Текст книги "Схватка с чудовищами"

Автор книги: Юрий Карчевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 38 страниц)

В ТЮРЬМЕ НА МАЛОЙ ЛУБЯНКЕ

Попыхивая трубкой, весь в табачном дыму, генерал Петров просматривал какой-то объемистый документ с грифом «Совершенно секретно», возмущался, чертыхался. Так и не дочитав, отложил на край стола, принялся за другие деловые бумаги.

В кабинет вошел Новиков, виновато доложил:

– Я был на явке с агентом и не мог раньше…

– Мне докладывали, полковник. – Протянул ему брошюру. – Директива Центра. Садись, ознакомься. По данным Первого главка, со дня на день ожидается заброска в нашу страну нескольких шпионов и диверсантов.

– В Москву тоже?

– Столица всегда была их главной целью. Не станут же они нарушать традицию.

Новиков расположился на диване и принялся читать. Петров вызвал дежурного по Управлению.

– Нашли Буслаева? – спросил он.

– Так точно, товарищ генерал! Ему сообщено, что вы его разыскиваете.

Антон Буслаев появился в кабинете вслед за дежурным.

– Товарищ генерал! Лейтенант Буслаев по вашему вызову прибыл!

– Где тебя носит? Что тебе не сидится на месте, лейтенант?

– Отлучился в буфет чаю попить.

– Середина ночи, а ему вздумалось чайку попить!

– Виноват.

– У тебя, Буслаев, всех дел, что у турецкого султана, – кисет да трубка, а позволяешь себе такое. Тебе бы мои заботы, было бы не до себя. – Успокоившись, сказал: – Ты мне нужен по важному делу.

– Слушаю, товарищ генерал!

– Передо мной заявление коменданта студенческого общежития Текстильного института. Он доносит: «В кругу сверстников студент второго курса Федор Меньшиков высказал недовольство властью и заявил при этом следующее: если бы не было у власти Сталина, в стране торжествовала бы свобода и в каждом доме был бы достаток». Как оцениваешь это заявление?

– Как оцениваю… По-моему, в нем не содержится ничего криминального, что подрывало бы советский строй и угрожало бы главе государства, – ответил Антон.

Генерал недоумевающе посмотрел на Буслаева, перевел взгляд на полковника Новикова в надежде найти у него поддержку, но тот безнадежно молчал, пощипывая себя по привычке то за мочку уха, то за усы, нервничал, но делал вид, что поглощен чтением документа. Наконец генерал уставился на Буслаева.

– До сих пор я считал тебя одним из самых грамотных оперативных работников управления. Ты же, оказывается, – политический слепец, гнилой интеллигентишко!

– В самом деле, я не вижу в этом высказывании студента никакой вины, товарищ генерал. Юноша высказал свое личное отношение к происходящему в стране из желания лучшего. А если судить не за что, то и нам, органам безопасности, заниматься этим человеком не следует. Есть действительно важные дела…

– Любишь ты пофилософствовать, Буслаев, – вроде бы добродушно произнес генерал. – Понимаешь: есть народ, а есть товарищ Сталин – вождь мирового пролетариата. Вот и надо его защищать от различных там агентов империализма! – Перевел взгляд на Новикова. – Полковник, вместе с парторгом займитесь воспитанием своего подчиненного! – приказал он. – Студент желает родному отцу нашему смерти, призывает к установлению в стране анархии, чем обрекает социализм на гибель, а лейтенант Буслаев – чекист, коммунист – этого но видит! И не желает видеть! Да студент этот – вражина, и судить его следует, как террориста. Ты забываешь о требовании товарища Сталина искать и находить врагов. Хороший чекист тот, кто больше их разоблачит!

– Но презумпция невиновности, товарищ генерал… – осмелился возразить Буслаев. – Подсуден может быть лишь тот, кто виновен в совершении преступления и чья вина доказана.

– Ты и в этом не разбираешься, Буслаев. Главное, чтобы обвиняемый сам признал свою вину! – повысил голос генерал. – У наших следователей имеется многолетний опыт на этот счет. А презумпция невиновности – выдумка буржуазных правоведов! Ты все-таки подумай, Буслаев, и отдай себе отчет: с кем тебе идти дальше – с товарищем Лаврентием Павловичем Берия, а значит, с партией Ленина – Сталина или с «теоретиками» права – врагами советского народа. У меня церковно-приходское училище за плечами, и то давно определился во всем. Ты не оправдываешь моего доверия. Поручу разобраться с этим материалом другому работнику. Но учти: твою политическую незрелость запомню, Буслаев. Кстати, кое-кого из бандитов, которых ты упустил в сорок пятом в Поставах, прибрали к рукам англичане и, по данным внешней разведки, готовят к заброске в Советский Союз. А кое-кто привлечен американцами для работы против нашей страны на радио «Освобождение». [14]14
  Впоследствии – радио «Свобода».


[Закрыть]

Антон не чувствовал вины за собой. Напротив, был убежден: страшно, когда бдительность превращается в подозрительность. И тем не менее нотация была ему неприятна, лицо его покрывалось то белыми, то красными пятнами. Принципом его поведения в такие минуты были благоразумие, сдержанность. «Почему я с ним робок? – мысленно спрашивал он себя. – Привычка слепо подчиняться начальнику или боязнь навредить себе? Тогда ты – раб, Антон! Но ведь когда-то же надо быть и самим собой…» «Учти, твою политическую незрелость запомню, Буслаев», – звучало в его ушах, и потом, будто писк комара, выискивающего на его лице местечко поудобнее, чтобы впиться в него своим хоботком, испить крови и пустить вызывающий зудящий яд.

И генерал Петров помнил. И студента террориста, и карателя Краковского. Особенно когда речь заходила о повышении Антона за успехи в оперативных делах, в звании, в должности, в представлении к награде, даже в санаторной путевке в Кисловодск однажды отказал. Начальник отдела полковник Новиков понимал все это, но не в состоянии был оградить Антона от произвола вышестоящего вельможи. Зато старался хотя бы морально поддержать Буслаева, создавать ему более или менее сносные условия для нормальной работы.

Тогда же Антон дал себе слово быть осмотрительнее, поскольку силы неравные, а власть в руках генерала Петрова невероятная. Но сдержит ли он этот обет?..

И тем не менее Буслаев чувствовал, что над ним сгущались тучи. Совсем недавно считал себя счастливчиком. Сейчас же… Вспомнился следователь, отказавшийся подчиниться приказу генерала применять на допросах подозреваемых физические методы выколачивания признательных показаний. И что же? «Особое совещание» во внесудебном порядке приговорило его к высшей мере наказания «за саботаж и неповиновение руководству».

Антон избегал делиться с Еленой тем, что происходит на работе. И не только в силу конспирации, с годами ставшей чертой его натуры. Просто не хотел ее волновать. Она сама заметила его подавленное состояние. И он наконец поведал ей о разговоре с генералом, который воспринял, как зловещее предупреждение. Признал, что с тех пор живет под его впечатлением – ночью ждет стука в дверь квартиры, а днем не находит себе места на службе.

– Так он же – неумный человек, патологический тип! – поставила она диагноз, как врач, как психолог, стараясь скрыть беспокойство за мужа, за семью. – Как только вы его терпите! Взяли бы и написали товарищу Сталину, в ЦК партии, в правительство. Они наведут порядок.

– Но все дело в том, что генерал не сознает, что приносит зло. Напротив, он убежден, что творит добро. А подчиненные ропщут. Но высокое-то начальство, безусловно, знает обо всем и тем не менее терпит его!

Мысль о письме Сталину показалась ему наивной. Осуществление ее могло обернуться репрессиями. Антон сознавал это. Пришел в себя, расправил плечи. Сопоставляя слова, дела и поступки Петрова, он все больше убеждался в том, что тот призывая других быть правдивыми, сам же лгал. Этим он вольно или невольно воспитывал в подчиненных двуличие, прививал двойную мораль. Заставлял подчиненных поступать против собственной совести. Тем самым вынуждал изворачиваться, действовать на свой страх и риск. Но оба они, и Буслаев, и Петров, независимо от их желания или нежелания, как и каждый гражданин, занимают определенное место в истории своего государства. Если первый создает, то второй – разрушает. После разговора с генералом Петровым Антон всегда испытывал чувство, которое, должно быть, испытывает побитая хозяином нелюбимая собака.

Сегодня у Антона было приподнятое настроение. Как же, у Елены день рождения. Полковник Новиков пораньше отпустил его домой, предоставил машину, чтобы он успел заскочить на Центральный рынок купить цветы.

Выйдя из подъезда здания на Малой Лубянке, Буслаев направился к автостоянке, как вдруг его остановил круглолицый, с копной седых волос на голове пожилой мужчина.

– Антон, здравствуй! Вот не думал увидеть тебя. Ты имеешь отношение к этому дому? – воскликнул он.

– Вадим Павлович! – узнал его Антон, хотя тот, пока не виделись все эти годы, потучнел, изменился в лице, еще больше поседел. Выдавали глаза. Они были по-прежнему мутными, цепко держали собеседника. – Я в этом учреждении работаю, и уже давно.

– Приятная для меня новость, – о чем-то думая, сказал Честнейший.

– А вы трудитесь или на пенсии? – поинтересовался Антон.

– Живу литературным трудом, – неопределенно ответил Честнейший. – Работаю над эссе о творчестве Льва Николаевича Толстого. До чего же высоконравственная личность! Кладезь мыслей! Русская глыбища! Вот с кого надо жизнь писать молодым людям!

Он говорил высокопарно, и Антону вспомнилось все, чему был свидетелем. И арест руководящих работников издательства «Academia». И чистка архива от статей неугодных авторов. И Вера Петровна, глубоко несчастная, но обаятельная женщина. Но прежде всего – Илья Потапов, друг дяди Семена.

– Кого-нибудь встречаете из бывших сослуживцев? – спросил он, всматриваясь в его лицо.

– Вера Петровна почила непробудным сном. Пусть земля ей будет пухом. Остальных я не выношу! – резко сказал Честнейший. – А встретил бы, непременно каждому в рожу плюнул. К счастью, они больше не топчут нашу священную землю. Тела их давно послужили пищей для червей, а на удобренной ими почве зреет нынче богатый урожай.

Честнейший неестественно рассмеялся, то ли почувствовав неловкость за вырвавшуюся кощунственную фразу, то ли от пристального взгляда Антона.

– Вы были на процессе, когда их судили? – спросил Антон.

– Процесса, как такового, не было. Все они прошли по связям с деятелями «Троцкистско-зиновьевского центра» и осуждены Особым совещанием во внесудебном порядке. Так что, не пришлось. – С гордостью добавил: – Из достоверных источников знаю. Как чекисту, могу приоткрыть тебе правду. – Оглядевшись, произнес вполголоса: – Это с моей подачи и арестовали их, и вынесли суровый приговор.

– Вот не знал… Спасибо за откровенность, Вадим Павлович.

– С кем же еще я могу поделиться о тех днях. А в этом учреждении – Честнейший указал на здание УКГБ, – меня кое-кто неплохо принимал. Помню, обсуждали дела издательские, а главное, кадровые вопросы. Кто чем дышит, что из себя представляет в политическом и моральном плане. С того дня, собственно, все и началось.

Антон понял: то была вербовка.

– Вы что же, близко и хорошо знали осужденных? – спросил он.

– О да! И много лет!

– Илью тоже?

– Потапова? Ну как же! Бывало, подойдешь к нему, прикинешься эдаким пиджачком: чего нового, Илья? А он рад стараться. Один анекдот выдаст, потом другой, третий. Да все из тех, что враг народа Карл Радек сочинял, высмеивая наших вождей, советскую власть. Ну я на заметку, разумеется. Так и узнал, что он из себя представляет. К остальным тоже ключик подбирать приходилось. К каждому – свой, индивидуальный.

– Представляю, как нелегко вам было, – вставил Антон.

– Главное, скажу тебе, расположить к себе собеседника, найти слабую струнку и давить, давить на нее! Пока не размотаешь клубок. И знаешь, нет человека, в доверие к которому я не втерся бы, который не высказал бы мне то, о чем думает, что замышляет. И сам, и другие. А это, в основном, – недовольство. Кто порядками советскими недоволен, а кто и на самого Иосифа Виссарионовича тянет. Словом, антисоветчики, террористы, шпионы. – Пропустив пешехода, Честнейший продолжал: – Ты спросил об Илье Потапове. К твоему сведению, он к тому же из дворянского рода. Вот тебе наглядный пример того, как классовый враг использует метод «тихой сапы», чтобы проникнуть в наши ряды и подрывать их. Анекдотики – приманка, способ прослыть эдаким «смельчаком», «душечкой». А копнешь поглубже, такая вражина вылезает. Да еще с камнем за пазухой!

– Вам-то эти старания что-нибудь дали в жизни?

– Как видишь: жив и невредим. А иначе… Кто его знает, что было бы со мной, когда кругом враги.

– Всего-то? – Антон произнес это иронично.

– Думал, меня пригласят на работу в Отдел культуры Центрального Комитета нашей партии. Но, видно, не все сбывается из того, что человек задумал, – не понял иронии Честнейший.

– Я понимаю ваше огорчение, – сказал Антон и подумал: «До чего же грязная душонка у тебя, Честнейший. Сменил бы свою фамилию на Подлейший… Подонок!»

– Что поделаешь. Хлопочу вот персональную пенсию союзного значения. Быть может, на этот раз повезет. Все-таки на руководящей работе был столько лет. Принцип партийности в литературе отстаивал от нападок врагов. Да и внес немалый вклад в дело безопасности Родины. Достойный вклад! – Стрельнув глазами, неожиданно спросил: – Может, замолвишь за меня словечко? По старой памяти. Да и мы с тобой – собратья по оружию.

Он был смешон в своей просьбе.

– Если возникнет такая необходимость, представлю на вас правдивую развернутую характеристику, – согласился Антон, немного подумав.

– Вот спасибочко, – обрадовался Честнейший. – Я всегда высоко ценил твои деловые, политические и моральные качества, был уверен, что далеко пойдешь.

– Мы даже можем обговорить с вами ее содержание.

– Тебя мне сам Бог послал, Антон…

– Вас устроит, если я перечислю в характеристике все ваши заслуги?

– Я полностью тебе доверяю и полагаюсь на тебя.

– В числе прочего, особо отмечу вашу уникальную способность влезать в души подчиненных, чтобы потом…

– Это превосходно! Но удобно ли так писать, Антон? – не дал ему закончить мысль Честнейший.

– Почему же неудобно? Ведь это – правда. Так было.

– Дело в том, что пенсионными делами занимаются люди сугубо цивильные. Они могут истолковать это превратно.

– Тогда как же мне быть?

– Укажи просто: обладает обостренным чувством революционной бдительности… А еще лучше так: Честнейший Вадим Павлович сделал немало для безопасности Отечества. Такая формулировка не должна вызвать кривотолков.

– Но в этом случае, следует упомянуть и конкретные факты. Фамилии людей, которые покинули мир земной по вашей милости. Это было бы справедливо.

Антон сделал паузу. Честнейшим овладел страх.

– А ты хохмач, Антон, – едва выговаривая, сказал он, поняв, наконец, что тот иронизирует и не собирается с ним связываться. Вздохнул глубоко. – Ты спрашивал, что мне это дало в жизни? Мне хитрить с тобой нечего. Сам видишь. Ни уважения, ни почета, ни обеспеченной старости.

– Как говорится, за что боролись, на то и напоролись.

– Теперь вот уповаю на «персоналку». Послушай: а может быть, мне обратиться к Пантелеймонычу?

Антон понял, что речь идет о генерале Петрове.

– Простите, я не располагаю временем. – Буслаев ушел, оставив Честнейшего без ответа на его вопрос.

От встречи этой у Антона осталось брезгливое чувство. Было не до семейного торжества. Он возвратился в управление. Позвонил домой, что задерживается. Запустил срочную оперативную проверку. Оказалось, на Честнейшего Вадима Павловича, 1914 года рождения, в секретном архиве имеется личное дело, он значился как осведомитель Волгин. За ненадобностью связь с ним прервана. Вербовал его и работал с ним оперуполномоченный Петров. Жаль вот, что этот «чекист» не указал свои инициалы. Это его, видимо. Честнейший фамильярно, по-свойски назвал Пантелеймоны-чем…

Запрашивать ни «Личное дело», ни «Рабочее» из архива не стал. И так все ясно. По опыту своему и других оперативников знал: в органах безопасности были агенты, которые привлекались к разработке разного рода иностранных лазутчиков и действительных врагов из числа наших граждан. Они были честными и неподкупными секретными помощниками оперработников. Немало сделали для обеспечения государственной безопасности.

А были и провокаторы-стукачи.

Таким был и Честнейший, направляемый опытной рукой службиста-солдафона, «боролся» вместе с ним с врагами мнимыми, выполняя заказ тех сил, кому были на руку массовые репрессии целых слоев общества. Лил напраслину на честных советских граждан, клеветал на них, не забывая при этом свои шкурные интересы – выслужиться, получить по заслугам.

Антон задумался: честных негласных помощников общество должно всеми силами оберегать от недоброй молвы и хулы. Но вряд ли этот принцип следует распространять на Честнейшего и ему подобных бесчестных исполнителей чужой, к тому же злой воли.

Домой Буслаев возвращался обычно под утро, когда гасли на улицах фонари, либо занималась утренняя зорька. С Лубянки на Андроньевскую шел пешком, так как ни трамваи, ни троллейбусы еще не ходили.

На Астаховом мосту с ним поравнялся шедший в том же направлении Филипп Телегин. Тот самый, которого генерал Петров ставил ему в пример, как результативного работника «новой формации», смело использующего «новаторские методы» в раскрытии особо опасных государственных преступлений. Он был худощав, невысокого роста. Когда говорил, сильно гнусавил. Свою речь пересыпал приговорками типа: «Это не самое главное. Самое главное – вот!»

– Как, не надумал переходить на следствие? – поинтересовался Телегин.

– Кому-то же надо вести и оперативную работу, – ответил Антон дипломатично, зная, что Телегин пользуется особым расположением генерала Петрова.

– Это не самое главное. Самое главное в другом! Подумай. Великое дело делаем: государство от врагов очищаем. Лаврентий Павлович высоко оценил наш вклад в светлое будущее советского народа. Да и генерал Петров учит нас: «Мы не можем позволить себе малодушествовать, расслабляться, ибо враг не уничтожен, а значит, революция продолжается!»

– И много у нас в стране врагов?

– Что это ты вдруг заинтересовался этим?

– Разве секрет?

– Об этом знает лишь высокое начальство. Я за себя скажу: хватает. Но это не самое главное. Самое главное, что у меня глаз наметан. Ткну пальцам и непременно попадаю в точку. И каждый раз – враг! У одного родственник за границей живет. Другой с иностранцем словом перебросился в автобусе. А то вдруг – фамилия итальянская или вовсе немецкая, польская. На оккупированной фашистами территории жил либо скрыл, что дед кулаком являлся. А случается, на генералиссимуса товарища Сталина иной тянет. Так руку набил, что антисоветчика, террориста, шпиона по улыбке, по походке могу определить.

– Антисоветская улыбка… Это я слыхал. Но чтобы шпионская, террористическая… Это что-то новое.

– Иронизируешь. Ты странный человек, Буслаев. Впрочем, это не самое главное. Самое главное, что время идейных ушло. Сейчас другие времена настали: либо ты кого, либо они тебя. Понимать надо!

– Ты, как тот таможенник, который интуитивно определяет, у кого и в каком чемодане контрабанда упрятана. И находит-таки ее!

– Смотри, прогадаешь. От иронии до антисоветчины – один шаг!

– Хорошо. Это – шутка, конечно. А если серьезно. Ты не думаешь, что за приспособленчество, конформизм когда-то придется отвечать?

– Отвечать? – удивился Телегин услышанному. – Перед кем? Враги на том свете, либо их сгноят в лагерях и тюрьмах.

– Перед их родными и близкими. Они-то останутся жить.

– Не всегда. Скорее всего, пойдут в расход, как дети врагов народа. Иначе тоже станут врагами.

– Тогда перед внуками, перед потомками. Их-то не истребят, надеюсь. Тогда весь народ перебить пришлось бы.

– Ну, Буслаев… – хотел что-то сказать Телегин.

– Прощай. Мне сюда, – Антон свернул в подъезд своего дома.

Разговор этот навел Буслаева на размышления, заставил еще и еще раз задуматься. Прежде всего о том, какие же беззакония творятся в органах, где он работает. И какие ублюдки еще встречаются среди его коллег. Но как лично он мог противостоять этому? Одним словом, жизнь – сплошные вопросы и никаких ответов. Но он не догадывался, что о его настроении в тот же день Телегин донес генералу Петрову, хотя и не исключал этого. И на сердце его после той ночной встречи легла тяжесть.

– Говоришь, Буслаев полагает, что отвечать нам с тобой придется за это самое… как его… за комформизм? – переспросил у Телегина Петров.

– Так точно, товарищ генерал! Самолично слышал от него.

– Либо варенье, либо мухи, говаривала моя матушка в таких случаях. А ты, Телегин, что выбираешь?

– Конечно, варенье… То есть нет, мух.

– Ну, а если чуток помозговать?

– Так ведь и то и другое одновременно – несъедобно, – не знал как ответить Телегин на столь «коварный» вопрос.

– Несъедобно, – усмехнулся генерал Петров и отрешенно произнес: – Что верно, то верно… Знаешь что, Телегин… Изобрази-ка мне все, о чем говорил тебе Буслаев, в письменном виде. В рапорте на мое имя. Дословность не обязательна. В общих чертах достаточно. Да ты и без меня знаешь: поднаторел основательно.

– Слушаюсь!

– Да! Ну, а сам ты все-таки что предпочитаешь – мух или варенье?

– Я с вами, товарищ генерал! – наконец сообразил Телегин, чего добивается от него начальник.

– Со мной, значит, с партией. – Удовлетворившись ответом подчиненного на его каламбур, генерал вышел из-за стола, походил по кабинету, заложив руки за спину. – Комформизм, значит. Это что – против коммунистов?

– Конформизм, – Телегин четко произнес букву «н». – Сделка с совестью, – перевел он это слово на свой лад.

– Ты еще будешь меня учить! – огрызнулся генерал.

Казалось бы, у генерала были все основания расправиться с подчиненным Буслаевым по совокупности всех высказываний – и ему в лицо, и сейчас Телегину. И свидетель, что называется, был под руками. Но этого не произошло. Почему, что его сдерживало?

Отпустив Телегина, генерал задумался: Буслаев ведет оперативную разработку серьезной преступной группы – резидентуры английской разведки, действующей на территории Москвы. Дело многотомное, находится на контроле у руководства. Настолько сложное, что в нем сам черт ногу сломит. Поручи другому оперативнику – еще напортачит, тогда и мне головы не сносить. Буслаев же провел по нему ряд остроумнейших оперативных комбинаций. В результате добыл ценнейшую политическую информацию, которая ушла наверх. Вот-вот дело должно быть закончено. И тогда ему перепадет орденишко, что вовсе не помешает в дальнейшей моей карьере. Так что, торопиться с Буслаевым не стоит. А вот компромат на него следует накапливать и начать хотя бы с рапорта Телегина. Что-нибудь изобразит осведомитель «Волгин». Организуем подслушивание его разговоров по телефону.

Это была корысть. Но такой Петров человек: из успеха подчиненных старается извлечь выгоду для себя. Ну а потом, потом можно и расправиться.

И совесть его душу за это не скребла, не грызла, не судила.

Начальник отдела полковник Новиков встретил Антона Буслаева вопросом:

– Чем занимаешься?

– Разрабатываю агентурную «комбинацию» по делу «Альбионцы».

– Это важно, но придется прерваться на пару суток.

– Что-нибудь архиважное?

– В Коломенский район едет Никита Сергеевич Хрущев. И хотя у него своя охрана, нам приказано обеспечить на его маршруте надлежащую оперативную обстановку. Тебе предстоит выехать туда заблаговременно и просмотреть дела по линии «Т». Разобраться с ними и, наряду с начальником Горотдела, взять на себя всю полноту ответственности за поведение проходящих по ним лиц.

– Мне как-то не с руки вроде бы… – потупил взгляд Антон.

– Смущает ответственность? – лукаво спросил полковник.

– Вы же знаете, что это меня не пугает. «Альбионцы» на контроле у генерала. Он поставил жесткие сроки.

– Я договорюсь с генералом. Должен был бы поехать начальник отделения «Т», но он лежит в госпитале с язвой желудка. Так что в путь-дорогу, Антон Владимирович! В отношении машины я распорядился.

Буслаев встал.

– Я наделяюсь какими-либо правами?

– Действуй, как полномочный представитель Московского Управления. Желаю успеха. – Новиков пожал ему руку.

Если к делам по шпионажу спецслужб Запада Буслаев относился с уважением профессионала, то дела по террору у него вызывали чувство брезгливости и даже отвращения. Вот и сегодня он ехал в Коломну, в город, в котором не раз бывал, вспоминал исторические памятники, поражавшие его воображение, а думал о том, с какой непристойностью ему предстоит встреча.

Это сейчас дела с окраской «террор» сосредоточены в одних руках, в отделении «Т». Совсем недавно они были разбросаны по разным подразделениям. И в его производстве находилось одно из таких дел, которое он принял от предшественника. Оно было заведено на художника Поваляева. По этому делу проходил художник Жарковский.

Из дела было видно, что Поваляев выезжал в Испанию. К советской власти относится враждебно. Сравнивая нашу жизнь с тем, как живут за границей, приходил к выводам далеко не в пользу Советского Союза. Винил во всем политическое руководство страны, прежде всего Сталина. Желал им поражения. Антон понимал, что это – следствие, но в чем причина его озлобленности?

Буслаев встретился с двумя источниками, донесения которых находились в деле. Они подтвердили то, о чем сообщали ранее. «Но где же здесь террор? – спрашивал он себя. – А суждения, мысли… Правильно ли у нас поступают, добиваясь единомыслия и любви к вождям? Да и возможно ли это? Мысль не может быть преступной, тем более наказуемой в уголовном порядке!»

Чтобы успокоить свои сомнения или утвердиться в них, Буслаев решил лично встретиться с Поваляевым. Придя к нему домой, представился корреспондентом «Вечерней Москвы», сказал, что имеет поручение написать очерк о московских художниках и хотел бы в связи с этим с ним побеседовать.

Поваляев познакомил с ним жену и своего друга Жарковского. Всем им было уже за семьдесят. Комнатка в ветхом домишке с печным отоплением и без водопровода была крошечной. Стол, книжный шкаф, гардероб, сундук и три табуретки – все, что находилось в ней. Не было ни кровати, ни дивана. Спали старые люди, видимо, на полу и на сундуке.

Буслаева посадили на табуретку у самой двери.

Поваляеву льстило, что им заинтересовалась пресса. Охотно рассказывал о себе. Еще до революции, будучи членом общества художников «Бубновый валет», побывал в Испании. Показал несколько небольших городских пейзажей, исполненных там маслом. Они были в стиле импрессионизма и очень хорошо смотрелись. О живописи Поваляев мог говорить сколько угодно. Время от времени к разговору подключались его жена и Жарковский.

Чувствовалось, что всех их одолевает ностальгия по прошлому. Взахлеб говорил Поваляев и о жизни художников в Испании, в Германии, где он провел тогда же несколько недель. Здесь же он не имеет ни приличного жилья, ни денег, будучи талантливым человеком, влачит жалкое существование.

– Может быть, после вашей публикации что-либо изменится в моей жизни к лучшему, – сказал он. – Сейчас же никакого просвета. А как хочется пожить по-человечески!

Глаза его светились надеждой.

– Все идет к лучшему, – вставил Антон.

– Да нет, от лучшего мы ушли и вряд ли к нему придем снова, – с сожалением произнес Поваляев. – Знаете, о чем мечтаю? Чтобы Россия наша стала сильной, могучей, богатой державой. И чтобы в ней было больше свободы!

В те же дни Буслаев вынес постановление о прекращении дела на художника Поваляева по окраске «террор», как заведенного без достаточных на то оснований, с одновременным снятием его с оперативного учета.

По его просьбе, главный редактор «Вечерки» Постнов позвонил в отдел распределения жилплощади горисполкома, рассказал, как живет семья деятеля искусств. Попросил предоставить ему площадь побольше и с удобствами. Там обещали произвести обследование условий его жизни и по возможности выделить комнату за выездом в хорошем доме.

Прочитав справку о встрече с Поваляевым, полковник Новиков спросил Антона:

– Мы можем быть уверены в нем?

– Абсолютно, товарищ полковник! И не террорист он, и не антисоветчик! Он просто устал так жить. Любой зверь взвыл бы от такого. А власть винит во всем… Крамольные мысли для него – отдушина.

– Значит, патриот.

Сказав это, Новиков утвердил постановление, вынесенное Антоном Буслаевым.

Проезжали город Бронницы. Скоро Коломна.

Поваляев же и сейчас не выходил у Антона из головы.

Спустя пару недель после посещения его, Антон заехал ненадолго к себе домой. И вдруг звонок в дверь. Он открыл ее. Перед ним стояли Поваляев и Жарковский. Оба с палочками. Какие-то встревоженные.

– А мы к вам, – сказал Поваляев. – Разрешите?

– Конечно-конечно! Проходите, пожалуйста. Я сейчас…

Антон быстро проскочил в свою комнату, освободился от пистолета «ТТ», висевшего на ремне, от портупеи.

Когда художники приковыляли в комнату, предложил чайку выпить. Они любезно отказались.

– Что привело вас ко мне? – поинтересовался Антон.

– Видите ли… – начал Поваляев. – Я позвонил в редакцию «Вечерней Москвы», хотел сделать дополнения к тому, что рассказал вам о себе, но мне ответили, что такой в газете не работает.

Художник внимательно следил за реакцией Антона, но лицо его ничего не выражало и было спокойным.

– И тогда подумали, – продолжал он. – Вы показывали мне удостоверение в красной обложке. Этот цвет, как известно, не только журналисты обожают…

Сказано это было с явным подтекстом.

– Странно… С кем же вы разговаривали? – попросил уточнить Буслаев.

– Право, не знаю. Должно быть, с дежурным по редакции. У него даже список сотрудников под рукой оказался.

– Значит, сомневаетесь во мне? Не из КГБ ли? Не из уголовного ли розыска?

Жарковский и Поваляев загадочно переглянулись.

– Мы, в общем-то, так и подумали, – не отрицал Поваляев. – Тем более что и в адресном столе города ваша фамилия не значится.

– Ну, за неразбериху в милицейских учреждениях я не в ответе.

Антон еще раз предъявил удостоверение корреспондента «Вечерней Москвы». Незваные гости внимательно его изучили.

– Это рассеивает ваши сомнения? – спросил Буслаев.

– Да, конечно! – почувствовал себя виноватым Поваляев.

– Позвонили бы главному редактору Постнову Михаилу Михайловичу. Я внештатный корреспондент и выполнял его личное поручение, – пояснил Антон. – Собственно, что я оправдываюсь, что-то доказываю? Вы и сейчас вправе мне не верить. Если не убедил давайте, соединю вас по телефону с Главным. Человек он обстоятельный и все объяснит. А очерк ждите в ближайших номерах. Следите за газетой. Кстати, после моего доклада ему, Михаил Михайлович хлопочет о комнате для вас площадью побольше и с удобствами.

– Ради Бога извините, – приложил руку к сердцу Поваляев. – И большое спасибо редакции о заботе о нас. Так хочется пожить достойно!