Текст книги "В шесть вечера в Астории"

Автор книги: Зденек Плугарж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 34 страниц)

Зденек Плугарж
В шесть вечера в «Астории»

Роман

Пролог

Семеро поднимались цепочкой по каменистой тропе. В горах бушевала гроза, и дождевики, накинутые поверх рюкзаков, делали путников похожими на странных горбатых контрабандистов. Шли молча, над головой почти непрерывно грохотало, эхо грома перекатывалось между скалистыми отрогами, словно раскачивалось в исполинской люльке; с трудом распознаешь, где гром, а где – его отзвук. За зубчатым гребнем, замыкающим долину, фиолетово вспыхивало небо. Встретил бы их кто в такую непогоду, удивился бы: вместо того чтобы спешить вниз, в безопасность, под крышу, эти упрямо лезут куда-то в гору, хотя гроза усиливается и густеет мрак в негостеприимной каменной пустыне.

Крчма, шедший впереди, остановился у развилки, чтобы окинуть взглядом следовавшую за ним шестерку бывших своих учеников.

– Будем надеяться, Гонза уже на пути вниз, – проговорил Мариан Навара; он сказал это самым обычным тоном, как о чем-то само собой разумеющемся. Словно хотел разбить тягостный ему пафос этой минуты.

Всего полчаса назад, когда их группа возвращалась из похода в горы, эти несколько человек отстали от других, Крчма вдруг осознал, что еще с обеда, который они съели под открытым небом, не видел Гонзу Гейница. Тот хотел обязательно «сбегать», как он выразился, через Прелом на Брадавицу. И это Гейниц, такой мозгляк, единственный в классе, у кого была четверка по физкультуре! И на экскурсию-то в горы явился в легоньких полуботинках…

Фиолетовый зигзаг молнии оборвал тревожные мысли, оглушительный грохот прокатился по долине, скалы швыряли друг другу эхо, словно мячик. Порыв ветра с дождем взъерошил гибкие ветки стланика.

И снова – в гору! А еще полчаса назад они, оживленно перебивая друг друга, мечтали о славном ужине после трудного похода… «Не верь словам, ни своим, ни чужим, верь только фактам», – подумалось вдруг Крчме: все шестеро запротестовали против его намерения одному выйти навстречу Гейницу.

– Вы просто шайка ослушников, гроза в горах – это вам не шутка!

– А вы уже не имеете права приказывать нам, вы уже не наш классный руководитель! – усмехнулся ему в лицо здоровяк Пирк.

В глубине души Крчма гордился этими шестью бывшими своими подопечными: ни один из них не предпочел отдых в тепле туристской базы, где им предстояло заночевать. И в этой атмосфере внезапно вспыхнувшей, несколько истерически-отважной самоотверженности больше всего нужен был ему именно Пирк с его немного грубоватой крестьянской надежностью.

Шагали как заведенные. Дождь припустил, старенькое пальтишко Пирка пропиталось водой как губка, на плечах Миши темнели пятна сырости. Смеркалось; напрасно Крчма освещал фонариком дорогу в местах, где тропа выпрямлялась: о Гейнице ни слуху ни духу.

На повороте конус света нечаянно высветил лицо Ивонны. Во всем виновата она, эта сумасбродная девчонка! Самая красивая в классе – за три года, что прошли после их выпуска, Ивонна расцвела ослепительной женской красотой. И очень быстро приручила кое-кого из своих бывших одноклассников: ее давний неудачливый поклонник Гонза Гейниц тащил сегодня рюкзак Ивонны, небрежно перекинув лямки через одно плечо, вроде это ему пустяк. А незадолго до обеденного привала и произошел тот мелкий инцидент, который стал крылатой причиной куда более крупных последствий. Гейниц споткнулся, рюкзак Ивонны сполз с его узкого плеча, покатился с крутого склона и остановился лишь, упершись в большой валун.

– Вот растяпа, – добродушно бросила Ивонна. – Тебе бы портфельчик носить с бутербродом да с сатиновыми нарукавниками…

Это было жестоко со стороны Ивонны, но деликатность не относится к числу добродетелей красавиц, устремившихся к карьере кинозвезд.

Бухгалтер Гейниц тогда побледнел, стал серым, как татранский снег в конце лета, его тонкие губы задрожали. Крчма сказал что-то в его защиту, но сразу же и забыл от волнения, хотя эти его слова должны были несколько сбить спесь с Ивонны. Но Гейниц, казалось, еще сильнее осунулся; в смятении принялся он протирать очки, а с ними и глаза, до той минуты восхищенно и потерянно устремленные на недоступный кумир, отвернулся к безучастным татранским вершинам. Как знать, быть может, именно в эту минуту и проклюнулась в нем оскорбленно-мстительная мысль: ну, покажу я тебе, каков этот всеми презираемый, этот униженный слабак, эта цифирная душа Гейниц! Выше, выше, от дождя озябли руки, промокла одежда, и – после дневного похода – все тяжелее ноги; наконец в голубоватом взблеске молнии выступили из тумана очертания Збойницкой хаты. Туристская хижина – это было спасение; образ чашки горячего чаю, витавший перед ними всю дорогу – хотя никто об этом и не заикнулся, – обрел реальность.

– Может, этот шалый уже здесь и преспокойно уплетает свинину с капустой. – Ивонна отвела со лба волосы, промокшие даже под капюшоном.

Пирк дернул ручку двери, и лицо у него вытянулось. Подергал еще. Холодно и пусто – в промежутках тишины между раскатами грома слышался только плеск воды, льющейся из водосточной трубы. Посветили через окно: остывшая плита, на стене несколько сковородок, в углу – забытый детский мяч; все мертво.

Разочарованные, с трудом проглотили слюну – и тут, разом, все поняли, хотя никто этого не высказал: а с Гейницем-то, пожалуй, что-то серьезное…

– Гонза-а-а! – крикнул Камилл.

Все хором подхватили зов, даже девушки своими тонкими голосами. Молния озарила тучи, скалы не успели еще отразить эхо грома, как его покрыл новый оглушительный удар. Что это, гроза возвращается?

Мишь прижалась спиной к деревянной стене хижины, под карнизом, чтобы как-то укрыться от припустившего дождя. Устало закрыла глаза; от всей ее покорно поникшей фигурки исходила безмолвная мольба: хоть глоточек чего-нибудь горячего!

– Проклятый мальчишка. Вы, девочки, подождите здесь, а мы пойдем дальше. Незачем мокнуть всем!

– Нам будет страшно в такую грозу! – пискнула Руженка.

Крчма смекнул, в чем дело: конечно, вокруг высокие горы, но прихоть молний непредсказуема – что, если ударит в хижину? Попытался осветить туман над крышей: есть ли громоотвод? Ничего не разглядел. Да если и есть, разве это стопроцентная гарантия? Поэтому он не стал возражать, когда Ивонна категорически заявила:

– Мы с вами.

Снова в тяжелый путь, в черную неизвестность, под тучами и дождем. Опять ослепила молния, и сейчас же от невероятной силы грома дрогнула под ногами скала. И, словно это было сигналом, дождь превратился в ливень. Крчма чувствовал спиной, что уже и рубашка у него мокрая; из своих рыжих моржовых усов он отжимал воду.

– Гонза! Гонза-а-а!! – кричали в промежутках между ударами грома.

Безмолвный отклик – плеск воды – все сильнее угнетал душу. Крчма с помощью фонарика отыскивал «штайманы»[1]1
  От нем. «Steinmann» – каменный человек. – Здесь и далее примечания переводчика.


[Закрыть]– пирамидки камней, наваленных на заметных валунах. Ориентиры, обозначающие дорогу к Прелому. Но как быть, если они и доберутся до этой крутой седловины, а Гейница и там нет? Крчма не находил ответа на этот вопрос.

Он вдруг поймал себя на том, что эта спасательная экспедиция ему, в сущности, по нраву: человеку широкой души следует и в пожилом возрасте сохранять в какой-то степени романтичность. Страсть к приключениям отдаляет наступление душевной вялости. Впрочем, в каждодневной жизни люди все больше рассчитывают на механических помощников, вместо собственных ног научились пользоваться автомобилями и вряд ли когда расходуют столько энергии, чтоб хорошенько утомиться. А за атрофией икроножных мышц неизбежно следует атрофия самодисциплины и восприятия…

Тр-р-рах! Молния ударила в скалу в двухстах шагах впереди. Руженка ойкнула и села прямо на землю. Перед глазами Крчмы будто осталось ее как бы пульсирующее в шоке лицо с ослепшими глазами. И тотчас новая молния – и где-то слева, во мгле, рухнула со склона лавина камней, только слышалось, как стукаются камни о камни; две секунды тишины – и опять грохот камней, катящихся по склону…

– Так дальше нельзя! – закричал Крчма, в грохоте грома никто его не слышал. – Костер! Надо найти место для костра!

Судьба им улыбнулась: в полусотне шагов оказалось какое-то подобие укрытия под нависшей скалой – там могли поместиться три-четыре человека.

– Камилл! Останешься с девчатами, – Крчма силился перекричать непрестанный грохот грома и плеск ливня. – Не бойтесь, мы за вами вернемся, найдем Гейница или нет! Перед ним выросла Ивонна:

– А вы нам не приказы…

Влепил ей пощечину. При вспышке молнии разглядел ее миндалевидные, широко раскрытые в изумлении глаза; девушка растерянно потрогала свою щеку, но не произнесла больше не звука.

– Пригляди за девчонками, Камилл, как бы не простудились! Надо двигаться, делайте гимнастику – не хватало еще, чтоб сразу трое свалились с воспалением легких! И ни при каких – понял? – ни при каких обстоятельствах не удаляйтесь отсюда хотя бы на десяток шагов, пока мы не вернемся, – не то не завидую тебе! Пока!

Втроем пошли дальше, к очередному «штайману». Будь благословенна чья-то давняя мысль, ее оценишь только в такой вот экстремальной ситуации. Но по этим ли ориентирам, по этим ли «каменным человечкам», совершал Гейниц, назло Ивонне, свой дурацкий поход? Выпороть бы его за это…

– Гонза! Гон-з-а-а-а! Отзовись! Го-го-го!

Гроза чуть ослабела, только ливень хлестал по-прежнему. Раскаты грома уже не так оглушали – или к ним притерпелись, – они будто слились с шумом дождя, и теперь слышался как бы гул морского прибоя, только не такого равномерного. Зато молнии словно раздвигали тучи, их вспышки почти не прекращались и временами было светло как днем.

– Гон-за-а-а-а!

Фонарик Крчмы заметно разрядился, напрасно искал он очередной «штайман». Неужели сбились с дороги? Вернее– с направления, о дороге тут и речи не было. Позади грохнуло, посыпались камни – кто-то свалился в темноте, проехался по склону.

– А, черт… – Крчма услышал голос Мариана в нескольких метрах ниже себя – и одновременно, с противоположной стороны что-то похожее на слабый стон…

Пирк помог Мариану вскарабкаться обратно.

– Стойте! – остановил их Крчма. – Тише!

Какой-то странный писк… Переждали очередной раскат грома.

– Сю-да…

Сомнений больше не было. Крчма водил угасающим лучиком фонаря по скалистой стене, с которой донесся этот зов, от волнения рука его дрожала. Никого! Только груды мокрых, мертвых камней… Небо снова озарилось неверной вспышкой, и вот, в полусотне метров, в стороне, над почти отвесной скалой, скрюченная фигура Гейница, нога его как-то неестественно вытянута и торчит над узким карнизом.

По россыпи камней подобрались под самый карниз, на котором полулежал Гонза. Господи, как он туда попал? Фиолетовый свет озарил склон выше его – теперь все ясно. Гейниц взбирался от Прелома на Восточную Высокую, там его застигла гроза, и он поступил точно так, как поступают все неопытные туристы в Татрах: стал спускаться напрямик, ничего не зная о коварном характере многих гор, склоны которых незаметно становятся все круче, пока не заканчиваются отвесной стеной или карнизом.

– Спасибо тебе за ночную прогулочку! – закричал ему наверх Крчма. – Хвастливый олух, мамелюк египетский, чертов счетовод!

В свете молнии – недоуменно вытаращенные глаза Гейница, он словно не узнавал своих.

Постояли в нерешительности. Отвесная, монолитная, мокрая скала с незначительными неровностями, добрых шесть метров высотой… А у них – голые руки, даже веревки нет!

– Вот бросим тебя тут, посылай потом за пожарными с лестницей! Я аннулирую твой аттестат зрелости, слышишь?!

Прежде чем Крчма успел сообразить, что же теперь делать, Пирк без слов полез вверх. Соскользнул, скатился обратно. И снова полез.

– Не дури, убьешься! – крикнул ему Мариан.

– Что же ты советуешь – оставить его там? – оглянулся вниз Пирк.

Он подтянулся на руках еще на полметра, бесконечно долго искал носком башмака хоть крошечный выступ, Крчма подошел, встал прямо под ним.

– Отойдите, пан профессор[2]2
  В гимназиях Чехословакии учителей с университетским образованием называли профессорами.


[Закрыть], коли сорвусь, вам на голову грохнусь!

– Для того и встал.

Потоки дождя хлещут скалу, Пирка, небо вспыхивает и гаснет, где-то в стороне опять с грохотом валятся камни. Мариан встал плечом к плечу с Крчмой, хотя такая страховка дьявольски ненадежна.

Фонарик разрядился совсем, и теперь, как это ни парадоксально, все желали, чтоб молнии, единственный источник света, не прекращались.

Наконец Пирк всполз на узкий карниз, за который, видимо уже в падении, удержался Гейниц.

– Ну, как нам с тобой теперь быть, парень? – донесся сверху прерывистый голос запыхавшегося Пирка. – Знаете что? – крикнул он вниз. – Попробуйте сделать лестницу!

Крчма мотнул головой, чтобы стряхнуть воду с пышных своих бровей. Уперся руками в скалу, предложив Мариану влезть к нему на плечи. Но все равно между вытянутыми руками Мариана и Пирком, усевшимся на карнизе, оставалось три-четыре метра голой скалы. Пирк снял пальто.

– Удержишься, Гонза, коли спущу тебя?

Гейниц бормотал что-то невразумительное. В перерывах между ударами грома слышно было, как ругается Пирк.

– Дай хоть платок носовой…

При новом взблеске молнии Крчма понял его замысел ^ученик сообразительнее учителя – я и то не нашел бы решения так быстро; что ж, каждый человек, с которым я сталкиваюсь, в чем-то меня превосходит…). Связанными накрепко двумя носовыми платками Пирк обмотал запястья Гейница, продел между его рук рукав своего пальто, связал с другим рукавом.

– Повернись на живот… так… Гейниц вскрикнул от боли.

– Ничего, альпинист, придется потерпеть…

Почти безжизненное тело Гейница медленно сползало по скале к стоявшим под нею. Осыпавшиеся камушки били по лицу Крчму и Мариана. Пирк, не обращая внимания на потоки дождя, постепенно отпускал полы пальто. Наконец промокшие полуботинки Гейница коснулись поднятых ладоней Мариана.

– Ни дать ни взять «Трио Сабадос»… партерные акробаты в цирке Клудского… только у верхнего-то столько же огня в теле… как у дохлой собаки… – цедил Пирк, то и дело стискивая зубы от напряженного усилия удержать в руках мокрое пальто с шестидесятикилограммовым грузом,

– Ловите же! – отчаянно крикнул Мариан, валясь вместе с беспомощным Гейницем на камни.

Крчма помог ему встать; Мариан держался за голову – ушибся довольно сильно, Гейница пока положили на плоский валун.

– Нога… наверное… вы… вывих, – еле двигая одеревеневшими губами, бормотал тот чужим голосом, слов почти невозможно было разобрать. На виске ссадина, сквозь большую прореху в штанине просвечивает голое колено с большой нашлепкой засохшей крови. Но очки удержались, только одно стекло выбито. Однако хуже всего выглядела глубокая рваная рана под скулой, загрязненная мелкими осколками камней. Вот тут-то Крчма. здорово разозлился на Ивонну… Да разве внушишь легкомысленной девчонке Плутархово: «Мальчик шутя швыряет камнями в лягушек, но те погибают совсем не шутя, а на деле»? Она, поди, и забыла давно, кто такой Плутарх, разве что путает его с собакой Плутоном…

Рядом с грохотом приземлился Пирк – последние три метра он просто падал; стараясь ухватиться за выступ, окровавил ладонь.

Крчма с Марианом сцепили руки наподобие носилок,

– Обхвати нас за шею!

Но похоже было, что Гейниц и этого не сможет, так у него закоченели руки. Выбившийся из сил Пирк двигался впереди, выбирая дорогу. Кажется, это и называется «спасти кому-то жизнь», подумал Крчма. Только ведь даже такое вот доброе дело, в сущности, не более чем некая модификация эгоизма; оказанное благодеяние вынуждает к благодарности, а обеспечивать себе чью-то благодарность– один из способов утвердиться в чувстве собственной безопасности…

Обратно шли невероятно медленно, россыпь каменных глыб не лучшая дорога для носильщиков, идущих по необходимости бок о бок. К тому же ливень не переставал, Крчма с Марианом часто менялись местами под неудобным грузом. А впрочем, это нам не повредит: всякое напряжение, усилия, потраченные на одно дело, всегда оживляют, повышают способность достигать большего и в других делах…

– Такой мозгляк… елки зеленые, с чего это ты такой тяжелый? – пропыхтел Мариан, когда они в очередной раз опустили Гейница на землю.

– Да он весь водой пропитался, – хмыкнул Пирк.

– Смена караула! – объявил Крчма. Но здоровяк Пирк сбросил свой рюкзак.

– Эдак-то будет проще! – Он взвалил Гейница себе на спину. – Держись крепче, мамелюк несчастный, только смотри не задуши!

Так доплелись до навеса; навстречу им вышли иззябшие девушки.

– А где Камилл?

– Сказал – высадит дверь в Збойницкой хате, хотя бы пришлось рвать динамитом, и попытается разжечь плиту.

– О черт, вся команда вышла из повиновения! – вскипел Крчма. – Ищи теперь и его! Давно он ушел?

– С четверть часа.

Девушки окружили апатичного Гейница. С запада задул ледяной ветер, тучи поднялись выше, ночная гроза догромыхивала где-то за Беланскими Татрами.

К тому времени, как группка спасателей добралась до Збойницкой хаты, дождь, разумеется, прекратился. Далеко на севере временами беззвучно, словно мирными сполохами, еще озарялось чисто выстиранное ночное небо. И Со всех сторон раздавался гул только что родившихся водопадов. Камилл, к своему стыду, все еще бился над дверью хижины – ему удалось отвинтить ножом лишь верхнюю пластинку замка.

– Тебе бы красивыми словами девичьи сердца отворять, выражаясь языком твоей поэзии. А здесь требуется кое-что посильнее!

Пирк отыскал где-то за домом кирку, выбил порог, и после нескольких попыток ему удалось приподнять дверь на петлях.

Внутри еще хранилось тепло после вчерашней духоты; и восьмерым прозябшим, до нитки промокшим путникам тесное помещение показалось земным раем. Зажгли в кухоньке керосиновую лампу, и вскоре в печке забился живительный огонь. Под низким потолком общими усилиями соорудили с помощью веревок некое подобие хмельника, только вместо гроздьев хмеля тут висела мокрая одежка; от нее поднимался пар. Девушки, едва скинув дождевики, принялись обрабатывать раны Гейница; на изрядно распухшую щиколотку наложили уксусный компресс. Ивонна ваткой стала чистить ему страшную рану под скулой, в ней было полно песку. Гейниц, полуотвернувшись, стиснул зубы и крепко зажмурился – спирт сильно обжигал, – но, как истинный герой, и не охнул.

– Пардон, – изрекла Ивонна, закончив операцию; сняв с себя мокрую блузку, она кинула ее на веревку и села у плиты, сияя белоснежным бюстгальтером в свете керосиновой лампы. Измученный Гейниц опустил глаза.

– Ответственность за весь ущерб беру на себя, – заявил Крчма. – Завтра же сообщу полиции в Смоковце обо всем, что мы тут натворили. Все расходы запишем вот на этой бумажке.

Мариан приволок из спальни целую охапку одеял, в них закутали Гейница и уложили возле печи на импровизированное ложе из двух скамеек. Пирк откопал где-то бутылку, вопросительно глянул на Ивонну, дал ей понюхать. Та вскинула руки и издала восторженный клич, достойный многоопытной светской львицы и будущей кинозвезды.

– Very Special old Pale![3]3
  Название высококачественного коньяка (Великобритания).


[Закрыть] – воскликнула она, прекрасно выговаривая английские слова. – Дамы, господа, тащите бокалы!

В бутылке был, правда, всего лишь ром, но все радостно бросились за рюмками; однако шкафчик с посудой оказался запертым. Первую солидную порцию влили в рот все еще безучастному Гейницу. Когда бутылка обошла круг и вернулась к Крчме, в ней оставалось не более трети содержимого.

– И кофе будет! – весело вскричал Пирк, вытаскивая из рюкзака полотняный футляр от гитары. Сама гитара «отдыхала» в их базовом лагере, далеко внизу, в Спорт-отеле; вместо нее Пирк, ко всеобщему удивлению, извлек из футляра обыкновенный котелок.

Крчма с облегчением наблюдал за суетой вокруг спасительно греющей печки. Да ведь это начал осуществляться их давний уговор! Выпуск этого класса состоялся вскоре после гейдрихиады. Ребята тогда наспех организовали нелегальный выпускной вечер (бедняжкам даже потанцевать не пришлось!) в квартире их знаменитого школьного служителя со странной фамилией Понделе[4]4
  Созвучно с чешским «pondele» – понедельник.


[Закрыть] (квартиру эту расширили, открыв обычно запертую дверь в соседний кабинет естествознания). Тогда-то и поклялись друг другу, что после войны, когда можно будет путешествовать без Reisepass'a[5]5
  Заграничный паспорт (нем.).


[Закрыть], они совершат большую экскурсию в Татры. И над тортом, испеченным на искусственном меду, над селедочным форшмаком и пятилитровой бутылью из-под огурцов, наполненной домашним вином из перебродивших хлебных корок, не имевшим никакого запаха (вино это великодушно и безвозмездно поставил пан Понделе), ребята расцвечивали мечту об этой будущей, тотчас после войны, экскурсии самыми смелыми прожектами относительно того, какими замечательными яствами набьют они свои рюкзаки. Потягивая в конце пиршества эрзац-кофе из чашек, кружек и стаканчиков из-под горчицы, добытых в буфете пана Понделе, рассуждали, как наварят целую кастрюлю настоящего кофе, чтоб насладиться им среди вольной, мирной природы Татр…

С тех пор прошло три года, и только сейчас исполняли они свое тогдашнее обещание.

– Пусть простят нас ребята, которые спустились в базовый лагерь, но мы заслужили этот кофе! – с такими словами Пирк щелкнул по чьей-то мокрой рубашке, висевшей у него над головой.

Один за другим обрядно бросали в кипяток каждый свою лепту: по щепотке выдохшегося, но настоящего кофе, который хранили всю войну; под конец – гвоздь программы– всыпали туда содержимое маленькой баночки американской новинки «Несс-кафе», растворимого кофе. Столь убийственного напитка, отдающего вдобавок смолистой хвоей (Пирк засунул в свой рюкзак в виде трофея веточку карликовой ели), Крчма не пил ни до, ни после (наверное, эта ветка и придавала кофе вкус скипидара)… Но кто станет обращать внимание на такие мелочи в эйфории успеха спасательной экспедиции?

Один Гейниц, кажется, все еще неспособен был разделить общее настроение. Руженка заставила его проглотить несколько ложечек кофе – он даже не поблагодарил.

Мишь увидела в углу ледоруб; с помощью продырявленного детского мячика, валявшегося там же, да своего головного платка и дождевика она мигом превратила ледоруб в смешного человечка, человечек подскакал к Гейницу – наконец-то тот улыбнулся! Крчма громко похвалил Мишь за скороспелый образчик ее таланта.

В эту минуту Крчма вдруг осознал, до чего же любит он этих своих ребят, которых так основательно изучил за восемь лет их учебы; до чего свободным и как-то по-особому окрыленным чувствует он себя в их обществе! Вот ведь и та солидарность, которую они совершенно естественно, без всякого пафоса, проявили сегодня в критической ситуации, – быть может, тоже отчасти следствие тех нравственных принципов, которые он старался привить им – и которые сам в себе вырабатывал в длительном процессе самопознания. «Gnothi seauton» – высечено на храме Аполлона в Дельфах, по этому же принципу – «Познай самого себя» – жил еще Сократ… Без самопознания я не сумел бы выработать собственных этических норм. Сейчас, ощущая приятную усталость после такого приключения, Крчма особенно ясно чувствовал, что в честном, искреннем отношении к себе и к другим – ключ к счастью, а может быть, и к успеху.

А ребята потягивали черный нектар, этот символ классного содружества, счастливые заслуженной усталостью, которая лишь теперь растеклась по всему телу. Руженка вытащила фотоаппарат и, в надежде, что он не пострадал от потопа, сделала несколько снимков, даже со вспышкой. В печке весело постреливали смолистые поленья, тесное помещение наполнял знакомый, милый сердцу запах (в иных обстоятельствах мы сказали бы «вонь») подсыхающей одежды. Камилл Герольд украдкой бросал из полумрака восхищенные взоры на Ивонну, чья стройная полуобнаженная фигура особенно выделялась в этой суровой обстановке, и даже не подозревал, что такие же тайные, целомудренно-восхищенные взгляды бросает на него самого из-за печки Руженка Вашатова.

От двери сквозило, Ивонна озябла, Камилл услужливо кинулся к своему рюкзаку за свитером, прикрыть ей голую спину, – и вместе со свитером вывалилась из рюкзака отсыревшая газета. Прежде чем он успел помешать, Ивонна подняла ее: что-то привлекло ее внимание на первой полосе

– Нет, что это?.. Стихи Камилла! – Ивонна взмахнула газетой над головой, Камилл попытался отнять ее, но девушка уже ловко перебросила газету Пирку.

– Камилл Герольд, «Меланхолическое», – громко прочитал тот заголовок и начал декламировать первые строчки верлибра.

– Перестань! – крикнул Камилл, бледный от волнения,

– Раз Камилл не хочет – не читай, – сказал Крчма.

– А если не хотел, зачем брал газету с собой? – возразил Пирк, но читать дальше не стал и неохотно вернул газету раздосадованному Камиллу.

Мишь «по протекции» вылила Крчме остатки кофе. При этом что-то стукнулось о дно его алюминиевого стаканчика, и Крчма, к своему изумлению и к бурной веселости остальных выудил из стаканчика кусочек канифоли.

– Ну, спасибо тебе! – Крчма бросил канифоль Павлу Пирку, владельцу котелка и признанному скрипачу; еще в четвертом классе, в те времена, когда над Чехословакией стягивались тучи нацизма, Пирк на школьной вечеринке после «Крейцеровой сонаты» с успехом сыграл «Некогда были чехи юнаками…».

Обнаружение причины того, почему коммунальный кофе, выпитый во славу освобождения, имел странный привкус скипидара, вызвало общую громкую реакцию, Крчма вдруг понял: да ведь они еще, в сущности, дети) В их простодушном веселье вместилось сейчас все – и буйная юность на старте жизни, и ощущение свободы после шести черных лет, и перспектива мирного будущего… И он немножко позавидовал им.

Мариан разливал остатки рома.

– Аккуратней, ты не в Кане Галилейской, нас восемь глоток, а Роберту Давиду полагается двойная, – заметил Ивонна и, как бы спохватившись – но слишком уж нарочито, – закрыла рот ладонью: ну да, выдала Крчме секрет! Впрочем, это довольно старая новость. Горе учителю, у которого нет прозвища! Это доказательство его черствости и нелюбви к ученикам.

– За что будем пить?

Вместо ответа из угла кухоньки донеслось знакомое похрапывание: герой сегодняшнего приключения, обессилевший вконец Гейниц уснул крепким сном виноватого.

– Пожалуй, и нам давно пора на покой, – сказал Крчма.

– В день, когда случилось столько курьезного, спать не полагается!

Все стояли с посудинками в руках, словно ждали какого-то решающего, ключевого слова.

– Пью за то, чтобы в будущем все невзгоды вы принимали тоже как нечто курьезное. И чтоб вы всегда так же естественно, как сегодня, проявляли взаимную солидарность.

Чокаться к Крчме подходили по очереди – посуды было мало, ее передавали из рук в руки. Добродетельная и праведная Руженка Вашатова и раньше-то покашливала, видимо, простудилась во время ночной экспедиции, а глотнув рому, и вовсе зашлась, как того и ожидал Крчма; на глазах у нее выступили слезы.

– Вы – первый мужчина, от которого я получила пощечину, – сказала Ивонна, с восторгом протягивая Крчме свой стаканчик,

– Скромно надеюсь, что и не последний

Мишь подошла последней – ром у нее был налит в крышечку от какой-то баночки из-под косметики. На секунду дольше, чем прочие, глядела Мишь в глаза бывшего своего учителя.

– Что же пожелать вам, пан профессор? – произнесла она совсем тихо, для него одного.

А у него вдруг, с неожиданной остротой, сверкнула мысль и даже легкий морозец пробежал по затылку от предчувствия, что мысль эта в какой-то мере определит его судьбу. В самом деле, детей у него нет и никогда не будет (а он так хотел иметь их!). Что, если он, без ведома и согласия этих вот юношей и девушек, усыновит их, именно этих семерых из его бывшего класса, с которыми судьба случайно свела его нынешней драматической ночью? Усыновит в том смысле, что будет незаметно, но пристально следить за их дальнейшей жизнью, попытается деликатно и ненавязчиво поддерживать с ними дружескую связь, готовый прийти на помощь в случае нужды. Одним словом, попробует и дальше действовать в духе того нравственного обязательства, какое берет на себя учитель, впервые входя в класс: не только учить, но и воспитывать, исподволь внушая ученикам главные принципы этики, основы того, что возвышает биологическую особь до уровня человека, совокупность чего обуславливает его характер: чувство гражданской ответственности, крепкий хребет, честность в труде, терпимость к другим и так далее, а еще – не на последнем месте – чувство юмора, помогающее преодолевать беды и невзгоды…

– Пью за то, чтобы вы, дети, удались мне, – сказал он и залпом осушил свой стаканчик.