даже тот же самый, к которому ты привыкла. Пошли!

По дороге он заказал бутылку шипучего. Юный лифт-бой в форме, с видом присмиревшего бывшего гитлерюгенда, внес в номер ручной багаж Ника; на Ивонну дохнуло знакомой атмосферой слегка обветшалого люкса, которой она так упивалась в первые недели по приезде.

– Значит, я отказываюсь от моей жуткой комнаты?

– Конечно, дарлинг.

Только теперь она повисла у него на шее; за долгую разлуку в его ладонях накопилось столько тоски по ней – Ивонне казалось, будто он открывает в ней новую, совсем еще не знакомую любовницу, в ласках Ника всегда был оттенок немного жестокого азарта, ему было плевать на то, что в незапертую дверь в любую минуту может постучать официант с бутылкой вина. Сознание этого возбуждало и Ивонну, так же, как то, что оба они даже не разделись, – и опять она проваливалась в головокружительную бездну, едва восприняв слухом собственный искупительный вскрик.

Потом, расслабленная и утоленная, она чувствовала на своей руке ладонь Ника, уже успокоившуюся, уже безучастную; в горьковато-резком привкусе шампанского был оттенок упрека за слишком поспешное соитие, без нежности, без чувства; да и в слишком быстро наступившем успокоении крылось ощущение какой-то потери. А духота, вливавшаяся в открытое окно, словно сгустилась к вечеру. Ивонна лежала на кровати, уставившись в потолок – она наизусть помнила лепной орнамент с тех дней, когда они жили тут в первый раз. Только один кусочек отвалился – вероятно, лепнина треснула во время налетов и теперь постепенно осыпается, когда по улице проезжают тяжелые американские автофургоны.

И бог весть почему, с сумерками к Ивонне подкралась знакомая тоска – как ни странно, в те месяцы, когда с ней не было Ника, ей легче было отогнать эту тоску, чем теперь, когда он здесь, рядом, и равномерно дышит, уснув на соседней кровати. Ивонне вдруг представилась ее белая девичья комната, а за дверью размеренные шаги отца – он не желал выходить на улицу, чтоб не видеть немецкие мундиры, и свой ежедневный моцион упрямо совершал дома. Иногда Ивонна выходила, кричала ему, что этот топот мешает ей заниматься… Теперь она упрекает себя, что была мало ласкова с отцом, но поздно, теперь уже все – поздно… Поздно – не увидишь ни Миши с ее вроде наивными дерзкими вопросами, ни бледного тонкого лица с задумчивыми глазами – лица непризнанного поэта и, как подозревает Ивонна, не слишком-то счастливого отца семейства, Камилла… Поздно – не услышишь беспечный баритон силача Пирка, который и понятия не имеет, что обладает даром излучать оптимизм и уверенность. Вот они проходят перед закрытыми глазами Ивонны: приглаженный Мариан, истеричка Руженка, худосочный поклонник Гейниц, взгляд которого всегда будто уклоняется, даже когда он смотрит прямо в глаза, и, наконец, Роберт Давид, который порой, не считаясь со своим достоинством страстного пропагандиста родной речи, употребляет слова с забавно смещенными значениями… Роберт Давид – по молодости души как бы один из ее одноклассников! В следующий раз все соберутся без нее… И вдруг видение незанятого стула в «Астории» – как провал на том месте, где когда-то стоял сгоревший мост., Ивонну всю облило внезапным испугом, гнетущим чувством, что она вырвана с корнем!.. Старого дома уже нет, а новый еще не нашла…