Текст книги "В шесть вечера в Астории"

Автор книги: Зденек Плугарж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 34 страниц)

– Была…

– Когда?

– Приехала в пятницу, еще и в субботу ночевала…

– А сейчас где она?

Термина стряхнула пепел мимо пепельницы, не заметив этого.

– К сожалению, не знаю.

– Уехала куда-нибудь?

– Сомневаюсь: у меня ее чемоданчик и кое-какие вещи…

– Вот те на! – невольно повторил он ее слова.

– Вы побледнели – вам плохо? Минутку… – поставила на столик бутылку виски и две рюмки, нетвердой рукой налила.

– Ничего не понимаю: вы хотите сказать, что…

– Сперва выпейте.

Она подняла свою рюмку. Хочет ободрить меня, потому и выпила залпом?

Не слишком насилуя себя, Камилл последовал ее примеру. Она тут же налила ему снова.

– Вам теперь лучше? В обморок не упадете? У меня нет опыта с мужчинами в обмороке… Лучше подкрепитесь еще…

– Зачем?

Теперь она наверняка заметила, как неумело я держу сигарету; но разве это важно, когда ты всем своим существом чувствуешь, как над тобой собирается самая худшая беда…

– Я в несколько затруднительном положении, ведь нет смысла что-то от вас скрывать. Но полагаю – вы настоящий мужчина. Вчера я видела Ивонну в обществе американского военного. И не простого рядового: кажется, сержанта, или что-то в этом роде.

– И что вы сделали?! – услышал он собственный выкрик.

– Ничего. А что, по-вашему, я должна была сделать? Ивонна совершеннолетняя, взрослая женщина, сама отвечает за свои поступки.

– И где она теперь? – Да ведь я это уже спрашивал, но разве можно вести себя логично, когда вокруг рушатся миры?

– Откуда мне знать? Наверное, с тем сержантом. Порыв ледяного ветра у виска…

– И… они в гостинице?

– А может, на прогулке, за городом. Однако я не могу утверждать, что он рвет там для нее цветочки. Выпейте.

Он послушался без возражений, и тут перед его внутренним взором со звоном рухнул стеклянный замок. Тьма, преисподняя, конец.

– А вы-то что об этом думаете? Вы ведь ее тетя! Вы же не такая, как она! – запальчиво крикнул он вдруг, пораженный собственной смелостью.

– Я не знаю, какая я. Знаю только, что не люблю быть такой, как все. Но меня к этому принуждает моя профессия.

– Она тоже не такая, как все! Она… она особенная!

– Так, наверное, думает и тот сержант.

– Я должен с ней поговорить… Должен, понимаете.

– Понимаю, но где вы ее найдете?

– Обойду все гостиницы.

– Вы уверены, что она где-то зарегистрирована? Я в этом очень сомневаюсь.

– Что же вы мне посоветуете?

– Знаю, что это нелегко, но… выбросьте ее из головы и возвращайтесь домой.

– Да ведь я ее люблю! – Он перестал владеть собой; сигарета выпала из дрожащих пальцев, он и не заметил. Тетя Мина подняла, загасила ее в пепельнице. – А тут еще ее родители, я не могу вернуться и сказать им правду! Насколько я их знаю, они этого не переживут!..

– Я тоже немного знаю брата и невестку. Не переживут– это тоже еще как сказать. И потом, я надеюсь, Ивонна снова вернется домой.

– Вы надеетесь? Вы только надеетесь?

– Бывают случаи, и их достаточно много: когда парней из армии США отзывают на родину, они увозят с собой своих чешских возлюбленных…

– Пойду искать, буду искать ее по всему городу. Пожалуйста, дайте мне ваш телефон… а, не надо, он есть на визитке… Если она придет или позвонит, скажите, что я здесь, что я заклинаю ее вернуться со мной… пусть хоть о родителях подумает! И разрешите мне позвонить вам, может, все-таки Ивонна даст о себе знать…

Мина проводила его до двери.

– Буду держать большой палец вам на счастье.

Те же слова, что и вчера, только в других дверях, и столь же напрасные: „Держу большой палец на счастье вам обоим“… Но сегодня эти слова похожи на циничную насмешку.

С болью в сердце спускался он по лестнице, тетя Мина все еще стояла в дверях, стройная, с фигурой манекенщицы, Камилл, правда, не очень-то разбирался, да и не думал об этом в своем несчастье, но то, как она была одета, – безусловно, неплохая реклама для салона „Parisya“.

Уличный шум долетал до него словно издалека. То, что он услышал от тети Мины, наверное, какое-то страшное недоразумение; конечно, ослепительная племянница – серьезная конкуренция для этой пани, а вдруг Ивонна– жертва злобной, завистливой клеветы? То, что он увидел вчера, обстановка комнаты, в которой живет Ивонна, кое-что объяснило ему. Камилл представил себе, как она укладывается на белоснежную кровать с золотым орнаментом – прелестная фигурка в тонком, ниспадающем, совершенно прозрачном одеянии, в таком при свете луны танцуют на полянке феи, – и в этот миг он загорелся к Ивонне мучительной, сжигающей и до отчаяния несчастной любовью поэта…

Зашел в первую же гостиницу. Портье провел по столбцам фамилий указательным пальцем с роскошным золотым перстнем.

– К сожалению, барышня Мандёускова у нас не проживает.

– Вы уверены? – Этот перстень с Клеопатрой кое-что говорит о тебе, и не слишком-то лестное, тип с наглой ухмылкой!

– Совсем этого исключить нельзя, но она у нас не зарегистрирована.

Камилл шел по городу, всматриваясь в толпу прохожих; при виде каждой блондинки у него учащался пульс. Его обогнал армейский джип, рядом с зеленым мундиром за рулем – половодье золотых волос; у него опять пересохло в горле, он даже кинулся догонять. Джип свернул за угол – красивая девушка, но не Ивонна… И что за дисциплина в американской армии, если солдаты катают девушек в армейских машинах? Или сейчас, в эйфории победного мира, они уже все себе позволяют?

Следующая гостиница, тот же вопрос и заранее – страх перед ответом.

– Наша гостиница обслуживает только американских офицеров.

По лестнице со смехом сбежали две девушки, кинулись к портье.

– Два „честерфилда“[14]14
  Марка американских сигарет.


[Закрыть]! Запишите за номером 313, thank you[15]15
  Спасибо (англ.).


[Закрыть].

Шагая по городу, Камилл забрел на самую окраину. Длинная стена в одном месте разрушена, и сквозь эту зияющую рану открывался хаос разбитых фабричных цехов: искореженные стальные конструкции, закопченные глыбы бетона, мертво свисающие с обнаженной арматуры. Портальный кран перебит посередине, словно ударом исполинского кулака. Последний подарочек этих ухарей, что валяются теперь по гостиницам с чешскими девицами, будто ландскнехты в захваченной крепости, подумал Камилл, и его охватила патриотическая ярость. И это когда Германия уже лежала на лопатках! Чтобы в мирное время было поменьше конкурентов, так, джентльмены?!

Поодаль, на истоптанном лугу, перед большими пятнистыми палатками для экипажа двумя ровными рядами стояли танки с белой звездой на орудийных башнях; вдоль них со скучающим видом ходил, непрестанно жуя, караульный в каске, лихо сдвинутой на затылок; его черное лицо блестело, словно колесная мазь.

Еще одна гостиница, еще один напрасный поиск, нарастающая пустота в сердце и усталость в ногах. Камилл вошел в кафе при какой-то гостинице. Сплошь мундиры и девицы. Ивонны среди них нет.

– Черный кофе и коньяк.

– К сожалению, не могу вас обслужить.

– Должно быть, вы не поняли: я прошу кофе и коньяк.

Официант переступил с ноги на ногу

– Мне очень жаль.

Камилл начал в ужасе понимать.

– Это американская гостиница?

– Чешская. Но живут здесь одни американские офицеры.

– Так принесите же мне кофе, черт побери!

– Я уже сказал, что не могу вас обслужить: в это кафе имеют доступ только дамы.

Покраснев, Камилл вышел вон, лишь теперь он заметил на стеклянных дверях малюсенькую табличку: „For Ladies only“[16]16
  Только для дам (англ.).


[Закрыть].

Тогда остается только напиться…

Наконец – общедоступный погребок, в нем – чехи. Разумеется, и тут несколько военных, но без знаков различия, с пьяненькими девицами на две категории ниже. Зачем мне все это? Скоро выйдет сборник моих стихов, в конце концов, я уже и теперь писатель – что такое Ивон-иа в сравнении со мной? Может, наплевать на нее?.. Камилл быстро влил в себя две кружки двенадцатиградусного, в третью вылил стопку водки – совсем как грузчик после смены.

На площади вошел в телефонную будку; набирая номер не слишком твердой рукой, сам почувствовал, как тесное помещение наполнилось перегаром пива и водки от его собственного дыхания.

– Пани Термина? Простите, случайна Ивонно… То есть… Ивонна случайно не… не звонила?

– Пока никто не звонил, – услышал он тетушкин голос с оттенком усмешки.

– Я решил… решил все-таки уехать завтра. Может, увижу Ивонну вечером в каком-нибудь… Она будет где-нибудь в баре! – угрожающе крикнул он в трубку. – У ром я вам звякну… Можно мне позвонить вам утром, милостивая… а вдруг Ивонна придет ночевать?

– Можете. Но часов с десяти я буду в салоне.

И снова в путь по гостиницам. Одна, вторая, третья. В четвертой, довольно подозрительной, где-то на окраине, швейцар сжалился – дал добрый совет:

– Не думаете же вы всерьез найти в Пльзени место в гостинице? Попробуйте в окрестностях – Стод, Рокицаны, Стржибро. Или спросите в частных домах. – Он дал Камиллу два адреса.

По первому адресу хозяйка спросила:

– Чем будете платить? – На ее висок упала прядь жирных волос. – Долларами?

Он виновато покрутил головой.

– У меня занято.

На второй квартире ему сказали:

– Тут одна забронировала две постели, дала аванс. Камилл встревожился:

– Не блондинка, примерно двадцати двух лет?..

– Скорее, рыжая. Лет сорока.

Ему казалось, что длительная прогулка на воздухе помогает протрезвиться. Без аппетита, скорее по привычке, поужинал в переполненной пивной, где подавали пльзеньское особое, восьмиградусное. От стойки на Камилла уставился какой-то чин, кажется, сержант, его светлые волосы были коротко подстрижены на немецкий манер „а-ля Пифке“. Он презрительно поджимал губы над кружкой, должно быть, пиво ему не нравилось. Камилл отвернулся; ощущение измены нахлынуло такими крутыми волнами, что он сгорбился под натиском горя: Ивонну, его любовь, красавицу, ради которой он готов на любую жертву, ее восхитительное тело сейчас где-то в номере гостиницы терзает какой-то сержант, жлоб из Оклахомы, да еще при этом жует, как корова, жвачку…

Половину порции он оставил на тарелке, зато к пиву заказал порцию коньяка, впрочем, не слишком высокого качества.

И вновь – унылое, все более безнадежное паломничество по переполненным ночным кабакам, ему уже невыносимы были женский визг и смех и мужской американский говор, перекатывающийся где-то под языком, эти пьяные попытки изъясняться по-чешски, коверкая слова, эта назойливая, ко всему готовая услужливость чешских девиц – за пять долларов, а быть может, лишь за искру надежды, что кто-то из этих великолепно-неотесанных суперменов в минуту слабости решится увезти за океан экзотическую варварку с Востока. Как военный трофей… (Говорят, немцы воевали, чтобы подчинить себе мир, англичане – чтобы защитить Англию, а американцы – ради военных трофеев.)

Есть, верно, в этом и своя выгода: хорошая поэзия, так же как и качественная проза, не возникает на почве благодушия; она родится скорее из трагических ощущений разбитой души, мечущейся в водовороте страстей; а то, что толкует Роберт Давид о радости сердца, есть идеалистическая бессмыслица. Однако Камилл знал, что сам себя обманывает.

До полуночи оставалось немного. Смертельно усталый, с черной пустотой в душе, очутился он в конце концов на пороге шумного вокзального ресторана. Сквозь дым и пивные пары его измученный взгляд с трудом различил пять-шесть блондинок, но ни одна из них… Боже мой, я совсем потерял рассудок – разве могла быть здесь моя недоступная богиня, привыкшая спать на ложе мадам Помпадур…

Совсем без сил упал он на одно из немногих свободных мест в зале ожидания. Проведу тут ночь, как бездомный бродяга, а утром, грязный и небритый, позвоню тете Мине…

И тут… За столиком неподалеку за бутылкой виски – два негра и три девки, одна, с прыщавым лбом, толстыми губами и в солдатской пилотке, насильно поворачивала к себе лицо своего соседа:

– Скажи „рж“[17]17
  Особая фонема в чешском языке, произносящаяся как единый звук «рж».


[Закрыть]. Ну, скажи „рж“!

Он что-то шепелявил, но у него никак не получалось, девица махнула на него рукой. Встала, с грохотом опрокинув стул, так что с пола поднялась пыль, споткнулась о другой стул, который хлопнулся спинкой об стол. Девица, пошатываясь, пошла прочь – двурогая пилотка съехала на затылок – и исчезла в дверях уборной.

Вокзальный репродуктор что-то хрипел, нельзя было разобрать ни слова. На соседней скамейке кто-то похрапывал тоненьким фальцетом, открыв рот и бессильно запрокинув желтоватое лицо.

„Нет, это не для меня“, – внутренне запротестовал Камилл.

В одной телефонной будке в отверстии застряла американская монета, в другой на полу валялась оторвана трубка.

В тупом безразличии поднимался он на третий этаж, позвонил. Секунды – и в дверях появилась тетя Мина. Она была в другом платье, чем утром, на ногах лодочки, причесана – и без тени удивления.

– Вы… вы меня ждали? – пролепетал Камилл вместо извинения за столь поздний визит.

– Я знала, что вы придете, – улыбнулась она. – Только ненормальный мог вообразить, что сейчас в Пльзени можно найти ночлег.

– Ивонны не было?

Она сочувственно покачала головой.

– Можно подождать мне ее до утра в кресле?

– Зачем же так неудобно? К утру у вас шея заболит. Вы ужинали?

– Я о еде и думать не могу. – Камилл испуганно осмотрелся. – Но что скажет ваш муж?

– Для этого надо его иметь. Я уже три года как разведена. – Она принесла две рюмки и бутылку, ту же, что и утром. – Немного кофе? – Он кивнул.

Мина пошла на кухню. Ритмичным, по-молодому пружинистым шагом. Пусть лучше молчит, могла бы и предостеречь Ивонну от такого позора, но она и не подумала… Такая же предательница, и я ее за это ненавижу. Вообще, возможно ли, что она сестра налогового инспектора Мандёусека? Совсем на него не похожа, и не только внешностью, но прежде всего своим вольнодумием. Видно, Ивонна в нее пошла – эти две чем-то схожи. Никакой ответственности. Цинизм и в словах, и в поступках. Падки на грех. Кто ненавидит грехи, ненавидит людей, сказал как-то Роберт Давид, этот святой проповедник, только пусть не задается, сам-то на настоящий грех не горазд… Небеса ополчаются против нас за наши грехи, а люди – за наши добродетели, посмеивался этот преподобный, который вместо французского учил нас добродетели… Подивились бы, пан профессор, как вы воспитали Ивонну….

В кухне звякала посуда. Камилл машинально приподнял крышку деревянной шкатулки на столике. Сверху лежало несколько фотографий – на одной он с удивлением увидел смеющееся лицо Ивонны. Под ней другой снимок – Роберт Давид чокается с Мишью, у Миши в руке крышечка из-под косметики, а над головой виднеются какие-то тряпки… Да ведь это Руженка снимала тогда, в Татрах, наверное, Ивонна привезла показать тете Мине.

Веселое, такое фотогеничное лицо Ивонны… На глазах его выступили слезы, он не смог их удержать. Бее вместе– алкоголь, усталость и горе, усугубленное этим вот неожиданным напоминанием о его утраченной любви, – как бы завершило сегодняшний несчастливый день.

Тетя Мина вошла, да так и замерла; поскорей поставила поднос с кофе на старый комод.

– Боже мой, как же мне вас утешить… – обхватив голову Камилла ладонями, она прижала его к себе. Заплаканным лицом тот почувствовал прикосновение ее груди– наверное, она просто не осознает, что делает… Он закрыл глаза: пускай, ведь Мина Гайна – тетка его любви Ивонны, той самой, которая сейчас, быть может, с кем-то в любовных объятиях, и бог знает, какие они выкидывают номера… Я пьян и, похоже, не отдаю себе отчет, что происходит, – но он прекрасно все понимал: обнял Мину за бедра, крепко к ней прижался. Она отвела его руки, наклонилась и поцеловала в губы. И ошеломила отрезвляющей фразой:

– Вы не забыли, что я тетя Ивонны? И что это грех?

– Все равно, – прошептал он. – Теперь мне уже все равно…

Он нашарил выключатель торшера, под которым сидел, нажал. В узкой полоске света от уличного фонаря, рассекавшей темноту комнаты, поднималась к потолку колеблющаяся струйка пара над чашкой горячего кофе.

Ивонна тоже рассматривала фотографии в большом волнении (неизвестно, от чего больше: от самих снимков или от этого великолепного калифорнийского парня Ника?).

– Поскорее сделай мой портрет! – крикнула она Нику в ванную. – Сфотографировал крейсер, сумеешь и меня, – добавила она, довольная тем, что неплохо может изъясняться по-английски, теперь стократно окупаются часы, дни и месяцы учения, когда она, привычным движением нанизывая бусинки для украшений мужественных жен доблестных немецких героев, защищающих на Восточном фронте жизнь и безопасность жителей протектората, держала перед собой на рабочем столике английский словарик с надписью на обложке „Deutsch-bohmisches Worterbuch“.[18]18
  «Немецко-чешский словарь» (нем.).


[Закрыть] Словно знала, что трудится ради собственного счастливого будущего и карьеры!

– С крейсером-то было скорее везение, чем умение. – Ник в халате вышел из ванной, два раза развел руки в стороны так, что в плечах затрещало, и подошел к ночному столику за бутылкой.

– Не надо столько пить, – попыталась остановить его Ивонна.

– Как вспомню то пекло, ощущаю страшную жажду, Айв, – улыбнулся он Ивонне (ах, эти великолепные зубы, словно с рекламы „Thymolin“, пардон, „Colgate“[19]19
  Марки зубных паст – чешской и американской.


[Закрыть]). – Я отправился тогда сделать несколько идиотских снимков на дурацкую тему типа „Подготовка наших моряков к Соевым действиям“, вдруг слышу гул самолета, и правда: три бомбардировщика, чуть не сбивая брюхом верхушки пальм за пристанью, прут прямиком на тот крейсер. Мигом вытаскиваю фотоаппарат – три бомбардировщика метрах в пятидесяти над палубой крейсера – да это могут поместить на первой странице „Front Soldier“[20]20
  «Фронтовой солдат» (англ.).


[Закрыть]. Щелк – и в ту же секунду лечу кувырком! Встаю, помятый, оглушенный страшной серией взрывов – god damn[21]21
  Черт побери (англ.).


[Закрыть] – что там наши, с ума посходили?! Крейсер горит, а те три самолета разворачиваются над морем и – только их и видели! Лишь на солнце блеснули, и я разглядел на крыльях последнего японский опознавательный знак! – Повезло еще, что я нашел свой аппарат в пятидесяти шагах. Может, он уж ни на что не годен, но попытка не пытка – бегаю по молу, щелкаю как сумасшедший! И вот гляди, – показал он на пачку фотографий в руках Ивонны.

Накренившийся крейсер окутан дымом, орудийная башня сорвана, ствол пушки сломлен, будто засохшая ветка, корма в огне, матросы прыгают с горящей палубы в море…

– Косоглазые тогда устроили небольшую прогулку от Пёрл-Харбора на Гонолулу. Много людей погибло, это случилось в то время, когда наши парни получили увольнительные на берег. А я заработал на этом три тысячи долларов– мои кадры получили вторую премию на армейском фотоконкурсе и обошли многие журналы.

Ивонна, сидя на постели, с восхищением перебирала коллекцию снимков из репортажей Ника.

– Будь осторожна, Айв, а то сгорим, как те матросы с крейсера. – Ник смёл горстку пепла с одеяла. – Но мой шедевр – этот, – вытащил он из груды фотографий одну. – Наше контрнаступление в Арденнах. Первая премия в федеральном конкурсе фронтовых фотографий, я и говорить не хочу, сколько мне за нее перепало.

Тщедушный солдатик в американской каске прыгает через какой-то ров, рот приоткрыт, словно в удивлении, автомат только что выскользнул у него из рук и падает, а вся фигура солдата, повисшая в воздухе, будто сломалась – сразу видно, он смертельно ранен… Человек еще прыгает через ров, но он уже мертв…

– Это страшно, – выговорила Ивонна.

– Евреев вообще незачем посылать на войну, – сказал Ник. – Во-первых, у них плоскостопие, а во-вторых, все они…

Он произнес слово, которое Ивонна не поняла.

– Ну, значит, притягивают беду, как малиновый сок – ос. Но все же этот агентишка из Денвера подарил мне такой кадр, какого мне уж до конца жизни не сделать. – Ник откупорил бутылку. – Да и никому другому. В „Life“[22]22
  «Жизнь» (англ.),


[Закрыть] его напечатали на первой странице, как лучшую фотографию года.

– Ты побывал в жестоких переделках, Никушка!

– Ни-куш-ка… Это ты мне? – Он ткнул два раза в свою волосатую грудь.

Ивонна со смехом кивнула.

– Смелого пуля боится. Автомобили – уже не так. Когда в сорок четвертом мы прибыли в Париж, один болван французишка, гражданский, конечно, надравшись по случаю победы, сшиб меня на машине, – сказал Ник и опять выпил.

– Не пил бы ты перед завтраком!

– Судя по тому, что ты еще в постели, дарлинг[23]23
  Дорогая (англ.).


[Закрыть], завтракать мы будем не раньше чем через час. Пардон, через полтора. Полчаса у тебя заберет твое киноличико перед зеркалом.

– Это в том случае, если ты соберешься сделать мой портрет для твоего знакомого кинооператора из Лос-Анджелеса.

– Сделаю, Айв. А к нему еще несколько красивых фотографий: ты на лоне природы в обнаженном виде.

– Только я не хочу, чтобы они потом ходили по всему пльзеньскому гарнизону…

– Такого мне больше никогда не говори, Айв. – Ник сделался серьезным и перестал жевать резинку, – За кого ты меня принимаешь? Ты для меня не какая-нибудь девица за двадцать долларов; я отношусь к тебе очень серьезно, Ивонна…

Это прозвучало неожиданно искренне, и прежде всего то, что он назвал ее полным именем. Ивонна соскочила с постели и бросилась ему на шею.

– Знаю, милый, извини. Я так и не думала…

Через полчаса она вернулась из ванной в халате Ника– забавно, уже несколько дней она пользуется чужими вещами, но, если не считать сумочки с туалетными принадлежностями, все ее вещи остались у тети Мины, а ей вовсе не хотелось заходить к ней за чемоданчиком, чтобы тут же сделать тете ручкой…

– Послушай, как это получилось: сначала ты служил на флоте, но ведь в Арденнах действовали не моряки; тогда тебя перевели в пехоту? Или как корреспондента посылают по всему свету?

Ник – он уже сидел в кресле – отложил „Picture Post“[24]24
  «Иллюстрированная почта» (англ.).


[Закрыть], аккуратно пристроил горящую сигарету на краю пепельницы.

– Во время войны официальная должность не всегда совпадает с тем, что делаешь на самом деле, дарлинг. Война, правда, кончилась, но я пока еще ношу военную форму и потому предпочитаю не говорить о таких вещах. Ты все понимаешь и не станешь меня выспрашивать. Тем более что еще неизвестно, может, я останусь в армии, в оккупационных войсках в Германии…

Ивонна замерла перед зеркалом, обеими руками высоко подняв надо лбом свою роскошную золотую гриву.

– Значит, ты не скоро встретишься с тем оператором из Голливуда…

– Не беспокойся, Айв, твои фотографии я ему пошлю. И даже с письмом, где будут самые восторженные описания одной великолепной мисс из Златой Праги…

Ивонна уронила руки на колени, золотая кипа волос рассыпалась по плечам. В зеркале она увидела тень на своем лбу,

– Ты не должен был этого говорить. Как подумаю, что мне придется вернуться в Прагу, у меня начинаются желудочные колики…

Он подошел к ней сзади, обнял, увидел в зеркале свои загорелые руки на ее роскошной молодой груди – и у него участилось дыхание.

– Может, это будет ненадолго, милая Айв…

Крчма, расстроенный, вернулся в свой кабинет. Прочитал страничку своей монографии о Ромене Роллане, но строчки скользили мимо глаз, смысл написанного не до-< ходил до него, Из серебряной рамочки на письменном столе на Крчму критически поглядывало не слишком красивое, но выразительное молодое женское лицо. Он строптиво отодвинул фотографию, но тотчас устыдился этого и поставил ее на прежнее место. Неужели эти черты действительно принадлежали существу, именуемому ныне его женой?

Из-за закрытой двери в комнату Шарлотты раздался знакомый крик Лоттыньки, которым попугайчик почти всегда сопровождал свой свободный полет. После чего воцарилась многозначительная тишина. Высшая степень напряженности: даже с попугайчиком ни словечка, а ведь именно болтовнёю с ним Шарлотта часто, с обиженным видом, заменяет себе общение с мужем.

Чтобы успокоиться, Крчма начал обрезать кончик сигары. К черту эти скорбные годовщины! Перед глазами всплыл укоряющий образ алтаря там, за закрытой дверью: большая фотография Гинека обрамлена черным флером, с двух зажженных свечек капает воск, букет темных роз в вазе. А под фотографией – вырезанная из кости лошадка с развевающейся гривой, вставшая на дыбы. Их было две; Шарлотту невозможно было отговорить – поставила лошадок у подножия памятника над могилой, в которой, естественно, Гинека не было, как самую его любимую игрушку в детстве. Но кто-то одну лошадку украл, а вторую Шарлотта решила унести домой.

Новый торжествующий крик попугайчика в полете – и тотчас звук захлопнувшейся дверцы клетки: никто не смеет столь бесцеремонно нарушать сегодняшнюю скорбную тишину, даже самое близкое для Шарлотты живое существо, ее любимая Лоттынька За что, собственно, если не считать гибели Гинека, мстит мне Шарлотта? За то, что за последние годы она невероятно быстро постарела и от прежней ее привлекательности не осталось и следа? За то, что я ускользаю от нее в мир своих интересов, к которым она не причастна? Ее болезненная нервозность все больше и больше походит на душевное расстройство; если б каждая женщина в свои критические годы с таким эгоизмом переносила свою депрессию на окружающих… Какая ошибка – иметь жену намного старше себя…

Крчма попытался продолжить работу, но не смог сосредоточиться, найти мысль, которая логически увязывалась бы с последним абзацем.

Вошла Шарлотта с пыльной тряпкой в руке. Крчма тихонько вздохнул: почти всегда, когда он принимается за работу, Шарлотта находит способ продемонстрировать свою чрезмерную занятость, прямо перегруженность домашними делами.

Она вытерла деревянный футляр виолончели, стоящий в углу, хотя никакой пыли на нем не было.

– Отодвинь-ка свой хлам… – Она начала смахивать пыль с настольной лампы, с вещей на его столе. Хлам… Правда, надо отдать ей должное: к стопке школьных сочинений, над которыми иной раз я тружусь, как галерный раб, Шарлотта питает уважение: это неотъемлемая часть моей профессиональной работы; а все прочее – хлам.

Он молча подчинился.

– Голова уже не так болит?

– Порошок совсем не подействовал, – сказала она с миной торжествующего мученичества и страдальчески поджала губы.

Он знал, что это не так: когда у Шарлотты по-настоящему разыгрывается мигрень, она лежит пластом в полумраке со спущенными шторами и не может думать даже о самой легкой домашней работе.

Пыль стерта. Как бы поточнее выразить тот процесс в развитии воззрений Ромена Роллана, когда от надклассового гуманизма в понимании революции он подошел к постижению подлинных исторических и социальных причин ее?

Энергично щелкнула ручка двери, вошла Шарлотта с лейкой и направилась прямо к его столу. Он немного отодвинулся вместе со стулом, чтобы она могла у него за спиной полить большой фикус – свою гордость; цветок дорос до потолка, и там, изогнувшись, обрамил высокое окно их виллы в стиле модерн. Потом она занялась цветами на жардиньерке у противоположной стены. Крчма с тревогой заметил, как у нее вдруг бессильно опустилась рука с пустой лейкой.

– Знать бы, где Гинек лежит… – заговорила она знакомым тоном, предвещавшим слезы.

И хотя двери в ее комнату были закрыты, Крчма почти физически ощутил церковный запах горящих свечей.

– Для нас Гинек лежит на Ольшанском кладбище. – Он постарался сказать это примирительным тоном.

– Но где он покоится на самом деле? – всхлипнула Шарлотта. – Так ужасно представить – ночная пустыня… сбегаются гиены, и вот только груды костей, выбеленных раскаленным солнцем… Немцы, конечно, не хоронили павших с неприятельской стороны! – Она уже почти кричала. – Мы могли бы теперь все вместе счастливо жить, если б не твоя чрезмерная…

– Довольно, Лотта, – перебил он ее. – Ты прекрасно знаешь: он сам решил идти, и я не имел права его удерживать. Никто не имеет права запрещать другому сражаться за родину.

– Будь она проклята, твоя любовь к родине! – Шарлотта уже не владела собой, стала жестокой. – Будь это твой собственный сын, ты бы ему никогда не позволил идти, понимаешь, никогда!

– Перестань, ты не права. И дай мне работать, Лотта, пойми, для работы нужен покой…

Конечно, она не хотела так хлопнуть дверью – просто дверь вырвалась из рук.

– Годовщина смерти Гинека, а ему надо ра-бо-тать… – уже за дверью сорвался в истеричном плаче ее голос, она обращалась к попугаю. – Как будто сегодня обычный день…

Крчма посидел, уткнув лицо в ладони, в горле запершило, как от едкого запаха горящих свечей. Опять я был так категоричен: заявить человеку, что он ошибается, а прав я, – самое худшее, что можно сделать. Никто ведь не ошибается нарочно, так лее, как никто не хочет, чтобы у него помутился рассудок; просто люди считают свои ошибки непоколебимой истиной.

…Внутренняя борьба Роллана за освобождение от пацифистских настроений, от пацифистских настроений…

Нет, нет, сегодня и впрямь лучше заняться школьными тетрадями, отбывать эту каторгу учителей… А, наконец спасительная мысль! „Внутренняя борьба Роллана нашла отражение в судьбе Аннет Ривьер, героини „Очарованной души“. Быть самим собой, ничего не делать наполовину, выступая против лицемерных условностей, вплоть до разрыва с семьей…“

В прихожей зазвонил звонок, раздосадованный Крчма посмотрел в окно. У ворот двое незнакомых. Если они ко мне, то сегодня – самый неудачный день из тех, которые лучше бы вычеркнуть из памяти…

Вот как – оказывается, это родители Ивонны! Появление отца и матери бывшей ученицы в квартире бывшего классного наставника – действительно нечто исключительное.

Он усадил гостей за журнальный столик. Работа над очерком о Роллане пошла сегодня к чертям собачьим. Ладно, хоть воспользуюсь случаем, чтобы немного разрядить атмосферу в доме! И он пошел попросить Шарлотту приготовить чай (от кофе пани Мандёускова отказалась, и так, мол, совсем не спит из-за Ивонны).

– Вы – наша последняя надежда, пан профессор, – сцепила руки Мандёускова, подробно рассказав о сумасбродной выходке Ивонны. – Они все в классе так вас уважали, ну и Ивонна, конечно…

– Боюсь, в данной ситуации это мало поможет…

Шарлотта внесла поднос с чашками. Крчма с некоторой опаской поглядывал на неприступное, все еще трагическое выражение ее лица; его гости часто бывают источником беспокойства, реакциями жены управляет ее психическое состояние в каждый данный момент, они непредсказуемы. Шарлотта сосредоточенно, без улыбки, оглядела гостей, особенно женщину. Малопривлекательное лицо последней как бы немного успокоило ее; просьбу пани Мандёусковой подсесть к ним и помочь чутким женским советом в таком трудном положении Шарлотта довольно категорически отвергла. Крчма предпочел не уговаривать и дать ей уйти.

– Что вы нам посоветуете, пан профессор? – Мать Ивонны повернула к нему озабоченное, заплаканное лицо. – Может, искать ее через полицию?

Некоторое время Крчма разглядывал их; он сам корил себя за это, но что-то в их поведении вызывало у него ассоциации с образами Конделиков.

– Зачем же напрасно позорить себя и ее? Быть может, вы и ускорите возвращение Ивонны домой на день, зато потеряете куда больше в ее отношении к вам.

Крчма вдруг осознал, что, в сущности, признателен им за визит: правда, оторвали его от работы, но вместе с тем вывели из неестественного для него состояния обороны; ведь ему больше пристало атаковать, чем неуверенно защищаться.