355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Зденек Плугарж » В шесть вечера в Астории » Текст книги (страница 6)
В шесть вечера в Астории
  • Текст добавлен: 3 апреля 2017, 05:30

Текст книги "В шесть вечера в Астории"


Автор книги: Зденек Плугарж



сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 34 страниц)

– Привет, Мариан!

– Здравствуй, Павел. Еще жив?

– Да еще как! Иной раз, бывает, со скоростью сто двадцать в час! – Манера вопросительно поднимать правую бровь так и осталась у Мариана. Только две залысины глубже вклинились в его шевелюру, как оно и подобает будущему ученому. – Мне повезло – пустили на новую шкодовскую машину серии „Микадо-398“, знаешь, просто сказка. На испытаниях по трассе выжала сто тридцать пять километров! Полагаю, стариканы, что вечно возятся с расписаниями поездов, возьмут ее в расчет. Просто стыд и срам, когда какой-нибудь дотошный пассажир подходит к локомотиву и засыпает тебя вопросами, что да как, такая техника, двухлетний план, а поезда наши из самых низкоскоростных в Европе… О, у тебя даже микроскоп есть?

– Мерварт дал. Монстр, уже вышедший из моды. В него, должно быть, смотрел еще Ян Евангелиста Пуркине.

Мерварт, Мерварт… А-а-а, это тот меценат, который показывал Мариану лабораторию в своем институте, когда тот еще учился в гимназии, а в первые месяцы по приходе немцев заботился о нем. Впрочем, какой там меценат; если кто и сделал для Мариана что-то по-настоящему доброе, так именно товарищ моего отца – Йозеф Навара.

– А зачем тебе эта машинка?

– Ты еще спроси охотника, зачем ему ружье. Был бы микроскоп у бедняги старого доктора Джеронимо Фракасториуса, папского лекаря, – основоположником микробиологии был бы он, а не Пастер и Кох тремя веками позже. А так за гениальную догадку, что инфекции вызывают невидимые крошечные организмы, его только высмеяли… Кстати, над Пастером тоже смеялись его коллеги: „Смешно! Чтобы взрослому человеку бояться малюсеньких „букашек“, которых невооруженным глазом даже и не разглядеть!“

Рассеянно поискав на полочке под окном бутылку, чтобы угостить Пирка, Мариан наставительно произнес:

– Без такого инструмента не было бы ни одного фундаментального исследования. – К Павлу Пирку он относился ласково, как взрослый мужчина к младшему, немного отсталому, брату. – И думается мне – если каменные, бронзовые и железные века характеризует использование каменных, бронзовых и железных орудий, то наша эпоха войдет в историю как век фундаментальных исследований. Черт возьми, какие высокие слова. Конечно, всяк кулик свое болото хвалит – я, например, обожаю паровые машины… Только незачем ему принимать со мной такой менторский тон. А может, он этого и не осознает.

– Ну, Пирк, – за „Микадо“ серии тысяча двести шестьдесят!

– Триста девяносто восемь! (Полная безграмотность по части локомотивов.) За фундаментальные исследования! Ну и крепкая же у тебя сливовица!

– Домашняя – отчим прислал. А я так пью, что и за три месяца не одолел бутылочку.

– Вот мы и подошли к тому, зачем я почтил тебя своим визитом. Речь как раз о дяде Наваре. Батя считает: надо бы тебе заглянуть к нему в больницу.

– Что с ним? – отставил рюмку Мариан.

– Думаю, почки – в общем, что-то серьезное.

– Да, он маялся почками с самой войны – после „обработки“ в гестапо.

– Говорят, придется одну почку удалить. Мне тут пришло в голову, коли ты с медиками на короткой ноге, может, лучше его в Прагу перевести? Возможно, я и обижаю тамошних лекарей, но та паршивенькая больничка, скорее, похожа на допотопный полевой лазарет. Сестрами там служат аббатисы в таких широких чепцах, что в двери им приходится входить боком.

Мариан рассеянно кивнул. Пирк внимательно за ним следил. Ведь, не будь отцова товарища Йозефа Навары, не было бы сегодня у Мариана такой красивой фамилии. Поменять же „неблагонадежную“ фамилию родителей, бежавших от немцев в Англию, в ненадежных условиях протектората было очень невредно. Правда, эта новая фамилия привела его потом в концлагерь, и получилось, как говорится, из огня да в полымя. Но так или иначе, навестить приемного отца Мариану следовало бы.

– А что это у тебя под футляром? – приподнял Пирк клеенчатый чехол на каком-то аппарате.

– Центрифуга – сработали, так сказать, домашними средствами. Допотопный прародитель древнего сепаратора.

– У тебя кругом механизмы…

– То же говорит и Мерварт: „Помните, что некоторые из главнейших открытий в медицине сделали люди, которые, не умея пользоваться сложными механизмами, полагались на свою интуицию и зорким глазом отыскивали то, что природа скрывала от нас“. Well[29]29
  Хорошо (англ.).


[Закрыть]
, да только наш отел Мерварт – последователь старой школы, которая в практике больше полагается на выстукивание и прослушивание.

– Мне это как-то больше по сердцу, что ли, Мариан с укором взглянул на свою жалкую центрифугу.

– А ведь есть уже центрифуги, которые вращаются в вакууме, в электромагнитном поле. Сорок тысяч оборотов в минуту, можешь себе представить? Но бедному студенту приходится довольствоваться ручным приводом… Слушай, – вдруг оживился он, – ведь у вас в депо есть разные мастерские. Может, мне кто-нибудь сделает пару зубчатых колесиков – хочу прибавить оборотов этой бедняжке…

Пирк с интересом покрутил ручку центрифуги.

– Это не проблема! Но тогда потребуется большая движущая сила.

– Она у меня есть! – Мариан с готовностью согнул руку в локте и предложил Пирку пощупать его бицепс. – В концлагере я одно время трудился в дубильном цехе. Lederwerke Mahring[30]30
  Кожзавод Меринг (нем.).


[Закрыть]
. Знаешь, сколько весит сырая воловьи шкура? А нас всего-то было на это дело – два тощих хефтлинга[31]31
  От нем. Haftling – заключенный.


[Закрыть]
.

Трудновато представить себе за тяжелым ручным трудом этого долговязого интеллектуала, да еще голодного.

– Но для привода тогда понадобится новая рама, – постучал Пирк ногой по старой раме.

– Мои финансы поют романсы, но я уж как-нибудь рассчитаюсь за работу.

– Ты что, рехнулся? Я все это тебе сам сделаю. Даром, что ли, выучился на токаря? А вот если заработаю аппендицит, ты мне его в благодарность вырежешь.

– Не знаю только, буду ли я когда-нибудь орудовать скальпелем. Вот скорее… если лейкемией заболеешь, тогда смело обращайся ко мне, и я – но тогда уже на более совершенной центрифуге – в лучшем виде отделю твои кровяные тельца от сыворотки,

Пирк взглянул на часы.

– Я еще зайду, набросаю чертеж этой рухляди уже не успею – тороплюсь в ночную. Привет!

Уже отойдя от дома, Пирк вдруг остановился: черт возьми, ведь шел-то я совсем за другим! Об отчиме Мариана мы так и не договорились…

Камилл нажал на газ – и разом его пронизал тихий восторг открывателя мира. Волна упоения взрослостью; яркое ощущение собственной молодости как бы усиливало даже случайные приятные впечатления: вишневый сад под косыми лучами восходящего солнца, и под каждым деревом – ровное кольцо кроваво-красных опавших листьев; в быстрой езде послушный хозяину руль (даже автомобильные, с дырочками, перчатки из тонкой замши дают сознание роскоши, которую обычно он презирает); эгоистическая радость, что этой поездкой окажет услугу хорошему человеку. Ведь Крчме он обязан многим! Человек, которому давно место не за гимназической кафедрой, а куда выше. Он из того редкого сорта учителей, которые делятся с учениками не только знаниями, но и сердцем. Крчма никогда не требовал от своих учеников скрупулезного знания предмета, а сам между тем давал им во сто крат больше – знания того, что важнее в жизни. Камилл же обязан еще и за покровительство, которое Крчма оказывает ему в первых литературных опытах: ведь именно он тактично заставил Танцнера посвятить столько времени „зеленому“ прозаику.

Это ощущение чистого счастья, вдруг охватившее Камилла, кажется, распространилось и на Руженку: вот сидит она слева от меня и торжественно едет к первому месту своей работы, пускай в добровольной бригаде, но где ей будут платить, – и, быть может, так же, как и я, угадывает впереди распахнутый настежь мир успеха. Только жаль, что бедняжка Ружена видит окружающее несколько смазанным: когда выезжали, она незаметно спрятала очки, которые обычно снимает только во время чтения. Резкий поворот прижал ее плечом к плечу Камилла; она со смехом извинилась, однако выпрямиться не спешила.

Остановились выпить кофе в придорожном, совершенно пустом ресторанчике, весь зал был в их распоряжении. Камилл по-светски заказал две „бехеровки“[32]32
  Вид ликера.


[Закрыть]
. Вот они сидят за одним столом, Камилл поднял рюмку и с молчаливым тостом посмотрел Руженке в глаза. А у нее новая прическа и свеженакрашенные ногти, привычные для него мелкие знаки внимания ей явно льстят (а он их даже не замечает). Она что-то с увлечением рассказывает и будто невзначай кладет ему на руку свою горячую ладонь. И вдруг – словно сигнал: осторожнее, приятель! Дружба между девушками и юношами, если они оказываются наедине, всегда несет в себе зародыш слегка волнующей надежды. А вот Руженка словно бы обладает даром гасить этот взлет: даже ее начитанность прежде всего способ бежать от жизни, заполнить время, которое другие девушки проводят куда приятнее…

Он уже старался избегать ее украдкой брошенных взглядов. Знала бы ты, что мое предложение отвезти Роберта Давида домой рождено не одной благотворительностью…

К полудню машина остановилась в центре маленького курортного городка. По старым фахверковым домам и по фасадам вилл в стиле модерн заметно, что и в годы войны, и бог знает за сколько лет до нее на поддержание их никто ничего не тратил. С обветшалостью внешнего вида зданий контрастирует оживление на променаде: тут ощущается „курортная“ беззаботность, расслабление после шести тяжких лет, когда даже над самыми малыми радостями нависала тень войны со всем злом, что она с собой несла. В зазывных улыбках пациенток и оценивающих взглядах пациентов Камилл читает не столько желание поправить здоровье, сколько стремление к любовным приключениям. Пожалуй, Роберт Давид – один из немногих, кто приехал сюда лечиться.

Навстречу им шла старая женщина с хозяйственной сумкой; угадав в ней местную жительницу, Камилл спросил, как пройти к пансионату Крчмы. Она испугалась, с боязливой готовностью на ломаном чешском языке попыталась объяснить дорогу.

Под новой надписью „Дукля“ на фасаде пансионата проглядывала старая надпись готическим шрифтом „Wald-frieden“[33]33
  «Лесной покой» (нем).


[Закрыть]
.

– Угадайте, пан профессор, кого я привезла! – сказала Ружена, входя в комнату первой; Камилл по уговору остался пока в коридоре.

– Вот уж кого бы не угадал, так это тебя, дружище! – встретил Камилла Крчма и, не совладав с собой, обнял обоих. И тут же словно устыдился своей слабости: решительно взъерошил брови, отступил на шаг, оглядел молодых людей с головы до йог, и по лицу его можно было прочесть: а что происходит между вами?..

– Мишь бросила кукол и по каким-то соображениям кинулась в медицину. А ты из подобных же побуждений не собираешься ли в библиотекари?

Камилл со смехом заверил его, что останется верным философскому факультету.

– И в такую даль ты поехал только ради меня? – Крчма вдруг отвернулся, протопал к окну и стал смотреть на улицу, словно там было что-то очень важное; когда вернулся, его омраченное лицо выражало какую-то борьбу.

– Что это тебе взбрело? – Крчма с некоторой неохотой повернулся к Ружене. – А ты, милая, перепутала числа: тебе приступать к работе только с первого, то есть через четыре дня! – Он пытался принять свой обычный грубоватый тон, но это ему не совсем удавалось.

– Неужели? Кажется, я действительно перепутала: ведь обычно к работе приступают с понедельника… – Краска залила лицо Руженки и все поднималась, уже и лоб покраснел до самых волос, приподнятых спереди и спускавшихся с висков двумя плавными волнами. Камилл все понял, Крчма тоже, только раньше.

– Ну что ж, заведующая библиотекой, пожалуй, рада будет получить помощницу несколькими днями раньше, – постарался он помочь девушке справиться со смущением.

После обеда они разошлись: Крчма не прочь был занять горизонтальное положение, как он выразился. А пиджак-то стал ему широковат, и с лица он осунулся, пожелтел…

– Сходим посмотрим твое рабочее место, – предложил Камилл, когда они с Руженкой остались одни. Но что это с ней? Почему она все замедляет шаг, как будто ей туда не хочется?

У двери в библиотеку блестела новая вывеска на чешском языке, но сама дверь из коридора была заперта. Кто-то прошел по коридору к соседней комнате.

– Новая заведующая – я еще не знаю, как ее фамилия, – будет здесь только первого. Она говорила, у нее от отпуска еще несколько дней осталось.

Руженка виновато посмотрела на Камилла, щеки ее опять порозовели. Что теперь? Сдается мне, милая, что все это ты знала и раньше…

– Отнесем пока чемодан в твою комнату?

– Это успеется… – в ее тоне Камиллу послышалось подозрительное. – Пойдем пока посмотрим, как выглядит мое новое место действия.

Осмотр Катержинок занял четверть часа. Лечебница, один большой пансионат и два поменьше, кафе, кинотеатр, парк с павильоном для музыки. Два лебедя на озерце моментально подплыли к берегу и начали попрошайничать. Курортный городок в этот час был почти безлюден, пациенты, согласно предписанию, отдыхали после обеда.

– А лес по виду неплох, – кивнула Руженка на зеленую полосу неподалеку. – Только, пожалуй, страшновато будет одной…

– Остается надеяться, что курортники не нападают на одиноких девушек, а „вервольфов“ уже отослали домой, в рейх.

– Вот не надо было вспоминать об этом, теперь уж я точно стану бояться. Читал про почтальона, которого недавно убили на хуторе у Тахова?

– Ты не должностное лицо, и при тебе не будет большой сумки, набитой деньгами, – ответил он и вдруг подумал: почему рядом со мной нет сейчас Мины! И очень четко ее увидел – в новом платье, которое ей так к лицу– это называют „моделью“, – с непривычным асимметричным овальным вырезом… С усмешкой поймал себя на том, что перенял от своей любовницы некоторые специальные термины из области, в общем-то недостойной поэта, – но ведь, в конце концов, обыденные вещи неотъемлемы от жизни, а прозаик обязан знать даже то, что вряд ли когда-либо использует в своем творчестве.

– Зеленый валуй! – вскричала Руженка, и Камилл только сейчас заметил, что они перешли из парка в лес. – А это зеленушка, она голубоватая, и… зубчатые пластинки… – она с веселым видом принесла показать гриб Камиллу.

– Вот не предполагал, что ты в лесу как дома.

– Я редко когда попадаю в лес, а грибы знаю по книжкам. Кроме трех сотен книг, у меня дома есть еще три атласа грибов. В сущности, все, что я знаю, – из книг, – сказала она, словно извиняясь.

И Камиллу от этого признания стало жаль ее – за то, что лишена Ружена всех тех радостей, которые обогащают жизнь девушек. И за то, что ей придется провести здесь четыре дня в полном одиночестве, когда он уедет с Крчмой. Однако сострадание – совсем не то, чего от него ожидала Ружена…

Почему нет со мной Мины? Она, правда, вряд ли отличит белый гриб от поганки, зато она излучает такие возбуждающие любовные флюиды, что дух захватывает…

Руженка в восторге носила Камиллу гриб за грибом и даже один лесной шампиньон – такой гриб он видел впервые в жизни. На косогоре над дорогой Ружена нашла боровик; прыгая через канаву – Камилл подал ей руку, – она споткнулась и прямо влетела к нему в объятия. Их лица оказались вплотную: три секунды смятенного оцепенения – и, когда поцелуй был уже неотвратим, Камилл сделал то, чего и сам не мог объяснить: легким движением отстранил девушку.

И опять они пошли рядом; несостоявшееся сближение отметило высокий лоб Ружены краской покорности. Только сейчас она заметила, что от боровичка, который она все еще держала в руке, осталась только половина – этот сломанный красивый гриб стал как бы символом неудачи: то мгновение могло перевернуть всю ее жизнь, а пропало впустую… Она выбросила остатки гриба, машинально вынула из сумки очки и надела их. Шла молча, устремив взор вперед, и лишь изредка поглядывала на свою руку, и Камилл чувствовал за нее, как в этой пустой ладони она все еще несет горечь разочарования.

Описав круг, пошли обратно – и вдруг расслышали лесную тишину покинутого, обезлюдевшего края. Стоял теплый еще, солнечный осенний день; полосы леса, тихого, уже почти без птичьего гомона, сменялись нескошенными лугами да брошенными нивами, еще не обретшими новых хозяев. И за очками на лице Руженки светилась как бы окончательная примиренность с тем, что и на сей раз она обманулась и этот шанс упустила.

Из здания лечебницы вышел Крчма. С интересом просмотрел добычу, которую Камилл нес в носовом платке. Заметил печаль на лице Руженки.

– И ни одного ядовитого – видали? Дитя города, а как разбирается в дарах леса.

– Это все Руженка, я в грибах – ни бум-бум. – Последние слова я мог бы и не произносить. Угрызения совести – неоплаченный долг за приятное настроение по дороге из Праги; один дружеский поцелуй ни к чему бы меня не обязывал!

Провожая Крчму к его пансионату, дошли до бывшего немецкого квартала. Странная тишина… Брошенное жилье, а кое-где домики уже заселены; собачий лай за забором одного из них странно отдается на полувымершей улице., Некоторые окна выбиты, за ними кучи обломков, рухляди – немецкий Иисус Христос смотрит с почерневшего распятия на весь этот вызывающий, мстительный беспорядок, который немцы оставили после себя. Еще одна опустевшая квартира, но эта убрана так, словно ждет новых хозяев, за окном кухни белый занавес с вышитой надписью „Mit Gottes Segen wird alles gedeihen“[34]34
  С благословением господа все будет хорошо (нем.).


[Закрыть]
, на стене – глиняная посуда.

Камилл вдруг остановился: за одним из окон, лицом к улице, сидит кукла в замызганном дирндле[35]35
  Национальное немецкое платье.


[Закрыть]
, одна рука оторвана.

И вдруг отчетливо встала перед ним икая картина: фанатичные немецкие женщины в истерике прорываются сквозь оцепление солдат, со слезами восторга пытаются бросить хоть цветочек в автомобиль Гитлера, проезжающий по пражским улицам. „Wir danken unserem Fuihrer! Sieg heil!“[36]36
  Спасибо нашему фюреру! Да здравствует победа! (нем.).


[Закрыть]

Эта кукла за окном…

– Не взывайте к нашим чувствам, – пробормотал он скорее про себя, не ожидая ответа.

– Да, атмосфера довольно впечатляющая, – Крчма оглянулся на пустынную улицу. – Послушай, Камилл, а может, попытаешься извлечь что-нибудь из этого!.. Заселение пограничной области – вот это тема! Со всем, что к сему относится: люди, в корне переменившие свою жизнь, так сказать, пионерами начинают все сызнова, на пустом месте… Вжиться в чувства тех, кто приехал сюда со всем скарбом, не зная, куда и на что едут, – а их тут встречает мертвая тишина, однорукая кукла в дирндле… Немало и драматических, моментов, напряжения к опасностей – ты хорошо знаешь, сколько тут было случаев саботажа, прежде чем выдворили закоренелых нацистов. Мне кажется, что материала вполне хватило бы на приличную повесть…

Каким мягким тоном говорит, никакой грубоватости… Все-таки болезнь как-то изменила нашего Роберта Давида.

– Но я не верю, чтобы эта так называемая бурная современность могла вдохновлять. По-моему, есть вещи, на которые прежде надо определить точку зрения, оценить их беспристрастно, без эмоций, как бы сверху…

Крчма глубоко вздохнул. Но я-то хорошо видел, как ты подавил снисходительную улыбку» Роберт Давид!

– Да, пожалуй, это тема для большого романа, в котором через аргументированный анализ подходишь к обобщенному синтезу. Я думаю, пока это в твою задачу не входит…

Да-а, срезал он меня!..

– Ив лавине современной литературы о концлагерях это была бы свежая струя, Камилл, – вступила в разговор Руженка, пока еще несмело, но уже стряхивая с себя уныние.

Какая забота о литературных сюжетах для меня! Будто я сам не смогу найти свою тему…

– Благодарю вас обоих за добрые пожелания. Тема привлекательная, но уж больно смахивает на репортаж. Мне бы хотелось чего-то другого, пан профессор: написать о человеческой душе, нечто вроде о «человеке в себе, без особой связи со средой – изобразить проблемы человеческой психики вне времени… Хотелось бы попробовать что-то новое, и я чувствую, что старый реализм для меня не выход…

Крчма остановился, вспушил усы – предвестие воинственного выпада.

– Я не собираюсь навязывать то, что тебе против шерсти. Всегда после больших войн литература начинала сызнова, с новым содержанием и подходя к нему с новых авторских позиций, – но должна же она из чего-то исходить; для данной эпохи и данного общественного устроения это все же традиция реализма. И ты будь любезен не смотреть на нее так уж свысока. Что в чешской литературе заслуживает этого названия – все, что есть в ней чешского и что есть собственно литература, – так или иначе опирается на реализм. Так уж повелось, что всякий достойный этого названия писатель малой нации несет еще одну ответственность, кроме так называемой ответственности перед искусством, Кстати, что касается последней, так ею можно всячески спекулировать, но с ответственностью литературы перед обществом так просто не смошенничаешь!

У этого бывшего атлета-дискобола под ставшим свободным пиджаком выступают лопатки, однако болезнь не слишком его сокрушила, по-прежнему это наш старый воинственный Роберт Давид, Только не следует ему так уж меня поучать…

– Прошу прощения за смелость, но если меня когда-то и захватывала литература, то редко это была литература чешская. На мой взгляд, в такой приверженности к отечественным образцам есть что-то ретроградное (вообще так называемая ответственность перед обществом – балласт, который тянет к земле творческую личность). И сознаюсь, если мне когда и хотелось писать, то, конечно, не после чтения Мрштика или Раиса.

Крчма встал, расставив ноги, но заговорил на удивление мирно:

– Тебя извиняют твои двадцать три года, и я даже не удивляюсь ничему: видишь ли, подражать реалистической прозе, если она написана сердцем, невозможно. У Мрштика и даже Раиса нет эпигонов. Не знаю, кем ты ослеплен в мировой литературе, но помни одно: если будешь играть на флейте сочинение для органа, никто не примет тебя всерьез. В искусстве инструмент – вещь существенная. Твой же инструмент – чешский язык, парень, и заключенный в нем опыт чешского народа.

Камилл, по-ученически сдерживаясь, проглотил слово „отсталость“, посмотрел па исхудавшего, пожелтевшего Крчму и сдался:

– Хорошо, пан профессор, я с помощью Руженки достану что-нибудь из Раиса и посмотрю, что сумею сделать.

Черт возьми, какой промах – у девчонки опять разгорелись глаза в предвидении нового шанса! А Крчму моя примирительная ирония, кажется, возмутила больше, чем отстаивание права на эксперимент, он весь встопорщился, опять готов нападать…

– А что… что, если тебе попытаться объединить твои представления с темой пана профессора, – бросилась разнимать их Руженка, маленький самоотверженный скаут и неумелый гаситель пожаров. – Герой ищет выход из глубокого кризиса бегством в пограничные области, в полной смене жизненного уклада, но оказывается, что включиться в неупорядоченное и неоднородное общество новых поселенцев– выше его сил, и чувство одиночества у него еще пуще усугубляется…

Ну хватит, я не литературный младенец! Даже если сейчас мне следовало бы усмирить себя: я обидел Руженку, и недостойно – тихо – ненавидеть ее за это…

– Тут, конечно, есть и альтернатива: атмосфера строительства новой жизни, так сказать, вызволяет его из кризисного состояния…

– Пресвятая богородица! – воскликнул Камилл умоляющим тоном; знала бы эта женщина, как она последней фразой сработала против себя!

Крчма это тоже заметил, сразу успокоился и решил сменить пластинку.

– Буду рад, если дома ты все обмозгуешь… А ты, – он подошел к Руженке, обнял ее за плечи, – покажи-ка нам свое новое место работы!

Довольно робко она рассказала ему, как обстоят дела.

– Значит, пока ты с нами вернешься в Прагу. Чего тебе тут бездельничать четыре дня?

Что это Роберт Давид со мной делает?.. Камилл с трудом подавил неудовольствие. Знать бы, во что эта прогулка выльется, отказался бы. Но перспектива еще одной долгой поездки в машине со мной, пусть даже с Крчмой на заднем сиденье, видимо, слишком заманчива для Руженки, чтобы она колебалась, наверняка почувствовала, что Роберту Давиду по душе сближение между нами двумя.

– Если Камилл меня возьмет…

Мысленно он сжал кулаки, а вслух сказал – без улыбки и без восторга:

– Разумеется.

Если иначе нельзя – получай, что хотела!

– Вы не возражаете, если на обратном пути мы сделаем небольшой крюк? – спросил Камилл, укладывая на следующий день в багажник чемодан Крчмы туда, где прежде лежали вещи Ружены (она их оставила в снятой для нее комнате).

– Наоборот, – воодушевилась Руженка, – по крайней мере увидим новые места…

В Пльзени Камилл остановился перед кафе и завел туда своих спутников. Еще по дороге он извинился перед ними, что тут у него есть дело.

– Постараюсь вернуться часа через два.

– Пан профессор, наверное, будет рад отдохнуть, а я пойду с тобой, Камилл. Я еще не была в Пльзени, хоть город мне покажешь.

К своему удивлению, Камилл заметил на желтоватом лице Крчмы сострадание к Руженке: наверное, до него все-таки донеслись слухи о моих отношениях с Миной,

– Не выйдет, Руженка.

– Почему?

Его терпение кончилось.

– Потому что у меня тут свидание, – сказал он жестко и без околичностей – С одной женщиной! – повысил он голос, когда ему показалось, что Руженка все еще не понимает. – С женщиной, с которой я встречаюсь.

Он посмотрел на часы, повернулся и ушел.

Сегодня до того исключительный день, подумала Мишь, что я даже не в состоянии оценить такого чуда: Мариан рядом со мной – и мы в крживоклатском лесу! Наши странные отношения складываются из редких коротких встреч и очень долгих глухих интервалов между ними, когда можно только утешать себя – и ждать. Но, как сказал однажды Роберт Давид, что такое жизнь, если не ожидание? Наверное, нужно уметь ждать, заполняя это время надеждой, а то и мечтами, тогда разочарование от того, что они не исполнились, длится короче, чем долгие периоды надежды, а ведь ею-то и жив человек! Впрочем, ставить знак равенства между нами не совсем верно: правда, оба мы изучаем медицину, но, в то время как я только стараюсь понять материал и, обдирая уши, пробираюсь сквозь сито экзаменов, для Мариана они – лишь неизбежная формальность: он всегда впереди и выше всех. Осознает ли он вообще, что идет но лесу – и со мной?

Ах, тот вечер, когда Мариан появился так неожиданно… Не такой, как всегда, какой-то более человечный, словно в его интеллектуальной броне образовалась брешь. Судьба в тот раз к нам благоволила: моя сожительница уехала повидать родителей. И Мариан, человек, обычно неохотно рискующий своей репутацией, пробыл у меня до самого утра; и только перед уходом рассказал, что пришел вчера ко мне прямо с похорон отчима.

Листва в этом году желтеет раньше обычного, заметил ли это Мариан? Мишь начала рвать кроваво-красные, желтые и двухцветные листья, складывать их в красивый букет – пусть у Мариана в его холостяцкой комнате будет хоть такая вот частичка природы в вазе.

– Оставь это на обратный путь, не таскать же букет целый день…

Расположились на мху перекусить; уплывали с облаками в высоком синем небе… Мишь достала бутерброды с колбасой, не сказав Мариану, что для сегодняшней прогулки потратила последние талоны на мясо.

– Ты не голоден?

– Нет.

Он лежал навзничь, подложив руки под голову, с закрытыми глазами, Мишь пощекотала его травинкой под носом.

– Что-то не очень ты разговорчив!

– Наверное, это профессиональное. Мерварт утверждает, что немногословность и простота – главные свойства науки.

– Ох уж этот Мерварт! Ты его и в лес за собой тянешь?

– Он незаменим. Никто другой не смог бы создать атмосферу, – как он называет, esprit de corps[37]37
  Корпоративный дух (франц.).


[Закрыть]
, чувство взаимной солидарности, нечто вроде страстной преданности институту.

Как бы мне сделать так, чтобы и между нами двумя возник этот самый esprit de corps.

– Смотри! – показал он, подняв руку: на фоне изменчивых облаков кружил хищник. Большими кругами парил на теплых воздушных струях под облаками, бесконечно долго не взмахивая крыльями.

– До чего это, должно быть, чудесно – вот так, в тишине и покое, обозревать мир под собой. Если это орел, то он будет вот так кружить еще лет восемьдесят.

– Если, конечно, у него нет рака. У птиц его тоже обнаружили.

Мишь вздохнула. Нет, мой избранник – не поэт, а человек со всеми задатками будущего ученого, а такие люди должны обеими ногами стоять на земле, если хотят чего-то достичь. Вот только вопрос – избранник ли он мой?

Вдруг Мариан приподнялся на локте.

– Послушай, Мишь, когда я утром заходил в институт, включил я сушку в лаборатории или кет?..

– Откуда мне знать, Мариан, ведь мы встретились у автобуса!

– Никак не могу вспомнить!

– А что случится, если ты ее не включил?

– Многое! Рано утром я удалил селезенку у мыши. После этого ткани надо дать высохнуть, чтобы можно было продолжить эксперимент. В понедельник утром я должен сообщить результаты. Перница и Крижан – мои коллеги по теме – на меня полагаются… – Он заметил, что Мишь несколько удивила такая самонадеянная формулировка. – Ну, те двое, у которых я работаю…

Мариан встал, рассеянно прошелся туда-сюда. Попробовал вслух восстановить все, что делал утром в институте, прежде, чем отправиться к автобусу.

Но уверенного ответа на свои сомнения так и не нашел: чем дальше, тем больше ему казалось, что он сушилку не включил.

И он не смог уже снова улечься на мох, плыть с облаками по небу. И хищник исчез где-то за кронами старых буков.

– Перница и Крижан совершенно уверены, что я подготовлю опыт за субботу – воскресенье., – По встревоженному лицу Мариана все яснее читалось, что прогулка испорчена.

Говорят, новым гипотезам в области исследований верят только их авторы. А экспериментам Верят все, кроме тех, кто их проводит, сказал однажды Мариан. Потому что только тот, кто их делает, прекрасно понимает, как всякая мелочь, случайное упущение могут увести на ложный путь.

– А если позвонить в институт? Наверное, даже привратник может пойти посмотреть, включена ли сушилка в лаборатории…

– Но почта в деревне по воскресеньям не работает!

– Телефон наверняка есть в Национальном комитете. Мариан вытащил карту. До ближайшей деревни два километра.

Каким-то образом получалось так, что он все время был как бы чуточку впереди, хоть Мишь старалась держаться рядом. И уже не занимали его ни опята на пеньках, ни серна, остановившаяся перед ними на дороге, – она постояла недвижно, потом плавным прыжком скрылась в перелеске.

Дверь в Национальный комитет, что разместился на небольшой безлюдной деревенской площади, была, как и следовало ожидать, заперта. От местного жителя узнали: староста, как по-старому он его назвал, уехал куда-то в гости, но секретарь, может быть, дома. Они действительно застали секретаря, убедили его, что это не безответственная шутка молодой парочки; если б не Мишь – кто знает, удалось ли бы Мариану с его лаконизмом оторвать секретаря от домашних дел и заставить пойти с ними в канцелярию. Но, когда он по старинному телефону с высоким рычагом звонил на почту ближайшего городка, лицо его уже выражало почтительность к тому, что вот, мол, от этого междугородного разговора зависит в медицинском смысле судьба всего человечества.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю

  • wait_for_cache