Текст книги "Схватка с чудовищами"

Автор книги: Юрий Карчевский

– Может быть, я в чем виновата перед тобой, Веронечка, скажи, не стесняйся, – подошла к ней Елена.

Позвонили. Вероника вздрогнула от резкого звонка, замешкалась, но тут же взяла себя в руки и побежала открывать дверь. Елена, предчувствуя неладное, остановила ее и открыла сама.

В квартиру вошел рослый темноволосый юноша с огромным чемоданом в руке. За ним полная женщина среднего роста. Догадавшись, что это Лида, Елена проявила выдержку, пригласила обоих в комнату.

– Здравствуйте. Я приехала за своей дочерью, – сказала та, не желая никого замечать. – Дочурочка, собирайся, родная. Нас ждет такси.

Вероника смутилась. Еще больше покраснела. И Елене, и Антону стало ясно, что в глубине ее души идет борьба между желанием остаться здесь, в родном доме, и желанием навсегда покинуть его. Но в этом случае, прощай и папа, и Миша, и женщина, заменявшая ей родную мать в течение шестнадцати лет. Не всегда между ними все ладилось, но ведь Елена желала ей только хорошего, влила в нее частицу себя. И все же ее манило туда, в другую жизнь, полную неизвестности и оттого заманчивую. Конечно же, она знала, что Лида приедет за ней. И именно сегодня. В этот час, когда она возвратится из школы после комсомольского собрания.

Антон не сдержался.

– Вы же обменяли Веронику на выгодных для себя условиях. Отказались даже от совместного со мной ее воспитания. Предпочли…

– Условия… – Не дала ему договорить Лида. – Мало ли что я говорила, даже требовала, – ничуть не устыдившись, посмеиваясь, сказала она. – У нас в стране все права на стороне матери. Хватит, Веронюшка пожила у вас до совершеннолетия. Теперь пусть со мной, родной матерью, поживет до замужества. – Неприятно улыбнулась. – У нас с ней одна кровь течет в сосудах. Проживем как-нибудь. Муж не возражает. Говорит, где два рта, там и третий прокормится. Захочет после десятилетки учиться дальше – ради Бога. Побеспокоим вас насчет алиментов до получения ею высшего образования. Решит замуж выйти, насчет приданого обратимся. Так что, не обессудьте, Антон Владимирович.

– Я что же, должен потребовать от вас вернуть мне квартиру, раз вы нарушили затеянную вами, сделку?

– Чего захотели! И здесь все права на моей стороне.

– О чем ты говоришь, папа?

– О том, дочь моя, что я никогда тебе не рассказывал. Не хотел травмировать твою душу и вызывать отвращение к женщине, которая только и сделала доброго на земле, что родила тебя. А сейчас, я вижу, придется сказать. Ты должна знать правду.

– Вы не смеете обливать меня грязью. Побойтесь Бога! – забеспокоилась Лида, поняв, что это может уронить ее в глазах дочери.

– Да нет, придется посвятить Вероню в эту тайну.

– Я не желаю тебя слушать, папа! – закрыла уши девочка.

– Эта женщина предала нас обоих: меня тем, что изменила с другим мужчиной, – громко произнес Антон. – Тебя же вовсе бросила в двухлетнем возрасте, обменяв на квартиру. И все ради того, чтобы поехать в Германию с другим мужчиной и там обарахлиться. Ты была помехой, и она решила избавиться от тебя. А теперь решай…

– Это верно, мамочка? – встрепенулась Вероника.

– Врет он все. Ты что, не знаешь своего отца? Он на все способен.

– Вы не смеете наговаривать на Антона Владимировича! – не могла промолчать и Елена. – Опомнитесь: тем самым вы еще и калечите ребенка! Веронике надо дать возможность спокойно и успешно закончить школу. Вы же можете выбить ее из колеи.

– Ну, а вы помолчали бы, когда вас не спрашивают! – грубо оборвала ее пришелица. – Сынок, помоги сестричке книги и одежонку собрать и уложить в чемодан, – обратилась она к юноше.

– Вы не должны так говорить! – вставил ломающимся голосом Миша. – Вероня – моя сестра! Вы же хотите отнять ее у меня, разлучить нас с ней. Папа, мама, заступитесь же!

– Милая моя девочка, мы же все любим тебя, – обратилась Елена Петровна к Веронике и больше ничего не могла сказать. К горлу подступил комок, навернулись слезы.

Антон понимал, что в душе ребенка происходит отчаянная борьба, что дочери трудно сориентироваться, понять, где правда, а где ложь.

– Подумай, дочка, – сказал он. – Ломка твоей жизни, когда ты еще не завершила учебу, дорого обойдется тебе. За неверный шаг придется платить.

– А тебя, папа, я лишу внучки, когда рожу! – вдруг выпалила в ответ Вероника. В запале добавила: – Ты виноват во всем! Ты и только ты поломал жизнь моей мамочке, подорвал ее здоровье! – Подошла к ней, приласкала, поцеловала.

– Опомнившись, ты решила искупить свою вину? – спросил Лиду Антон Владимирович. – Но такое не прощается.

– Веронечка знает правду и мамулечку не осуждает, – обняв дочь, ответила Лида.

– Сегодня ты совершаешь второе вторжение в ее психику, в характер, в судьбу, чем усугубляешь трагедию. Остановись, если в тебе осталось хоть что-то материнского!

– Ишь, научную базу подводит! Вина, психика, драма с трагедией… Больно ученый! – не зная, чем досадить Антону по-бабски ответила Лида. Вероника хотела вставить что-то свое, но та ее опередила: – Не обращай внимания, доченька. Пусть мелет Емеля…

Это была тяжелая сцена. Антон, Елена и Миша стояли оцепенев, видя, что происходит в их доме, и не зная, что предпринять. Ясно было одно: удерживать Веронику силой, значит, ожесточить. Слова до нее не доходили, она к ним сейчас была невосприимчива. Пускай сама убедится, кто прав, а кто виноват в том, что произошло в ее далеком детстве, кто желает ей добра, а кто намерен лишь поиграть на ее дочерних и девичьих чувствах. А поймет, сама определит, с кем ей быть. Право окончательного выбора должно оставаться за ней. Все зависит от ее здравомыслия и нравственных качеств. Жаль не только дочь, но и Елену, Мишу. «Эх, Вероня, Вероня, девочка моя… – Антон сжал губы, чтобы не выдать своих переживаний. – А может быть, жизнь так карает меня за опрометчивость в молодости?..» – подумалось ему.

В жизни случается, что распадаются семьи, рассуждал он. Но тогда все должно быть по-людски. Для Лиды же, ребенок – объект спекуляции. Когда-то Вероника была помехой в ее новой любви, и она от нее выгодно избавилась, получив взамен благоустроенное жилье в столице. А теперь… Теперь, когда та стала совершеннолетней, решила превратить ее в помощницу по хозяйству, а в перспективе, когда придет старость, сделать своей опекуншей, кормилицей, сиделкой. Оценит ли Вероника когда-нибудь поступок Лиды, как предательский, а Елены – как благородный?.. Поймет ли, что далеко не каждый отец отважится связать себя ребенком без матери?..

Покидая квартиру в сопровождении юноши и Лиды, Вероня хлопнула дверью, дав понять, что возвращаться сюда не намерена.

Мишуня уединился в маленькой комнате, родительской спальне.

– О странностях в поведении Вероники ты не могла не знать. Но почему же от меня утаила все это? – спросил Антон жену.

Елена подошла к Антону. Долго разглядывала его лицо, стараясь понять его состояние.

– Служба у тебя такая, родной, что я должна оберегать твою нервную систему от неприятностей. А Вероня не глупа и то, что мы с тобой заложили в нее в детстве, скоро придет в столкновение с тем, с чем она встретится там, в чуждом для нее климате, в неродной семье, где и отчим под каблуком у матери.

– Возможно, – согласился Антон. – Пожалуйста, будь потеплее с Мишуней. Для него это встряска на всю жизнь, и надо ее ослабить.

Будь отношения между родителями нормальными, при желании Вероника могла бы жить и в семье отца, и у матери. Лида же предпочла вероломство.

С уходом Вероники все перевернулось в доме – в головах, в душах. Елене было мучительно тяжело, но она определила для себя сразу и однозначно: бороться и дальше за дочь, оказывать на нее благотворное влияние. И она имела в этом успех. Посеянные ею зерна давали всходы. Вероника вскоре почувствовала, что в доме Лиды она – человек лишний, никому не нужный.

Уход дочери из семьи Антон переживал не сутки и не неделю. Это был рубец на его сердце, событие, которое преследовало его долгие годы и дома, и в пути, и на явке с агентом. «За какие прегрешения так жестоко бьет меня судьба? – спрашивал он себя. – Разве что за добро? За то, что помог Лиде устроить свою жизнь вторично, освободив ее от нежеланного ребенка и отдав ей трудом заработанную квартиру для ее новой семьи?»

Зоологом Михаил не стал. Окончил институт по специальности инженер по холодильным установкам. Но уже на старших курсах института осознал: это не его стезя. Тянулся к литературному творчеству, пытался писать. По окончании учебы был призван в Советскую Армию. Письмами оттуда родителей не баловал, но и не забывал о них, всегда интересовался как они живут, что слышно о Вероне.

Однажды Елена радостно объявила Антону:

– Слушай, что нам с тобой сынуля прислал! Да он у нас – поэт! Басня называется «Поэт и служба». – И прочитала ее с выражением, на разные голоса, жестикулируя.

 
Как странно счастлив я бываю:
Едва лишь к лесу подхожу,
Вдруг об обидах забываю,
Как будто вовсе не служу…
 
 
Но право же, пред чудом света
Кристально чистых облаков,
Какое варварство – поэта
Учить защите от «клопов».
 
 
И разным видам нападенья!
К чему тогда его творенья?!.
Подумал так и в лес вступил.
А лес, тем временем, в обиду…
 
 
Взглянул на Дуб от удивленья:
Молчит. И Ель молчит.
Качает кроною Осина.
Прошуршав в листве и голову подняв,
 
 
Секрет открыла Гусеничка:
«Осуществленная мечта – творенье.
„Клопы“ же, может быть, – фашисты.
А лучший вид защиты – нападенье».
 
 
Мораль сей басни говорит:
Когда спокойно на земле,
Тогда поэт творит.
 

– Правда, мило? – обратилась Елена к мужу.

Антон взял у жены текст. Внимательно прочитал его про себя. Подумал: вот и Михаил стал сочинять стихи, не только Вероника. Откуда это? Наследственное или приобретенное? Я ведь тоже в их годы и стихоплетством увлекался, и рисовать пытался, и прозу писать.

– Не нравится мне настроение Михаила, – сказал он, прервав свою мысль. – Видно, обижают его там старослужащие. Салага ведь, хотя и с высшим образованием. Каждый неуч им может понукать, унижать, бить по самолюбию. В армии нашей, к сожалению, это случается. Уголовная «дедовщина» в разгул пошла.

Прошло время, и Вероника разобралась в главном: не та мать, которая родила, а та, которая воспитала. Переживала свой разрыв с семьей. Узнав, что Лида к тому же не чиста на руку – была судима за хищение на производстве, – про себя называла ее мошенницей, аферисткой. Отцу посвятила и прислала стихотворение, полное раскаяния, тоски по отчему дому, где прошло ее детство, отрочество и юность, сожаления о случившемся, благодарности за все хорошее. Вот оно:

 
Есть у песни слова.
Их поэт сочинил не напрасно:
«Я люблю тебя, жизнь!..
И считаю, что это прекрасно».
Помни, папа, о них,
В жизни трудностей много найдется,
Надо все их пережить,
А хорошее все остается.
«Нам так много дано:
Ширь земли и равнина морская».
Все мы любим тебя,
Мать-Отчизна ты наша родная.
Так зачем же страдать,
Портить нервы себе и здоровье,
Я люблю тебя, пап.
И надеюсь, что это взаимно.
 
 
Твоя Вероня
 

За каждой строкой, за каждой мыслью этого послания Антон видел движение души и сердца дочери. Всеми клетками своего организма чувствовал, что дочь оказалась в нелегком положении: подкатившись «лисонькой», Лида коварным путем завладела ею, лишив ее возможности учиться в институте, получить специальность. Елена была права: оторвавшись от дома одного, дочь так и не пристала к дому другому.

Предстояли выпускные экзамены в средней школе. Боясь, как бы душевный разлад не отразился на них, Елена ездила к Веронике в часы, когда Лида находилась на работе, чтобы побыть с ней. Видела ее неухоженность и переживала за нее, как за родную, ставшую частицей ее самой.

Антону это было понятно: Елена воспитала Веронику, вылепила такой, какой хотела видеть, о какой мечтала, и никому не желала отдавать на глумление.

Когда Вероника познакомилась с Андреем и они решили пожениться, они оделили ее приданым, устроили свадьбу. Но как же нелегко было ему, отцу двоих детей, одинаково родных и любимых!

И хотя Вероника имела свою семью, ее продолжала мучить совесть, она постоянно искала случая замолить и искупить вину, но искала и оправдание своему поступку.

«УЧАСТНИКОМ ВОЙНЫ НЕ ЗНАЧИТСЯ…»

Пять лет жизни и работы в Германии, несмотря на неимоверное напряжение сил, пролетели как один день. В Москве Антон Буслаев продолжил службу в «действующем резерве», тоже под «крышей», но в своей стране.

Ему часто снились схватки с бандитами, устроившими засаду на лесной белорусской дороге. «Лесные братья», явившиеся под видом сдачи с повинной, чтобы исполнить приказ Краковского захватить и привезти его живым или мертвым. Но особенно часто вспоминался генерал-самодур Петров, арест и камера с подсадой в тюрьме на Малой Лубянке, которые заставили его многое пересмотреть, переоценить и переосмыслить. Не стиралась из памяти и ловушка на конспиративной даче спецслужбы «Отряда-P» в Германии, на которую его доставили, захватив силой. Мчавшийся на него самосвал, чтобы устроить автомибильную катастрофу…

«Неужели все эти схватки мною пережиты?.. – спрашивал он себя и отвечал: – Странно, если бы всего этого не было на моем пути. Противоестественно только коварство женщины, предавшей любовь мою и дочери».

А совсем недавно появился на свет божий Указ о признании участниками войны лиц, активно действовавших с оружием в руках и проявивших себя в боевых действиях на фронте, в тылу врага, в других операциях по защите Родины. Последнее положение явно распространялось и на него.

В раздумье Антон постоял у окна, невольно наблюдая за тем, как сизари отталкивают друг друга, пытаясь завладеть кусочком булки, кем-то брошенным на асфальт. Тем временем подлетел шустрый воробушек, не складывая крыльев, схватил его и взлетел с ним на чей-то балкон. «Совсем как у людей, – невольно усмехнулся он. – Кто смел, тот и съел».

Достал из стенного шкафа шинель и фуражку. Подивился тому, как изменилась фигура за эти годы. Зато фуражка по-прежнему была к лицу и даже оттеняла и седые виски, и аккуратно подстриженные усики. Тринадцать пулевых и осколочных ранений. Иные на расстоянии вершка, быть может, дюйма от сердца, от головного мозга. О каждом он мог бы рассказать целую историю. Из домашнего сейфа извлек неброскую, потемневшую от времени серебряную медаль «За боевые заслуги». Начистил ее до блеска, так, что она заиграла на солнце.

Как поступить со всем этим? Тем, кто воевал на фронте, приходилось тяжко. Но там хоть видишь врага – он впереди. И ты не один, кругом боевые товарищи. В тылу противника опасность поджидает тебя везде – за деревом, за домом, в десяти шагах. И ты, чекист-оперативник, один среди зарослей, укрывающих бандитов, среди истерзанных войной безучастных, а то и враждебно настроенных людей, населяющих незнакомые тебе места. Полагайся только на себя! Да, то была далеко не туристическая прогулка по лесам и болотам западных областей огромной нашей державы. Буслаев прожил славную и в то же время полную напряжения, постоянных тревог и опасностей жизнь. С годами все чаще задавался вопросом: так ли жил? Все ли сделал из того, для чего предназначен Человек? Что оставит после себя людям? Чувствовал, что требуется многое довести до ума, от чего-то отказаться, что-то изменить к лучшему. А значит, надо спешить жить!

Если формулу «спешить жить» разложить на составляющие, то получится такая картина: он честно, по совести трудился, под себя не греб. Отечеству старался давать больше, чем получал от него, не раболепствовал перед начальством, но и не задавался перед подчиненными, не дрожал за свою шкуру в минуты опасности, вместе с поднявшимся на борьбу народом спасал Родину от иноземных захватчиков. Словом, был личностью.

Протирая очки, Антон задумался: бывало, и глупости совершал, конечно. Но если бы пришлось все начинать сначала… Нет, не искал бы и на этот раз соломы, чтобы мягко было падать.

Так и не дождавшись вызова в управление, отставник Буслаев решил сам напомнить о себе. Отстучал на машинке «Колибри» запрос в Молодечненскую область, на территории которой воевал. Запросил архив КГБ СССР. Ответ отовсюду был однотипный: «Сведениями о вашем участии в боевых операциях по защите Родины не располагаем». «Выходит, война выиграна без меня, – размышлял он. – Так-то вот! А я здоровье там потерял, грудь под вражеские пули подставлял, других собою прикрывал…» Бездушная отписка архивариуса нанесла куда большую рану, нежели та, осколочная, от разорвавшейся у ног «лимонки».

Но так ли уж надо утверждать свое право иметь удостоверение участника ВОВ? «Стоит!» – решительно сказал он себе. В конце концов важно не удостоверение. Куда важнее признание самого факта, что ты не отсиживался в кустах, когда решалась судьба Родины, что совесть твоя чиста перед потомками. И надо это не только ему, необходимо его детям, внукам, правнукам. Они должны знать и гордиться родней, рассказывать последующим поколениям, что в их роду тоже был защитник земли русской.

Остаться без признания, вне памяти народной – самое обидное для бойца.

Набравшись решимости, позвонил в Наградной отдел Президиума Верховного Совета СССР. Там подтвердили, что медалью «За боевые заслуги» награжден с формулировкой: «За успешное выполнение специального заданиями правительства, проявленные при этом храбрость, стойкость и мужество». Обрадовавшись кончику, за который можно ухватиться, он попросил прислать выписку из указа сорокалетней давности. Но не тут-то было. Женский голос холодно ответил: «Письменных подтверждений частным лицам не даем. Нужен запрос из учреждения».

Страна, вставшая на путь перестройки общества, праздновала сороковую годовщину победы над Германией. Когда Антон после встречи со школьниками направлялся домой, к нему вдруг подошел длинноволосый юнец, попросил огонька. Прикурив, взглянул лукаво на его грудь и сказал, выпуская табачный дым через нос и рот одновременно:

– Чего, дед, побрякушки навесил? Денег за них не платят, а потому никакой ценности они не представляют. Да и в жизни ничего не значат. Здоровья на них тоже не купишь. Воевал? Ну и дурак! Я вот кровь свою не проливал, а живу лучше тебя! Посмотри, какая на мне дорогая куртка – импортная! А эта золотая печатка! Приходи ко мне, я из медного старомодного бабкиного самовара тебе столько побрякушек наклепаю, что и спину сможешь увесить! – Юродствуя, козырнул: – Ауфвидерзейн, гроссфатер!

Сказал, будто ком грязи бросил в лицо ветерану войны. Разведчиков наградами не балуют. А если и есть ордена, медали – эти знаки офицерской доблести и чести, – на показ их не выставляют. Одел потому, что шел на встречу со школьниками.

– Ты все переводишь на деньги? – остановил парня Антон.

– А чего? Без денег жизнь плохая. Ни поесть вкусно, ни одеться по моде, ни с девчонкой поиграть. Да и удовольствия тоже в копеечку обходятся.

– Но ты упрекаешь отцов своих: «Зря воевали».

– А что толку-то из того? Побежденные живут, а победители прозябают. Не так, что ли?

«Что называется не в бровь, а в глаз», – подумал Антон, но ответил совсем в другом ключе:

– Это уже вопрос о том, как распорядились Победой… Но пойми, парень: отцы спасали мир от коричневой чумы, а наш народ – еще и от истребления и порабощения. Иначе ходить бы сейчас всем, кто уцелел, в ярме. Кровь проливали и ради того, чтобы дети, ты в том числе, могли жить свободно, в достатке, а не влачить жалкое существование.

– Так чего же тогда не живем так, как говоришь, старина?

– Спроси что-нибудь полегче, – по-отечески тепло сказал Антон и пожелал ему надо всем хорошо подумать.

Буслаев понимал: то, о чем спрашивал его паренек, отражает настроения, бытующие подспудно в народе. Он и сам так считал. И сам искал и не находил ответа на вопрос отчего страна наша нищает. Сознавал лишь, что за сорок послевоенных лет можно было продвинуться в повышении благосостояния народа куда дальше. «Побрякушки… – мысленно повторил он вслед за юнцом. – Надо же так обозвать то, чем отметило заслуги воина Отечество… Гриша в этом возрасте отца потерял. И чтобы отомстить тем, кто зверски его убил, взялся за оружие».

Упрек юноши был незаслуженным. От молодой женщины в очереди за колбасой он услышал и такое: «О том, что Гитлер выбил не все ваше поколение большевистских фанатиков, можно только сожалеть!»

Страшные слова. Сдерживая эмоции, Буслаев спросил:

– Как вы думаете: что заставляло ваших дедов и отцов стоять насмерть в этой войне?

Но женщина, казалось, не слушала.

– Зря теряли жизни. Не нужна мне земля с конурами для жилья, с пустыми полками в магазинах! – надрывалась она, наблюдая за тем, как реагирует на ее слова очередь. Последняя же молчала.

– Но Гитлер уничтожал не только тех, кто жил идеалами революции. С той же жестокостью он сжигал напалмом и душил в газовых камерах тех, кто следовал заповеди: «Кто с мечом придет, от меча и погибнет», своему внутреннему зову отстоять родную землю!

То был бездуховный разговор. Доказывать ее неправоту было бесполезно. У нее напрочь отсутствовала мудрость, не было за душой ничего святого.

Поражало, что люди вокруг никак не реагировали на ее выпады, впрочем, на его доводы – тоже. «Что это, – спрашивал он себя, – безразличие к собственной судьбе или равнодушие к тому, что было, что станет со страной? И то, и другое – от усталости жить так, как живем. И эта эрозия души – тоже расплата за прошлое. Но не все же у нас беспросветно!»

В наружную дверь позвонили. Открыв ее, Антон Владимирович глазам своим не поверил: перед ним стоял чуть сгорбленный, красивый лицом седой мужчина лет семидесяти. Он был худ и бледен, опирался на палочку. В руке был небольшой чемодан.

– Евгений… какими судьбами?! – обрадовался он.

– Приехал в Москву по делам. Да и с тобой повидаться, если не возражаешь.

– Какие могут быть возражения! Я рад этому.

Друзья обнялись.

– Постой, постой, это мы с тобой с самой войны не виделись? – посмотрел другу в лицо Буслаев.

– Как же, в сорок шестом вместе на Кавказе отдыхали.

– Вспоминаю. Какое ласковое было море. А эти пурпурные закаты! И каких только тем мы с тобой не касались, уединившись на пляже, где фронтовики зарубцовывали свои раны, восстанавливали здоровье, потерянное на войне. Даже самых запретных по тем временам… А потом помню тебя направили за кордон. С тех пор ты как в воду канул. Ни слуху, ни духу.

– Трудное было время, Антон, – вздохнул Евгений и тут же приподнятым голосом произнес: – Но и прекрасное тоже!

Они снова обнялись, постояли чуток.

– Располагайся, как у себя дома, будешь дорогим гостем, – пригласил Буслаев. И громче: – Леночка, посмотри, кто к нам приехал.

Из другой комнаты вышла Елена Петровна. Стройная, невысокого роста блондинка. Она приблизилась к мужчине.

– Что-то не узнаю вас.

– Женя Стародубцев, – подсказал супруг.

– Господи, Евгений Афанасьевич, здравствуйте, дорогой. Вот так сюрприз!

«Елена давно пережила возраст бальзаковских героинь, но и сейчас лицо ее не было лишено прежней привлекательности», – подумал Евгений и поклонился ей.

– А я узнал бы вас и в толпе, – поцеловал ее руку.

– Я рада вам. Часто вспоминаю: как это вам удалось вызволить меня, начинающего врача сельской амбулатории, из белорусской глубинки? Там еще бродили по лесам банды гитлеровских недобитков, и мне было страшно одной без Антона.

– Дела давно минувших дней…

– Надеюсь, вы погостите у нас?

– Благодарю вас.

Елена Петровна ушла на кухню. Мужчины уселись в креслах. Им было что вспомнить и рассказать друг другу.

– Давно в отставке? – поинтересовался Антон.

– Да порядком уже, – нехотя ответил Евгений.

– Как годы летят. Как время меняет всех нас.

– Не говори. И разрушает тоже. Рассыпаемся помаленьку. Кто сам по себе, а кто – по злой воле…

– Должно быть, весь мир объездил?

– Нет, конечно, – усмехнулся Стародубцев. – Но, в общем, считай, полжизни провел за пределами страны. Африка, Америка, Европа. Где не был, так это в Азии.

– Все складывалось удачно?

– Да. Если не считать ареста. – Евгений сделал паузу, потом продолжал: – Под конец, что называется, сработал закон подлости. Меня предали. Казалось бы, соблюдал все требования конспирации. Сколько помню, не позволял себе расслабиться. Прежде чем сделать шаг, продумывал все до мельчайших деталей. Да и быт свой организовал таким образом, чтобы комар носа не подточил. Во всем следовал тщательно отработанной в Центре легенде.

– И все-таки выследили.

– Представь, христопродавцем оказался один из моих информаторов. Я полагал, что хорошо знаю его. Оказывается, ошибался. В какой-то момент его подловили и подкупили. А в результате пришлось мне пять лет отсидеть в тюрьме.

– Обидно, конечно, – посочувствовал Антон.

– Ты же знаешь, разведчик-нелегал, как и работающий под крышей, должен быть всегда готов к возможному провалу. И для меня он не был неожиданным. Но все же фортуна повернулась ко мне лицом. Как и Абеля, меня обменяли на осужденного у нас иностранного агента. Иначе пришлось бы еще двенадцать лет досиживать до окончания срока.

– Удивительно!

– В прошлом нашей разведки случалось и пострашнее. Висковатого Иван Грозный и вовсе распял на кресте, расчленив живого на глазах у толпы. Потом, правда, клялся, что казнил ни за что. А какой был разведчик!

– Берия был гуманнее, – иронично заметил Антон. – Разведчиков просто расстреливал, обвинив во всех грехах и проведя приговоры через «Особое совещание». Правда, угрызений совести он после этого не испытывал.

– Не четвертовал, так пытал, – вставил Евгений. – Мне лично повезло: жив остался! Спасибо и на том. – И рассмеялся: – А говорят, Бога нет…

– Считай, что родился в рубашке.

– И знаешь, я ни о чем не жалею… В конце концов, я знал, на что шел. И это – тоже жизнь. У тебя-то как все сложилось?

– Я тоже не в обиде на жизнь. Хотя, бывало, она меня и колошматила основательно. Арестовали. Если бы не кончина Сталина, вышку получил бы. Прошел почти все виды чекистской службы и дома, и за кордоном. Особенно досталось мне в самый пик «холодной» войны, когда спецслужбы противника, сам знаешь, буквально ополчились против нас. И провокации учиняли, захватив, пытались склонить к измене Родине.

– Это уже война горячая, если головы летят!

– Были и другие пикантные истории… Сейчас мы с тобой – отставники. К сожалению, что было, что пережили, так и уйдет с нами в мир иной, так и не научив никого. При жизни чекист обречен на безмолвие. А после смерти… А надо бы, как в армии – любая боевая операция периода войны описана, и на ее примере могут учиться последующие поколения офицеров.

– Не могу не согласиться с тобой, Антон. И это тем более важно, что на долю далеко не каждого поколения выпало столько: война Отечественная, войны «холодная» и психологическая, культ личности, волюнтаризм, застой, теперь вот – перестройка, которая неизвестно куда вывезет Россию-матушку.

– А в общем – сплошная конфронтация, противостояние людей, классов, миров. О чем только сейчас начинаем говорить открыто.

– Пожалуй. И чтобы выбраться из этой ямы, придется всем нам избавиться от предвзятости. Я пожил в странах «загнивающего капитализма» и, поверь, многое понял.

– Да и я посмотрел, как живут там. Но сколько потеряно драгоценного времени, сколько загублено человеческих жизней, талантов, просто умов! Если хочешь, разрушен сам человек! Этого не вернешь, дорогой, как и не выкинешь из нашей истории.

– Должен же кто-то и ответить за все! – твердо сказал Стародубцев, подняв палку и резко стукнув ею об пол.

– Все мы виноваты – коммунисты, чекисты, токари, пекари, землепашцы. Почему не сработал коллективный разум народа и не остановил беззаконий, творимых против личности?

– О каком коллективном разуме ты говоришь, Антон? Народ-то был обезглавлен! Миллионы мыслящих людей были истреблены Сталиным, Ягодой, Ежовым, Берией. Над многими и поныне довлеет страх тех лет.

– Все это так, конечно… Но я вот о чем подумал. Все, что с нами произошло, – неужели это крах идеалов, иллюзий нашего поколения? А может быть, зигзаг истории? Тупик, в который нас завели вожди?

– Вероятно, все вместе взятое. Я так полагаю.

– Наверное… Наверное…

– Ты находился тогда в стране, – вывел его из состояния задумчивости Евгений. – Скажи, Берия действительно, шпион? А как отнеслась общественность к его осуждению? У меня такое ощущение, что здесь что-то не то.

– Как? – усмехнулся Антон. – Дружно клеймили, не зная и не вдаваясь в суть дела. Как шпиона, как врага советского народа. На митингах, на собраниях, в телеграммах в ЦК партии.

– Он и есть – преступник. И все же…

– У меня лично свое мнение на этот счет. Было и есть.

– Шел против течения. Или, как тот поручик, который из всей роты один шагал в ногу? – Евгений рассмеялся.

– Берия – одна из самых мрачных личностей всех времен и народов. Развратник, аферист, палач. Но он не был «агентом империализма». Вспомни, как было организовано судилище над ним. По той же схеме, что и все предыдущие процессы – над Бухариным, Зиновьевым и даже Ягодой. Сталину надо было от них во что бы то ни стало избавиться, вот и фабриковали дела, выколачивали из подследственных нужные показания.

– Однако приговор суда Военной коллегии подтвердил «Обвинительное заключение». Или и ему доверять нельзя, так что ли?

– Так ведь и его сочиняли те же следователи… И все же моя версия иная, и я уверен, что прав. В борьбе за власть после смерти генералиссимуса Берия встал на пути других сил – своих же и Сталина сподвижников. Возможно, были расхождения относительно того, по какому пути вести народ дальше. Либо не могли договориться, как заметать свои кровавые следы в истории. Во всяком случае, им необходимо было избавиться от него. Даже приговор приводили в исполнение не в подвалах Лубянки, а в здании, где проходил суд. И расстреливал его не профессиональный палач, а маршал Советского Союза. Это ли не подтверждение того, что его не только убрали с пути, с ним и поспешили расправиться.

Стародубцев прошелся вокруг стола.

– Но тогда следует восстановить истину! – требовательно произнес он, будто все зависело от Антона.

– Видимо, к этому когда-то придут умные историки.

Стародубцев вздохнул.

– Самое грязное пятно в российской истории – сталинские репрессии, – сказал он.

– И самое позорное! – продолжил Антон. – С тридцатыми годами все ясно: искали врагов. Ну, а после войны Отечественной… Создавали врагов.

– Создавали? – удивился друг.

– Я не оговорился. Сталин дал указание тогдашнему министру госбезопасности Абакумову собирать компромат на всех, кто стоял у власти. Располагая компроматом, он получил возможность интриговать, шантажировать, запугивать и расправляться даже со своими соратниками. Вот тогда-то Берия и попал к нему в опалу.

– Берию арестовали и расстреляли после кончины Сталина, – возразил Стародубцев.