Текст книги "Схватка с чудовищами"

Автор книги: Юрий Карчевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 38 страниц)

– Товарищ маршал Советского Союза! Первая минометная батарея производит учебные стрельбы из СВТ! Командир батареи старший лейтенант Кракович!

Ворошилов оглядел его с ног до головы.

– Почему третьего кубаря не вижу в петлицах? – спросил он строго.

– Да я, товарищ маршал… – начал было Кракович.

– Непорядок! – смягчился Ворошилов. – Прикажи старшине раздобыть. Он из-под земли достанет пару кубиков для своего командира!

– Слушаюсь, товарищ маршал Советского Союза!

Ворошилов внимательно наблюдал, как стреляли бойцы.

Первый же стрелявший на его глазах солдат послал все пули в „молоко“. Ворошилов взял у него винтовку, лег на снег на его место.

– Проверим твое оружие, – сказал он и пятью выстрелами поразил мишень в „яблочко“. – Винтовка отлично пристреляна! Потренироваться малость требуется. Но ты не огорчайся, солдат. Так обычно случается, когда человек непривычен к выстрелу. Палец на спусковой крючок, глаза зажмурит и ждет, когда выстрел произойдет. Ну и получается рывок курка. В этом случае пуля никогда мишень не найдет.

Маршал возвратил винтовку солдату.

– Попробуй еще разок. Непременно получится.

Незлобивый тон старого воина воодушевил парня. На этот раз, хотя и врассыпную, из пяти в мишени оказались три пули…

Подошла очередь Галимджана. Из положения с колена он поразил мишень все пять раз из пяти возможных. Не в „яблочко“, но поразил.

Ворошилов пожал ему руку, вручил сторублевку.

– Если так же метко будешь бить по врагу, солдат, мы обязательно победим в войне и уничтожим фашистскую армию!

Галимджан стоял растерянный. Тряпки на ногах размотались.

– Как же вы могли допустить такое? – обратился Ворошилов к командиру полка.

– Согласно приказу Генштаба, товарищ маршал, обмундированием солдат обеспечивается только перед принятием присяги и отправкой на фронт! – отчеканил тот.

– Ну зачем же так буквоедски понимать приказы, полковник. Сегодня же найдите, как и чем помочь воину.

– Будет исполнено, товарищ маршал!

Галимджану Ворошилов сказал:

– Пойди посиди в моей машине, солдат. Поеду в штаб бригады, подвезу до твоей землянки.

В тот же день Галимджану выдали кирзовые сапоги б/у.

– Откуда родом, замполит? – садясь в машину, поинтересовался вдруг Ворошилов.

– В Луганске родился, товарищ маршал, – ответил я.

– Родные места…

– Отец работал на одном с вами патронном заводе.

– Как фамилия? – живо поинтересовался Ворошилов.

– Буслаев Владимир Георгиевич.

– Буслаев… – старался он вспомнить, но не мог. – Столько воды утекло с тех пор. Много там было хороших людей. Сейчас как живет отец, чем занимается, может быть, в чем нуждается?

– Три года назад он умер от туберкулеза легких.

– В гражданскую войну, должно быть, заработал эту болезнь. Сочувствую тебе, политрук. Отец, видно, немало хорошего в тебя заложил. Чти и продолжай его дело. Ну, будь здоров!

Машина рванула с места и понеслась по снежному насту, сопровождаемая охраной. Я долго смотрел вслед, стараясь представить себе этого человека в молодости. Чем-то он напоминал мне отца. Но почему в среде офицеров о нем ходят злые кривотолки? Храбр, но некомпетентен в военном деле; перед войной репрессировал тысячи способных военачальников, ослабив тем самым армию; будучи главкомом Северо-Западного направления (Прибалтика, Ленинград), оказался неспособным руководить современным боем…»

«На днях, Валюша, в моей батарее произошло ЧП. Встречаю двух омичей из новобранцев. Физиономии опухшие, обильно лезет щетина, будто неделю не брились, хотя по возрасту молодые совсем.

– Что с вами?

– Сами не знаем, товарищ политрук, – ответил один из них.

– Все время есть хочется, – сказал другой. – А есть нечего.

Подобное в жизни мне встречать не приходилось. Не инфекция ли какая напала на них? Сопроводил в санчасть полка. Военврач с ходу спросил:

– Что-нибудь съели, что вас так разнесло?

Парни путались с ответом, переминались с ноги на ногу.

– Тогда я вам скажу, друзья мои, – продолжил медик. – Так бывает только в одном случае: от чрезмерного употребления соли. Соль и вода. Концентрированный раствор поваренной соли – вот и вызвал, должно быть, искусственное голодание. А от голода и мухи дохнут.

– А если хочется солененького… Нам ведь пресную пищу дают.

– Мой диагноз вам обоим – членовредительство с целью уклонения от службы в армии. А этим занимается военный трибунал. Он и военно-медицинскую экспертизу осуществляет. Так что, политрук, привели вы этих членовредителей ко мне не по адресу.

Парни пали к ногам военврача. Умоляли не отправлять их в трибунал. Но тот был тверд в своем решении.

Осуждены они были к расстрелу. Приговор был оглашен во всех подразделениях бригады.

Но до чего же мерзкая эта история. Отечество в опасности, чужестранцы топчут коваными сапогами наши земли, а они о себе пекутся. Лишь бы на фронт не отправили. Пусть другие воюют… Ничего патриотического! Зла на них не хватает, Валюша. Но, с другой стороны, мне жаль этих парней. Откровенно, я думал, их на гауптвахту посадят, а их к стенке поставили. Преступления всегда были и будут и в обществе, и в армии. Казнить же надо убийц, изменников, предателей. Остальные воины должны искупать свою вину в честном бою.

Завершающим в боевой подготовке батареи был марш-бросок. За сутки с полной выкладкой прошли аж семьдесят шесть километров! Это не те тридцать, которые отмахивал с зеками. Напряжение физических сил колоссальное. Усталость неимоверная. Ночью заночевали в лесу. Лейтенант Кракович объявил трехчасовой сон. Представляешь, Валюша: кто где остановился, там и заснул на снегу. Наверное, было холодно, но я этого не почувствовал. Спал как убитый, свалившись в сугроб.

Поход на выносливость. Говорят, можно пройти за сутки и сто километров. Я бы не хотел этого испытать на себе.

После возвращения в часть была объявлена суточная готовность. Теперь мы – маршевая рота. Получили обмундирование, сухой паек на дорогу. Во всем новеньком присягнули на верность Отечеству. Отвели нам три вагона в воинском эшелоне. Конечная цель – Подмосковье, калужское направление.

Настроение приподнятое. Всю дорогу пели. Никто не представлял, что ждет его впереди. Да и думать об этом не хотелось. Знали одно: едем на ратное дело, а там – как повезет. Еще отец мне говорил: пуля обходит стороной смелого. Я этому верю. Хотелось одного: на пару часов заскочить в Москву, узнать, нет ли весточки от тебя, Валюша, от братишки моего Шурика.

В пункт назначения прибыли в предрассветные часы. Построение. И лесными дорогами – во второй фронтовой эшелон. Там переформирование. Вооружение. И в нужный момент – на смену передовым частям.

Мне же до обидного не повезло. Приказано возвращаться в Сурки. Просил оставить на фронте, но мне говорили: „Служите, политрук, там, куда Родина и партия посылают!“

В полдень следующего дня над нами совершили облет вражеские разведчики. Их было трое. Я четко видел свастику на крыльях. Очевидно, где-то была нарушена маскировка, и это не осталось ими незамеченным. Вскоре налетели бомбардировщики и сбросили фугаски. Разрушения были, но обошлось без жертв.

Под вечер на нашем участке прорвались несколько фашистских танков. Они были встречены артиллерийским огнем. Одно из орудий громыхало совсем рядом. Два танка подбили на моих глазах. Остальные ушли лощиной восвояси не солоно хлебавши. Что все это для меня? Боевое крещение? Наверное, нет. Просто понюхал запах пороха.

Краковича оставили на фронте, зачислив в войсковую разведку. Он и в этих обстоятельствах проявил беспокойство о себе. Утихомирился, когда сказали, что приказ о повышении в воинском звании его найдет, куда бы судьба его ни забросила.

Прощаясь, Кракович выглядел молодцевато, был увешан портупеями, из-под залихватски надетой пилотки смешливо выглядывал рыжий чуб. Он пожал мне руку.

– Может, когда и свидимся.

– Желаю удачи, лейтенант, – пожелал я ему. – Я тоже долго не задержусь в тылу.»

«Итак, Валюша, как ни прискорбно для меня, вместо передовой, снова – тыл. Так можно и в „тыловую крысу“ превратиться. А как хотелось испытать себя в бою, подбить вражеский танк, захватить „языка“, защитить тем самым наших матерей, отстоять наше с тобой будущее! Единственно чего боюсь… Нет, не ранения, не смерти. Страшусь попасть к фашистам в лапы, зверств боюсь, унижения человеческого достоинства. Хорошо, если представится случай бежать из плена. Но ведь и фрицы не дураки, у них оружие, натренированные овчарки. Мое же оружие – ненависть к поработителям. И я твердо решил: последнюю пулю, гранату оставлять для себя. Чего бы это ни стоило! Наивно звучит? А по-моему, нормально. Я буду сражаться до последнего патрона. Но и к неожиданностям следует быть готовым тоже.

В 133-й полк из разных областей страны прибыли новые рекруты. Я снова назначен политруком минометной батареи, но уже в офицерском звании „политрук“.

И снова меня вызвал к себе полковой комиссар.

– Я хотел бы видеть вас, Буслаев, также в роли внештатного лектора политотдела. Как вы на это смотрите?

– Я не представляю себя в этой роли.

– Аудитория квалифицированная – семинары командиров и политработников полка. Придется выступать и в батальонах. Тематика – военно-историческая, патриотическая.

– Мне было бы это интересно, – дал я все же согласие. – Но тем самым я не застряну здесь на долгие времена?

– Вы все о фронте думаете. Война будет долгой. Успеете побывать и там, политрук.

Работа с личным составом роты плюс лекции, семинары. Иногда комиссар „продавал“ меня в другие воинские части бригады.

После одного из выступлений на тему „Войны в истории народов“ ко мне подошел капитан из соседнего полка.

– Скажите, политрук, у вас есть брат?

– Да, конечно. Зовут Александром.

– Вы давно с ним виделись?

– Расстались в октябре прошлого года. А почему, собственно, вас это интересует? Вам известно его местонахождение?

– Мы дружили. Он переживал, что не имеет о вас никаких сведений. А два дня тому назад Александр отбыл во главе маршевой роты в распоряжение командования одного из фронтов.

Значит, Шурик был мобилизован в армию в те же дни, что и я, пронеслось у меня в голове.

– Он что же, командир роты?

– Политрук, – ответил капитан.

– Выходит, были рядом и ничего не знали друг о друге. Спасибо за известие, хотя и запоздалое. Для меня важно знать все, что связано с братом. Шурик – боль моя.

– Александр – хороший товарищ и умный человек. Мы с ним обменялись адресами и после войны договорились встретиться.

– Вы могли бы дать и мне свой адрес?

– Да, пожалуйста. – Капитан написал его на клочке бумаги.

Было поздно. Я спешил в роту. Пройти предстояло километра два лесом. Весь путь я думал о братишке. В детстве он мечтал стать иллюзионистом и, как Кио, выступать в цирке. Поступил же в педагогическое училище, стал, как и мама, учителем. И вдруг – тоже политрук. Война прервала не только мечты и стремление каждого, но и разметала нашу семью по стране в разные стороны. Только был бы он жив… Надо срочно сообщить о нем маме, сестре Оле. Но где они – в эвакуации в Казахстане, куда от наступавших на пятки гитлеровцев вывозили московских малолеток, или уже возвратились в Москву?..»

«Вскоре после возвращения из Калужской области я был вызван в особый отдел 46-й запасной бригады. Состоявшийся там разговор меня потряс до глубины души, поэтому, Валюша, воспроизведу его полностью.

– Что вы знаете о Краковиче? – спросил меня майор.

– О Краковиче? – удивился я. – Ровным счетом ничего. Что можно узнать о человеке за полтора месяца общения с ним?

– Так уж и ничего, – усомнился особист.

– Разве что личные качества, которые лежали на поверхности. Груб с подчиненными. Начальству старался угождать.

– Только и всего?

– Надменен. Болезненно самолюбив и тщеславен. Большой самолюб.

– Это уже кое-что.

– Иногда проскальзывало в нем этакое человеконенавистничество. Так бы и втоптал подчиненного в землю, если тот ослушается. Я понимаю: командир обязан требовать выполнения уставов. Он же истерически добивался исполнения своей прихоти.

– Спасибо, – произнес особист и как-то изучающе посмотрел в глаза, будто присматривался ко мне.

– Может быть, война его сделает другим человеком, – продолжал я. – Возможно, в нем сидит военный гений. Здесь же, в Сурках, он проявить себя не мог. Не та обстановка, не тот размах. Да и положение – всего-то командир минометной батареи! Замах же у него – быть генералом, командармом как минимум.

– Кракович не выдержал испытания войной.

– Произошло что-нибудь непоправимое? – предположил я.

– Он изменил Родине и переметнулся к врагу. Предал не только армию и своих командиров, но и отца с матерью.

Я не сразу нашелся, что сказать. И лишь, собравшись с мыслями, поинтересовался:

– Что же побудило его совершить преступление?

– Вот я и хотел в этом разобраться с вашей помощью. Припомните, как он относился к партии и товарищу Сталину, к Советской власти, наконец.

– Клялся, что голову сложит за них на фронте. И перед строем солдат так говорил, и на комсомольском активе батальона.

Но может быть, мы с вами не были достаточно бдительными?

– Как говорится, чужая душа – потемки.

– Душа, дух, духовность – область суеверия, политрук. А вот грубость, чрезмерное тщеславие, болезненное самолюбие, человеконенавистничество… Не это ли взывало к бдительности? От такого типа всего можно было ждать!

Я старался влиять на него лично. Однако неравными были силы: у него два кубаря на погонах. Я же с тремя треугольниками находился у него в подчинении.

– Как расстались с ним там, во фронтовой зоне? Он не высказывал намерения бежать?

Да нет. Даже намека на это не было. Кракович был полон веры в то, что звание старшего лейтенанта все же получит. И ждал этого со дня на день.

– Отсюда у него могло быть недовольство начальством, затягивавшим решение. О родителях, о том, как воспитывался в семье не рассказывал?

– Мы с ним не были в близких отношениях…

– Все закладывается в детстве, в отрочестве, в юности. Хорошо, можете быть свободны.

Тяжелый осадок на сердце, Валюша, остался у меня от этого разговора. У майора же в отношении моей персоны, по-видимому, были какие-то планы, кроме расспроса о Краковиче. Но, возможно, я ошибаюсь… А вообще-то, особист прав: от Краковича всего можно было ждать. И как я не разглядел его до конца?.. А сейчас чувствую и свою моральную вину за то, что он повернул оружие против своих. Но поверил ли мне майор? А вдруг предъявит обвинение в недоносительстве или даже в соучастии? Но я действительно ничего не знал о его намерении изменить Родине.

Я все чаще задумываюсь, Валюша: товарищ Сталин учит, что в неудачах наших виноват фактор внезапности нападения на страну гитлеровских захватчиков. А может быть, виной тому и наша национальная черта, как случилось в той же русско-японской войне, – беспечность, шапкозакидательство, переоценка себя и недооценка сил противника?

В самом деле: можно ли застать врасплох государство при современных средствах обнаружения? Если постоянно держать порох сухим? Должна же быть у него агентурная разведка. Александр Македонский еще в античные времена использовал это надежное оружие. А мы… Даже обидно становится за наше ротозейство.

Ну да ладно об этом.

Чем дальше, тем больше скучаю по тебе, милая. Это самое важное, и оно о многом говорит. А ты скучаешь?..

Комиссара моего батальона положили в госпиталь с язвой желудка и, видно, надолго. Меня же приказом по полку назначили исполняющим обязанности комиссара батальона. Теперь чаще приходится бывать в штабе полка. По вызову начальства. На совещаниях. На штабных учениях и разбирательствах ЧП. Поднялся всего-то на ступеньку по лестнице военной иерархии, да и то временно, а окунулся в мир людей, совсем по-другому живущих.

Жена комиссара полка – фельдшер полковой санчасти. Туг все в порядке. Они уже не один год вдвоем кочуют по военным городкам. Но что за женщины у командира полка, у начальника штаба, у секретаря партийного и даже комсомольского бюро? Не знаю, имеются ли у них мужья. Только здесь их называют ППЖ – полевая походная жена! Одних я встречаю в санчасти, других на узле полковой связи. Одни отбывают на фронт, другие приходят с новым пополнением.

Как-то неприятно мне от всего этого. Наверное, оттого, что не приемлет моя душа всего, что противоестественно. А между тем командиры эти публично рассуждают о высокой нравственности. У каждого дома осталась семья. Неужели и на фронте встречается такое?.. Но, возможно, я не прав? И это – тоже жизнь. Только втайне от жены и детей. Завтра могут убить, и воин берет от жизни последнее: кусочек женского тепла. Это его поддерживает и вдохновляет на ратные дела. Да и можно ли осуждать женщину, дающую ему ласку, заботящуюся о нем?..

Избавил меня от этих мыслей неожиданный вызов в особый отдел бригады. Явиться предписывалось с вещами. Неужели опять в связи с Краковичем? Но я рассказал обо всем, что знал о нем. И почему с вещами? Неужели придется иметь дело с военным трибуналом?..

С особым отделом шутки плохи. Я же не чувствую за собой вины.

В отделе этом я застал еще четырех человек, но из других полков бригады. Не знали и они, зачем вызваны. Наконец нас всех принял начальник особого отдела. Молодой, с ромбом в петлице. Разговор был коротким.

– Вы направляетесь в Москву, – сухо сказал он.

– Мы сюда вернемся? – поинтересовался я.

– Там вы все узнаете, – уклончиво ответил особист. – Старшим группы назначаю Буслаева. Прибудете на Большой Кисельный, 5, передадите этот пакет командиру части и поступите в его распоряжение. Вот вам проездные документы на всех, железнодорожный литер, финансовые аттестаты, командировочные удостоверения. Суточные. Сухой паек получите на продовольственном складе. Счастливого плавания! – улыбнулся он наконец.

И здесь я увидел, что не такой уж и сухарь этот особист, каким кажется с первого взгляда. Загадочность, с которой вызов наш в особый отдел был обставлен, пакет с грифом „совершенно секретно“ и пятью сургучными печатями наводили на разные мысли. Я же зажегся другим. Почему-то был уверен, что ты дома, Валюша, и думал о встрече с тобой в Москве. И тогда отступят страхи, моей радости не будет конца. Надеюсь, и твоей – тоже.

Еще вспоминал зеков из Таганской тюрьмы, Галимджана, бегущего босиком по снегу. Где-то они воюют сейчас? Счастливой им судьбы! Промелькнул в сознании и тут же исчез „страшный лейтенант“ Кракович. Омичи-членовредители. Как же глупо и с каким позором они ушли из жизни!..

Командир части в Москве, которому я вручил пакет, тут же вскрыл его, ознакомился с имевшимися в нем документами на нас, оглядел каждого.

Ну что же, товарищи. Поздравляю вас с зачислением в спецшколу НКВД, – сказал он. Начальнику курса поручил устроить нас с жильем, поставить на довольствие, зачислить в учебную группу.

Только сейчас я понял, что означал пристальный взгляд особиста, когда тот расспрашивал о Краковиче. Он изучал меня, насколько я правдив, откровенен. И убедился, что не подведу, что можно рекомендовать в спецшколу. Только в Москве я мог по-настоящему оценить его поведение как бесцеремонное действо. Почему бы не спросить – хочу ли я стать чекистом?.. Но отступать уже нельзя, да и некуда.

В первые же дни пребывания в Москве из дежурной части удалось созвониться с моими соседями по квартире, Валюша. Но это лишь прибавило мне печали и беспокойства. Ни от тебя, ни от Шурика никаких известий. Не знаю, что и думать. Человек до последнего дня своего живет надеждой. Ею живу и я – надеждой на встречу с тобой, милая, любимая. Мне почему-то представляется, что мы с тобой – две пылинки, болтающиеся в безбрежном Космосе. Но когда-то же должны соединиться!»

19 октября 1941–19 июня 1942 года

Москва – Сурки – Москва

Занятия в спецшколе проходили по уплотненной программе. Уголовное право, спецдисциплины, овладение оружием. Шесть часов – лекции. Четыре – семинарские занятия. Два часа – самоподготовка к ним. А там – физкультура, стрельбы. Словом, время расписано от подъема и до отбоя.

Город находился на осадном положении, в нем действовали комендантский час и карточная система на продовольствие. Но как же хотелось увидеть родную Москву! Однажды начальник курса организовал для слушателей двухчасовую автобусную экскурсию за счет часов самоподготовки.

Всего-то Буслаев отсутствовал в Москве восемь месяцев, а как она изменилась! Он сидел справа от водителя и с жадностью всматривался во все, что встречалось на пути. Город выглядел обезлюдевшим. Детей на улицах не встречалось. Иногда попадались старички с клюкой да ветхие старушки, мужчины, чаще вооруженные, и женщины в военных гимнастерках и пилотках. На исхудавших лицах – озабоченность, беспокойство, печаль, но и уверенность тоже. Чувствуется, что живут москвичи напряженной, трудной, голодной жизнью.

Особо бросался в глаза камуфляж на случай дневных налетов вражеской авиации. Маскировкой были обезображены Красная площадь, Большой театр, правительственные здания и вокзалы. С наступлением сумерек, казалось, город вымирает. В окнах домов темно от светомаскировочных штор. Стекла их заклеены полосками бумаги крест-накрест. На уличных столбах кое-где раскачиваются ветром тускло горящие синие лампы. Освещенные ими люди выглядели мертвецами.

Проезжая по знакомым с детства местам, Антон замечал и дымящие железные трубы чугунных печурок, выведенные через форточки. И следы от налетов бомбардировщиков. На этом месте стоял жилой дом. Теперь – груда щебня и металлолома. В развалинах – поликлиника и спиртозавод, бани. Заведения-то все мирные! И, видимо, не обошлось без жертв. В здании школы, которую он заканчивал, расположился военный госпиталь. Сквозь металлические прутья забора видно прогуливающихся по двору солдат и офицеров. У одних – забинтована голова, у других – рука подвязана, третьи и вовсе учатся ходить на костылях.

А ведь здесь, в районе Абельмановской и Крестьянской застав проходила его юность. В уютном скверике на Рабочей улице, в тени деревьев, он читал любимые книги. В бане на Крестьянской заставе любил с братом Шуриком попариться. В Москве получил институтское образование и путевку в жизнь, из нее уходил в армию. На Калитниковском кладбище покоится прах отца.

Сейчас это никому не нужно, подумал Антон. Только мне, пока жив и помню. Так, видно, устроено на земле.

Мимо проследовали несколько грузовиков с вертикально установленными рядом с кабиной водителя объемными колонками.

– А это что за чудо двадцатого века? – поинтересовался Антон.

– Чудо, говоришь… – усмехнулся водитель. – Эти грузовики работают на древесном угле и даже дровах. Зато бензин экономится. Работяги они. Все внутригородские грузы перевозят.

На обратном пути у автобуса спустил баллон, и слушатели решили пойти пешком. Наконец-то увидел детей! У булочной, что на Сретенке, стояли девочка и мальчик лет семи-восьми! Выглядели же они маленькими старичками. Одежда изодрана, руки и лица давно не мыты. Говорили они, будто взрослые, повидавшие жизнь люди.

Так-таки никого у тебя и не осталось? – спросила девочка.

– Папка на фронте. Мамку в Германию фрицы угнали. Сестренку старшую фашисты застрелили за связь с партизанами, – ответил паренек и потупил глаза.

– А к нам в деревню когда пришли немцы, мы все в лес побежали. Тогда солдаты взяли и сожгли наши дома. Братик у меня – подпольщик. Может, и живой еще. А маманьку на моих глазах пулей полицай сразил. Положили мы с соседкой ее в канавку, прикрыли ветками. Мертвая, конечно, – с горечью сказала девочка.

– И что будет с нами?.. – задумался мальчик. – А сейчас-то где живешь? – спросил он.

– До Москвы добиралась товарняками… А здесь… Днем побираюсь, а ночь на вокзалах провожу. Иногда удается поспать.

– А я из Смоленщины пехом добирался. И тоже на вокзалах ночую. Нет, я сплю хорошо, – сказал паренек.

– Тебе какой вокзал больше нравится?

– Курский. Там закутков много, не гоняют. И буфетов хватает. Люди иногда чего-нибудь подают, кто хлебушка кусок, а кто – копейку.

– А для меня Казанский вокзал – дом родной. У солдат всегда хлеба попросить можно. Даже сахаром делятся.

Паренек положил девчушке руки на плечи, заглянул в глаза.

– Знаешь что?..

– Чего? – с любопытством посмотрела на него девчушка.

– Давай жить вместе.

– Давай. А где? У нас же нет жилья.

– Перебирайся ко мне на Курский вокзал.

– Ладно. А там мыться можно?

– Есть, как его, туалет. Там всегда вода имеется. Бывает и горячая. И санпропускник имеется.

– А как будем жить?

– Ну, побираться придется. Где тебе подадут, а где – мне. Поделимся. А там, может, и работенка какая подвернется. Мусор убирать в буфете или в магазине каком продовольственном.

– Ладно, – вздохнула девочка. – Вдвоем легче выжить. Ведь впереди осень, а там, глядишь, и зима придет.

– Ребята постарше воровством промышляют. Нам это негоже. Поймают, в приют определят. Там жизнь сама знаешь какая.

Антон тяжело воспринял этот разговор детей, в одночасье лишившихся детства, родителей, крова над головой, одежды, еды. При нем была продовольственная карточка, немного денег.

– Возьмите, ребята. Купите себе поесть и сходите в баню. Веселее жить станет!

– А ты как же, дядя? – спросила девочка.

– Я обойдусь, – ответил Антон.

– Спасибо, – сказал мальчик, аккуратно сложил и убрал деньги и карточку в карман оборванных штанов. – И в этой булочной нам дадут хлеба? – спросил он.

– Дадут, – утвердительно ответил Буслаев.

– Тогда пойдем! – Мальчик пропустил девочку вперед и шагнул в булочную сам.

Антон испытал чувство удовлетворения, поддержав хоть немного осиротевших, обездоленных детей. Вспоминал их и потом. Беспризорных нынче немало на нашей израненной, изрешеченной снарядами и бомбами земле, думал он.

Окончив спецшколу на «отлично», Буслаев получил распределение в СПО – Секретно-политический отдел Московского управления госбезопасности. В дополнение к воинской присяге, которую он давал в армии, от него взяли подписку о неразглашении государственных тайн. Странное чувство охватило его, когда, не представляя себе, что такое «тайна», вдруг столкнулся с секретными бумагами. Не ведая, что это такое, увидел дела на «троцкистов» и «правых», «мясниковцев» и «шляпниковцев», многие из которых, отбросив политические амбиции, добровольно ушли в ополчение и воевали против общего с коммунистами врага.

Предстал перед необходимостью вербовать осведомителей и агентов для розыска изменников, предавших Родину и повернувших оружие против своего народа, а то и готовящихся в спецшколах Германии для заброски в Советский Союз в качестве шпионов, диверсантов и террористов. Встречаться с агентурой на явочной квартире. Соблюдать строжайшую конспирацию даже в отношениях с сослуживцами.

Привыкший распоряжаться собой, теперь он круглые сутки находился при исполнении служебных обязанностей, всегда имея при себе оружие.

Как бы Валя отнеслась к такому повороту в его жизни?

Но почему от нее нет известий?..

Антон позвонил Волковым на квартиру. Бабушка ответила, что внучка еще в августе сорок первого года прислала единственную весточку, в которой сообщала, что некоторое время писать не сможет. Велела не волноваться за нее. Даже не знает, чем объяснить ее молчание. Только бы не попала в руки фашистов. Звери они, а не люди.

Засосало под ложечкой и у Антона. Значит, не безразлична она ему. Но ведь Виктор… Или я себе его вообразил злодеем? – подумал неожиданно он. Впрочем, время все расставит по своим местам, кого сведет вместе, а кого разлучит. В Управлении ходят упорные разговоры, что гитлеровский «блицкриг нах Москау» обречен на провал, и война обещает быть затяжной и тяжелой. Клялись и мы не отдать и пяди своей земли врагу, а немецкие полчища уже полстраны нашей захватили.

У Антона была своя линия фронта. Она проходила через душу и сердце. Особенно его раздражало затягивание союзниками открытия второго фронта.

А вскоре пришло извещение о гибели брата Александра. Погиб он в битве за Чернигов. Это был удар для Антона, для всей семьи. Перед октябрьскими днями сорок третьего года позвонила Василиса Дементьевна. Сообщила: пришла похоронка на Валюту: «Пала смертью храбрых под Минском в бою за Отечество».

Антон как сидел в кресле с телефонной трубкой в руке, так и остался с нею. Не слышал ни голоса женского, ни плача. Очнувшись наконец, услышал прерывистые гудки, жалостливые и такие же сострадающие, как и его душа. Это был еще один удар. Война похитила теперь и его Джульетту. Не верилось даже. О, что бы он отдал за то, чтобы увидеть и ее и братишку…

Принялся перебирать ученические фотокарточки. Большинство сделано им самим с помощью самодельного фотоаппарата, где объективом служило стекло от бабушкиных очков. Запечатлен на них Шурик. А это – Валя Волкова. Вот она в пионерском лагере забрасывает мяч в баскетбольное кольцо. Радостная выходит на берег, совершив заплыв по нормам «Готов к труду и обороне». Актовый зал школы. Ей вручается аттестат зрелости. Он вглядывается в их лица, произнося: «Простите, Валюша и Шурик, за то, что вас убили фашисты, а я остался жив. Но может быть, еще встретимся там, на седьмом небе, если оно существует…»

Пришла мама с работы и тоже расстроенная, зареванная. Прилегла на кровать.

– Что с тобой? – подсел к ней Антон.

– Что-то от Семена давно нет известий. – Смахнув набежавшую слезу, вполголоса добавила: – Уж не посадили ли и его за решетку. Вот и печалюсь.

– За что, мама? Дядя Семен – преданный коммунист, – так же негромко сказал он и подумал: «Шурик и Валюша погибли за Родину, защищая ее от захватчиков. А дядя Семен если погиб, то за что? В тылу, не на фронте, не в схватке с врагом».

– Не такие головы летят. В моем ведомстве – Наркомпросе – все руководство арестовали в тридцать седьмом году. А какие были люди: каторгу царскую отбыли, революцию с Лениным и Луначарским делали! С тем же Бубновым Семен был близок. Вашего брата чекиста тоже не щадят. И за тебя, с твоим характером, боюсь я, сынок. Будь во всем благоразумен.

Последние слова матери четко врезались в память Антона. И сейчас они звучат для него, как зловещее предупреждение, вызывая в нем предчувствие чего-то недоброго.

Светало. За окном вагона хлопьями валил снег. У него же сна ни в одном глазу. И снова думы одолевали. Теперь уже о Лиде.

Находился Антон первые годы войны на полуказарменном положении. Нередко ночевал на письменном столе в служебном кабинете, подложив под голову книги. Себе не принадлежал. Так было не им заведено. Генерал Петров, выступая на офицерском собрании, говорил: «Я работаю, как товарищ Сталин. Пока он не спит, бодрствую и я. Того и от вас требую: работать, пока не погаснет свет в окнах кремлевского кабинета вождя народов!» И еще запомнилось из того же выступления: «Тут как-то просили меня высказаться по поводу критики и самокритики в наших рядах. Так вот. Меня критикуйте сколько влезет. Но вот критиковать вышестоящее руководство не позволю! Сперва себя раскритикуй в пух и прах, а потом и за других берись. Может, охота отпадет. И запомните: самая ценная критика всегда идет сверху! Оттуда все виднее. Ее надо воспринимать как должное. Ею руководствоваться!»