Текст книги "В шесть вечера в Астории"

Автор книги: Зденек Плугарж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 34 страниц)

– А славно сегодня игралось, – с довольным видом сказала Мишь своей коллеге по детской Талии. – Когда в зале сидит тот мальчишечка, который всегда хохочет как сумасшедший и кричит: «Берегись, разбойник сзади!» – и другим детям интереснее. Этого малыша надо бы пускать бесплатно, более того, ему еще приплачивать следует!

– Примерно как и нам, – с горечью улыбнулась дипломированная служительница Талии. – Из-за этих телевизоров дети утратили индивидуальную фантазию, им нужна атмосфера коллективного восприятия, а если нет, то какой-нибудь заводила, который будоражил бы их воображение.

– Тем не менее мне хотелось бы познакомиться с этим заводилой, – сказала Мишь.

– Да вон он, кажется, – коллега указала на мальчика, который, выходя из раздевалки, упорно дергал за рукав абсолютно безучастного отца.

Редко встречающаяся стрижка ежиком у этого отца показалась Миши знакомой… Да это же один из ее прежних товарищей по медицинскому институту!

Он тоже узнал Мишь, несколько слов признательности за ее самоотверженный труд на радость детям, и потом:

– …А что поделывает Мариан?

– Он уже больше полугода работает в Денвере, в тамошнем Институте гематологии.

– Вот совпадение – туда как раз поехала сослуживица моей жены, некая Люция Хароусова, знать бы заранее, могла бы ты послать через нее Мариану свежие пирожки!

У Миши екнуло сердце.

– Это… дочь того академика?

Знакомый кивнул:

– Говорят, папочка устроил ей там стажировку, что ли.

– …Папа, а Кашпарек-то… Кашпарек спрятался от волшебника в колодец, ну папа! – все дергал отца за рукав маленький зритель – до Миши только сейчас дошло, что он повторяет одну и ту же фразу уже в третий раз. Удивительно, как дети по-своему преображают действие – ведь ничего такого в спектакле не было…

Стажировка… И как раз в Денвер…

– Да перестань ты меня дергать, поздоровайся с тетей и скажи, как тебя зовут!

– Добрый день. Я – Йозеф.

– Добрый день, Йозеф. А я – Кашпарек.

Миши страшно хотелось заинтересовать Йозефа, поболтать с ним, чтобы не слышать больше имени Люции Хароусовой. Но малыш, надувшись, отвернулся от нее. Весь его вид говорил, что с человеком, который ходит в старшую группу детсада, негоже позволять себе подобную мистификацию!

– Ну пока, вон мой трамвай!

Мишь вскочила в первый попавшийся – даже на номер не посмотрела.

Мариан и Люция. Пять тысяч километров, они изолированы ото всех надежным сознанием, что между ними и домом – океан. Не достигнешь, не настигнешь. И никакого риска, никаких случайных злорадных свидетелей. Только болван поверит, что Люция работает не там же, где Мариан…

Так вот зачем он продлил свое пребывание в Денвере еще на полгода. Или знал заранее, давно обо всем договорился?

Это – конец. Только чудо еще может вернуть все к прежнему, хорошему… Но было ли это прежнее когда-либо вполне хорошим?.. Быть хорошим партнером в браке – значит, вероятно, признавать достоинства другого в мире его интересов, отличных от твоих. Но разве Мариана занимало что-либо иное, кроме ограниченного мира его науки? Кризис брака, пожалуй, не преодолеешь одной доброй волей, если нет постоянной готовности увидеть вещи другими глазами. (Умела ли я смотреть глазами Мариана? Ведь я почти и не знала его взглядов. Дружим с первого класса. А я до сих пор понятия не имею, рядом с каким человеком жила… Прошедшее время этого глагола вдруг поразило ее.). Способность вовремя уступить требует известной доли скромности. «Христианская скромность – ошибка, которую не может себе позволить ученый, – сказал как-то Мариан. – Чего бы он добился, если б начал сомневаться в превосходстве собственного интеллекта?»

Много хорошего привил ему Крчма, хотя в последние годы Мариан и не любит этого признавать; и много нужного для своей специальности он, безусловно, перенял от Мерварта – кроме одного: скромности, которая отличает людей с широким взглядом на жизнь.

Крчма приглашает иногда одинокую Мишь на свои музыкальные вечера. Иногда она встречается там с таким же непостоянным слушателем – Мервартом. А тот однажды сказал, что в научном мире очень мало энтузиастов науки как таковой; ученых гораздо больше занимает собственное преуспеяние. Мало людей, которых не отпугивал бы неуспех и не подкупал бы успех; мало кто из них в состоянии понять, что неуспех – лучший стимул прогресса, на них лежит ответственность не только перед собственными научными амбициями…

Да, но сердце, охваченное новой любовью, обычно преодолевает все препятствия, даже если они встают перед ним в форме ответственности перед другими. Значит, в этой новой ситуации мои шансы у Мариана практически близки к нулю…

Руженка готовилась идти домой, когда в ее маленьком кабинете зазвонил телефон.

– Хорошо, что я тебя застала, – услышала Руженка голос своей коллеги из другого издательства. – В Доме моды получили туфли на шпильках!

– Спасибо, что сказала, бегу туда! Ну, а вообще, как жизнь?

– А все то же: мечтаю наконец положить на стол приличное произведение. Мне теперь подсунули нового автора, фамилия как у того кондитера, – Герольд. Вон как. Камилл решил попытать счастья у конкурента…

– Это его сын.

– Не знаю, как решить. Написано неплохо, но сюжет… Какой-то индивидуалист после освобождения ищет спасения души в пограничье, потому что, пока шла война, расстроились его отношения с женщиной. Но он не может там ужиться, в окружающих видит только рвачей. Все они – просто непонятный сброд, и он, разочарованный, возвращается восвояси… Рукопись заинтересовала меня тем, что хорошо выписаны характеры и есть несколько удачных мыслей, но не знаю – рискнуть ли…

Похоже, Камилл отряхнул пыль со своей старой вещицы, сюжет которой возник у него тогда в Катержинках. Тогдашняя наша неудачная поездка туда – из первых пассивов на его счету…

Вместе с последним рассказом, который Руженка вернула Камиллу, это уже четвертая неизданная его работа. Руженка почувствовала, как взволнованно пульсирует кровь в висках: в эту минуту я, пожалуй, держу в руках его судьбу…

А последний рассказ… Слишком уж напоминает их злополучную вылазку в Крконошах, только, не в пример тому, как было на самом деле, сюжет оскорбителен до вульгарности: героиня, чтобы провести ночь на лыжной базе с партнером, которого она, вопреки его желанию, надеется привязать к себе, симулирует травму; партнер находит врача, но героиня сообщает партнеру ложный диагноз. А потом партнер случайно узнает от врача, что такой незначительный ушиб вовсе не мешал ей пуститься в обратный путь и незачем было ждать утра, когда в долину отправится санная упряжка, это напрочь парализует любовное желание партнера, которое уже возникало у него под влиянием обстоятельств.

Меж тем в трубке журчал ручеек женских забот: у сынишки обнаружилась грыжа, жалко малыша, но без операции не обойтись… А то платье портниха испортила, все же, пожалуй, лучше заплатить дороже, но шить в «Еве»…

Когда Камилл писал этот рассказ, он не мог не понимать, что это своего рода спор между ним и мной, хотя и скрытый от читателя. Хотел ли он отомстить мне такой насмешкой? Но за что? За годы товарищеской поддержки, преданного и безрассудного преклонения перед ним?

– …Да, да, Ярмила, я тебя слушаю…

Бывают изощренные оскорбления, они бьют по самому больному месту, простить их невозможно.

– …А что бы ты на моем месте сделала с такой рукописью?

У меня еще есть возможность. Отговориться, не признаться, что знакома с автором более четверти века…

– Тема мне сразу показалась странно знакомой. А, вспомнила: да эта рукопись уже побывала у нас!

– Вот как? А я и не знала! Почему же вы ее не взяли?

– Это было в седой древности, девочка, я тогда еще не работала здесь, знаю понаслышке. Тайцнер, кажется, испугался такого индивидуалистического и, судя по твоим словам, пожалуй, несколько антиобщественного звучания. Но все это было в пятидесятые годы, в эпоху производственных романов, теперь ситуация изменилась.

– Так что, считаешь, можно принять? Но это хоть и неплохие, а все же крохи с вашего барского стола?

– Ну, не смотри на это так, а впрочем, все зависит от тебя, дорогая. Герольд, конечно, был бы рад, тем более что недавно я вернула ему одну слабую вещь…

Неловкая пауза.

– Какие интересные новости ты сообщаешь. Только вытягивать их из тебя приходится чуть ли не клещами…

– Понимаешь, не хочется никого обижать. В конце концов, чем ты рискуешь? Ну, выругает тебя главный или директор, когда начальство начнет на него собак вешать… А что, ваш директор все еще такой порох? Кто-то говорил мне, что он вас там всех в страхе держит. Правда ли, что он хотел вышвырнуть Манека за то, что тот подсунул ему политически не очень выдержанную вещь? Наш Тайцнер так бы не поступил – с ним порой бывает трудно, но, когда его вызывают на ковер, он все принимает по-спортивному и на редакторах не отыгрывается. Ну, да ты сама сообразишь, ты же не считаешь этого Герольда графоманом… А платье советую отдать в «Еву», я там, правда, шила только юбку, но сделали отлично…

Лестница в патрицианском доме конца прошлого века вилась эллиптической спиралью. «Поднимаюсь по спирали», – подумал Мариан, но тотчас отверг такую образную формулу. Всего второй раз за все годы совместной работы идет он к Мерварту, в его квартиру на набережной Влтавы, на сей раз по его просьбе.

На пороге кабинета Мариан застыл как вкопанный. Еще во времена учебы он не раз спрашивал себя, как может столь великий дух вмещаться в столь малом теле? Теперь же с кресла за письменным столом поднялась словно тень профессора. Мерварт еще больше исхудал, лицо серо-желтое, глаза глубоко ввалились, из-под реденьких белых волос сквозят охряного цвета пятна на коже – у него что-то с печенью, ходили толки по институту.

– Поскольку вы по возвращении из Соединенных Штатов уже снова вполне освоились в нашем заведении, я хотел бы побеседовать с вами как со своим ближайшим сотрудником, – заговорил Мерварт, коротко расспросив Мариана о его заокеанских впечатлениях; большая часть их уже была известна профессору из пространных докладов Мариана по телефону.

– Ближайшим сотрудником? Лестно слышать, пан профессор.

– Вы сами отлично это знаете, хотя за двадцать лет, считая со времени окончания вами гимназии, я не раз кое в чем упрекал вас. Например, в том, что вы слишком привержены к современной аппаратуре, я уже доказывал, что в науке большие явления разглядишь и без многократного увеличения. Вы слишком сосредоточились на поисках рабочих методов; я же толковал вам, что нужно искать методы для решения проблем, а не проблемы, которые можно было бы решать методами, разработанными вами.

Но в целом, по-моему, нам с вами всегда удавалось преодолеть обычные между поколениями разногласия.

Правильно ли я угадываю, к чему клонится это нейтральное вступление?

– Как вам, несомненно, известно, за тот год, что вы сводили с ума молодых американок, я на три месяца выбыл из строя, причем половину этого срока провел в больнице. Теперь я твердо верю, что не минет и месяца, как я смогу работать в полную силу. Но подойдем in medias res[83]83
  К существу дела (лат.).


[Закрыть]: моя болезнь, как и следовало ожидать, дала удобный повод для помыслов о смене караула в институте…

Так – я не ошибся.

– И кто же, как вы полагаете, в этом случае?.. – Впрочем, зачем я спрашиваю, когда знаю наверняка?

– Нам с вами нет смысла играть в прятки: коллега Пошварж недавно заявил, что я похож на престарелую балерину, которая способна еще дать совет молодым, однако сама танцевать уже не может. Потрясающа человеческая малость некоторых наших сослуживцев: еще и суток не прошло, как один из них донес мне об этом… Ценю остроумие Пошваржа, но он не совсем точен: еще и сегодня, если ко мне является лаборантка, у которой что-то не получается, я просто показываю ей, как надо это делать. Буду с вами совершенно откровенен: с моей точки зрения, такая смена караула была бы несколько преждевременной. Конечно, у людей науки – за редкими исключениями – по мере накопления знаний снижается оригинальность мышления и способность к интуиции: слишком большой опыт, излишний объем знаний парадоксальным образом становятся тормозом, препятствием для свежего, независимого взгляда – этой привилегии молодости. Правда также и то, что к концу карьеры многие из нас настолько утрачивают способность к беспристрастной оценке, что даже малейшему своему открытию приписывают несоразмерно большую важность…

– Но все это нисколько не относится к вам, пан профессор.

– Твердо надеюсь, хотя старики приобретают некоторые черты, сходные с детскими, прежде всего в том, что им не хватает самокритики. Однако трагедией большинства людей науки остается то, что тело стареет быстрее, чем дух. Признаюсь вам, меня ужасает мысль о вынужденной бездеятельности. Я не настолько безумен, чтоб поверить обычным аргументам утешителей – мол, пан профессор, вы ведь можете по-прежнему приходить в институт, вы всегда будете дорогим гостем и советчиком, а если вы работаете над какой-нибудь проблемой, то лаборатории со всем оборудованием, разумеется, в вашем распоряжении…

– Я бы сказал, вы слишком мрачно оцениваете настроение в нашем – вернее, в вашем – институте. Я ничего не слышал о каких-то ваших преждевременных похоронах. Правда, мне, быть может, еще не во всем удалось разобраться после моего возвращения. Высокая репутация нашего, как вы выразились, «заведения» – прежде всего ваша заслуга.

– Если и есть тут хоть малая моя доля, это не оградит меня от печальных признаков приближения времени, когда надо подводить итоги жизни. Врачи насильно держат меня дома, и у меня вдруг появилась масса свободного времени; однако давняя моя мечта – например, о том, сколько книг я прочитаю, когда уйду на пенсию, – оказалась неосуществимой. Мысль, всей жизнью приученная к определенной системе творчества, не мирится с пассивностью – даже при чтении толстого романа… Оказывается, если накопленная энергия не находит нужной разрядки, возникает некое смещение понятий: человеком овладевает чувство неуверенности, депрессия, он начинает предаваться этакому ипохондрическому самоанализу, пристально наблюдает за своим телом и мыслью… Вы, конечно, уже поняли, зачем я вас пригласил: преждевременный уход на пенсию равносилен для меня духовной смерти. Я чувствую в себе достаточно сил еще на несколько лет научной работы.

– Конечно, понял, едва только вы заговорили, пан профессор. Лично я стольким обязан вам, что было бы несовместимо ни с какой логикой, точнее – этикой, если б именно я не воспротивился попыткам, какие вы приписываете Пошваржу. Впрочем, мне кажется, его одинокий голос вряд ли имеет надежду на успех, а о каких-либо союзниках Пошваржа в этом вопросе я пока не слыхал. Но не сомневайтесь, я всем расскажу, и на ученом совете, и в парткоме, в какой духовной бодрости я вас застал, сколько у вас планов на будущее…

Что это я выражаюсь такими безличными фразами, не нахожу ни единого сколько-нибудь сердечного слова, когда роли переменились – впервые в жизни! – и Мерварту нужно что-то от меня? Если я правильно читаю по его лицу, словно стянутому болезнью, – нет, Мерварт ничуть не боится смерти, как, впрочем, все люди, чья жизнь действительно имеет великую ценность; Мерварт боится, как бы у него не отняли смысл жизни! Насколько легче ему стало, когда именно во мне он нашел опору!

– Мне очень не хотелось бы, пан профессор, чтобы вы приняли это в виде некоей компенсации, некоего торга по принципу «ты мне, я тебе». Нет, я все равно обратился бы к вам в ближайшие дни с этим предложением, так что теперь я просто пользуюсь случаем избавить вас от моего вторичного посещения. Не расширить ли наш стационар, образовав небольшое отделение специально для опухолевых заболеваний, я имею в виду лейкозы вообще? Не отрицаю, разумеется, эти новые места в лечебном смысле находились бы исключительно в моем подчинении… Что вы скажете на это?

Мерварт опешил. Посмотрел на часы, из стеклянной трубочки, лежавшей на столе, отсыпал в ладонь какие-то пилюльки, запил их минералкой. Встал; заметно было, что он хочет пройти пружинистым шагом, но сказывалась физическая слабость. Дойдя до окна, вернулся на место.

Вот теперь будет интересно. По предварительному зондажу я отлично знаю, что вы не одобряете эту идею, дорогой профессор. Но теперь вы на распутье: как быть? Уступить, вопреки своему убеждению, человеку, который вам очень нужен, или стоять на своем, тем самым рискуя загнать просителя в лагерь оппозиции?

– Вы полагаете, успехи нашего института в этой области настолько высоки, что оправдывают открытие такого отделения? Когда лечение этих болезней осуществляется в целом ряде клинических больниц? И потом: о реорганизации нашего стационара путем пристройки нового помещения не может быть и речи; следовательно, решать этот вопрос придется только за счет количества прочих коек и даже за счет лечебного процесса вообще. Пришлось бы ликвидировать другие лаборатории или рабочие места, что означало бы еще больше стеснить сотрудников, и без того размещенных не так уж просторно…

– То есть, если я правильно понял, вы никоим образом не склонны принять мое предложение.

Мерварт поглядел в лицо Мариану – прямо и в то же время с сожалением.

– Если я хочу объективно защищать интересы института в целом – не склонен.

«Вот я снова спускаюсь по спирали», – пришла Мариану мысль уже на лестнице, и он второй раз отверг такой образ. Шляпу долой перед вами, мой благодетель и давний меценат… Мало кто на вашем месте занял бы такую позицию – и это после нашего с вами довольно одностороннего разговора…

Я обещал защищать Мерварта на ученом совете и на парткоме, кое-кого из членов которого Пошварж мог привлечь к своему замыслу, преувеличивая серьезность болезни шефа. Предчувствую, Пошварж не станет откладывать дело в долгий ящик. Очередные заседания того и другого органа запланированы на дни, совпадающие с конференцией защитников мира в Хельсинки…

Зайдя в свой служебный кабинет, Мариан поднял трубку телефона. В сложных ситуациях необходимо хладнокровно установить очередность дел по степени их важности. В данном случае, без всякого сомнения, первоочередным является дело Мерварта. Поездка же в Хельсинки, после года, проведенного в США, не так уж привлекает, можно обойтись и без нее. Тем более что это, разумеется, не последняя возможность повидать страну тысяч озер и познакомиться с выдающимися деятелями международного движения за мир, среди которых много крупных ученых…

– Очень сожалею, пан секретарь, но мне придется отказаться от участия в хельсинкской конференции, хотя я и обещал. Но важные дела на работе…

– Конечно, весьма жаль, товарищ доцент. Нам очень нужно было бы ваше выступление как специалиста именно теперь, когда Америка все еще угрожает человечеству своими ядерными испытаниями…

Первый же человек в белом халате, кого встретил Мариан, направляясь в свою лабораторию, оказался Пошваржем.

– Не зайдешь ко мне на минутку? Мариан последовал за ним в его кабинет.

– Полагаю, за месяц после возвращения ты уже полностью акклиматизировался и проблемы родного института снова начали тебя интересовать.

– Они не переставали меня интересовать и в Денвере, хотя от вас ко мне доходили лишь скудные и запоздалые вести.

Судя по тону Пошваржа, его ревность ко мне за американскую стипендию уже испарилась без остатка.

– Не стану долго ходить вокруг да около: люди смертны, но медицина вечна. И хлопот с проблемой поколений – которая тоже вечна – не избежать даже самым знаменитым. Нынешняя молодежь придерживается вольных нравов, плохо учится, относится к старшим без должного почтения и без меры привержена вину, Знаешь, кто это сказал?

– Знаю. Сократ. (На истории меня не поймаешь!)

– То-то же. Ничего нет нового под солнцем, по крайней мере за последние двадцать четыре века. Быть может, и мы покажемся Мерварту скверными и неблагодарными, когда нам ничего другого не останется, как деликатно дать понять старику, что он совершил добрый, большой труд и пора ему уйти на заслуженный отдых и освободить место более молодым.

…Только почему ты так уверенно употребляешь множественное число, то есть говоришь и за меня?

– Причина, право, весьма основательна. Его гепатит – я проверял у Берки из терапии – не совсем доброкачественный, боюсь, ему предстоит всегда маяться этой болезнью. Между прочим, хотя все мы переняли от него в нашем деле кучу полезного, будем честны: Мерварт по натуре своей – классический представитель фундаментальных исследований, в то время как мы – институт, чья главная задача прежде всего исследования практических задач…

Мы, – институт Конечно, Пошварж на десять лет старше меня. А Государственной премии не удостоен и не стажировался год в Америке, зато за его спиной две значительные работы – о борьбе с кровотечениями и о лечении анемии. Все три месяца болезни Мерварта Пошварж замещал его, и, пожалуй, так же было бы и в том случае, если б я вернулся из Америки до болезни шефа…

– Признаться, лично я всегда преклонялся перед фундаментальными исследованиями, хотя применения их результатов на практике обычно приходится ждать дольше. Но правда и то, что человечество получает от них куда более долговременную пользу.

– Это в тебе говорит прилежный ученик Мерварта.

– Не отрицаю. Я, как и он, делаю ставку на интуицию. Когда я сдал экзамен на доктора и вообразил, что мне уже принадлежит мир, Мерварт как-то сказал мне: «Не думайте, будто для научной работы достаточно обладать знаниями и разумом: рацио в чистом виде – свойство прежде всего посредственности. В науке же необходимо еще уметь мечтать и верить в свои мечты».

Интересно, как желание драться за кого-то заставляет иной раз пользоваться фальшивыми козырями: «делаю ставку на интуицию», сказал я, а ведь именно ее-то мне так тягостно недостает в работе…

Пристальный взгляд Пошваржа – словно он соглашается с моим самокритическим суждением, хотя и не может его слышать.

– Я был у Мерварта сегодня дома. По-моему, процесс выздоровления проходит у него хорошо, психически он полностью на высоте. У меня сложилось впечатление, что, если мы раньше времени его отстраним, это будет для Мерварта равносильно духовной смерти…

Что происходит – уже и я употребляю множественное число?..

– Понимаю, ты под свежим влиянием сочувствия, вашей дружбы, да ведь ты с самого начала был его апостолом Иоанном. Однако никто не снимет с нас ответственности за будущее института: в этой игре замешаны внешние, общенародные интересы…

– Ну, если свои личные амбиции ты считаешь внешним, общенародным делом…

– Между прочим, решать будет еще – и в первую очередь – президиум Академии.

– Безусловно. Но там, несомненно, учтут обоснованные сигналы из института, который лучше знает свои проблемы и внутреннее положение…

Пошварж подошел к двери в коридор, открыл ее, словно хотел убедиться, что там никого нет. Вернувшись, заговорил пониженным голосом:

– Я буду совершенно откровенен, Мариан: разумеется, я рассчитываю на то, что ты разделишь со мной руководство институтом в качестве моего заместителя с широкими полномочиями. Насколько мне известно, тебе весьма желательно получить для твоих дальнейших экспериментов самостоятельное стационарное отделение по лечению лейкемии, я уверен, мы совместно найдем способ реализовать это…

Вот оно и сказано!

– Тогда перед тобой откроется широкое поле для специализации, не нужно будет выпрашивать сотрудничества клиник или преодолевать их недоверчивость и мешкотность, когда надо применить на практике наши проверенные методы…

«Если в своей работе вы нащупаете явно обнадеживающий след – не давайте себе ни отдыху, ни сроку, идите по этому следу точно и неукоснительно. Куйте железо, пока горячо, да мощными ударами!» – говаривал Мерварт. Как Пошварж узнал самое слабое место в моих престижных замыслах, что так упорно бьет по нему?

– Почему ты уверен, что тебя поддержат в институте те, чей голос достаточно весом?

Наивный вопрос! Легкая улыбка Пошваржа показала, что таковым он его и воспринимает; но вот интересно: что же такого наобещал ты им тайно, намеком, если они решились пойти против божьего человека, Мерварта?..

– Ты, правда, в армии не служил, но знаешь, конечно, что наступления не предпринимают без основательной стратегической подготовки – естественно, и вне института. Болезнь шефа серьезнее, чем он сам допускает. Просто на очередном общем собрании института выдвинут предложение, чтобы Мерварт ушел с поста директора по состоянию здоровья.

Так: предчувствие не обмануло ни меня, ни Мерварта.

– Но ведь шеф еще не выходит по болезни! Пошварж вздохнул, как если б имел дело с неисправимым тупицей.

– А ты не думаешь, что в этом – определенная выгода и для него самого? Обсуждать этот вопрос в его присутствии было бы для него куда тягостнее, и вряд ли удастся предотвратить кое-какие неделикатные выступления, скажем заведующего виварием, у него трения с Мервартом, а оттенки отношений внутри института ему мало известны, и о подлинной сути данного дела он понятия не имеет. А так мы сообщили бы шефу, постфактум и с максимальной деликатностью, решение собрания. К тому же это будет не окончательный приговор, а всего лишь рекомендация! У Мерварта, естественно, будет полная возможность высказать свою позицию, когда он поправится, может не согласиться, предпринять, что сочтет нужным…

Почему именно в этот момент перед моими глазами встала рыжая грива Роберта Давида? Что сказал бы он по этому поводу? Скорее всего, вот что: нет ничего нового под луной, люди всегда делились на два типа: одни создают богатства, другие за него дерутся…

– Страшно мне все это не нравится… И ты, конечно, понимаешь, дело-то близко затрагивает меня, поскольку я связан с Мервартом личными отношениями…

И тут же – ощущение стыда: мои слова – какая это слабая, безнадежно слабая защита в сравнении с тем, что я обещал Мерварту!

– Понимаю, разумеется, но ты взгляни на все это с точки зрения твоей работы: чувствуешь же ты ответственность за дело, а наука не терпит сентиментальности! И еще, думается мне, ты был бы вовсе не против заведовать всем стационаром. По-товарищески советую: не выступай против самого себя…

А ты порядочный демагог, коллега Пошварж… И хороший коммерсант. А может, и хороший режиссер: откуда ты, например, заранее знаешь, о чем будет говорить заведующий виварием? Ведь, по твоим же словам, он, в общем, понятия не имеет, в чем суть? Может быть, тебе выгодно, чтобы наряду с выступлениями интеллектуалов прозвучал голос простого служащего, почти рабочего?

Бывают положения, когда человеку настоятельно необходимо участие близкой, самой близкой души.

Лаборатория – этажом выше; Люция, сидя на вертящемся табурете за спектрофотометром, устремила на него свои дразняще-раскосые, словно вечно радостные глаза.

– Как ты кстати, Мариан! Мне нужно срочно посоветоваться…

– Но совет нужен и мне, потому я и пришел.

– Заранее волнуюсь!

Мариан вкратце изложил ей проблему по имени «Богдан Мерварт».

– Я вроде альпиниста, балансирующего на узком скалистом гребне, как на острие ножа: в какую бы сторону ни упал, всюду страшная бездна укоров совести…

Даже когда Люция сидит, фигура ее не теряет прямой, спортивной осанки; и слабый аромат ее неизменных духов перебивает обычные лабораторные запахи.

– Выход, по-моему, довольно прост: надо пройти по этому гребню, не падая ни туда, ни сюда…

Мариан шел домой, где атмосфера с каждым днем становилась все более негостеприимной и где глухое напряжение отчужденности, возрастающей, несмотря на все усилия Миши, можно было заглушить, только запершись в кабинете; Мариан бывал рад, когда из бывшей детской доносились частые щелчки кинокамеры. Он замедлял шаги, и порой ему казалось, что портфель с только что полученными специальными публикациями волочится чуть ли не по земле.

Какое право имеет Крчма еще и сегодня вмешиваться в наши дела и, даже отсутствуя физически, подавать голос откуда-то из глубин нашей совести? Видит бог, я уже давно забыл, какие книги написал, допустим, Алоис Войтех Шмиовский, а вот некоторые изречения, мимоходом брошенные Робертом Давидом, отчего-то никак не вытравить из сознания, и всплывают они в самый неподходящий момент.

Нельзя реветь – Мишь старалась утвердиться в этом решении; «юдоль слез» – для дюжинных женщин, я не такая. Если б не позвонил Крчма, что придет, я убежала бы из дому, чтобы не смотреть, как Мариан укладывает в чемодан книги по своей специальности, снимая их с полок: кроме самых необходимых личных вещей, он великодушно оставляет мне все, в том числе художественную литературу. До отчаяния тяжелая похоронная атмосфера – человек собирается в путь, с которого возврата не будет. Были б хоть две души, ставшие безразличными друг другу, отгороженные стеной взаимного непонимания, две души, которым расставание несло бы обоюдное облегчение, – а так… День, обозначенный в решении суда, наступит ровно через неделю, и дата эта – как день казни.

Из ящиков машинописного столика Мариан извлек какие-то записи, поставил низенькую портативную машинку возле чемодана с книгами. Даже вещи, составлявшие одно целое, разлучаются навсегда: осиротевший машинописный столик остается, чтобы каждый день напоминать, что все это не дурной сон. Закрыть глаза – и прочь, оставить Мариана одного в квартире, пускай берет, что хочет…

Энергичный звонок в дверь – на пороге хмурый Роберт Давид. Одет тщательнее, чем обычно; для своих шестидесяти двух лет выглядит прекрасно, даже вроде помолодел после смерти Шарлотты.

– Я услышал эту скверную новость от Пирка, – едва поздоровавшись, обратился Крчма к Мариану. – Ваш развод, пожалуй, самое большое разочарование из всех, когда-либо испытанных мной от вас семерых…

Почему он включает в эту жалобу и меня, я-то его не разочаровывала! Но Крчма тут же поправился:

– Неужто тебе надо было доводить до этого?.. Визит Крчмы и его тон, видимо, меньше всего были по душе Мариану. Пускай же он раз в кои-то веки услышит справедливую и объективную оценку своего поступка, услышит ее от человека, прекрасно знающего, кто виновник, а кто жертва. Мариан неохотно пригласил гостя сесть.

– Все куда сложнее, пан профессор. Мне, конечно, жаль, что вместо благодарности я принес вам разочарование, но…

– Благодарности я от тебя никогда не ждал! – оборвал его Крчма. – Я не такой блаженный, как бедняга старый Мерварт…

У Мариана нервно задрожала поднятая бровь. Как всегда.

– Не понимаю, что вы имеете в виду.

– Да понимаешь, и очень хорошо. Если ты и обязан кому благодарностью, то именно Мерварту – ему в первую голову обязан ты своей карьерой!

Температура настроения быстро близилась к точке замерзания.