Текст книги "В шесть вечера в Астории"

Автор книги: Зденек Плугарж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 34 страниц)

Камилл молчал.

– Скажи мне, Мариан, – не скоро заговорил он. – По-твоему, у Нади могли быть причины… – он поколебался прежде, чем выговорить, – для самоубийства?

– Я об этом размышлял. Отцу припаяли пятнадцать лет – это, конечно, не пустяк. Но, если б тут была какая-то связь, она сделала бы это сразу по вынесении приговора, а не полгода спустя. Да и вообще, мне кажется, они с отцом не так уж обожали друг друга. А другая причина… – Мариан прямо заглянул в глаза Камиллу, а тот – Мариану. – Даже если… Хотя об этом и речи не могло быть. Живем-то мы в наше время, а девицы кончали с собой по этой причине разве что во времена Гильбертовой «Вины»…

По тому, как побледнел лоб Камилла, можно было понять, что он старается припомнить все, что происходило в тот роковой субботний день.

– В котором часу ты отправил Надю запирать тот барбитурат?

– Часов в семь.

Знаю я, о чем ты сейчас думаешь: сам ты ушел домой, еще и пяти не было, так что эти два часа Надя, видимо, провела у меня. Джентльменское соглашение между нами означает теперь, помимо всего прочего, – ни о чем не спрашивать; хотя о каком-либо соглашении мы, разумеется, никогда и словом не обмолвились. Впрочем, каждый из нас мог предполагать, что другой знает. Тем более недостойно обоих выяснять наши отношения с Надей теперь, когда она мертва.

– Недавно спросил меня Роберт Давид, серьезны ли мои намерения относительно Миши. – Мариан и сам удивился, зачем он об этом вообще заговорил и почему именно сейчас. – Дескать, годы бегут, возможностей все меньше… Кстати, следователь сказал Пошваржу, чтобы я отсюда не уходил – придут еще кое-что уточнять. Сделаешь для меня одно дело? Сегодня у нас с Мишью свидание, а по телефону трудно объяснять… Может, зайдешь к ней, предупредишь, что я не смогу прийти?

Камилл постучался в одну из дверей студенческого общежития.

– Входи, Мариан! – тотчас отозвались изнутри. – Оказывается, шестое чувство меня обманывает, – закончила Мишь, когда вместо ожидаемого гостя вошел Камилл. – Вот сюрприз: Мариан уже посылает на свидания заместителей?

– Не слышу особой радости в твоих словах, что и понятно.

– Будто ты не знаешь – что бы я ни сказала, все получается навыворот… и это мне весьма не на пользу, особенно когда стоишь перед экзаменатором. Но ты не сомневайся, я тебе рада; надеюсь только, что Мариан, глядя в микроскоп, не сломал, к примеру, ногу,

Камилл вздохнул; этот непринужденный студенческий тон совсем сегодня ему не с руки. «Ногу-то он не сломал, а вот шею – почти», – хотелось ему ответить, но он сдержался и в замешательстве начал разглядывать книги на столе.

– Какой же тебе предстоит экзамен? – постарался он подделаться под ее тон.

– Хочешь сказать – какой предмет завалю? Экспериментальную патологию, причем повторно: на четвертый курс едва пролезла, ободрав уши, теперь заставляют сдавать еще раз. Как тебе, наверное, известно, учеба для меня– все равно что стометровка для ежика. Иногда мне кажется, что где-то в самом начале вкралась принципиальная ошибка. Как когда-то мой дедушка, императорско-королевский советник медицины, застегивал свою чамару. Знаешь, что такое чамара? Длинный черный сюртук для торжественных случаев, о ста двадцати шести пуговицах. Дедушка был рассеянный и систематически начинал застегивать не с той пуговицы, а обнаруживал ошибку, лишь добравшись до сто двадцать шестой. Впрочем, кажется, их было всего сорок две. Так вот, моя изначально неверная пуговица – то, что я пошла на медицинский.

– А ты не вешай нос. Я вот убежден, что начал с правильной пуговицы, только застегнуть чамару до конца мне не дали. Тогда как твой ежик в конце концов когда-нибудь одолеет и стометровку.

Камилл взял со стола сырую картофелину с воткнутыми в нее, наподобие игл, спичками; два зернышка были глазки, носик – перегоревшая лампочка карманного фонарика. И почему эта девушка с совершенно не медицинскими склонностями не осталась в училище прикладного искусства, или где там она начинала? – подумалось Камиллу. Да знает ли вообще Мариан, что это на его совести?

– Но скажи, чему я обязана твоим визитом – случайности, или ты принес мне весточку от Мариана?

– Вторая причина, Мишь. Такое, понимаешь, скверное осложнение…

Мишь захлопнула учебник:

– Мариан меня бросил.

– Да нет же, ничего подобного!

– Значит, ему срочно надо подсчитать, сколько раковых клеток в миоме Эрлиха…

О господи, эта женщина никак не облегчает мне задачу!

– Серьезно, Мишь. Иной раз попадаешь в переплет просто по небрежности… Просто потому, что в каждодневной практике не так уж точно придерживаешься правил. Если б, к примеру, железнодорожники исполняли каждую букву инструкций, быть может, ни один поезд не ходил бы по расписанию. Это тебе и Пирк подтвердит.

– Один служебный проступок Пирка, кстати, на моей совести. Когда он вез меня и Роберта Давида зайцами, минимум семь раз нарушил инструкции… Я тогда, правда, простудилась на сквозняках, зато в оба конца ехала даром. И Крчма осуществил свою давнюю мечту: пассажиры И понятия не имели, что от Здиц до Рокицан их везет некий словесник. Но узнаю ли я наконец, почему же не состоится мое свидание с Марианом – сегодня, как уже бывало столько раз?

– Но у тебя-то что с этим общего?

– А я послал ее отнести токсин на склад, вместо того чтобы самому его запереть.

– Ее? Это была лаборантка?

– Служительница в виварии.

– А… она работала с тобой в лаборатории?

– Нет. Она была у меня в кабинете.

Мишь протянула руку к бутылке, но просто закупорила ее.

– Сколько ей было лет?

Тень усталости легла на упрямый лоб Мариана,

– Двадцать один.

У Миши поникли плечи.

– Она сделала это умышленно?

– Вряд ли. Скорее всего, несчастный случай. Эти, из уголовной полиции, все допытывались, не хотел ли я от нее избавиться…

Мишь так и замерла. Она не спускала взгляда с тонкого, хищного подбородка Мариана – сейчас он вовсе не казался ей энергичным. Не сразу решилась выговорить:

– У тебя с ней что-то было, Мариан.

Он глубоко вздохнул. И Мишь увидела на его лице твердую решимость, будто он пришел к выводу: да, бывают ситуации, когда ты должен оставаться человеком даже ценой того, что разобьешь весь стеклянный замок, хотя тебе принадлежит только половина его. Решающее слово стремительно назревает, оно надвигается, как экспресс, а я стою между рельсов и не в состоянии шевельнуться, и только бессильно жду последнего катастрофического удара…

– Было.

Мишь не двинулась, она все смотрела ка него большими неподвижными глазами, словно не верила. Но всегда ведь узнаешь, когда тебе говорят правду. Ясно одно: того что сейчас напрашивается – малодушного покаяния, клятв, – просто нет в списке Мариана. Нет, ничего этого и не могло быть – только остыли, затвердели его синие глаза. Острая боль от злой правды пройдет, но медленное гложущее страдание от лжи не проходит никогда.

Она поднялась.

– Пока, Мариан.

Он молча поцеловал ей руку, разом постарев на несколько лет. В его утомленном лице она прочитала: ты сама должна решить, как будет у нас дальше, или это конец. Но Мишь не могла избавиться от подозрения, что возможный крах их отношений – не главная причина его горя. Хуже всего, что за этим как бы рассеянным выражением лица Мариана стоит опасение, не означает ли это несчастье крах его перспектив в институте…

Мишь вскочила в трамвай, потом прошлась немного пешком – в гору, по окраинной улице. Смеркалось; ветер дул со стороны Шарки, приносил еще пресный запах талого снега, тревожащее предвестие весны. Мишь позвонила у садовой калитки, зажужжал сигнал, что замок отперт; вошла.

Крчма обнял ее за плечи, провел по нескольким ступенькам крыльца в дом, в свой кабинет. Ладонью ощущал под тонким плащом ее крепкое округлое плечо – и от этого испытывал какое-то подобие счастья.

– Что-то мне подсказывает – ты пришла не просто так. Разберем ситуацию: завалила какой-нибудь экзамен? – Крчма старался заглушить легкое беспокойство в сердце; я старый осел, но ничего не могу поделать: уж верно, до конца моих дней Мишь останется моей сумасбродной тайной слабостью…

– Экзамен я завалю через неделю, если вообще не отступлюсь. Нет, дело куда хуже: речь о будущем Мариана. Помогите ему как-нибудь, пан профессор!

– Звучит драматически… Что же случилось?

Мишь рассказала все, что узнала от Камилла и Мариана. Умолчала ты, девочка, только об одном: что Мариан неизвестно сколько времени обманывал тебя с этой несчастной… Или до сих пор не знаешь? Впрочем, обманутые нередко последними узнают такие вещи… И, уж конечно, не я стану тебе на это намекать.

– Неприятность велика, – заговорил, подумав, Крчма. – Если б это было самоубийство, положение Мариана выглядело бы куда лучше…

– Для самоубийства у нее вроде не было причин. Полиция не допускает, что гибель ее как-то связана с арестом отца. Но если вы, пан профессор, не сумеете сделать что-нибудь для Мариана, то уж никто другой…

– Спасибо за доверие. Больше всего мне нравится, когда на человека взваливают обязанности, не спрашивая, в его ли это силах. Таким образом груз ответственности —< или святого желания кому-то помочь, – который самим невподъем, люди перекладывают на чужие плечи – пусть, мол, человек старается…

– Только я-то – не «люди», а вы – не «человек». Я– Мишь. И я люблю вас уже семнадцать лет. А вы – Роберт Давид, который может все.

В стекле книжного шкафа он увидел свое отражение, выпрямился было в кресле, но тотчас снова принял прежнее положение. Знала бы ты, Эмма Михлова как три слова, произнесенные с небрежной легкостью, именно из-за этой небрежной легкости могут кольнуть прямо в сердце… Но будь спокойна: я, разумеется, отдаю себе отчет, что симпатия или, допустим, детское восхищение школьницы взрослым учителем изменялось за эти семнадцать лет по мере того, как созревало ее сознательное отношение к жизни…

– Еще раз благодарю за доверие. Хотя в данную минуту не имею ни малейшего представления, с какого конца браться за такое треклятое дело… Что будешь пить – водку, виски, коньяк?

– Во мне уже три рюмки коньяку по милости этого известия плюс еще одной от Мариана… Так что для разнообразия лучше водку.

Тут у нее подозрительно увлажнились глаза и, буркнув «пардон!», она вышла в прихожую – будто взять что-то из кармана пальто; и там слезы хлынули у нее уже неудержимо. Вытерла глаза.

Значит, бедная девочка уже знает! Но как ее утешить, если она не доверилась мне? Не могу же я высказать ей то, что вертится у меня на языке: мол, не принимай этого так трагически, это просто случайная связь, возникающая там, где мужчины и женщины работают вместе. Мариан, скорее всего, вовсе ее не любил, он наверняка больше, чем в женщин, влюблен в свою работу – и, помимо всего прочего, та девушка уже покойница…

Мишь вернулась – глаза красные и нос покраснел. Крчма притворился, будто не замечает этого.

– Вечно на меня насморк нападает как гром с ясного неба, – сказала она, словно оправдываясь.

Да, но сейчас-то твое небо затянуто тучами, правда, бедняжка? Но когда-нибудь ты поймешь, что и беды, и несчастья бывают полезны. Радоваться да счастливым быть всякий дурак сумеет. А вот с достоинством встретить беду – для этого мобилизуется все лучшее, что в тебе есть. И постепенно, по чайной ложечке, в результате таких опытов накапливаются в человеке высокие качества.

Стараясь успокоиться, Мишь прошлась по кабинету, разглядывая коллекцию гравюр на тему революции 1848 года: студенты, обороняющие от императорских войск Карлов мост, пани Северова на баррикаде с ружьем в руке. А на последнем месте в ряду гравюр – обыкновенная репродукция «Таитянки» Гогена… Заметила ли Мишь, сколько у этой таитянки общих с нею черт? В другом углу Мишь погладила футляр виолончели, обвела взглядом фикус, доросший уже до потолка и согнувшийся под прямым углом, обрамив окно, и наконец обратила внимание на стопку тетрадей на письменном столе. Одна тетрадь была раскрыта, в ней – красными чернилами прописи.

– При виде этих тетрадей мне за вас страшно становится! – Мишь переменила тему разговора. – Как вспомню собственные тогдашние шедевры – просто жуть! Такая поденщина вроде бы недостойна вас! Не чувствуете вы себя иногда от этого несчастным?

Из соседней комнаты донесся скрип паркета, словно кто-то подошел вплотную к двери и подслушивает; дверь, однако, не открыли.

– Мой покойный отец, праведник и верующий – я, хоть и яблоко с этого дерева, но откатился довольно далеко, – Крчма невольно оглянулся на дверь, за которой стояла напряженная тишина, – был убежден, что человек рождается на свет не только для того, чтобы быть счастливым и довольным, но и затем еще, чтобы исполнять свой долг. Однако полагаю, что эти две вещи не исключают друг друга – тем паче что в количественном отношении они явно несоизмеримы. Например, я только что на какой-нибудь волосок разминулся с большим счастьем.

– Не понимаю…

– Представь, девочка, обо мне вспомнили на старости лет…

– Какое противное слово, и совсем к вам не подходит– старость лет! Что вы! – перебила его Мишь.

– Ну, скажем, в пожилые лета… подумали обо мне, предложили трехнедельную стажировку по французскому языку – на Ривьере. Думаю, такой чести удостоилось всего человек пять во всей республике. Докопались, наверное, что в свое время я написал монографию о Робере Десносе и перевел кое-какие стихи – тогда я, в самонадеянной молодости, еще и не подозревал, что вовсе не стану чешским «проклятым поэтом», а закончу правщиком школьных сочинений на родном и на французском языках.

– Но это же прекрасно, пан профессор! Когда едете?

– Не еду – Крчма снова покосился на дверь. Черт возьми, пускай Шарлотта хоть раз услышит, как я радовался этой поездке!

– Но вы же не упустите такой случай!

– Упущу.

Скрип паркета за дверью стал удаляться; Крчма выждал, – чтоб он совсем затих, не желая говорить пониженным голосом. Кусочком замши протер очки.

– Моя жена больна, как тебе, наверное, известно, – он показал глазами на оглохшую дверь. – Ей нужен уход, а главное – общество. Для этого у нее есть только я. Ходит к нам врач, участник нашего музыкального квартета, доктор Штурса, время от времени делает ей укол, а главное, успокаивает словами, полными веры. Он мог бы поместить ее в лечебницу на эти три недели, но Шарлотта и слышать не желает. У нее не просто страх перед больницей, а нечто вроде идиосинкразии.

– Но ведь это несправедливо!

– В сравнении с миллионами несправедливостей, ежечасно разыгрывающихся в мире, эта – самая меньшая.

Почему Мишь так на меня смотрит – или удивляется, что я не произнес все это громко, пока Шарлотта нас подслушивала?

– Л… а не мог бы кто-нибудь заменить вас на эти три недели? Например, я?

– Не понял.

– Скажем, на пару с Руженкой – она, я уверена, не откажет. Конечно, при условии, что ваша супруга будет к нам терпима. Я бы приходила побыть с ней с утра, Руженка – вечером, после работы. Я бы даже уколы отважилась делать, все-таки медичка четвертого курса, правда, второгодница – медицина дается мне, как алгебра кроту, – но подобные работы я во время практики выполняла не так уже неловко… И Мариан наверняка поможет при необходимости, он через три месяца диплом защищает… Я уж не говорю о Пирке – этот примчится по первому зову, да еще приволочет тележку с углем из тендера своего любимого паровоза…

Да, давненько меня никто так не поражал!

– Послушай, это же чепуха!

– Почему?

– Потому что это неосуществимо.

– Вы всегда нам внушали, что на свете очень мало действительно неосуществимого.

С удивлением ловлю себя на том, что топаю по комнате, как лев в клетке…

– Небо – это я-то от вас требую?! Я хочу, чтоб вы поехали на эту Ривьеру!

– Да образумься же ты, черт, не наседай на меня!

– Что вы на меня кричите?

– Потому что не могу я принять от тебя такой жертвы! Моя жена – человек, в сущности, больной, бывают у нее всякие настроения, что-нибудь сбрендит – она или ты, а я за полторы тысячи километров…

– Ничего я не сбрендю. Когда я что обещаю, то… Ну, а верховный надзор остался бы за вашим музыкальным доктором! Зачем же вы тогда, в Татрах, долбили нам, что все за одного, когда все это, оказывается, ерунда? Знаете что? Нынче эра добровольных бригад – мы создадим новое движение! После работы помогать больным – молодежный почин Миши Михловой и Ружены Вашатовой! Да о нас еще в «Младой фронте» напишут, путевками наградят в дом отдыха «Синяя борода»!

Ах, боже, до чего же позорно хрупок этот сосуд – человек! Я бывал только в Париже да в Бретани, и то до войны. И вдруг попасть на Лазурный Берег – какая честь! Да еще при том, что туристские поездки пока только мечта!

– Больше всего меня радует, что ты наша прежняя юная Мишь! Ценю твое предложение, но никуда не поеду.

Дверь отворилась, вошла Шарлотта. Как это мы не слышали ее шаги? И долго ли она опять стояла за дверью? Мишь поднялась с некоторой робостью.

– Вы, стало быть, хотите заботиться обо мне, барышня Эмма, – без всякого вступления проговорила хозяйка, словно давно сидела вместе с ними. – Но раз тебе представляется такая редкая возможность, – обратилась она уже к мужу, – пожалуй, надо это предложение принять. Думаю, мы с барышней найдем общий язык; впрочем, я постараюсь как можно меньше злоупотреблять ее любезностью.

Крчма мысленно покачал головой: может, мне это просто снится?..

– Но все ведь не так просто…

Однако выступление Шарлотты, кажется, понравилось Миши,

– И ничего тут нет сложного, пан профессор. Эти три недели у нас с вашей пани пробегут, как быстрая вода!

– А теперь извините меня, пойду немножко прогуляюсь.

– Ми…

– Ну, пан профессор, выпьем за то, чтоб все у нас удалось! – подняла рюмку Мишь, когда за пани Шарлоттой захлопнулась дверь.

Крчма, совсем потерявшись, тоже взял рюмку.

– За Мариана – он должен выпутаться из беды! – Крчма пристально поглядел в смуглое, немножко цыганское лицо Миши – дольше, чем это принято при тостах. – Какая жалость, что я родился не двадцатью годами позже!

Мишь остереглась спросить почему. Не опуская серьезного взгляда, смотрела она ему в глаза. На секунду положила ладонь на его руку:

– Но тогда вы не были бы Робертом Давидом. И вот это была бы страшная жалость. – Ее голос звучал несколько сдавленно. – Вы и не подозреваете, что вы для нас значите…

Ох это множественное число! А как иначе могла она ответить? Так мне и надо, нечего ставить Мишь в такое положение. Ни ее, ни себя. Тогда и водка не оставит во рту горького привкуса, которого обычно от нее не бывает. И никуда я не поеду, точка.

– Вы все тоже значите для меня больше, чем думаете. Без вас я был бы очень, очень одинок, а одиночество – внутреннее, когда вокруг люди, – переносишь тем хуже, чем становишься старше. Всеми силами желаю тебе никогда не знать его.

Крчма чуть ли не силком втолкнул Пирка в комнату следом за хозяйкой дома, и того поразили размеры помещения. Нечто подобное Пирк видел разве что в исторических замках и дворцах.

– Вот я и привел вам четвертого! – возгласил Крчма. – Пришлось тащить за крылышко, иным способом не получалось. Мой бывший ученик Павел Пирк – пан доктор Штурса – пан инженер Плефка.

Пирк пожал руки ученым людям и тотчас забыл, кто из них кто. Не по себе ему тут было. Три высоких окна, два огромных ковра, старинная мебель, на черном рояле в углу золотыми буквами фирма: «Стейнвей». Два ряда картин на стене, между ними посередине посмертная маска Бетховена в лавровом венке, на инкрустированном комоде гипсовый бюст – конечно, какой-то музыкант, но кто?..

– Думаю, господа, я попал сюда по недоразумению, но что поделаешь, когда Роб… когда пан профессор настаивает…

– Он хотел сказать «Роберт Давид», так меня прозвали эти шалопаи, и с тех пор прозвище так и осталось за мной, хотя нынешние мальчишки и девчонки уже не знают его смысла.

– Если кому дают прозвище, как правило это означает, что родители плохо выбрали ему имя, – сказал доктор Штурса, поглаживая свою бородку.

Да, приятель, а мы с тобой, видать, не очень-то сойдемся, больно вид у тебя пренебрежительно-снисходительный, будто хочешь сказать: коль иначе нельзя, ладно, снизойдем до плебея… Зато к инженеру Плефке Пирк с первого же взгляда почувствовал симпатию: старый господин с брюшком, на большой голове гнездо всклокоченных, с проседью, волос, его плохо сидящему пиджаку не помешала бы чистка…

– А мы в гимназии прозвали нашего немца «Крамбамбули», собака был отменная, – проворчал Плефка из своего кресла; пожелтевшими пальцами он скручивал сигаретку, причем половина табака сыпалась на ковер.

– Пан инженер строил железные дороги в Австрии еще во времена Франца Иосифа – такие, по каким теперь Павел Пирк водит поезда, – объяснил Крчма – отчасти Пир-ку, отчасти остальным.

Бедняга Роберт Давид изо всех сил старается, хочет, чтоб я поскорее освоился – однако с этим бородатым типом дело у меня туго пойдет!

За курительным столиком выпили кофе, поданное хозяйкой дома. Сам хозяин взял Крчму под руку, отвел в сторонку.

– Как здоровье супруги? – расслышал Пирк вопрос доктора.

– Ничего. Я бы сказал, сейчас у нее относительно спокойный период. Представьте, она даже хочет, чтоб я принял эту командировку во Францию. Сначала – ни за что на свете, а теперь… Одним словом, женщин не поймешь.

– Главное – пусть не злоупотребляет люминалом. Максимум три таблетки в день, а лучше ни одной.

Затем все перешли в противоположный угол, где уже стояли четыре стула с четырьмя пюпитрами для нот. У Пирка душа в пятки ушла.

– Еще фаз предупреждаю – это недоразумение! – Он вынул из футляра скрипку, мысленно проклиная Крчму и самого себя: и чего, дурак, дал себя уговорить!

– Ну, ну, не так все страшно, – подбодрил его доктор Штурса. – Это что у вас, французская, «бернарделька»? – он внимательно осмотрел Пиркову скрипочку.

– Да нет, скорее «стейскалка». По имени скрипичного мастера из Седлчан – мой батя с ним знаком.

Уселись, раскрыли ноты с квартетом «g-moll» Гайдна. Первая скрипка – Штурса – задал тон, все стали настраивать инструменты.

– Сегодня у нас будет слушатель – профессор Мерварт. Он попозже придет, – заявил Крчма.

– Этого еще не хватало… – буркнул Пирк.

– А ты не бойся. – Крчма устанавливал ножку своей виолончели в незаметное углубление в паркете, куда он всегда упирал свой инструмент. – Если кому и надо его бояться, так это мне. А глянь-ка – боюсь я? Не боюсь!

– Вы привыкли к нотам? – поинтересовался для верности Штурса, кинув озабоченный взгляд на Пиркову могучую лапу.

– Читать умею.

– О, я не в том смысле, – поспешил как бы извиниться хозяин дома. – Просто некоторые музыканты предпочитают играть по памяти.

Крчма поджал губы – видно было, что о хозяине он думает свое.

– Ну что ж, друзья, начнем, пожалуй!

Ладно, покажу же я тебе, коли ты такой! – И Пирк свирепо глянул исподлобья на «пана доктора».

А тот обвел всех сосредоточенным взглядом – так оглядывал свой оркестр Тосканини – и движением всего тела задал первый такт. Но через некоторое время он постучал смычком по пюпитру, прерывая музыку:

– Еще раз сначала, ладно?

– Чуточку более sordino[58]58
  Тихо (итал.).


[Закрыть], – перегнувшись к Пирку, тихо проговорил своим прокуренным басом Плефка, – а то я плохо слышу, что сам играю.

– Павел привык играть соло, – объяснил Крчма.

– Можно ли ожидать, что мы сыграемся с ходу? Но все пойдет на лад: courage, jeune homme[59]59
  Смелее, молодой человек (франц.).


[Закрыть].– И Штурса улыбнулся Пирку.

А ты и не подозреваешь, что этот самый jeune homme с удовольствием стукнул бы тебя!

Играли четвертую фразу, когда раздался звонок. Музыканты все же доиграли пассаж, тем временем хозяйка дома ввела Мерварта.

– Ради бога не прерывайтесь, мне так неловко – я помешал… буду сидеть тихо, как мышка!

Мерварт опустился поодаль в кресло, пани Штурсова вышла приготовить для него кофе.

Когда закончили, Штурса представил Мерварту Крчму и Пирка; с Плефкой профессор оказался знаком – видимо, был здесь не в первый раз.

– Так, это была генеральная репетиция, а теперь повторим все уже на публике! – решил первая скрипка Штурса,

– Мы тренируемся перед выступлением в Рудольфинуме на «Пражской весне». Только придется нам купить для Йозефа новые штаны. – Крчма постукал смычком по колену Плефки. – В таких замызганных его на сцену не пустят!

– Крамбамбули! – буркнул Плефка. – Все учителишки на один лад…

Заиграли сначала. Пирк уже освободился от скованности, играл с воодушевлением, во время andante cantabile[60]60
  Неторопливо, певуче (итал.).


[Закрыть] даже так широко размахнулся, что задел локтем Штурсу, тот слегка отодвинулся.

Отзвучали последние тоны – из угла, где сидели зрители, зааплодировали две пары рук:

– Превосходно!

– При том, что пан Пирк играет с нами впервые, – обратился к жене доктор Штурса, – не правда ли, мы катили в темпе?

– Прямо как паровоз, – вставил Пирк.

– А что скажете о его игре вы, пан профессор, как непревзойденный слушатель? – спросил Крчма у Мерварта, в то время как Пирк, поспешно и шумно укладывая свою скрипку в футляр, думал про себя: когда же оно кончится, это радостное умиление, словно над младенцем, у которого прорезался первый зубик!

– Не знаю, имею ли я право высказывать свое суждение, когда сам я всего лишь сквернейший музыкант. – Мерварт закурил сигарку. – Но если вы настаиваете, то в игре пана Пирка я улавливаю тяготение к фольклорной интерпретации в лучшем смысле этого слова.

На столике появились коньяк и водка; сделали перерыв, после которого квартет сыграл еще что-то из Генделя.

– Рад, что мне представился случай познакомиться с вами, – расслышал Пирк слова Крчмы, обращенные к Мерварту, когда оба ненадолго оказались как бы наедине. – В вашем институте работают сразу два бывших моих ученика – Навара и Герольд.

Уже только один,

– Как это?

– Пан Герольд ушел от нас.

– Его заставили? – удивился Крчма. – Это в связи с тем несчастьем?

– Он ушел по собственному желанию.

– А Мариан Навара?

Мерварт вздохнул, отвел Крчму в сторону, оба уселись на музыкантских стульях, будто собрались играть дуэтом, но и на этом расстоянии Пирк слышал их разговор.

– Вы, верно, знаете – Навара мой протеже, – говорил Мерварт. – Тем более мне досадно, что у него такие неприятности; ведь он заслуживает только уважения за то, что так много трудится у нас, совмещая работу с учебой, но, помимо всего, это очень одаренный юноша… – Мерварт помолчал, рассеянно глядя на гипсовый бюст молодого Шопена. – Его, правда, ослепляет блеск современной аппаратуры, он переоценивает значение технических средств, ему кажется, что без электронного микроскопа и с места не сдвинешься, но в остальном он обладает почти всеми свойствами, которые я называю «пять пе»: фантазией, здоровым честолюбием, страстной увлеченностью – если надо, он простоит за экспериментом хоть три ночи подряд, забыв даже о своей девушке. И при всем том – что весьма удивительно в его годы – в нем уже теперь есть необходимая доза научного скепсиса, свойство сопротивляться мгновенному упоению, когда кажется, будто дело идет на лад…

Крчма с огорчением разглядывал мешочки морщинистой кожи под светло-голубыми глазами профессора.

– Ни одному из моих прежних помощников мне не удалось так рано привить убеждение, что самые многообещающие выводы ничего не стоят, пока они не доказаны рядом цифр, – продолжал Мерварт. – А у Навары я чувствую способность, которую назвал бы симптомом подлинно талантливого ученого: он умеет толковать незаметные на первый взгляд явления самым необычным образом. Мне будет грустно – а для него это станет катастрофой, – если нам придется расстаться: ведь Навара, при всей своей молодости, находится в самом продуктивном периоде. Он еще не так много знает, но именно в этом порой и преимущество:, обширная эрудиция, слишком большое количество заученных, затверженных истин могут у некоторых людей сильно ограничить способность к самостоятельному выбору в научной работе. Крчма вынул сигару, но от волнения забыл зажечь.

– Но почему вы должны расстаться? – спросил он, хотя по лицу его видно было, что он угадывает ответ.

Мерварт точными движениями тонких пальцев старого лабораторного практика скручивал для себя новую сигарку. Пирк поражался тому, до чего тонки его запястья, да и вся маленькая сгорбленная фигурка ученого совсем терялась рядом с Крчмой – и весит-то, поди, не больше пяти лопат угля, подумалось Пирку; зато до чего же весома сама его личность!

– Принято считать, что больше всех подкапываются друг под друга актрисы, соперничающие из-за ролей, но и в научном мире дело обстоит ничуть не лучше. А для ревнивых конкурентов нет более желанного случая, чем оплошность, допущенная коллегой, – тут-то и пытаются исподтишка мобилизовать против него партийную и профсоюзную организации и даже ученый совет. Я веду упорную борьбу за Навару, но не могу исключить, что даже моих сил будет недостаточно, чтоб удержать его в институте. Тут извечная проблема поколений: те, кто помоложе, ждут уже и моего ухода. Если Навару удалить из коллектива– который, я чувствую, стоит на добром пути к тому, чтобы продвинуть на маленький шажок наши возможности в лечении заболеваний крови, – то это будет означать не только потерю великолепного шанса для него самого, но и объективную потерю для общества. Мне нет нужды убеждать вас, что на борьбу с лейкемией вышли сотни исследователей во всем мире.

Даже наблюдавший за ними издали Пирк заметил, что Крчма выглядит как человек, у которого от волнения сильно забилось сердце.

– Но не может быть, чтоб талантливого человека подвергли наказанию, не только несоизмеримому с его проступком, но и влекущему за собой урон для общества! – Крчма повысил голос: всякий раз, как Роберт Давид сталкивается с несправедливостью, он тотчас вскипает. – Вся вина Мариана ведь только в халатности, которая обошлась бы без всякой трагедии, если бы та девушка по рассеянности или невнимательности – а может, и намеренно – не перепутала две одинаковые банки…

– Я, разумеется, того же мнения, коллега. Но будем исходить из реального положения. В первые дни переворота, когда решающая роль перешла к партии, невозможно было воспрепятствовать тому, чтобы в нее хлынули всякого рода люди с амбицией, намеренные с помощью партийного билета побыстрее сделать карьеру, дорваться до какой-нибудь, хоть малюсенькой, власти, чтобы как-то избавиться от комплексов, порожденных их бездарностью в науке. Неполных два года – срок слишком малый, чтобы отсеять таких, заменить их серьезными и бескорыстными работниками, кому важно само дело, а не личный успех или слава. Вы понятия не имеете, как против такого Навары сумеют действовать хотя бы наши вспомогательные силы – а это у нас преимущественно женщины, которых природа обделила и женским обаянием, и способностями к научной работе, – и чьим любовным порывом, быть может, когда-то высокомерно пренебрег Мариан… Я не говорю уж о куда более серьезных противниках, которые никак не примирятся с тем, что именно ему, а не им предоставляется шанс добиться успеха в области химиотерапии злокачественных болезней крови.