Текст книги "В шесть вечера в Астории"

Автор книги: Зденек Плугарж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 34 страниц)

– Хвала судьбе, столь ко мне благосклонной!

– Ты о чем?

– В гимназии ты всегда сидела за первой партой слева, а я – за последней справа, более удаленных друг от друга мест в классе не было. А здесь каждый садится, где хочет. По крайней мере знаю теперь, кто будет моей соседкой!

Мишь потащила его к скамье в коридоре, объяснив по дороге, что явилась она, к сожалению, не ради себя, а ради Ивонны.

– Подружка моя задумала обмануть судьбу, записавшись на медицинский, я ей только помогаю.

– Ты сказала „к сожалению“?

Мишь перевела разговор. Не признаваться же, что меня вдруг увлекла такая картина: внимательно-сдержанный Мариан сидит рядом со мной на лекциях. И так каждый день!

Храм святого Микулаша сиял на солнце неземной красотой – прекраснейшее на свете барокко…

„…Описание, хоть и не непосредственно, должно раскрывать картину внутреннего мира героев, в противном случае оно – балласт в современной прозе…“ Камилл снова углубился в „Теорию литературы“ Лукача. Ивонна, пожалуй, права: мой талант скорее раскроется в прозе… Вот прочитаю на сборнике стихов, черным по белому, собственное имя – и займусь теорией перед первыми опытами в прозе..

Бамм!.. Четверть шестого. Ивонна никогда не отличалась точностью, но она имеет право даже на нечто большее, чем традиционные четверть часика опоздания, с этим согласится любой. Единственный, кто, пожалуй, не признал бы за ней такого права, – мой отец. Он первым является в магазин, последним уходит, и горе той продавщице, которая опоздает на две минуты. Сегодня утром Камиллу даже жалко стало отца, когда тот покорно вздохнул: такое налаженное, процветающее заведение на главной улице, а единственному наследнику до него и дела нет… Но папа – молодец, он давно примирился с тем, что душа сына выше земных радостей, а может, даже выше весьма активного сальдо, или как там это называется в годовых отчетах! Быть может, папа подыщет со временем способного, до мозга костей честного управляющего, который когда-нибудь, когда старого хозяина уже накроет гранитная плита фамильного склепа на Ольшанском кладбище, будет не слишком обворовывать наследника, витающего в облаках…

„…Содержание определяет адекватную форму, а не на-оборот. Между содержанием и формой не должна возникать тягостная диспропорция, как между тощим телом и одеждой для толстяка…“

Строчки бежали перед глазами Камилла, не обретая смысла. Что могло задержать Ивонну? Киностудия – таинственные дебри, там, конечно, не придерживаются обычных рабочих часов, быть может, начинают и кончают позднее.

Бамм!.. Бамм!.. Половина шестого. Нет смысла вчитываться в теорию литературы, когда я не способен уловить ни единой мысли.

Камилл стал прохаживаться по дорожке. Нет, настолько Ивонна никогда еще не опаздывала. Храм с его зеленым куполом вдруг потемнел: солнце зашло за темно-синюю тучу.

Орхидея в шелковой бумаге… Как-то это выходит за привычные рамки, да и перед родителями будет немножко унизительно: нести цветок домой, хранить его до завтра в вазочке и потом снова заворачивать в шелковую бумагу… Первая же проходившая мимо девушка оказалась довольно привлекательной.

– Разрешите преподнести вам?

Она остановилась, смущенная и недоумевающая.

– Но почему?.. Ведь это… это ужасно дорогой цветок!

– А может быть, для подношения вам – слишком дешевый…

Девушка покраснела, улыбнулась, польщенная, и не сразу нашлась, что ответить.

– И вы ничего за него не хотите?

– За подарки отдачи не ждут.

Он подал ей орхидею, слегка поклонился и пошел прочь, спиной ощущая растерянность девушки. Через два десятка шагов обернулся – девушка все еще стояла на том же месте с орхидеей в руке и озадаченно смотрела ему вслед. Камилл помахал ей и скрылся за кустами жасмина там, где дорожка поворачивала.

Внезапно остановился как вкопанный. А вдруг… „В пять на нашей скамейке, а если дождь – в нашем винном погребке за кондитерской…“ Дождя, правда, нет, но, может быть, Ивонна просто перепутала?

Мчался вниз по Семинарскому саду, словно на состязаниях. Хоть тут-то судьба подворожила! Как раз нужный трамвай – вскочил на ходу. И столь же рискованным образом спрыгнул, не доезжая до остановки, прямо напротив кондитерской отца.

– Меня не спрашивала одна моя школьная знакомая? Белая наколка качнулась отрицательно:

– Пока нет, пан шеф…

– Принесите мне сюда виски с содовой. Большую порцию!

Только теперь Камилл огляделся. За столиками в дальнем зале сидели двое, и один из них, потягивавший вино из бокала, оказался, к изумлению Камилла, Франтишеком Крчмой!

– Пан профессор! Какая честь для заведения Герольда! (До сих пор Крчма не принадлежал к завсегдатаям герольдовского погребка.)

– А вот и молодой пан шеф – я как раз о тебе думал, Камилл. – Крчма распушил свои рыжие усы. – Знакомьтесь: мой бывший ученик пан Герольд. Редактор „Новой смены“ пан Валиш.

„Пан Герольд“ – как странно звучит это в устах Роберта Давида! Надеюсь, что в личных отношениях я никогда не стану для него паном… Камилл вспомнил: в журнале „Новая смена“ Крчма время от времени помещает краткие театральные рецензии или мелкие очерки из культурной жизни. Не там ли, кстати, вышла когда-то в нескольких номерах его монография о каком-то французском поэте, только о каком именно?..

Крчма в своей обычной, немного насмешливой манере стал расспрашивать о философском факультете; странно– это выходило у него как-то формально, и Камилл отвечал рассеянно: невзначай косился на часы, оглядывался на дверь. Две девушки за соседним столиком доедали бутерброды, та, что покрасивее, чем-то напоминала Ивонну. Она впилась в Камилла любопытным взглядом, незаметно указала на него подруге; обе склонили друг к другу головы, о чем-то зашептались, быть может, им импонировал светский жест, с каким он заказал себе виски. Потом девушки ушли, та, что покрасивее, еще обернулась в дверях и улыбнулась Камиллу.

– Вполне возможно, что с нами сидит ваш будущий автор, – обратился Крчма к редактору. – Камилла Герольда уже печатают в газетах!

Как уже бывало не раз, и в этих словах прозвучала невольная ирония. Жаль, что вы себя не слышите, но этими словами вы оказываете мне медвежью услугу, пан профессор, подумалось Камиллу. Хотя прекрасно понимаю, что хотите мне помочь!

– Проза? – неуверенно спросил Валиш.

– Поэзия, – ответил за Камилла Крчма. Редактору литературного журнала следует быть лучше информированным, с легким разочарованием подумал Камилл. – Причем поэзия, у которой нет ничего общего с современными послевоенными излияниями, – продолжил Крчма, – которые порой просто невозможно читать. Нечто в преверовском духе, хотя, возможно, этот юноша Превера и не читал. Если не ошибаюсь, главным образом верлибр. – И он посмотрел на Камилла чуть ли не угрожающе.

– Кое-что из моих стихов должно выйти в сборнике, – сдержанно произнес Камилл, чтобы не сидеть, будто воды в рот набрал.

– Нет ли у тебя чего-нибудь под рукой? Чтоб иметь понятие о твоем стиле.

– Нет, пан профессор.

– Знаешь что? Надо иметь! – повысил Крчма голос. – Потрудись-ка одолеть эти тридцать ступенек да сбегай к себе в комнату, чтоб одна нога тут, другая там, черт возьми!

Камилл пожал плечами (что поделаешь с этим чудаком!), словно извиняясь перед Валишем, и удалился. Через несколько минут он вернулся.

Редактор стал читать одно из стихотворений, предназначенных для сборника. Камилл против воли напряженно следил за ним, но по сосредоточенному лицу Валиша не смог ничего понять: ни интереса, ни осуждения. Валиш молча взялся за второе. Он читал, как вдруг на бумагу легла тень: у столика кто-то остановился.

– Привет, старина.

Валиш удивленно поднял голову.

– Здравствуй, – без особой радости ответил он. И, так как пришедший уходить не собирался, Валиш с неохотой его представил:

– Коллега Тайцнер.

– Не помешаю? – спросил тот, но прежде, чем его пригласили, с шумом пододвинул себе стул (ударив нечаянно по руке Камилла) и сел. – Двести грамм бадачони![11]11
  Бадачони Сюркебарат (Badacsony Szurkebarat) Белое высококачественное венгерское вино, вырабатывается из винограда сорта Сюркебарат (в переводе на русский язык «сюркебарат» означает «серый монах»).


[Закрыть] – крикнул он официантке, хотя та принимала заказ у соседнего столика.

Только теперь он снял полотняную защитного цвета шапочку, вроде тех, что носили в деревнях в прошлом веке, но эта была из армейской экипировки неизвестно какого рода войск. Открылись буйные, будто слипшиеся темные кудри.

Камилл поглядел на него с некоторым недоверием, какое он питал ко всем, кто слегка картавил. У Тайнцера были живые, какие-то шныряющие выпуклые глаза и большие руки с короткими ногтями; то ли он сегодня утром не брился, то ли синеватое жнивье на его физиономии вырастало слишком быстро. И без особого грима он вполне подошел бы на роль этакого грубоватого страхового агента, с которым заключают договора исключительно из страха перед ним, подумал Камилл.

– Вы случайно не сын того господина, что в пятом классе гимназии нас мучил стенографией? – подозрительно спросил Тайцнер Камилла.

– Того звали Героут, – отозвался Камилл.

– К счастью, я эту стенографию так и не одолел, – самодовольно засмеялся Тайцнер. – Только и запомнил, что „в“ и „ва“, да стенографический знак „вино“, – толстым указательным пальцем начертал он в воздухе какие-то завитушки. – А у меня сигареты кончились, – хлопнул он Валиша по плечу. Тот молча предложил пачку. – Не бойтесь, времени у меня немного, – посмотрев на часы, как бы извинился за свое вторжение Тайцнер.

– Простите, вы – Радек Тайцнер? – спросил Крчма, Верзила кивнул. – У вас недавно вышла книжка…

– Вторая! – Тайцнер раскрыл рот в широкой улыбке, „р“ словно переливалось в его горле. – Повесть. А первая – рассказы. Читали что-нибудь? – Он с удовольствием отпил вина.

– Пока нет, – без тени смущения ответил Крчма. – Но ваша шапочка меня заинтриговала: теперь думаю этот пробел восполнить.

– Рекомендую. Только не берите в библиотеке – это мне ничего не даст. А купите – получу пятнадцать крон и закажу лишнюю рюмочку, – громко пошутил Тайцнер. Камиллу показалось, что Валиш немного стыдится его. Самому же ему этот балагур, как ни странно, становился симпатичным.

Крчма оглядел зал; табачный дым заметно сгустился.

– Сдается мне, твое заведение скоро переплюнет старую славную забегаловку Тумовку, – наклонился он к Камиллу. – Сразу три литератора за одним столом…

– Четыре, – сухо заметил Валиш.

– Пожалуй, эта забегаловка уже давно ее переплюнула, – сказал Тайцнер; Камилла бросило в жар от стыда: он так далек от дел отцовского заведения, что даже не знает, какие компании – и, между прочим, компании его круга – сходятся в их погребке.

– Откуда четыре? – с опозданием спросил Тайцнер.

– Мой друг Валиш великодушно, но незаслуженно в число литераторов включает и меня, – произнес Крчма.

– Почему незаслуженно? Франтишек Крчма: „Отзвуки Робера Десноса в чешской поэзии“! А рецензии, а статьи? Да из них могла бы уже получиться книга!

Но Крчма только рукой махнул.

Тайцнер, сосредоточив взгляд на косматых, ни разу не стриженных бровях Крчмы, ненадолго задумался.

– Если вы четвертый, то кто третий? – спросил он.

– Пан Герольд.

– Извините, я только позвоню и вернусь, – поднялся Валиш.

– Зачем выходить на улицу, можете позвонить из нашей конторы, – Камилл кивнул официантке, чтобы проводила гостя. При этом он опять взглянул на часы, а потом на двери.

Тайцнер отхлебнул изрядный глоток, выкатил на Камилла и без того выпуклые глаза, какие бывают у людей с базедовой болезнью, и ткнул его в грудь толстым пальцем.

– Так это молодой Герольд, черт побери, и дал же я маху! – чему-то радуясь, выпалил он. – Представляясь, собственного имени не слышу, не то что чужого! – Он слегка наклонился, чтобы лучше видеть стихи Камилла, которые лежали перед опустевшим местом Валиша.

– Из творчества Камилла Герольда, – придвинул ему Крчма оба листка.

– Почему вы не пишете что-нибудь стоящее, я имею в виду прозу? – читая, пробормотал Тайцнер.

Официантка, поняв кивок Камилла, поставила перед Тайцнером еще бокал.

– Но я не заказывал… Камилл поднял свою стопочку:

– За ваше здоровье.

– Скуль, – произнес Тайцнер.

Он читал, громко отфыркивался, пепел с его сигареты падал на стол, на брюки…

– С кого это вы списали? – спросил он с превосходством своих тридцати пяти лет. – Ведь это прямо из „Пятидесяти двух горьких баллад“…

– …нашего пана профессора, – с улыбкой ответил польщенный Камилл.

Тайцнер, ничего не понимая, снова отхлебнул из бокала.

– Эти паршивцы в школе прозвали меня Роберт Давид, – объяснил ему Крчма. – Их класс – сборище безбожных нахалов.

– Почему?

– Теперь я могу в этом признаться, – ответил за Крчму Камилл. – В своих увлекательнейших лекциях по чешскому языку пан профессор, о чем бы ни говорил, всякий раз возвращался к вышедшим тогда балладам Роберта Давида… – Камилл выпил виски, и впервые это понравилось ему (по правде говоря, виски он не любил).

Вернулся Валиш.

– Читал? – ткнул Тайцнер в рукописные листы.

– Читал.

– Что скажешь? Валиш промолчал.

Скандинавское застольное пожелание здоровья.

– Это бесподобно! – закричал Тайцнер, словно заполнить возникшую паузу. – Еще один игрок в дурачка! „Мы ведем бой за каждый новый талант!“ – передразнил он напыщенный слог газетных статей. – Но если серьезно: ведь именно сейчас, после войны, мы закладываем основы совершенно новой чешской литературы! Жаль, что вы не пишете прозу, стихи мы не печатаем…

Камилл насторожился, а за ним и Крчма. Тайцнер заметил это и снова выпил.

– Изволите ли знать, я поставляю материалы издательству „Кмен“. Работаю у них внештатным рецензентом.

– Еще в третьем классе гимназии у Герольда проявился талант к прозе, – Крчма выразительно глянул на Камилла: не вздумай опять из скромности возражать, растяпа!

Тайцнер покосился на часы.

– Мне уже давно пора. Счет!

– И мне, – попросил Валиш.

У столика появилась официантка:

– Все оплачено, господа.

Тайцнер одобрительно кивнул кудрявой головой, Валиш смущенно поблагодарил Камилла. Попрощались. Тайцнер, еще не выйдя за дверь, напялил свою смешную шапчонку, из тех, что некогда защищали солдат от жаркого солнца пустыни. Быть может, он хотел произвести впечатление бывалого партизана, каким на самом деле никогда не был? Теперь, после войны, это в моде.

– Как что напишете – дайте знать, юноша, – снисходительно хлопнул Тайцнер Камилла по спине, словно ему самому за пятьдесят. В дверях он столкнулся с дамой, но в своих высоких шнурованных ботинках двигался как танк– и даме пришлось уступить.

Камилл все косился на часы и, нервничая, оглядывался на вход.

– Ждешь кого-нибудь? – спросил Крчма.

– В общем-то… уже и не жду.

Короткая пауза. Именно сейчас Камилл особенно остро почувствовал: этот человек желает ему удачи. Во всем.

– Я должен был встретиться с Ивонной, но, верно, плохо договорились, – сказал он в порыве внезапной откровенности. – Я думал, может, она придет сюда.

– Ах, сладкие муки любви, – хохотнул Роберт Давид.

– Что вы мне приписываете, пан профессор? – растерянно спросил Камилл.

– Не люблю тех, в ком не видна любовь, как говорил Шекспир,

В погребке стоял тяжелый дух табачного дыма. Камилл подошел и включил вентилятор.

– А в прозе тебе стоило бы себя попробовать, – сказал Крчма, когда Камилл сел на место.

– Это и Ивонна советует, – выпалил Камилл и тут же подосадовал: вышло не очень тактично.

– Она раньше читала твои стихи? – напрямик спросил Крчма.

Камилл кивнул. Крчма, медленно допив красное вино, вздохнул.

– Нелегко тебе будет, парень.

– С литературой?

– С Ивонной.

– Считаете – в литературе у меня больше шансов?

– Да, если сумеешь выполнить около дюжины условий. Например, если станешь рассчитывать больше на сердце, чем на разум, – Крчма повел бровями на листки со стихотворениями. – А что касается Ивонны, тут я бы посоветовал тебе поступать как раз наоборот, но советуют влюбленным только дураки.

– Лучше вернемся к литературе. И к другим условиям.

– Главное, то есть талант, у тебя есть – тут и советовать нечего. Остальное – легче: кое от чего надо избавиться. Поменьше позы, поменьше рисовки. Не быть скептиком, каковым, по сути, ты являешься. Прочих условий хватило бы на целую проповедь, а я не преподобный отец, хотя за спиной вы и называли меня Проповедником. Вообще вы были хороший сброд.

– А что самое важное из этой дюжины, пан профессор?

– Откуда мне, черт возьми, знать? Кабы знал я иерархию вещей, стал бы мудрецом всем на зависть. А я вытаскиваю их наобум, как попугай – счастливый билетик; среди нынешних людей, которые в абсолютном большинстве сосредоточиваются на практической стороне жизни, поэту никогда не следовало бы достигать полной зрелости. Почему? Чтобы не утратить чудесную способность по-детски искренне хоть чему-то радоваться. Даже бесполезным вещам. Чего, я думаю, тебе не хватает, так это постоянной, пожалуй, подсознательной готовности радоваться всем сердцем, не считаясь с тем, есть ли для этого партнер. Не уверен, можно ли вообще создавать хорошую литературу без этого свойства. Относись к этому как угодно, но я всегда больше всего уважал людей, которые поют, когда они одни.

Роберт Давид кивком подозвал официантку, Камилл заколебался.

– И не пытайся платить за меня, а то я больше не приду.

– Да я бы и не позволил себе, пан профессор. Вы рассказывали нашему классу многое сверх программы. Буду очень рад снова вас здесь увидеть – быть может, вы и одному мне скажете что-нибудь такое, над чем я мог бы поразмыслить.

Когда за Крчмой закрылась дверь, поднялся и Камилл. В проходе мелькнула фигура отца; встречаться с ним сейчас Камиллу никак не хотелось.

В нерешительности он вышел на улицу. А что… что, если Ивонна, пусть с огромным опозданием, но все-таки явилась к их скамейке?..

И вдруг он решился. Жизненно важные вещи оправдывают предприимчивость, на какую человек в обычной ситуации вряд ли бы решился.

По улице громыхал трамвай. Камилл, как мальчишка, – уже во второй раз сегодня – бросился бежать, увернулся от двух автомобилей и на ходу вскочил в трамвай. Любовь окрыляет людей, а крылья порой гарантируют безопасность.

В передней яростно задребезжал звонок, и пани Мандёускова, сидевшая в кухне, вздрогнула от испуга, как пугалась вот уже двадцать лет. Долгие двадцать лет Герман все обещает что-то сделать с этим звонком.

Она отложила грибок с натянутым на него мужским носком и пошла открывать.

– Что вам угодно?.. Ах, боже, да это пан Камилл! Входите, пожалуйста… Верите, я вас едва узнала!

– Мне ужасно неловко… вы ведь всегда говорили мне „ты“, милостивая пани.

Милостивая пани… Она увидела свое маловыразительное лицо в небольшом зеркале возле вешалки: неужто я стала выглядеть чуточку моложе?

– Ах, сколько лет прошло… Вы уже взрослые люди, студенты, у меня теперь и язык бы не повернулся… Папочка, посмотри, кто к нам пришел!

Из комнаты вышел Герман – мог бы заметить, что воротник у него завернулся, когда наспех надевал пиджак.

– Очень рад…

– Посмотри, папочка, как пан Герольд возмужал. Где то время, когда вы нашей девочке помогали делать уроки. Без вас – не знаю, как бы эта вертихвостка осилила выпускные экзамены. Видно, рассчитывала всюду пробиться благодаря своему личику. Да вы присядьте, отведайте хотя бы… капельку домашнего вермута? – и не дождавшись ответа, пани Мандёускова бросилась на кухню.

– Я думал, что застану Ивонну… – услышала она голос Камилла – через открытую дверь из кухни видна была гостиная.

Герман провел рукой по голове, приглаживая реденькие волосы на макушке.

– Ивонна гостит у тети Мины в Пльзени! Должна была вернуться два дня назад – мы немножко беспокоимся…

Гостя, как ни странно, это будто успокоило.

– А мне она не говорила, что собирается уезжать.

– Собралась вдруг – она ведь все решает в два счета. Даже если это касается и более серьезных вещей.

– Ох уж эта Ивонна, ну что вы скажете! – крикнула из кухни пани Анежка, подойдя к дверям. – Ей было строго-настрого велено к воскресенью быть дома. Хоть бы телеграмму послала… У золовки там модный салон, как-то она упомянула, что у нее шьют артистки тамошнего театра, – вот и боюсь я, что Ивонна все еще носится с этой несчастной Академией искусств и, может, надеется через золовку познакомиться с кем из театра… Пожалуй, нам все же не следовало заставлять ее идти в медицинский, – с озабоченным видом повернулась она к мужу, – девушка с такой фигурой, такая красивая, наверное, считает, что все это надо как-то использовать, – извините, мы с Германом сами иной раз не понимаем, в кого у нас дочка уродилась, ведь нас красавцами не назовешь…

Герман решил было энергично остановить жену. Ну-ну, что такого я сказала? И не смог, ладонь его мягко опустилась на стол, и всегда-то он так, мужчина называется, а страх сильнее его…

– Я не желаю, чтобы моя единственная дочь стала комедианткой! Будто не знаю, как это бывает в театрах. Вроде просто спектакль, а целуются-то по-настоящему, даже на репетициях, и поклонники в гримерных, поздние возвращения домой, поездки бог знает куда, кутежи, короче говоря, свободные нравы…

Пани Анежка снова ушла на кухню; что это пан Камилл все озирается по сторонам, словно удивляется, сколько тут мебели, – и правда, скоро пройти будет негде, но ведь Ивонка не хотела, чтобы-эти вещи стояли в ее комнате…

Пани Мандёускова принесла поднос: вино и одна хрустальная рюмочка. Закрыла за собой дверь, чтобы не было видно, что ее спальное место – в кухне на кушетке. И не снять ли мне со стены над плитой этот коврик, после войны мир все-таки шагнул вперед, и Ивонка посмеивается над этими вышивками…

– Зайдите посмотрите, как обставлена комната Ивонки. – Пани Анежка проворно открыла соседнюю дверь, и ей показалось, что у гостя захватило дух от такого контраста: большая светлая комната, много воздуха и простора, светленькие обои даже на потолке. Пусть знает, что невеста-то не из последних; мебель белая с золотым орнаментом, сказали – стиль какого-то Людовика, широченная кровать того же стиля, то-то он невольно глянул наверх, нет ли над ней полога.

На стене часы с маятником важно тикают в смущенной тишине. На столике проигрыватель, коллекция пластинок, на кровати небрежно брошен халат из серебристого атласа. Покои кинозвезды.

– На беспорядок не обращайте внимания, Ивонка не позволяет тут что-либо трогать. Я только пыль вытираю, а Герман заводит часы, правда, Ивонка все равно вечно просыпает.

– Не удивительно – в такой уютной комнате и вставать не хочется.

Что он хочет этим сказать? Не иронизирует ли над теснотой их небольшой гостиной?

– А не съездить ли мне за Ивонной в Пльзень?

– Это было бы славно. – Пани Анежка всплеснула руками и вся засветилась: ах, если бы из этой тучи да пролился дождь. Наша Ивонка и пан Камилл Герольд, такая красивая пара, жених из порядочной, состоятельной семьи, магазин – золотое дно… – Да как следует отругайте ее– заставляет нас так волноваться!

– Ну, уж я поговорю с девчонкой по-свойски. – Герман качнулся с пяток на носки, как делал часто, чтобы казаться повыше. – Носится бог знает где, хотя дома у нее есть все, чего душа пожелает. Готовилась бы лучше к занятиям, другие девушки уже учебниками обзаводятся – теперь, после войны, студентам поначалу будет нелегко, все нынче по-другому, кое-кто из преподавателей не пережил это страшное время, а молодые учебников сочинить не успели…

– Когда вас ждать с Ивонкой?

Этого юношу послали нам сами небеса! Нам и этой окаянной девчонке – она и не заслуживает такого.

– Я завтра же поеду, милостивая пани. Она обеими ладонями стиснула его руку.

– Чуть было не забыла! – Пани Анежка сбегала за визитной карточкой с адресом пльзеньского салона мод и квартиры золовки. – Только не говорите сразу, что отец хочет ее наказать. Держу большой палец на счастье, пан Камилл, вам обоим, – подмигнула она заговорщически.

Возле надписи мелом по-русски „Квартал проверен – мин нет“ Пирк свернул в старые ворота. Перекинув пальто через руку, он поднимался по лестнице на галерею многоквартирного дома, на глаза ему попадались рисунки и надписи, нацарапанные на потрескавшейся штукатурке. Нескладный поросенок под чьим-то именем, „Гитлер капут“. „Анна+Збынек=любовь“. Дверь открыла квартирная хозяйка Гейница, показала на дверь из кухни в соседнюю комнату. В лицо Пирку повалил дым и вонь копоти: Гейниц только что пришел с работы, а с этой чертовой печкой сладу нет – дымит и дымит, и он, Гейниц, понятия не имеет, как привести ее в порядок. В этом весь Гонза, подумал Пирк: предприимчивые люди заняли после ухода немцев кто квартиру, а кто гарсоньерку с центральным отоплением, с полной обстановкой и даже посудой; Гейниц же нашел эту убогую комнатушку в старом жижковском доме, где поселился вместе с младшим братом.

– Спасибо, Павел, через неделю я верну тебе пальто. Понимаешь, ко мне приедет девушка из Рокицан, хочу ее куда-нибудь сводить. Вообще-то она мне – двоюродная сестра в третьем колене, – сказал Гейниц, как бы извиняясь. – Мы с детства знакомы, но только теперь… понимаешь…

Он примерил зимнее поношенное пальто Павла; тот от всей души рассмеялся.

– На свидание в этом не годится, приятель! Разве что в огород: зайцы в ужасе удерут. И твоя девочка тоже.

Гейниц смущенно пытался развести плечи: совсем не учел бедняга, что пальто рассчитано на атлетическую фигуру Пирка.

– Может, в тот день будет тепло, как весной, – принялся утешать его Пирк. – Или отутюжишь свое пальтецо. Если ей нужна твоя душа, как сказал бы Роберт Давид, то ей на это наплевать; а не наплевать, так выкинь ее из головы, значит, она тебя не достойна.

Но эта возвышенная речь, казалось, не убавила забот Гейницу; сквозь щели из печки продолжали выбиваться струйки желто-серого дыма. Гейниц открыл окно на галерею и пачкой каких-то бухгалтерских счетов пытался разогнать дым.

– Хуже всего, что печка дурит, когда дома Карел, а ему надо учиться. Мой братишка учится на философском, вместе с Камиллом.

Пирк со знанием дела осмотрел злосчастную печку.

– Да здесь с полдюжины дыр, нет правильной тяги, еще бы, сволочь, не дымила!

– Ты в этом разбираешься?

– А как же! Видал ты машиниста, чтоб не сдал экзамена на кочегара? Давай зальем огонек, и я попробую починить.

– Сейчас?

– Ясно, сейчас, пока дверца горячая.

И не дожидаясь согласия Гейница, Пирк взялся за дело. Вскоре с галереи донеслись дребезжащие удары: Пирк выравнивал деформированную дверцу; квартирная хозяйка с некоторым испугом следила за мирными действиями здоровенного парня, с нижних этажей, выворачивая шеи, с любопытством взирали на них обитатели дома. Под конец Пирк заткнул щели в дымившей трубе, снова затопил– печка перестала дымить.

– Мне бы хоть чуточку твоей умелости, – вздохнул Гейниц. – Есть хочешь? – Он осмотрел скромные запасы на полке, открыл шкафчик. – Опять Карел не взял с собой на завтрак колбасу, в студенческой столовке не наешься, – забеспокоился он.

„Ты сам-то хорошо ли питаешься?“ – подумал Пирк. Жизнь никогда его не баловала, но от этого скудного хозяйства двух явно непрактичных людей повеяло странной грустью.

– На семинарах наш Карел лучше всех, – сказал Гейниц, и его узкое лицо засветилось плохо скрытой гордостью за младшего брата. – Недаром он, как одержимый, иной раз работает до ночи; этак ты глаза испортишь, при сорокасвечовой-то лампочке, говорил я ему. Но вчера купил шестидесятисвечовую, он еще не знает Глянь! – Гейниц с гордостью зажег настольную лампу под зеленым абажуром.

А, черт, как-то не по себе мне от этого – старше брата на два года, а мать, отец и нянька в одном лице!

Новая лампа осветила листок на столе. Гейниц взял его, прочитал и передал Пирку.

„Не сердись, Гонза, но мне очень нужен двухтомный словарь, поэтому я взял деньги из кружки на полке“, – было написано на листке.

– Ну вот, а как же теперь? – Гейниц подошел к полке, машинально снял пустую кружку и снова поставил ее на место. – Деньги были рассчитаны до конца месяца… Он прошелся по комнате, подбросил в печку совочек угля, с благодарностью посмотрел на Пирка – печка не дымила. Дотронулся до ямки за тонким, слегка оттопыренным ухом – в Гонзе происходила какая-то внутренняя борьба.

– Визит рокицанской родственницы тоже обошелся бы недешево, – проговорил он наконец. – Пожалуй, пошлю ей письмо, что шеф навалил на меня кучу работы, придется отложить до следующего месяца… Так будет лучше, как ты думаешь?

– Думаю, так будет лучше, Гонза. Но мне пора – еще делишки есть…

Гейниц заботливо сложил Пирково пальто подкладкой наверх.

– Я не возьму его, Гонза. Ты еще до него дорастешь. В крайнем случае портной уберет его в плечах.

– Не дури, об этом не может быть и речи. С какой стати тебе делать мне такой подарок?

– Да потому что оно мне маловато стало, черт возьми! Привет!

С вокзала Камилл отправился прямиком в салон „Раrisya“ в центре города. (А нужен ли вообще в этом слове игрек? Скорее всего, это просто лексическая особенность, вроде прозвища одноклассницы Камилла – „Мишь“.)

– Нет, хозяйка еще не приходила, вероятно, вы застанете ее дома.

Он вышел и только теперь как следует осмотрелся. Движение на улицах, пожалуй, оживленнее, чем в Праге. А сколько девушек! Поодиночке и парочками – с военнослужащими западных армий, некоторые даже под руку с неграми в американской форме. Этих тут, пожалуй, чересчур много: неужто освобождать Западную Чехию послали одних черных? На площади несколько транспортеров с надписью „US Army“[12]12
  Армия США (англ.).


[Закрыть], ряд джипов с белыми звездами на кузове. Тяжелого оружия не видно.

Я сделал ошибку: надо было отважиться и приехать сюда на машине. Отцу ведь все равно: что в Кршивоклаты, что в Пльзень… Но я еще не очень-то доверяю своему водительскому опыту – при ускоренных курсах вождения много не наездишь, а дорога через всю Прагу, в Пльзень, а потом обратно– сколько на это нервов уйдет! Зато Ивонна, конечно, весьма оценила бы возвращение на машине…

Пришел по указанному адресу, позвонил. Ему открыла незнакомая дама. Он смутился: неужели это тетушка Термина? Да ведь ей не больше тридцати!

Камилл представился, объяснил цель приезда.

– Вы… друг Ивонны? Он кивнул.

Слегка прикусив губу, она пригласила его войти, показала на кресло у курительного столика.

– А когда вы обратно в Прагу? – Она протянула руку за сигаретой, Камилл заметил нервозность этого движения. – Простите, вы курите?

Признаться, что я некурящий? – Камилл решительно поднес ей огня и закурил сам. На коробке стояли буквы: „Lucky Strike“[13]13
  Сорт американских сигарет.


[Закрыть].

– В Прагу я хочу вернуться сегодня же. (Черт возьми, чего это я отвечаю полным предложением, как школьник?) Разумеется, только с Ивонной.

– Вот те на! – вырвалось у нее непосредственно. Она сосредоточенно и глубоко затянулась сигаретой.

Умным взглядом окинула лицо Камилла, словно искала выход.

– Разве Ивонна не у вас? Термина глубоко вздохнула.