Текст книги "Схватка с чудовищами"

Автор книги: Юрий Карчевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 38 страниц)

Нажав кнопку звонка, он вызвал дежурного.

– Буслаева ко мне!

Тот не заставил себя долго ждать. Войдя в кабинет, доложил, как положено:

– Товарищ генерал, лейтенант Буслаев по вашему приказанию прибыл!

Генерал встретил его не глядя, даже сесть не предложил.

– Благодарю, лейтенант, за службу, – начал он небрежно.

– Служу Советскому Союзу! – последовал ответ.

– Ты действительно проявил мужество, смелость и, я бы сказал, оперативную сметливость. – Подняв, наконец, глаза, произнес: – Твой непосредственный начальник полковник Новиков вышел даже с предложением представить тебя к правительственной награде – к ордену Боевого Красного Знамени.

Буслаеву было приятно слышать, что его ратный чекистский труд получил столь высокую оценку руководства.

– Однако я думаю, хватит с тебя и медали «За боевые заслуги». А ты как полагаешь? – заключил генерал.

Буслаев покраснел.

– Я не за наградой ехал, Игнат Пантелеймонович.

Сказал, как думал. У него свой суд, нравственный, высокий.

Для него главное – сделать дело для Родины, а не для награды.

Плеснув из бутылки в стакан боржоми, генерал поднес его к губам, но прежде чем выпить целебный глоток, резко сказал:

– Мы с тобой, Буслаев, не на крестинах и не пьем на брудершафт! – генерал дал понять подчиненному, что тот переходит границы воинской этики.

– Виноват, товарищ генерал, – поняв свою ошибку, произнес Антон, хотя, назвав его по имени-отчеству, он вовсе не проявил неуважения к нему.

– Да и вел ты себя там не столь уж и грамотно, как оперативный работник, если давал возможность тому же Краковскому уходить живым.

Буслаев насторожился и ответил:

– Были, безусловно, и недостатки… – Помолчав, добавил: – Действовать приходилось в сложных условиях. Руководствовался совестью, старался поступать во всем разумно. – Сказав так, усомнился: зачем говорю об этом? Подумает еще, что оправдываюсь.

– Недостатки… – усмехнулся генерал. Перелистал рапорт. Закурил трубку. – Не то слово, лейтенант! Ну вот хотя бы… Ты же оперативник, а поступал, как обыкновенный пропагандист-агитатор. Вместо того чтобы действовать решительно, применять оружие, прибегал, видите ли, к листовкам! Бумажки предпочитал гранатам! Прямо-таки курам на смех!

– Так ведь в бандах были и люди, обманутые главарями, буквально загнанные в них. Их надо было вызволить оттуда, прежде чем начинать боевые действия. Иначе могла пролиться невинная кровь.

– Оставь ты свои интеллигентские штучки, лейтенант! Война все списала бы! А привлечение к нашим делам церковников! – генерал слушал только себя, свой голос. – Чекист и поп! Как же ты мог пойти на сговор с теми, кто сеет мракобесие? Еще Карл Маркс учил нас, что религия – опиум для народа. Для тебя же, вижу, слова основоположника нашей философии – пустой звук! Ни классового чутья в тебе, ни партийности взглядов, Буслаев! А жаль. У тебя партбилет в кармане.

– Тот же ксендз – лояльный человек. Его влияние на паству огромно. К каждому его слову население прислушивается. В бандах же были и верующие, – Антон попытался не дать себя в обиду и даже доказать свою правоту.

– Или вот взять хотя бы пленных. На кой черт надо было вообще брать в плен? Коли бандит, получай девять граммов свинца и удаляйся к праотцам своим! Вот решение вопроса! Без суда и без затей! Таков был и мой приказ. Ты же не только проигнорировал его, но и обременил тем самым следственный аппарат органов. У него и без того дел невпроворот. С одними только власовцами сколько возни. А с теми, кто побывал в лагерях военнопленных, находился на территории, временно оккупированной фашистскими войсками! Да и террористов, шпионов, антисоветчиков хватает.

– Как же можно было, не разбираясь с каждым… – хотел было объяснить Буслаев свою позицию и в этом вопросе.

– Молчать, когда старший по званию и должности с тобой разговаривает! – взвизгнул генерал, раскрасневшись от натуги. – Карательный орган должен карать! А ты бандитам жизнь даровал. Добренький нашелся.

К подобному одергиванию подчиненных он прибегал всегда, когда недоставало аргументов. Чтобы прийти в себя, прошелся по кабинету. Остановился у письменного стола и, как не в чем ни бывало, спокойным тоном произнес:

– Иди работай, Буслаев.

Разговор этот не прошел для Антона бесследно. В тот день ему было уже не до служебных дел. Много ли требуется воображения, чтобы понять: убить человека можно в бою, когда он идет на тебя с оружием в руках. Но чтобы с поднятыми руками… Это уже – преступление. «Возлюби врага своего…» Откуда это изречение? И как быть теперь с этим афоризмом, когда война позади, а впереди мир? – рассуждал он.

За ликвидацию бандформирований генерал Петров получил Орден Отечественной войны Первой степени, Буслаев – медаль «За боевые заслуги», вручал их М. И. Калинин в Кремле в один и тот же день. Генерал прошел бодрым шагом через весь овальный зал. Получив орден, от имени награжденных выступил с ответным словом благодарности Иосифу Виссарионовичу Сталину за высокую оценку ратного труда чекистов, которые не щадят себя и за дело социализма и Коммунистической партии готовы отдать свою жизнь.

Антон слушал эту довольно корявую и сумбурную речь и думал: нет, не уважает себя этот человек, если принимает лавровый венок, по праву принадлежащий другим.

Выполняя боевое спецзадание, Антон Буслаев встречал глаза в глаза врага настоящего, а не мнимого. Общаясь с простыми людьми, проникся чаяниями народными. Научился смотреть смерти в лицо. После возвращении из Постав в Москву, он на все смотрел иначе, иначе относился к жизни, оценивал людей не как прежде, а отделяя зерна от плевел, правду от лжи, хорошее от плохого.

РАЗРЫВ С ЛИДОЙ

Уставший уже поздно вечером Антон направился домой. Хотелось разрядиться, найти утешение, услышать теплое слово жены. Войдя в комнату, он увидел детскую кроватку и был несказанно обрадован, заглянув в нее.

Дочурка спала, тихо посапывая.

На лице же Лиды прочитал замешательство.

– Господи, ты живой… А здесь прошел слух, будто тебя захватили бандиты и держат в качестве заложника. Другие говорили, что с тобой жестоко расправились.

– Да нет, то не со мной случилось… Я рад, что у нас дочурка. Теперь надо и о сынишке подумать!

Раздевшись, Антон приблизился к жене, распростер руки, чтобы обнять ее, но Лида отстранилась.

– Что с тобой, милая? – спросил он. – Ты плохо чувствуешь себя? Решила, что я не вернусь домой? Да, это могло произойти. Как видишь, фуражка и шинель в пулевых и осколочных пробоинах. Но вернулся! И мы снова вместе. Теперь уже втроем!

– Уехал, даже не попрощавшись со мной…

– Ты же знаешь, что времени у меня было в обрез.

– А почему не писал мне? Ты ведь знал, что я должна родить? – Это прозвучало, как упрек.

– Виноват, конечно. Но условия конспирации не позволяли писать. Пойми, я выполнял очень ответственное задание, связанное с большим риском для жизни.

Антон постоял у постели дочурки, любуясь ее личиком. Потом сел на диван. На столе лежало несколько писем со штампом «полевая почта». Значит, солдатское. Лида и не пыталась их убрать, спрятать с глаз подальше.

– Это от кого же? – поинтересовался супруг.

– Так, от бывшего однокашника. Объяснялся когда-то мне в любви, но война нас разлучила. – Лицо Лиды покрылось пятнами. – Я думала, он погиб, и вдруг письмо за письмом. Сам разыскал меня. Теперь – капитан Советской Армии! Служит в Германии. Да ты не волнуйся. Если и отвечала ему на письма, то от скуки.

– Как же его зовут?

– Василий. Я звала его в школе «Васильком», а он меня называл «Лисынькой». Но это все в детстве, в юности было.

В тот же вечер от «Василька» пришло письмо, в котором тот настойчиво просил «Лисыньку» развестись с лейтенантом-гэпэушником и приехать к нему в Потсдам. Жить будут в коттедже. Можно обарахлиться на всю жизнь. С ребенком предлагал поступить так, как сочтет нужным. Но таким образом, чтобы в Германии он не был для них обоих помехой.

Прочитав эти строки, Антон произнес, скрывая негодование:

– Далеко же у вас с «Васильком» зашло… Как поступать станешь?

– Н-не думала как-то над этим. – Чувствовалось, что Лида лукавит, что на самом деле между ними все уже решено.

Надо было бы побороться за любовь, но налицо измена.

– Не дождалась, значит… Желаю тебе счастья с капитаном, – сказал Антон. – А дочь я выращу и воспитаю сам.

Мчался домой, чтобы услышать успокоительное слово, ощутить женскую ласку. Лида же предала его, пошла на поводу у соблазна «красиво пожить». Лишь сейчас понял, что у него с ней слишком разное представление о жизни, о долге друг перед другом и потомством своим, противоположны духовные запросы и интересы. «Значит, я не зря сомневался в ней», – подумал он.

Винил себя: был скоропалителен в решении построить с ней семью, а теперь поделом наказан. В те же дни навсегда погасил в себе святое чувство любви к этой женщине. Еще до развода переехал в родительский дом, где прошли его детство и юность. Тут все родное и близкое, всегда уютно и тепло, но больше всего он ценил покой.

– Не огорчайся, сынок, – сказала мама. – Она тебя не стоит.

– Если любовь с Лидой не стала для меня радостью, то и разрыв с ней не вызывает у меня огорчения, – ответил Антон. – Вот только дочурка… Почему из-за предательства матери должен страдать ребенок? Почему, мама?

– Значит, у Лиды отсутствуют материнские чувства, – стараясь поддержать сына, ответила мать. Тепло добавила: – И не переживай. Вероничка все равно останется твоей дочерью.

Дома никого не было, и он сел в старенькое кресло, которое в студенческие годы вместе с братом Шуриком подобрал на свалке и сам отремонтировал. В ту пору в доме этом любили бывать его товарищи – однокашники и сокурсники по институту, было много смеха и музыки. По праздничным дням отец вдохновенно играл на скрипке, мама с усердием аккомпанировала ему на стареньком, взятом напрокат рояле Паганини, Чайковского, Шопена. Запомнилось, как отец настраивал свой певучий инструмент, долго беря ля-ми-ре-до. С тех пор звуки эти нередко выплывают откуда-то из памяти, как напоминание о довоенном времени. Иногда он и сам напевает их себе под нос, а в трудные минуты жизни скороговоркой произносит про себя, либо вслух: «Ля-ми-ре-до». И тогда сбрасывается усталость, куда-то отлетают служебные неприятности, заглушается боль, возникает радостное настроение, рождаются светлые мысли. Звуки эти были, как родительский зов, как призыв остановиться и взять себя в руки, если разыгрались нервы.

Когда дочери исполнилось два годика, Лида позвонила ему.

– Я уезжаю в Германию. Могу отдать тебе ребенка, – четко произнесла она, будто речь шла о гуттаперчивой кукле, а не о девочке. – Ты же хотел этого.

– Согласен взять, – с готовностью ответил Антон. – Скажи, когда я могу приехать за дочкой.

– Но только одно условие, – послышалось в ответ.

– Говори, я слушаю.

– Я передаю тебе ребенка, ты отдаешь мне свою квартиру.

– Повтори, что ты сказала, – потребовал Антон, думая, что ослышался.

– Очень просто: я тебе вручаю нашу дочь, ты мне – заявление в ЖЭК об отказе от своей квартиры и переводе ее на мое имя. Непонятно?

– Что-то не возьму в толк. Так разве может быть?

– Понимаешь, уезжая в Германию, я должна иметь в кармане лицевой счет и броню на площадь, как гарантию того, что, когда мы с Василием возвратимся в Союз, в Москву, у нас с ним будет где жить.

– Это же торг! – Антона коробило то, что предлагала Лида. – И потом, зачем валить все в одну кучу. Дочурку я возьму и воспитаю. Что же касается жилья с твоим бездомным благоверным, то это – ваша с ним забота.

– Я все сказала. Иначе отдам Веронику в приют!

В ту январскую ночь Антон глаз не сомкнул, все думал, как устроит свою дальнейшую жизнь вдвоем. Конечно, поможет мама, сестра, переживающие за него и за дочурку, выручат ясли.

Проходя вдоль поезда Москва – Берлин, впереди он увидел одиноко стоящую женщину с ребенком на руках и узелком. Это была Лида, безвкусно одетая и чуть взволнованная. Заметив его, она фальшиво улыбнулась.

После всего случившегося Антону была неприятна эта женщина, но зла на нее он не держал. Поражался лишь, до чего может довести алчность. Поздоровался из приличия, не глядя на нее.

Вероника расплакалась.

– Последний год она жила у бабули. Ну та и набаловала девчонку. Сладу нет с ней. От меня совсем отвыкла, не признает и все. Еле довезла. Чуть что – в рев пускается, колотит мамулечку ручонками по лицу, – жаловалась Лида Антону, не испытывая при этом ни неловкости, ни угрызений совести. – Я ее и лаской, и шлепков надаю, а она ну никак не унимается. – Перевела взгляд с Антона на Веронику. – Да, про тебя говорю. Пусть папулечка знает, какая ты нехорошая. Не мне одной мучиться с тобой на этом свете. Кроха, а тоже мне, с характером! Будто понимает что. Вся в папулю, понятливая. Моего в тебе, разве что носишко курносый.

Антон хорошо знал бабулю – мать Лиды, пожилую болезненную женщину. Не раз заезжал к ней в Валентиновку, повидать дочурку, побыть вдвоем, погулять с ней. Поездки эти давались ему нелегко: не мог равнодушно смотреть, как всеми заброшенная, чумазая, необласканная, нелюдимая девочка ползала по грязному полу, жадно вцепившись в корку черного хлеба. Каждый раз он привозил продукты.

Со слезами на глазах подслеповатая бабуля говорила, что ее непутевая дочь уморит ребенка голодом, так как алименты расходует на себя, да и не занимается с дочкой, как мать. Не разговаривай, так немой станет. А она слишком больна, да и заработок невелик, чтобы взять на себя заботу о внучке.

Поезд должен был вот-вот тронуться. Говорить с Лидой было не о чем, да и ни к чему. И так все ясно. Он молча принял девочку на руки, и она сразу затихла, успокоилась. Вытер носовым платком слезки, сползавшие по ее щекам. Прижал к себе. Сердце его колотилось от одной только мысли, что отныне и навсегда дочь будет с ним, и мучения ее на этом кончатся. Но можно ли верить Лиде, ее слову, ее подписи?

– А это – бельишко, – подавая узелок, сказала Лида. – Рубашонка с трусиками да платьице ситцевое. Бабуля сшила на прощание из своей старой блузки.

Проводник пригласил пассажиров занять места в вагоне.

– Прощайте, Антон Владимирович, не поминайте лихом! А для дочки пришлю куклу! – прокричала Лида из тамбура и помахала рукой. На лице ее была неподдельная радость от того, что избавилась от ставшей помехой в ее жизни дочери.

И все же Антон пожелал ей счастливого пути.

В метро вспоминал детали. Мать даже не поцеловала ребенка, расставаясь с ним, быть может, навсегда. Вероника сидела на коленях отца и все смотрела, смотрела на него пытливым взглядом. Потом положила головку ему на грудь и заснула. Антон почувствовал, как она вздрагивает во сне, нервно теребит пуговицу на его пальто. Попытался посадить ее поудобнее, но Вероника открыла глазенки. Они были тусклыми и по-взрослому задумчивыми, будто говорили: несчастье иметь нелюбящую мать.

– Проживем, – сказал Антон. – Буду тебе папой-мамой.

Он приподнял Вероню над собой. Его лицо светилось. Поцеловал ее в щечку. Она обняла его своими крохотными ручонками. Казалось, понимала, что сегодня свершилось нечто поворотное в ее судьбе.

Да и в жизни Антона – тоже. Предстояло вывести дочурку из состояния одичания и запущенности, создать условия для ее нормального развития. Но как это сделать, если он всего лишь мужчина и материнскими качествами природа его не наделила? Да и рабочий день продолжается чаще всего с утра и до утра.

Антон еще раз подумал о Лиде, которая хотела видеть его разведчиком, чтобы ездить за границу. Подвернулся другой мужчина, и она с легкостью оставила семью, чтобы осуществить свою давнюю мечту. Как это у поэта: «…Я все прощу – упреки, подозрения…» Антон не мог простить подлости, предательства. Лида предала и дочь, и его. Любовь предала! Этого ей показалось мало, и тогда она лишила его жилья. Ловкая женщина! Но вряд ли сложится ее дальнейшая жизнь. Изменив двоим, она непременно предаст и третьего, и пятого. Он вырвал ее из своего сердца, заставил себя забыть о ней и никогда больше не вспоминал.

И лишь как-то однажды ему подумалось: любовь дана свыше, и человек не вправе покушаться на нее. Бросив ребенка ради квартиры и мишуры, Лида разрушила свою любовь к нему, как и любовь дочери к ней. И где-то в глубине сознания Вероники это отложится навсегда, как разрушительное зло. Как скажется это на дальнейшей ее жизни, на ее детях и внуках? Предательство любви, как тяжелая болезнь, передается по наследству, и этим может страдать не одно поколение потомков. Неспроста предательство любви ради материальных благ богословы называют одним из тягчайших смертных грехов.

ВОЗВРАЩЕНИЕ БАРОНЕССЫ

На первом же допросе в Молодечненском управлении НКГБ Баронесса отказалась от дачи показаний, назвала лишь свою фамилию – Альбина Тишауэр и потребовала доложить о ней в Москву.

– Вы что же, немка? – посмотрел на нее с недоумением следователь Сазонов.

– Я – гражданка Германии.

– Почему в таком случае в Москву, а не в Берлин?

– Мне не хотелось бы терять время на объяснения, гражданин следователь, – деликатно ушла от ответа Альбина.

– Вы в плену. И мне решать, как поступить с вами, Тишауэр! – повысил голос Сазонов.

– В таком случае я настаиваю! – твердо сказала женщина.

– Интересно, как бы поступили в гестапо или в абвере, если бы пленная русская потребовала доложить о ней аж самому фюреру?

– Вы вынуждаете меня на откровенность. Мне необходимо передать важные сведения Верховной Ставке СССР. За отказ предоставить мне эту возможность вам придется отвечать перед военным трибуналом. Я ваши порядки знаю и не советую медлить.

– Пугаете?

– Я – немецкая пацифистка. Это вам о чем-нибудь говорит?

– Теперь вы все кричите: «Гитлер капут!» – не поняв значения этого слова, сказал следователь. – Но если настаиваете, я свяжусь с Москвой. Правда, не уверен, поймут ли вас там. Не случалось как-то еще такого, чтобы побежденный диктовал свою волю победителям.

– И все-таки я настаиваю! Речь идет о безопасности вашего государства, несмотря на окончание войны.

Вскоре пришел приказ из Москвы направить Тишауэр в столицу, в распоряжение Ставки. Теряясь в догадках, следователь лично доставил ее на военный аэродром, усадил в трофейный «Юнкере». Согласно заведенному порядку Тишауэр ждал в лучшем случае лагерь для военнопленных, и он упек бы эту тварь в один из них, но приказ есть приказ. Его следует выполнять. Передал «пацифистку» командиру самолета под его личную опеку и ответственность. Из приличия пожелал фрейлейн мягкой посадки. Сообщил в Москву о ее вылете.

Самолетом этого типа Баронесса и раньше летала по заданию гестапо из Берлина в Рим, в Осло. Но этот был оборудован для переброски на восток десантников и поэтому непривычен, некомфортабелен. Полет – всегда риск, она же впервые за эти годы почувствовала себя в безопасности. Не замечала ни рева моторов, ни тряски и болтанки, когда самолет преодолевал воздушные ямы или пробивался сквозь мощные скопления грозовых облаков. Не так уж часто, но все же показывались в них просветы. И тогда, прильнув к иллюминатору, она пыталась разглядеть, как выглядит родная земля. Встречала же безлюдные пепелища на месте деревень и безжизненные руины, где совсем недавно стояли города. Это вызывало гнетущие чувства, тяжелые мысли. «Как же изранена моя земля, как же бедствуют и страдают когда-то полные сил люди!» – размышляла она.

И тогда она старалась понять и осмыслить свое место в войне, поведение в последние недели и месяцы. Побег из Постав – естественная реакция. Но вот банда Краковского? Были возможности побега и оттуда. Чем бы кончилось? Жестокая расправа, ужасная смерть. И тогда не летела бы сейчас в Москву к любимому своему, к маме. Да ведь и отчитаться необходимо…

Посадив машину на военном подмосковном аэродроме, пилот помог Альбине сойти по трапу. Почувствовав под ногами родную землю, Альбина сделала шаг по ней и остановилась. Наступила разрядка нервного и психического напряжения, в котором она пребывала столько лет на чужбине, в фашистском логове. По щекам ручьем потекли слезы. Это были слезы радости. «Неужели Москва?» – не верилось ей.

О том, что ей необходимо передать Советскому Главнокомандованию нечто важное, Баронесса, конечно, сочинила. Не могла же она сказать следователю, что ей срочно надо связаться с Центром, со своей разведслужбой. Это означало бы раскрыть себя, на что она пойти не имела права даже у себя дома.

К самолету подъехала черная «эмка». Из нее вышел майор, который все эти годы поддерживал с нею связь по радио и даже встречался с ней в третьей стране, в Швейцарии, куда она выезжала под предлогом оформления наследства, либо почтить память родителей. Он поблагодарил за то, что она вместе со своей напарницей Раисой сделала для Родины, восхищался ее стойкостью, смелостью, мужеством.

Но были и слезы. Теперь уже горькие, и рыдала она дома, в подушку, чтобы не разбудить, не нарушить покой домочадцев.

Принимавший ее на конспиративной квартире полковник тоже благодарил, но и выразил недоумение в связи с провалом.

– Надо же, в завершающий момент войны Центр не получал важной информации! В результате командование лишилось своих глаз и ушей, а значит, принимались опрометчивые решения, напрасно лилась кровь на фронте.

– Это что, упрек или недоверие ко мне? – спросила она.

– Понимайте, как хотите, – неопределенно ответил службист.

– Как-то нелогично обвинять разведчика в том, что руководством принимались неверные решения.

– В ближайшие дни представьте на мое имя подробный отчет о проделанном за эти годы, о причинах провала. Особо укажите о своих контактах в германских элитных кругах. Выделите из них перспективные для нас в плане их возможной вербовки.

Когда она представила отчет, полковник, бегло просмотрев исписанные ею листы бумаги, и отложив их в сторону, сказал:

– Разберемся с вами. – Вскинул брови, посмотрел недобро. – А сейчас меня интересует, почему вы, вместо того чтобы продолжать радиосеансы из другой точки Постав, предпочли уйти в банду гитлеровского карателя Краковского?

– Вы неверно информированы, – решительно произнесла разведчица. – Мне угрожала расправа со стороны Службы безопасности. Оставаться в этом районном городке, где меня все знали в лицо, я не могла. Я оказалась вынужденной бежать из Постав и укрылась в лесу. Да, мне не повезло: там напоролась на бандита…

– Ну, а из банды почему не бежали?

– Бежать из банды… – усмехнулась Альбина. – Вы не представляете себе, что значит женщине оказаться в среде головорезов!

– Спокойно, Волкова. Я же сказал, во всем разберемся. Это важно и потому, что мне предстоит не только дать оценку вашей работе во вражеском тылу, но и решить вопрос о дальнейшем использовании вас в разведке.

Прошло несколько недель. К дому Антона Валя подходила, как к чему-то родному. Она не раз ходила по этой уютной Большой Андроньевской улице прежде. В школу, в университет, в театр, на каток. Сейчас же на ней отметины войны – дом напротив пострадал от пожара, видимо, вызванного зажигательной бомбой, другой взлетел на воздух от фугасной бомбы.

Но вот затрепетало сердце. Чем ближе к подъезду дома, в котором жил Буслаев, тем сильнее билось оно. «Сегодня воскресенье. У себя ли Антоша? Как встретит меня? Да и жив ли он? А вдруг… Я этого не переживу…» И нетерпение, и радость предстоящей встречи, и опасение – все перемешалось у нее в груди. Переступила порог, как тогда, много лет тому назад, но с куда большим волнением, чем в юности.

– Здравствуй, Антоша!

– Ты… – Антон не верил своим глазам.

– Я. – Валя хотела броситься ему на шею, но удержалась.

– Здравствуй.

– Ты не рад моему приходу?

– Да нет… Я вспоминал тебя. Не верилось, что тебя нет в живых.

– Разве ты не узнал меня на лесном болоте, когда арестовывал?

– Значит, это была ты. Я решил, что обознался. Не мог представить себе, что можешь изменить Родине.

– Может быть, я присяду? – улыбнулась Валентина.

– Да, да, конечно! – спохватился Антон и пододвинул ей кресло. Как бы там ни было, а она его первая любовь.

– А ты все такой же осторожный, – подметила она, присаживаясь. – Значит – контрразведчик…

– Что все-таки с тобой было, Валюша? Как из русской девушки ты вдруг превратилась в немку и даже стала баронессой? Ты вышла замуж за немецкого барона?

– Ты все равно мне не поверишь.

– Отчего же?

– Баронесса… – Валя усмехнулась. – Чтобы снять твои подозрения, буду предельно откровенна.

– Если это государственная тайна, не говори.

– Все было куда сложнее, чем ты думаешь, Антоша. И главное, в этой игре от меня ничего не зависело. Никто не спрашивал – хочу ли, могу ли? Говорили – надо! Родина требует!

– Так бывало. – Антон вспомнил, как сам стал чекистом.

– С радисткой я была заброшена в логово фашистского зверя, в Германию.

– Вот как… – изумился Антон. – Представляю, что тебе пришлось пережить.

– Главное, мне тебя там недоставало, Антоша.

– А мне здесь – тебя.

– Но я никого не осуждаю и ни о чем не жалею… Так вот. В первые же дни войны с Германией меня мобилизовали и определили в одну из дивизий на должность переводчика. Вскоре Особым отделом армии я была направлена на Высшие курсы разведчиков. Учили там такому, о чем прежде я не могла и предполагать. Ну, а дальше… Мною заинтересовались оперативники из внешней разведки. Поселили на конспиративной квартире. Готовили и тренировали по индивидуальной программе. Пока разрабатывалась легенда, по которой мне предстояло жить и работать на Западе, готовились документы, я входила в образ немки, которую предстояло играть в жизни. Через третью страну забросили в Швейцарию как Альбину Тишауэр, внучку скончавшегося немецкого барона. В начале войны эта внучка тайно связалась с нашим посольством в этой стране. Передала записи деда, раскрывающие секретные планы Гитлера в отношении Советского Союза. У меня с ней было поразительное внешнее сходство. Ее тайно переправили в Москву, а меня в Цюрих. По легенде я воспитывалась набожной. Пришлось проштудировать Ветхий и Новый заветы. А теперь задумываюсь: может и в самом деле существует Всевышний…

– Ты рассказываешь так, будто только что вернулась из приятного путешествия, – улыбнулся Антон.

– Легко и просто, когда все позади, – ответила Валя. – Но и сейчас иногда вздрагиваю по ночам, вспоминая пережитое… Короче, из Швейцарии я вскоре перебралась в Германию. И как-то удачно подставилась гестапо. Как «потомственная баронесса» и «чистейшая арийка» была приглашена на работу в Берлинское управление. На это, собственно, и рассчитывали товарищи из разведки. Убедившись, что возможности мои здесь ограничены, попросила перевести меня на работу в Службу безопасности на оккупированные восточные земли. Так оказалась в городе Поставы.

– Отчаянная ты женщина, Валюша, – восхитился Антон.

– Жила все эти годы, как на вулкане… Но самое ужасное, когда в Поставах я встречала ненавидящие взгляды жителей. Казалось, они догадываются, что я русская и видят во мне предательницу. Это обжигало душу. Вот мой дневник. Из него ты многое узнаешь. Почитай на досуге.

То, о чем поведала Валя, не вызывало сомнений.

– Не всякий мужчина выдержал бы такое, – сказал Антон, принимая записную книжку. – Признаюсь, служба в разведке – моя мечта.

– А ты все такой же… – Глаза же Вали говорили: он такой милый, от него исходят неуловимые волны, будоражащие ее чувства, как и прежде… И, как тогда, перед войной, приблизилась к нему и поцеловала, положила руки ему на плечи. – И все-таки ты – мой. – Она старалась ощутить его отношение к себе, разгадать его мысли о ней.

Антон почувствовал нежность ее губ, ласковые руки и сдался, тоже поцеловал. Это воскресило его былые чувства. Хотелось сказать ей: «Любимая, желанная». Но ведь Елену он тоже любит. Да и дочурка привязалась к ней… И вообще, здесь теперь все серьезно завязано…

– Ты не представляешь, как хорошо мне сейчас, – сказала Валя.

– Мне тоже. Ты жива, и у меня дома. Даже не верится. – Было видно, что он любуется ею, ее прекрасным лицом.

– И мы снова вместе. Какое счастье! – радовалась Валя.

– А с Краковским как ты встретилась? – Антон старался перевести разговор на деловую тему, чтобы не распалять себя, не обнадеживать ее.

– Это такая проза! Сейчас мне хочется думать и говорить только о нас с тобой. Смотреть на тебя. Слушать твой голос.

– И все-таки? – настаивал Антон.

– Краковский… Это было мое второе нечеловеческое испытание после гестапо, после Хейфица…

Валя углубилась в себя. Чувствовалось, за недели пребывания дома она не оттаяла. История ее действительно необычна. В самом деле: много ли у нас, да и в мире разведчиц-женщин, на долю которых выпало годами жить среди врагов и постоянно испытывать нависшую над головой нацистскую гильотину, либо приставленный к груди нож бандита?

Валя все-таки ответила Антону:

– Краковский знал меня еще в Поставах как переводчика Хейфица. Все в общем-то складывалось у меня удачно. Как вдруг, уже в дни массового бегства гитлеровцев на Запад, я почувствовала, что опасность подбирается и ко мне. Из Постав ушла за двадцать минут до того, как гестаповцы во главе с Хейфицем ворвались в мою квартиру, чтобы арестовать меня…

– Заподозрили в связи с нашими?

– Запеленговали рацию. Но и этого тоже не исключаю. Вокруг меня вращалось немало всякой шушеры из немцев и русских. Могли быть среди нее и агенты. В результате провала я утратила связь с Центром. Сделала попытку перейти линию фронта. В лесу же напоролась на человека Краковского. Он и привел меня к нему в банду.

– Вот как ларчик открывается… Такое не придумаешь.

– Узнав, что я «отбилась» от своих друзей из Службы безопасности, Краковский посочувствовал мне и даже был обрадован встрече с «верным человеком». Обещал защиту от большевиков, будто мне этого и недоставало. Представь.

– Он наверняка преследовал какую-то корысть.

– Его голубая мечта – перебраться к американцам. И очень рассчитывал на меня. Родословная «баронессы», знание немецкого и английского языков.

– Не знал я в тебе таких качеств, Валюша… – протянул Антон, представив себе, как она находилась среди врагов, сперва – гестаповцев, затем – бандитов. И не дрогнула. – А в Поставах мы с тобой в разное время, но работали, оказывается, в одном здании.

– Выходит, так. – Валя задумалась. – Скажи, милый…

– Да, Валюша, – с особым уважением взглянул на нее Антон.

– В свое время я информировала Центр, что Верховное командование Германии планировало на 1942 год наступление на юг нашей страны, но чтобы закамуфлировать этот замысел, создавало видимость подготовки наступления на Москву. Даже директива была издана на этот счет. Ее кодовое название «Кремль». В целях дезинформации противника была допущена «утечка» ее содержания. Неужели в Москве не догадывались и не понимали, что Гитлер дезориентирует нас. Верховную Ставку, товарища Сталина?