Текст книги "В шесть вечера в Астории"

Автор книги: Зденек Плугарж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 34 страниц)

– Значит, вы думаете, Ивонна вернется?

– Уверен. Она вернулась бы даже в том случае, если б ее американский партнер предложил ей брак: ей пришлось бы тогда выполнить здесь кое-какие формальности.

– Боже, что вы имеете в виду? – ужаснулась пани Мандёускова, ее испуганный взгляд блуждал, глаза увлажнились. – Наша дочь все-таки… Мне говорила золовка, что офицеров, которых Ивонна сопровождала на западно-чешских курортах, было достаточно много! – проговорила она, будто защищаясь.

– Но жениться на ней может только один, – заметил Крчма, сочувственно улыбаясь – он не мог заставить себя говорить более серьезно.

На лице Мандёусковой сменилась целая гамма чувств, которые отражали мысли, проносившиеся у нее в голове.

– Но такого… Ведь… даже если… Они не смогут венчаться в католической церкви, у них там бог знает какие церкви! А Ивонна – добрая католичка, и на конфирмации была…

– Ну, она свое получит, пусть только вернется! – Отец стиснул свой слабенький желтоватый кулак, но тут же и разжал его. – Свадьба в костеле – как бы не так! – Он иронически посмотрел на жену. – Я-то хорошо знаю, как бывает… Все я знаю!..

– Все знать – значит все прощать, – ответил Крчма чуть ли не с праведным выражением лица. – Хотя бы потому, что вы католики. Не хотелось бы мне читать вам проповедь но, коль уж вы пришли ко мне за советом… На вашем месте я бы постарался понять побуждения Ивонны: она выросла во времена протектората, потеряла, как и все ее сверстники, шесть лучших лет юности и теперь хочет как-то это наверстать. Удовлетворить любопытство…

– Вот видите, а ведь мы ей с малых лет вдалбливали в голову: не будь любопытной!

– Почему? Некоторые виды деятельности питаются именно любопытством. Чего бы без него добилась, к примеру, наука? И писателям без него не обойтись!

– Вы как будто на ее стороне, пан профессор. А еще педагогом называетесь! Ведь у Ивонны дома было все, чего ни пожелаешь! – Пани Анежка с досадой отодвинула чашку с чаем. – А что следует и чего не следует делать, удовлетворяя свое любопытство, этому ее должна была научить школа! Целых восемь лет вы были для детей, что называется, наставником жизни! Если бы и школа выполнила свой долг, не было бы у нас теперь такого горького опыта. Но я, наверное, переоцениваю влияние школы: похоже, все из вашего класса – одного поля ягода!

Наконец-то перчатка брошена. Этих людей мне сегодня сами небеса послали! Крчма воинственно взбил усы.

– Кого вы имеете в виду?

– Да, к примеру, соученика Ивонны, у которого вы тоже были классным руководителем, – Камилла Герольда…

– А что с ним?

Пан налоговый инспектор, угрюмо покачал головой, словно этот разговор ему крайне неприятен, но остановить жену было уже невозможно.

– Коль уж вы завели о нем речь, – (Крчма удивленно поднял брови), – хорош же он оказался, этот молодой пан Герольд! Я вам все расскажу, хотя все это очень тягостно: влюблен был в нашу Ивонну по уши, поехал в Пльзень, чтобы привезти ее домой, искал и у моей золовки. А поскольку оба они не вернулись, я поехала туда сама, но тоже зря: об Ивонне ни слуху ни духу. А когда я отправилась домой, то из-за всех этих передряг опоздала на поезд, следующего ждать надо было четыре часа, я решила вернуться к золовке – и что же? Пан Герольд чуть ли не в ее… даже застелить не успели! С разведенной женщиной, на восемь лет старше! Мы немедленно прервали все отношения с золовкой, надеюсь, в этом вы не сомневаетесь…

Она посмотрела на Крчму – и изумилась:

– Вас это позабавило, пан профессор?

Крчма, пересилив себя, снова принял серьезное выражение лица.

– Я учитель, пани Мандёускова, больше того – педагог, поэтому поймите неизбежную профессиональную деформацию в том, что я сейчас скажу: вероятно, можно с грехом пополам обучить молодого человека математике или латинскому языку, но даже самый лучший педагог не научит райскую птицу стать дятлом, то есть лесным доктором… Как жить – этому каждый должен научиться сам. Видите ли, учение – активный процесс, и тут лучший учитель – собственные ошибки. Это, как правило, относится и к родителям, только они-то свои ошибки предпочитают называть горьким опытом…

Ему уже стало немного жаль их: чего это я с ними так круто? Сомнительное удовлетворение агрессивности: не мщу ли я им, в конце концов, за то, что Шарлотта – единственный человек, которого я боюсь?

Пани Мандёускова отодвинула от себя и тарелку с печеньем.

– Вы, верно, никогда в жизни не ошибались, не так ли? – Ее желтоватое лицо вытянулось, острый нос вздернулся от обиды. Супруг тщетно пытался удержать ее вялым жестом. – Какую же непоправимую ошибку совершила наша Ивонна? То, что сопровождала этих офицеров по местам, ими же освобожденным? В Западной Чехии они ради нас рисковали жизнью в борьбе с нацистами, вы это хорошо знаете, пан профессор! – От возмущения у нее даже высохли глаза.

Крчма глубоко вздохнул; его лицо, скрытое за очками, вдруг просияло:

– Поймите меня, уважаемые родители: я не то чтобы одобрял поступок Ивонны, но с самого начала был уверен, что мы поймем друг друга, как и полагается разумным людям. Потому что смысл нашего разговора – в том, чтобы осознать: пускай мы даже из-за чего-то и несчастны, зато сердцем мы можем все понять, сердце должно быть снисходительным и открытым, а не сморщенным, как мороженое яблоко. Спасибо вам за визит, милые друзья…

Тайцнер взглянул на часы.

– Вообще-то мне уже пора. Но, пожалуй, четверть-то часика наш славный съезд обойдется и без меня…

„Пан Герольд“ – он сидел напротив Тайцнера – кивнул официантке Тоничке; упрек в его неторопливом взгляде весьма похвален: раз посетитель все допил, значит, она обязана повторить! Камилл проглотил какое-то слово, даже кадык заходил: похоже, он на что-то решился.

– А как там все проходит?..

– Как на первом съезде после войны. – Интересно, почему человек не всегда слышит, как раскатывается картавое „р“ в его собственной гортани? – Торжественные выступления, лозунги да прекрасные намерения. Если бы мы так же хорошо писали, как красиво говорим, всех Стейнбеков и Шолоховых давно бы за пояс заткнули…

Кажется, это не совсем то, что хотел бы услышать Камилл: он гонял пальцами крошки по столику, на его продолговатом лице – выражение скрытого разочарования. Его меланхолия выглядит элегантной позой, но она хоть наполовину, да искренна.

По плитам двора, куда выходило единственное матовое оконце винного погребка, вдруг забарабанил дождь. Ясно, у него что-то на сердце, только он стесняется.

– Ну что, молодой человек?

– Да ничего…

– Словечко „да“ всегда означает, что все-таки что-то есть?

Камилл еще колебался.

– Этот съезд… Наверное, там можно услышать много поучительного…

Ага, вот откуда ветер…

– Вы же пока не в Синдикате писателей!

– Но ведь приглашали гостей. Я думал, может, заинтересуются и начинающими авторами. Мое имя должны знать, в газетах уже опубликовано несколько моих стихотворений. И один рассказ.

Гляньте, до чего самоуверенна послевоенная молодежь! Три опубликованных стишка (пожалуй, не следовало мне тогда говорить, что первые два словно списаны с Незвала, хотя они и лучше, чем остальные его головоломные иносказания, зато напрочь лишены эмоций…). И один рассказ! А не хотите ли, молодой человек, чтоб вас послали представлять нашу литературу на заседание „Пенклуба“ в Париже?

– Знаете что? Писателем не становишься оттого, что числишься в Синдикате или согреваешь задом стул на писательском съезде. Лучше постарайтесь, чтоб ваша рукопись чего-нибудь стоила и мы могли бы опубликовать ее в „Кмене“. – Тайцнер постучал костяшками пальцев по рукописи, изрядно отхлебнув бадачони. – Эксперимент, проникновение в душу, хоть в самые печенки, – ладно: после войны мы не можем писать, как Тереза Новакова. Лирический импрессионизм – пускай, коль уж вы заражены поэзией. Но даже в этом случае не обойтись без авторской позиции, выраженной посредством реалистических формулировок, а они должны быть точными: небрежный отбор слов не может быть признаком нового стиля. Вот тут, например, – он жирно подчеркнул огрызком плотницкого карандаша фразу: „…За открытым окном влажное августовское утро…“ – Черт возьми, слово „влажный“ скорее связывается с представлением о вечере! Вам бы написать тут что-то вроде „росистое утро“. Чувствуете, какой получился образ? И как вздохнут, читая, дамочки: „Право, этот Герольд – прирожденный поэт!..“

– Вы правы, так лучше…

Ага, парнишка не любит признавать свои промахи, но вместе с тем остерегается выказать этакое творческое воспарение от того, что вдруг прозрел, а ведь у него есть основание быть благодарным, где бы он еще нашел другого такого альтруиста (вернее, простофилю), который, не рассчитывая на вознаграждение, взял бы на себя функцию редактора и вместо того, чтобы писать самому, тратил бы время на начинающего?

– …Или вот тут, – толстый карандаш Тайцнера снова забегал по строчкам. – „Какая наглость, – подумала она и засунула письмо обратно в конверт…“ – прочитал он вслух и допил остаток вина. – А чего-нибудь поесть у вас не найдется? – спросил он официантку, которая моментально поставила перед ним очередной бокал. Прежде чем подать меню, Тоничка перечислила несколько блюд; Камилл что-то показывал ей глазами – ага, с этого гостя карточки не требовать… – Две итальянские колбаски с хреном и горчицей!.. „…Засунула письмо обратно в конверт…“ – тем же тоном продолжал он разбор Камилловой фразы. – Но как она его туда засунула? Тут просится какое-нибудь наречие, выражающее ее возмущение наглостью автора! Пусть она засунет письмо порывисто, возмущенно или хотя бы небрежно!

– Но у меня так и было! – с некоторым недоумением сказал Камилл и вдруг весь как бы выпрямился: видно, сам на себя разозлился за то, что добровольно играет роль ученика. – Но когда вы в последний раз читали этот кусок, то вычеркнули наречие.

– Не может быть, тут какая-то ошибка. – Черт возьми, неужто у меня такая короткая память?.. Надо бы доесть салат, пока не принесли колбасу… – Знаете что? Давайте на сегодня закончим, вижу по вашим глазам, что вы уже сыты моими придирками, оставим что-нибудь на следующий раз. Ученье – мученье, пан Герольд, даже Горький не свалился с неба готовым писателем, мальчишкой он просвечивал страницы книг лампой, нет ли там между строк каких-нибудь советов будущему сочинителю, который так складно пишет… Может быть, когда-нибудь так же будут поступать мальчишки и с вашими книжками… – Вовремя посбить спесь, вовремя похвалить, особенно когда хочешь замазать свой промах…

– Привет, Камилл!

Оба удивленно обернулись: у столика стояла молодая парочка.

– Мой товарищ Гонза Гейниц, – представил Камилл Тайцнеру бледного юношу со шрамом на лице.

– Павла Хованцова. – Гейниц назвал имя черноволосой девушки с правильными чертами лица. Ее рукопожатие было крепким, как у человека, знающего, чего он хочет. Длинные накрашенные ресницы от дождя немного потекли – видимо, ее опыт в делах косметики совсем еще невелик.

– Вы присядете? – спросил Камилл, обращаясь только к девушке.

– Нет, нет, нам надо бежать, – заторопился Гейниц. – Я хочу попросить тебя… – Он вкратце объяснил Камиллу, зачем пришел: Карел, его младший брат – Камилл должен его знать, он член факультетского комитета Союза молодежи, – пишет курсовую работу; но этот ненормальный влезает во все добровольные бригады, однажды он уже схватил плеврит; теперь, оказавшись в цейтноте, он просит Гонзу достать ему какие-то конспекты по литературе межвоенистого периода. Он, Гонза, от всего этого далек, как Юпитер, зато Камилл… – Ты литератор милостью божьей: для тебя это пара пустяков. И необязательно в стихах… Только вот в чем загвоздка: Карелу это нужно через неделю. – В тоне Гонзы слышалось восхищение братом, студентом философского факультета, и чувствовалось, как он за него болеет: младший братишка – явно гордость семьи.

Камилл, вместо того чтобы посмотреть на Гейница, бросил слегка укоризненный взгляд Тайцнеру; ответил же, адресуя свои слова красивой Павле.

– Не сердись, Гонза, но я не сумею. – Очевидно, ему стало досадно, что он отговорился так неуклюже. – Да я бы и не смог: мы с паном коллегой работаем над моей рукописью, меня, что называется, сроки поджимают…

Понимаю, приятель, такие слова должны произвести впечатление на девушку, хотя от правды они куда как далеки…

Павла действительно наклонилась, чтобы лучше рассмотреть разложенные листки; взгляд, брошенный на тонкий профиль Камилла, выразил уважение. Да у этой девицы веки намазаны вазелином! Провинциалка, наверное…

– Иу, тогда ничего не поделаешь – извини, – разочарованно произнес Гейниц.

– Я думаю, то, что вам нужно, вы найдете у Вацлавека или в „Записной книжке Шальды“, это есть в любой библиотеке, – посоветовал Гонзе Тайцнер.

– Спасибо. – Гейниц простился; Павла крепко пожала руку Камиллу, многозначительно взглянув на него; в ее улыбке был намек на сожаление, что приходится так скоро расставаться.

– Где этот парнишка раздобыл такую девицу? – спросил Тайцнер, когда за ними закрылась дверь.

Камилл пожал плечами и улыбнулся.

– Цифирная душа Гейниц в восьмом классе положил глаз на самую красивую девушку в гимназии.

– С успехом?

– Увы, – сказал Камилл, отведя глаза. Официантка принесла заказанные колбаски с хреном и горчицей. Едва заметный жест Камилла Тайцнер уже знал – с этого пана денег не брать.

– Еще один, – допив бокал, он сам протянул его официантке и с аппетитом принялся за еду. – Красотка, – Тайцнеру не давала покоя девица Гонзы. – Свежая по-деревенски и наивно-умная. Наверняка вместо „платье“ говорит „туалет“, а вместо „духи“ – „парфюм“. Обратили внимание, как у нее блузка прилипла к груди?

– Обратил. Промокла, наверное.

– А больше вам ничего не приходит в голову?

– А что должно мне прийти в голову?

– Вы же писатель, черт возьми! Прозаик должен быть психологом! Вашему товарищу надо было блеснуть перед девицей вами, а перед вами – девчонкой! Впрочем, чего я сомневаюсь: Камилл Герольд не какой-нибудь недотепа, чтобы этого не понять, просто наигранная скромность не позволяет…

Вдруг у Камилла заблестели глаза, Тайцнер обернулся: по проходу между столиками к ним приближалась девушка Гейница – без Гейница. В ее улыбке проскальзывает не то извинение, не то смущение.

– Кажется, я зонтик забыла…

„Ми-и-лая, да ведь у вас его и не было“, – хотелось сказать Тайцнеру, но он промолчал.

Присесть она отказалась. Камилл проводил ее до дверей, с несчастным видом оглянулся на столик с разложенной рукописью, на его оживившемся лице было написано, до чего ему досадна самому себе навязанная роль безумно занятого человека. У дверей они еще постояли, поговорили– „Э, приятель, ты пожимал ей ручку на добрых пять секунд дольше, чем принято…“

– И дело в шляпе! – восторжествовал Тайцнер, когда Камилл вернулся к столику. – Поздравляю!

– С чем?

– Вопрос! Но тут виной колбаски – зачем так долго подогреваются. А то бы я уже испарился и не помешал вашему счастью. Почему вы не предложили ей бокал? Два?

– Она спешила на поезд домой в Рокицаны Гейниц тоже оттуда; говорит, они знакомы с детства, даже какая-то родня.

Тайцнер доел, удовлетворенно вытянул ноги в солдатских башмаках далеко под стол, кажется, даже наступил на жму Камиллу, но забыл извиниться. Глянул на часы,

– Кто бы подумал, как время-то летит: на съезде, поди, отбарабанили уже с полдюжины выступлений. Но на ужин за счет Синдиката я еще успею.

Камилл с отсутствующим видом складывал рукопись.

– Зря я все-таки отказал Гейницу…

Тайцнер, еще не вставая из-за стола, напялил на свою кудрявую голову бесформенную полотняную каскетку.

– Знаете что, молодой человек? У меня правило – я вам его не навязываю, но меня оно не раз выручало: никогда ни о чем не жалеть. Но коль уж вы настроены на сожаление, так пускай оно по крайней мере будет действенным…

В небольшом репродукторе на стене комнаты студенческого общежития прозвучало знакомое:

– Эмма Мнхлова, к телефону!

Наконец-то Мариан раскачался! Мишь отложила учебник и торопливо вышла в коридор. Только не волноваться: уж больно долго ждала я этого звонка.

– Вот так сюрприз!

– Алло, кто это – ты, Мишь? – спросила Ивонна, едва в трубке стихло.

– Где ты? Откуда звонишь? Из Вашингтона?

– Пока из Праги, и мечтаю увидеть твою большеротую мордашку. Если согласна, поторопись. Куда? Ну, скажем, в „Голландскую мельницу“?

– А что это?

– Заведение для хороших людей. На Индржишской улице.

– Но я без денег. Купила плащ и крем „Ивонн“ в надежде, что стану красивее.

– Бог с ней, с бедностью. Что-то в последнее время ты стала больно гордой. Жду тебя там через полчаса. На втором этаже.

Как же это получается: я на самом деле разочарована, что звонил не Мариан, – или просто себя убедила в этом? Скорее всего – второе: мыши, которыми интересуется Мариан, пишутся через „ы“.

Мишь вытащила из комода свое единственное полосатое пальтецо, сшитое из старого чехла от соломенного тюфяка. Опять куда-то бегу, как послушная собачонка по первому свистку. Зачем я понадобилась ей на сей раз? Но было бы нечестно притворяться, будто судьба Ивонны мне совсем безразлична. Коль уж нет любимого, должна быть по крайней мере подруга. Оставаться в одиночестве в нашем возрасте – патология.

Через полчаса, смущаясь, но одновременно сгорая от любопытства, Мишь поднялась по лестнице, крытой ковром, и, едва войдя в зал, увидела золотую копну волос. Ивонна бурно и шумно обняла ее, ладно, будем считать ее дружбу искренней. Они сели за столик, керамические плитки которых изображали старые голландские ветряные мельницы. Мишь вытаращила глаза на тяжелый золотой кулон с большой жемчужиной, висевший на шее Ивонны. Протянула через стол руку, чтобы поближе рассмотреть драгоценность. На обратной стороне было красиво выгравировано: „Andenken an M. S.“[25]25
  «На память о М. С.» (нем.).


[Закрыть]. Стоит ли комментировать эту подробность? Но Ивонна сама спросила:

– Что скажешь?

– Что он раскошелился.

– Кто? – удивленно склонила голову Ивонна.

– Генерал Паттон. Не будешь же ты унижать себя общением с каким-нибудь сержантом?..

Ивонна немного смутилась.

– Слушай, не дерзи!

– А ты не боишься, что жемчуг приносит несчастье? Этого, пожалуй, мне не следовало говорить. Ивонна на секунду замерла.

– Я не суеверна. А Ник, между прочим, именно сержант. Но какой сержант, подружка! – Она замолчала, испытующе вглядываясь в лицо Мишь, – Послушай, а откуда ты вообще знаешь, где я была?

– Секрет шпионской службы. Перед отъездом могла бы хоть словечко мне шепнуть, куда отправляешься, на случай объяснения с твоими… Ну конечно, они явились ко мне в общежитие, оба, и я стояла перед ними словно обвиняемая: мол, какая же я лучшая подруга, если мне не удается повлиять на тебя, как же это я не знаю, где именно и с кем ты, и так далее и тому подобное. Но они пришли не только ради этого, им надо было узнать, как зовут нашего классного; под именем Роберта Давида они не нашли его адреса.

– Что дамам угодно? – подошел официант.

– Что будешь пить? – спросила Ивонна.

– Скажем, малое пиво. Ивонна смиренно подняла глаза к потолку.

– Два раза коктейль „Манхэттен“. И две ветчины. Карточек, разумеется, у нас нет.

Официант с подобающей скромной улыбкой слегка поклонился.

– Без карточек, к сожалению…

Ивонна молча поднялась и пошла куда-то в глубь зала, официант за ней.

– Все в порядке, – сказала она, вернувшись.

– Ну ты просто, как это говорится, world woman[26]26
  Светская женщина (англ.).


[Закрыть], правильно? Пожалуй, теперь твои домашние будут тебе неровней.

– Ровня, не ровня, но родео они мне устроили, как в Аризоне. А когда я заявила им, что долго теперь не буду трепать им нервы, они умолкли, как жена Лота.

Ивонна, откинувшись, вытянула вперед руки со сплетенными пальцами. Была в этом жесте какая-то смесь сладострастия, радостной надежды и самоуверенности.

– Ник сказал, что хочет жениться на мне.

Мишь по-мальчишечьи свистнула, несколько посетителей удивленно обернулись.

Потрясающе! – сказала она, чуть погодя. Но очевидно, от меня ждали большего восхищения.

Ивонна молча вытащила из сумочки фотографию и протянула через столик. Загорелый мужчина в военной фуражке, виски коротко подстрижены на американский манер– тип мужчины, от которого женщины млеют. В лице противоречие: выражение добродушия и оптимизма в его нижней части, но возле губ что-то жестокое, в светлых глазах тоже.

– Ну, что скажешь? – спросила Ивонна, поскольку молчание затянулось.

– Что фуражка ему к лицу. А что это за плешина над ухом? У него там нет волос. Какая-нибудь кожная болезнь?

Как часто я выпаливаю то, о чем тут же жалею! Крчма мне однажды сказал: „Ты – феномен типа „как не следует делать!““

Прежде чем Ивонна успела возмутиться, официант принес коктейли и на мейсенском фарфоре две большие порции ветчины с гарниром.

– Отвечу на твою дерзость: это след ранения на фронте, – произнесла Ивонна, когда официант удалился.

– Извини. А сколько ему?

– Тридцать четыре.

– Женат?

– Нет.

– Вот это партия, подружка! Теперь не хватает одного: чтоб у него брат был кинорежиссер. Откуда он?

– Сан-Диего, в Калифорнии.

Мишь как бы отметила мысленно на карте города на западном американском побережье, насколько помнила из географии.

– До Голливуда рукой подать. Будешь завтракать одними апельсинами. Но все-таки тебя жалко…

– Что ты имеешь в виду? – насторожилась Ивонна. Бесшумно подошел официант узнать, не надо ли дамам чего-нибудь еще, и снова скрылся.

– Если не считать дюжины его преимуществ, у меня к тому нет оснований.

– Опять ты ответила на вопрос, который я не задавала!

– А если бы задала, то он звучал бы так: „Ты в чем-то подозреваешь Ника?“

Ивонна покачала золотой головой.

– Пожалуй, пора платить.

– Спокойно, мы еще не все обсудили. Не слишком ли далеко от Сан-Диего до наших регулярных встреч через каждые пять лет?.. И как же Камилл и Гонза Гейниц? Две жизни уже загублены несчастной любовью…

– Камилл напишет стихотворение „Обманутый“ или „Вероломная“ и пошлет его в „Агой“[27]27
  «Привет» (чеш.).


[Закрыть], а потом найдет себе девушку. Ник, к счастью, стихов не пишет, он фотографирует. Замечательный репортер. Фантастические кадры, первая премия на федеральном фотоконкурсе сорок четвертого года: солдата во время атаки настигла пуля, он прыгает через окоп, а сам уже мертв. Напечатана на титульном листе „„Life“, как лучшая фотография года. И уйма долларов за снимок.

– Он хоть немного послал вдове того солдата? Ивонна перестала есть.

– Вечно ты носишься с идеями, как Роберт Давид, Желаю тебе самого лучшего, но будут у тебя хлопоты с женихами!

– И не только с женихами. Но надеюсь, папа мне как-нибудь поможет.

– Мне не совсем ясно, в чем тебе должен помочь отец?

– Например, в анатомии. Думаю, сумеет, хотя он всего лишь полковой лекарь.

Ивонна положила вилку.

– Ты оставила кукол?

– А я смекнула, что куклами не прокормишься.

– Вот это гол! Сначала я хочу поступить в Академию искусств, но вместо меня туда идешь ты, потом я посылаю тебя записать меня в медицинский, а там оказываешься опять же ты! В итоге единственная, кто из нас не пойдет в медицину, – это я! – Она устремила поверх рюмки свои прекрасные глаза на подругу с таким выражением, словно говорила: а не предпочла ли ты, голубушка, эту фельдшерскую тягомотину ради некоего молодого человека, чтобы быть поближе к нему? – Желаю вам с Марианом четверых детишек, – выстрелила она от бедра и подняла рюмку. – Cheerio![28]28
  Ваше здоровье! (англ.)


[Закрыть]

Ах, милая, знала бы ты, как промахнулась!

– Пить „Манхэттен“ скорее подобает за твое американское будущее. Да здравствует Ник Картер, и ты рядом с ним!

– Пик Марло.

– Инолла Марло… Да за тебя весь Голливуд передерется, хотя бы из-за одной твоей фамилии!

– Не сглазь! У Ника нет брата-режиссера, в Голливуде у него только друг, кинооператор. Но зато это „господин оператор“, за него дерутся лучшие режиссеры, такие тузы, как старый Сесиль де Милль, Джон Форд, Уильям Уайлер…

Мишь с аппетитом ела ветчину.

– Нет, это не может быть… – пробормотала она.

– Ты про режиссеров?

– Про ветчину. За шесть лет – наконец настоящая! А как было дело: ты вернулась в Прагу, а Ник уехал в Калифорнию?

– Ничего подобного. В Прагу я должна была вернуться, чтоб мои тут концы не отдали. Представь, мама даже решилась искать меня у тети Мины. Так что если я насолила тебе через моих стариков, то тете Мине я насолила куда больше, потому что к ней-то приезжал и бедняжка Камилл. Из-за этих визитов она совсем с толку сбилась, еще бы – все время скрывать, что со мной на самом деле! Кстати – Камиллу надо бы посватать какую-нибудь девчонку, не подскажешь ли, кого? Если бы за тобой не ударял Мари-ан, я обратилась бы к тебе. Пожалуй, попрошу Руженку Вашатову…

– Спасибо за доверие. – Из фарфоровой солонки и зубочисток ей удалось сделать ежика. – Но ты все отвлекаешься от Ника. Как будет со свадьбой?

– Со свадьбой сложнее, но Ник такой парень, что преодолеет любые преграды. Во время войны ему не раз фантастически везло – почему бы и теперь не повезти, ведь любовь горы передвигает, как сказал Батя, собираясь снести холм Болотный и построить там Отроковице. Видишь ли, Ник… но я не имею права об этом говорить…

– И не говори.

Такой ответ тебя не устраивает, не так ли, „светская львица“? – подумала Мишь и сжалилась над ней,

– Ты же сказала – он не женат?

– Так оно и есть.

– Тогда в чем же дело? Ведь не…

– Помолчи немного! – перебила ее Ивонна. – Желаю тебе хоть раз в жизни иметь такого любовника… А Ник… Мишь, дай руку, дай честное слово и трижды побожись, что никогда никому не пикнешь ни единого словца…

Мишь протянула руку над коктейлем, „светская львица“ Ивонна шлепнула по ней своей рукой – совсем как десять лет назад, когда они, играя в куклы, поверяли друг другу тайны мира, что ежедневно открывали для себя, обязуясь молчать об этом до смерти.

– Ник в армии на секретной службе, – прошептала Ивонна, озираясь вокруг.

– Фоторепортер – и секретная служба?

– Фотография, хоть и доходное это дело, а специалист он классный, всего лишь прикрытие, чтобы его могли посылать в самые ответственные места. (Он уже побывал на Гавайях, потом, во время наступления, – в Арденнах, и в Париже, и в Вене…

Ивонна обожгла ее взглядом.

– Им запрещено жениться на иностранках.

– Как же тогда?

– Ты не знаешь Никушку. Я фиктивно выйду замуж за другого – за кого-нибудь из его друзей в оккупационных войсках в Германии, говорят, ему даже не надо приезжать в Прагу, это можно устроить заочно, через американское посольство. После демобилизации, в Америке, я разведусь, и мы с Ником поженимся.

– Сложновато, но тебе лучше знать…

– Будь спок, Мишь, я знаю… Официант! – указала Ивонна бровью на пустые рюмки, что означало: еще две!

– Камилл!

Руженка с группой студенток выходила из библиотечного института и неожиданно увидела Камилла – он прохаживался по тротуару. Почувствовала, как от радости залилась румянцем: избавлюсь ли я когда-нибудь от этого злосчастного свойства? А он смотрит с каким-то ироническим удовлетворением, словно говоря: это хорошо, что все остается по-прежнему…

– Уж не меня ли ты поджидаешь?

– Тебя, Руженка. Хочу кое о чем попросить. Это касается Гонзы из нашего класса.

Из нашего класса… Четвертый год, как кончили школу, – а все „наш класс“; Крчма порадовался бы.

– Но у нас было двое Гонз!

– Гонза Гейниц. Приходил ко мне, просил помочь. Я отказался, мол, некогда мне, а теперь вот совесть мучает“– Он рассказал Ружене о просьбе Гейница.

– Тебе стыдно капитулировать с опозданием, и ты решил свалить это на меня!

– Ты всегда была понятливой, Руженка.

Я понятлива не только на это: я знаю, что существую для Камилла, только когда ему от меня что-то надо. Впрочем – только ли для Камилла? С давних пор я была нужна мальчишкам, чтобы женским голосом вызывать по телефону на свидания девчонок, у которых строгие родители… Что же, на всю жизнь мне выпала такая роль? Только на что и кому жаловаться? Если человек недоволен своей жизнью, сказал как-то Роберт Давид, то у него есть две возможности: улучшить условия, в которых живет, – а это редко кому удается, – или изменить к лучшему свое отношение к этим условиям; второго можно достигнуть почти всегда, тут нужны только способность к самоотречению да сильная воля. Хорошо было говорить Крчме с его прямо-таки бульдожьим упорством и уверенностью в себе… Вспомнить хотя бы его привычный жест: уронить на кафедру левую руку, откинуть голову и, чуть прищурившись, охватить взглядом наш класс – и вместе словно весь мир…

– Что ж ты не пришел денька на два раньше: теперь вряд ли у меня найдется время. Но не будь Гейница, мы бог знает когда еще увиделись бы… Не смотри на меня, – Ружена поймала себя на том, что чисто по-женски дотронулась до прически, – я только из парикмахерской, ужасно, да? – В собственном голосе она услышала неумелую попытку скрыть смущение.

– Наоборот: тебе так больше идет. Что у тебя за торжество?

– Представь, начинаю первую свою практику в библиотеке! В Катержинках. Это у нас такая акция – добровольная помощь пограничной области. Угадай, кто меня туда сосватал? Крчма!

– Он заходил к нам тут. Правда, уже что-то давненько не бывал.

– Понятно, ведь он уже почти месяц на лечении в Катержинках! В субботу у него кончается курс. Кстати, он мне там и комнату снял. Роберт Давид – просто клад! Только бы поправился: говорят, плохо себя чувствует. По крайней мере я помогу ему донести чемодан до вокзала.

Камилл о чем-то задумался – ах эти вечно печальные глаза поэта, его задумчивое лицо, какое-то незащищенное и вместе с тем бесконечно притягательное… Есть в нем что-то от средневекового рыцаря, ему бы шляпу с пером и лютню – настоящий трувер или трубадур, – все дамы в замке лишились бы сна… Ей показалось, что он рассеянно разглядывает отражение ее профиля в стекле витрины, незаметно повернулась: в таком ракурсе моя фигура, пожалуй, лучше…

– А если я привезу Крчму из Катержинок на машине? Удобнее ведь, чем тащиться на поезде с вещами, да еще с пересадкой…

– Роберт Давид это заслужил! – у нее вдруг дух захватило от такой возможности. – Камилл, а меня прихватишь? – Обрадовавшись, она даже под руку его взяла. – Я еду туда на целых два месяца, придется брать чемодан! А на машине смогу взять с собой больше книг, на первый взгляд это все равно что возить дрова в лес, но ведь там только еще устраивают чешскую библиотеку: строго говоря, я еду туда помогать отбраковывать нацистскую гадость, и неизвестно, сохранилась ли там после оккупации хоть одна чешская книга!

Тишину лестницы нарушил топот подкованных ботинок Пирка. Подметки с подковками не только дольше служа но они и для работы лучше: как-то раз – он тогда еще кочегаром был – слезал с паровоза на ходу и на ступеньках, облитых маслом, поскользнулся: подошва-то гладкая, кожаная, чуть не угодил под колеса тендера!