Текст книги "Встреча с пришельцем (сборник)"

Автор книги: Юрий Прокопенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

Я лихорадочно подыскивал аргументы, опровергающие всю эту чушь, но ничего лучшего не придумал, как напомнить:

А маму надо слушать. Она тебе добра желает…

– Примитивно, – скривилась Леся. На то она и мама, чтобы добра желать. Этого в наше время мало. Уважать она меня должна. В отрывном календаре так и написано: «Уважайте детей, если хотите, чтобы дети уважали вас». Когда мама как-то угрожала мне, что возьмет ремень, я ее спросила: разве бить – значит уважать?

– Насколько мне известно, мама тебя в жизни не била, – напомнил я.

– Не била, зато угрожала, – не сдавалась Леся.

А в газете было написано, что нельзя с детьми разговаривать с позиции силы. Надо их убеждать, воспитывать собственным примером. Даже необходимо разрешать км совершать ошибки. Потому что, как известно, на ошибках учатся. Теперь, когда мама только начинает меня за что-нибудь ругать, я ей говорю: «Эта ошибка будет мне наукой».

– Так мы дойдем до того, что мама вообще не будет иметь право даже замечания тебе делать! вскипел я.

– Пусть делает, – великодушно разрешила Леся, – но замечания эти должны быть доброжелательными. По радио передавали лекцию для родителей, в ней говорилось, что не стоит надоедать детям бесконечными замечаниями. Они их все равно не запоминают…

Я сдался.

– Давай лучше возьмемся за английский, – предложил я, вытирая вспотевший лоб.

В английской грамматике Леся была менее компетентна, чем в педагогике. Тут она плавала, не имела даже представления о самых элементарных вещах.

Под конец занятий Леся заметила:

– Вы, я вижу, сами не очень сильны в английском. Вот мой папа знал его в совершенстве. Так хорошо мог объяснить, что сразу все становилось понятно.

…Люся пришла немного позже, чем обычно. На ее лице, раскрасневшемся от ветра, уже не было того траурно-обреченного выражения, которое меня огорчало и одновременно утешало. Возможно, причиной смены настроения были три красные гвоздики, которые она, прежде чем раздеться, поставила в вазу.

– Это кто же вам? – не удержался я от вопроса, хотя понял, насколько он бестактен.

Очевидно, интонация моего голоса поразила Люсю. Она на какое-то мгновение задержала на мне свой вопросительный взгляд. Ее большие светлые глаза усмехнулись. Эта удивительная особенность ее глаз смеяться, в то время как лицо сохраняло серьезное выражение, меня всегда приводила в восторг.

– Коллега подарил. Не знаю, что это вдруг на него нашло! Кстати, мой Слава тоже всегда дарил мне красные гвоздики.

«Ну, не так уж и часто, – подумал я с сожалением. – Разве что на день рождения или Восьмое марта».

Она вздохнула и, взяв что-то из серванта, пошла на кухню. Уже оттуда крикнула:

– Сейчас будем ужинать!

«Коллега подарил», – передразнил я ее мысленно. Знаю я этого коллегу. Цюркало из их отдела. Круглый, как арбуз. И глаза как у жабы. Скажите, какой заботливый – цветочки чужим женам дарит!..

17

Следующий день был ознаменован сразу двумя великими событиями. Во-первых, Духмяный подписал в печать мою критическую заметку, а во-вторых, он разрешил мне примоститься за небольшим журнальным столиком около окна. Таким образом, в отделе я имел свое рабочее место.

Духмяный оставил меня одного в комнате и попросил в его отсутствие отвечать на телефонные звонки. Телефон звонил беспрерывно. В основном это были жалобы, просьбы срочно помочь.

– У меня вторые сутки течет кран, и я не могу дозваться слесаря, – дрожащим тенором сообщала трубка.

– Сделайте что-нибудь с громкоговорителем. Под самым окном бубнит и бубнит. Помешаться можно! – умолял женский голос.

– Меня тесть выгоняет. Объясните ему, что квартира государственная, а не его собственность, – требовал энергичный бас.

– Приезжайте немедленно и увидите чудо природы – у меня кактус зацвел, – приглашала старушка.

Всем я терпеливо отвечал, что газета – не «Скорая помощь», что нужно написать письмо, и мы обязательно разберемся, примем меры, поможем.

В эти минуты мне казалось, что я снова тот самый Вячеслав Гарпун, заведующий отделом городского хозяйства, и все эти невероятные события, из-за которых я стал Валентином Зайчинским, случились не со мной.

Какой-то внештатный автор, которого я раньше не знал, попросил передать его материал Духмяному. Затем мужчина в кожанке принес рецепт от кашля и, ссылаясь на авторитеты, просил засвидетельствовать в газете его авторство.

Я листал газетную подшивку и не без грусти думал, что Духмяный совсем не плохо вел отдел в мое отсутствие. Ничего не скажешь – справляется парень. Если бы не его заносчивость, можно было бы сказать, что он молодец.

Еще один посетитель, поздоровавшись и передав мне привет от Сидора Андреевича, положил на стол несколько исписанных листов бумаги. О Сидоре Андреевиче я слышал впервые и хотел было просмотреть бумаги по диагонали, но неожиданно углубился в текст.

Автор жалобы ругал порядки на фабрике пиротехнических изделий. Картина вырисовывалась мрачная. Во-первых, фабрика выпускала сплошной брак. Во-вторых, там процветали очковтирательство и зажим критики. В-третьих, злоупотребления стали здесь обычным явлением. Руководство фабрики сквозь пальцы смотрело на прогульщиков, пьяниц, лентяев и всячески поощряло подхалимов.

– Если тут хоть на десять процентов правды, надо немедленно заняться этим делом! – воскликнул я.

– Надо, – кивнул посетитель. – А я обязуюсь вам все подтвердить документально. Давно там работаю и знаю все до деталей.

– Скажите, а кто же виноват во всем этом? – спросил я автора жалобы.

– Директор! – твердо ответил посетитель. – В нем все зло. Он никчемный руководитель, который давно утерял чувство ответственности.

– Но ведь кроме директора есть же силы, которые могут противостоять…

– Кого вы имеете в виду?

– Ну, как – кого? Куда, например, смотрит фабком?

– Фабком никуда не смотрит, – мрачно ответил посетитель. – Фабком ослеплен авторитетом директора.

– А рабочие почему молчат?

– Боятся, – сообщил он шепотом.

– Но это же просто смешно: в наше время – и бояться!

– Если вам смешно, можете смеяться, а вот коллективу не до смеха. Ведь от директора зависят премиальные, слово директора что-то стоит и при распределении квартир. Пойдешь против него – жди неприятностей. Поэтому и говорю, надо снять директора. Тогда порядок будет на фабрике пиротехнических изделий. И все вздохнут с облегчением.

– И вы лично?

– И я.

– А кем вы работаете на фабрике?

– Директором.

– Простите?

– Я не оговорился. Я действительно работаю директором фабрики пиротехнических изделий и настаиваю, чтобы вы обо мне написали фельетон. Не удивляйтесь, – улыбнулся он. – Ведь после вашего фельетона меня снимут с работы и будут ломать голову, куда потом назначить. А как раз через месяц уходит на пенсию директор завода безалкогольных напит-ков. И Сидор Андреевич обещает меня сосватать. Пора же в моем возрасте возглавлять уже и солидное предприятие. Безалкогольные напитки – это нам по пиротехника!..

Оставив папку с документами, он пожал мне руку и пожелал на прощание творческих успехов.

…Духмяный пришел минут за десять до обеденного перерыва. Услышав, что его несколько раз вызывал редактор, он кинул пальто на стул и пулей выскочил из комнаты.

– Вот вам два боевых задания, – сказал он, вернувшись. – Нужно провести рейд по овощным магазинам и… – Духмяный улыбнулся, – отремонтировать очки шефу. Тощенко так разрекламировал ваши связи с ремонтными службами, что редактор решил обратиться с этим деликатным поручением именно к вам. В его очках дужка сломалась. Видите, какая ажурная оправа? Тут нужна ювелирная работа…

Через час я уже выходил из мастерской «Ремточмеханика» с отремонтированными очками. Сначала решил удивить шефа своей оперативностью, но передумал. Надо выждать несколько дней и вручить их с таким видом, будто действительно задача была не из легких. Зачем человека разочаровывать.

Когда через неделю я зашел в кабинет редактора, он встретил меня как доброго знакомого.

– А за это огромное спасибо, – дернул он за дужку так, словно хотел еще раз оторвать ее. – Сделано на совесть!

Я скромно кивнул и хотел было уйти.

– Кстати, прочитал ваш материал, – остановил меня редактор. – В оперативности вам не откажешь. Надо только больше работать над литературным качеством. Чувствуется неопытность. Но, как говорится, опыт приходит со временем, не правда ли? Хочется верить, что вы сможете писать. Если как следует поработаете над собой. Перечитайте критические корреспонденции Вячеслава Гарпуна. Вот кто блестяще владел словом. Учитесь у него, дорогой товарищ Зайчинский. Учитесь остроте и в то же время утонченности, публицистичности и остроумию. Короче – учитесь владеть словом, оружием нашим… Мы вот решили учредить в редакции премию имени Гарпуна. Она будет присуждаться за лучший критический материал года. Так что есть стимул…

Наверное, я произвел на редактора неплохое впечатление, так как через несколько дней был удостоен чести, выпадающей на долю далеко не каждого внештатного автора. Мне разрешили присутствовать на летучках.

18

На очередной летучке обозревателем был Виталий Синюшко, сотрудник отдела писем, человек молчаливый, который мог за день и слова не произнести. Казалось, никакие проблемы его не волнуют. И лишь когда речь заходила о спорте, глаза у Синюшко загорались. Происходила метаморфоза. Человек, ко всему индифферентный, вдруг превращался в заядлого спорщика.

Вот и на этот раз Синюшно долго молчал, внимательно оглядывая присутствующих, словно решая, достойны они его красноречия или нет смысла тратить его впустую. Наконец начал свой обзор с того, чем обычно принято его заканчивать, – со спорта. Отметив статью футбольного комментатора как оригинальную и стоящую внимания, несколько слов посвятил хоккейному отчету, после чего добросовестно перечислил почти все выступления газеты за неделю, сопровождая эпитетами: «неплохой материал», «средний», «хороший», «посредственный».

Мою заметку он назвал посредственной, на что Духмяный в реплике сказал:

– Что вы хотите от новичка! Может, человек впервые за перо взялся!

– Для первого раза – ничего, – согласился ответственный секретарь Борис Сергеевич, который, несмотря на свою полноту, был очень подвижным, энергичным человеком. Он всегда сидел на стуле так, будто из сиденья торчали гвозди.

– Да, да, – поддержал его редактор. – Уверен, Зайчинский еще распишется…

После летучки меня в коридоре остановил Анатолий Литвинюк, сотрудник отдела информации.

– Рад с вами познакомиться, – бодро прозвучал его низкий голос.

Всегда тщательно выбритый, в костюме, сидящем на нем безукоризненно, Анатолий производил впечатление манекенщика, который лишь на минуту выбежал из демонстрационного зала Дома моделей специально для того, чтобы пожать вам руку.

– Я просто сегодня не успел выступить на летучке, а в следующий раз непременно скажу, что вы – талант. Мне очень понравилась ваша статья.

– Статья – слишком громко сказано.

– Неважно. Главное – прекрасно написано. А чтобы вы поверили в мою искренность, я хочу с вами посоветоваться. Вот как по-вашему, с чего лучше начать репортаж о строительстве стадиона? – Мы подошли к подоконнику, и он достал из кармана листок бумаги.

Это и был так называемый творческий метод Лит-винюка. Работая над очередным материалом, он подходил то к одному, то к другому коллеге и просил подсказать начало или конец, заголовок или просто сформулировать мысль, продиктовать фразу. И такой коллективный труд, выходивший за его подписью в газете, имел иногда довольно-таки пристойный вид.

Начало, которое я предложил для его репортажа, так ему понравилось, что он, быстро записав, сказал, переходя на «ты»:

– Ты не просто талант, ты великий талант. Я, друг, всегда к твоим услугам.

В устах таких людей, как Литвинюк, подобная клятва звучала как предупреждение: «Отныне ты мой должник».

На лестнице меня догнал Тощенко.

– Что-то вы ко мне не заходите, – укоризненно сказал он. – Загордились. Еще бы! Сегодня почти похвалы удостоились. Кстати, почему бы вам не принять участие в литературном конкурсе? Наш отдел объявляет конкурс на лучшее произведение на производственную тематику! У вас должно получиться. Вы, мне кажется, имеете шанс…

19

Семен Яковлевич открыл глаза и резко поднялся с кровати. Сел, но тут же снова лег.

– Ну и набрался же вчера! – простонал он. – Коля! – позвал жалобно.

– Чего? – неохотно отозвался тот из-под одеяла.

– Сбегай за пивом. Как друга прошу.

Просительный ион Семена Яковлевича так поразил Колю, что он мгновенно вскочил.

– Сейчас!

Семен Яковлевич стонал, проклинал судьбу, которая так часто посылает ему выпивки, потом спросил меня:

– Скажите, я вчера вам ничего такого не говорил?

– Какого – такого?

– Ну, например, надутым индюком вас не называл?

– Не называли.

– А дураком?

– Тоже не называли.

– А что вы скряга, не говорил?

– Не говорили.

– Наверное, просто сказал, что вы скользкий тип?

– Не было такого.

– А просто кретином вас не обзывал?

– Пока еще нет.

– Слава богу. А то вот проснулся и мучаюсь. Теперь могу снова спать спокойно…

По дороге в редакцию я встретил Колю.

– Столько времени пиво искал, – показал он мне две бутылки.

– Слушай, Коля, – взял я его за рукав куртки, – и чем это все закончится?

– Что – все?

– Твоя дружба с Семеном Яковлевичем, ваша эта привольная жизнь…

Он удивленно поднял брови:

– На смену веселому приходит грустное. Это я цитирую Семена Яковлевича. Главное – чтобы веселого в жизни было больше, чем грустного. А вы что-нибудь хотите мне предложить?

– Единственное, что я могу тебе предложить: пойти или учиться, или работать.

Коля захохотал:

– Ну и шутник вы! Никогда не поймешь, говорите вы правду или разыгрываете…

Дорогой я думал о парне. Самое смешное, что он действительно принимает меня не за того. Наверное, только этим и объясняется его уважение ко мне: где-то в глубине души побаивается. Но под влияние Семена Яковлевича он попал настолько, что душеспасительными беседами тут не поможешь. Надо что-то предпринимать…

Когда я пришел в редакцию, Духмяный сообщил, что звонила Люся и просила немедленно с ней связаться. Странно, подумал я, только вчера вечером мы расстались, причем поздно. После занятий с Лесей я, как всегда, остался поужинать и засиделся.

– Валентин Сидорович, – услышал я в трубке ее взволнованный голос, – где-то час назад мне позвонили и сказали, что привезли гранитную плиту на могилу Славы. Очень вас прошу, помогите! Сегодня ее должны устанавливать, а я совсем беспомощна в таких делах.

– Готов хоть сию минуту, – почему-то обрадовался я.

– Тогда давайте через час встретимся у могилы, – сказала она.

Очевидно, Духмяный заметил мою растерянность, потому что вдруг спросил:

– Что-то случилось?

– Привезли плиту на могилу Гарпуна. Люся, его жена, просит помочь…

– Конечно, конечно, – быстро заговорил он. – Если надо, и я могу поехать.

– Мне кажется, вам не стоит. А впрочем, я передам, что и вы изъявили желание.

– Установление плиты – это все равно что открытие памятника. Правда же?

– Конечно, – согласился я.

– Надо обязательно об этом сказать редактору. – Духмяный съежился так, словно ртутный столбик комнатного термометра вдруг упал до нуля.

А вечером, когда по дороге домой (так я уже называл свой временный приют) я заскочил на минутку в редакцию, Духмяный возбужденно потирал руки.

– Оперативное задание шефа, – торжественно сказал он. – Утром обойдите всех наших сотрудников и соберите по пятьдесят копеек. Купите цветы. В шестнадцать едем всем коллективом на открытие памятника, то есть плиты, Гарпуну. – Встретив мой удивленный взгляд, добавил: – Я понимаю, цветы сейчас – проблема. Но постарайтесь. Вы же все можете…

Я обходил редакционные комнаты и, позванивая мелочью в конверте, останавливался перед каждым столом:

– На цветы Гарпуну!

– А чего это вдруг зимой? – удивилась Лена Тлумачная из отдела проверки.

– Действительно, еще и года не прошло, а они уже плиту спешат устанавливать, – поддержал ее ретушер Степан Небейбаба.

Он долго рылся в карманах, но насобирал лишь тридцать четыре копейки.

Литвинюк, поправив галстук, возмутился:

– А почему всего по пятьдесят? Уж по рублю бы собирали, а то несолидно как-то.

Но денег не дал. Пояснив, что будут они у него не раньше чем послезавтра.

Корректор Галочка дала три рубля.

– Никакой сдачи! – кокетливо, по твердо сказала она.

Я всегда чувствовал, что она симпатизировала мне, вернее Вячеславу Гарпуну.

Редактор тоже сделал красивый жест – положил на стол два рубля.

– Для Гарпуна мне ничего не жаль, – сказал он.

Я вдруг вспомнил его слова за неделю до моего отпуска. «Никак не могу понять, – кричал он, – как такие безответственные люди, как вы, могут руководить отделом и вообще работать в газете. Нет, вы таки доиграетесь…»

– И таки доигрался! – вырвалось у меня.

– Что вы сказали? – переспросил редактор, с удивлением глянув на меня.

– Простите, ничего. Просто вслух считаю деньги…

Автобус прибыл на кладбище чуть раньше, чем редакторская «Волга». Фотокор Федя беспрерывно щелкал фотокамерой. Он снял Люсю на фоне цветов, а их было море (кроме собранных денег, на них пошел мой гонорар), кадр этот обещал быть очень эффектным.

Приехал редактор – и митинг начался.

– Товарищи! – с надрывом сказал ответственный секретарь Борис Сергеевич. На подобных мероприятиях ему всегда поручали выступать первым. – Трудно поверить в эту ограду, в эту плиту, в эти цветы, в то, что мы говорим о Вячеславе Гарпуне в прошедшем времени и говорим именно тут, на кладбище, а не на планерке или летучке. Скажу вам, друзья, искренне: я просто счастлив, что мне выпала судьба работать рядом с этим талантливым, бескомпромиссным, чутким, порядочным человеком – Вячеславом Трофимовичем Гарпуном…

Люся задумчиво смотрела на цветы, а Леся, которая немного опоздала, мяла в руке носовой платочек.

Борис Сергеевич говорил долго и красиво. Его сменили Тощенко, Духмяный, Литвинюк, редактор.

Я услышал такие слова о себе, о которых даже мечтать бы не посмел. Так и хотелось вскочить на плиту и крикнуть: «Товарищи, да вот же я, Вячеслав Гарпун, живой и почти здоровый, перед вами! Очень вам благодарен за чудесные слова, которые, уверен, вы произносите от чистого сердца!»

Но, к сожалению, именно в эти минуты я с еще большей горечью осознал всю необратимость своего положения. Ведь все это время я тешил себя надеждой завтра, послезавтра, через месяц, когда-нибудь набраться мужества и рассказать все Люсе, коллегам, друзьям.

Теперь же я понял, что никогда даже попытки не сделаю вернуть себе биографию Гарпуна. Она мне уже не принадлежала. Потому что Гарпуна не существует, вернее, такого Гарпуна, каким он был до прошлого августа. Есть лишь его призрак, его тень, которая всегда будет стоять между Люсей и начинающим газетчиком Зайчинским…

– От внештатных авторов слово имеет Валентин Зайчинский, – неожиданно объявил Духмяный.

Я долго мялся, прокашливался. Наконец скромно сказал:

– Мы, кто лишь вступает на нелегкий путь журналистики, всегда будем учиться мастерству у Гарпуна. Я как внештатный сотрудник отдела, которым он успешно руководил, торжественно обещаю держать марку отдела на высоте…

– Молодец! – похвалил меня редактор.

Когда мы выходили с кладбища, редактор пригласил Люсю сесть в его машину. Она поблагодарила, но отказалась.

– Будет что-то нужно, не стесняйтесь, обращайтесь, всегда поможем, – сказал редактор. – Кстати, вот вам официальный опекун от нашей редакции, – кивнул он в мою сторону.

– Благодарю, – сказала тихо Люся.

20

Духмяный заболел, и редактор предложил мне временно исполнять его обязанности.

– Чует мое сердце, вас придется брать в штат, – весело сказал он.

Такой неожиданный шанс вернуться к тому, что я потерял, то есть снова стать штатным сотрудником редакции! Но радость тут же померкла. А как же с дипломом, трудовой книжкой, не говоря уж о паспорте? Кроме прав шофера-любителя, у меня ничего нет. В конце концов, скажу, что потерял, а там видно будет.

Проснулся я от крика. Раскрыл глаза и увидел в комнате высокую полную женщину в серой пятнистой шубе и ярком платке. Коля в одних трусах вытянулся перед ней и испуганно моргал.

– По всей стране ищем, милицию на ноги поставили, а он вот где прячется! И вы тоже хороший дядя, – повернулась она ко мне. А затем – к Семену Яковлевичу. – У-у-у! – процедила сквозь зубы. – Вот кому я обязана своим горем! Ах ты ирод!

Семен Яковлевич поднял руки, словно защищаясь от удара:

– Варя! Господи!..

– Я тебе сейчас дам «Варя»! – приблизилась она к нему.

Семен Яковлевич затравленно оглянулся на стену, как будто там должна была находиться потайная дверь, через которую можно было сбежать от гнева разъяренной женщины.

– Так, значит, это ты его подбил? – Ее голос дрожал от гнева.

– Да что ты, я и представления не имел, что он мой…

– Он такой же твой, как я твоя! – плюнула женщина ему под ноги. – А ну, быстро одевайся! – приказала сыну.

– Клянусь богом, я случайно его встретил. В этой хате. И даже не догадывался…

Потрясенный, я молча наблюдал эту семейную драму, которая разыгралась не без моего участия. Дело в том, что это я написал письмо матери Коли. Другого способа спасти парня я не придумал.

Коля молча собирал вещи, как попало запихивая их в спортивную сумку.

– Ну, ты скоро там? – грозно спросила женщина.

– Сейчас, мама! – послушно промолвил он.

Очевидно, она не ждала такой покорности и немного смягчилась:

– А худющий, будто с креста снятый! Теперь тебя месяц откармливать нужно, чтобы на человека стал похож. А с тобой, – повернулась она к Семену Яковлевичу, – за все рассчитаюсь! Сейчас же иду в милицию. А то пошли вместе, там тебя давно ждут!

На Семена Яковлевича от страха аж икота напала. Он стоял бледный и взлохмаченный, прижавшись к стене.

– А вы тоже, наверное, такой же, как этот, – кивнула она на меня. – А ты, – снова обратилась к сыну, – вместо того чтобы жить дома, учиться, оказался среди этих подонков!

– На кого учиться? – несмело огрызнулся Коля.

– На кого, на кого? На человека. Вон дядя Степан зовет, к нему и поедешь. Будешь работать, как все порядочные люди…

– Счастливо оставаться, – прощаясь, кисло сказал Коля и глянул на меня виновато, словно извиняясь.

– Не волнуйся, сынок, они тут надолго не останутся. Я пришлю сюда милицию. Пусть займется этими дармоедами…

Какое-то время Семен Яковлевич стоял неподвижно, точно окаменел. Потом засуетился, будто в немом кино, начал складывать вещи. Через несколько минут его словно ветром сдуло.

21

Леся открыла мне дверь с такой счастливой улыбкой, что я было решил – не иначе, как пятерку по английскому получила.

– Сегодня можем ничего не учить! – весело воскликнула она. – Завтра я не иду в школу.

– А что случилось? – спросил я, стряхивая снег с шапки.

– Мама поведет меня к зубному врачу.

– А может, все-таки сделаем английский? Все равно ж придется к следующему разу учить.

– Сейчас я все равно не могу. Мы договорились с Клавой пойти в универмаг купить маме подарок.

Меня аж в пот бросило. И как я мог забыть! Ведь послезавтра день рождения Люси.

– А вы придете к маме на день рождения? – спросила Леся. – Это как раз в субботу.

– Мама меня не приглашала.

– Мама никого не приглашала. Она в этом году ничего не устраивает. А вы приходите, нам будет не так одиноко.

– Спасибо, обязательно приду, – пообещал я.

В отличие от предыдущих этот Люсин день рождения был грустный. Мы втроем сидели за столом, украшенным пышным букетом роз (все базары города обегал, пока такой нашел), и пили чай. Беседы велись вокруг одной и той же темы.

– Если бы Слава был с нами! – кивая на мой портрет, повторяла Люся.

Я уже давно уверовал, что не имею ничего общего с этой легендой, и ловил себя на том, что, поддерживая беседу, произношу восторженное «неужели» и сочувственное «очень жаль» довольно искренне.

Но когда Люся повторяла в адрес мужа нежные эпитеты и слишком часто вздыхала, во мне просыпалось что-то очень похожее на ревность. Были моменты, когда я просто ненавидел этого типа на портрете, у которого начисто отсутствовали недостатки, присущие каждому живому человеку. На него, судя по Люсиным словам и ее вздохам, можно было молиться, как на икону.

Чаепитие мы заканчивали под программу «Время», и я начал собираться.

– А вы оставайтесь у нас ночевать, – сказала Леся. – Сейчас еще будет интересный фильм. Этот диван свободен. Я теперь сплю с мамой в спальне.

Люся пропустила ее слова мимо ушей, а я тут же ухватился за Лесино предложение:

– Я бы с радостью остался, только боюсь – доставлю вам много хлопот.

– Какие хлопоты? Оставайтесь… – вяло сказала Люся и недовольно посмотрела на дочку.

Утром во время завтрака я поблагодарил Люсю за предоставленный мне ночлег.

– Пожалуйста, нам не жалко, диван все равно пустует, – с каким-то безразличием произнесла она.

– Ну, если не жалко… – отважился я. – Мне вот-вот должны дать квартиру. Если бы вы разрешили у вас пожить какое-то время… Мешать вам не буду…

– Ой, мамочка, и нам веселее станет! – с неподдельной радостью поддержала меня Леся.

– Ну, если ненадолго… – растерянно сказала Люся и вздохнула.

22

Вторую неделю я жил квартирантом в своей квартире. Правда, от квартиранта я отличался тем, что старался помочь Люсе по хозяйству, а еще тем, что принимал участие в семейных советах.

Каждый вечер я непременно повторял, что, может, уже завтра выберусь от них, что мне на днях обещали дать ордер на квартиру. Люся никак не реагировала на эти мои заверения. А однажды не выдержала:

– Не надо извиняться, Валентин Сидорович. Вас никто не выгоняет. Спокойно живите себе сколько надо. Вы нам не мешаете.

Мне показалось, что ее слова были искренними. Наши взгляды встретились, и она опустила глаза.

23

Воскресным утром я лежал на диване в большой комнате – так условно мы называли одну из двух комнат, хотя по метражу они были одинаковы, – и прислушивался к диалогу Люси с дочерью.

Весеннее солнце, пробиваясь сквозь полузашторенное окно, отражалось в полировке серванта. Впервые за последний год я проснулся с радостным чувством необычайной легкости, которое обычно вдруг охватывает после ужасного сна: открыл глаза – и все страхи исчезли.

– Ты мне сказок не рассказывай, – с раздражением перебила дочку Люся. – Разве я не слышу, как ты хрипишь? Завтра врача придется вызывать. Уверена – грамм четыреста мороженого съела. Хотя прекрасно знаешь, что с твоим горлом нельзя ни грамма холодного…

– Ну говорю же тебе – не ела я вчера мороженого, – чуть не плакала Леся.

– Кого ты вздумала обманывать? Хоть бы нашла в себе мужество сознаться: да, мама, не выдержала…

– Не ела я! – повысила голос Леся.

– Ты что себе позволяешь? Кричать на маму! Я с тобой вообще не буду разговаривать! И никуда мы сегодня не поедем.

Леся обиженно замолчала. А через минуту сказала миролюбиво:

– Если ты так настаиваешь, то ела я мороженое. Триста грамм. Признаю, что поступила плохо…

– Вот и молодец! – растрогалась Люся. – Главное – никогда не обманывать. За правду я могу тебе все простить…

Леся осторожно приоткрыла дверь и, убедившись, что я уже проснулся, вбежала в комнату и весело приветствовала меня:

– Доброе утро, Валентин Сидорович! Поедете с нами в лес?

– В лес еще рановато. Пусть немного подсохнет.

– Совсем не рановато. Подснежники уже вовсю продают. А в следующее воскресенье может быть поздно.

– Куда тебе ехать! У тебя такой хриплый голос, что не мешало бы и дома посидеть. Не надо было столько мороженого есть.

– Не ела я мороженого, – усмехнулась Леся.

– Ты ведь только что сказала, что съела аж триста грамм?

– А что было делать? Мама так настаивала, чтобы я созналась. Пришлось подчиниться, а то бы в лес не поехали.

Смешно выходит, думал я, одеваясь. Часто нам бывает легче сознаться в том, чего мы не делали, чем доказывать свою правоту. Взять вот даже меня. Еще немного настойчивости, смелости, усилий – и я, возможно, снова стал бы Вячеславом Гарпуном. Но нерешительность, инертность, нежелание рисковать, просто страх – короче, все то, что мы называем стечением обстоятельств, – порой заставляет нас идти по линии наименьшего сопротивления…

За завтраком Люся была как никогда разговорчива, даже шутила.

– Так вы едете с нами за подснежниками? – спросила она.

Проглотив кусок отбивной, я только собирался выразить свой восторг по поводу блестящей идеи, как раздался звонок в дверь. Люся пошла открывать.

– Это квартира Зайчинского?! – низкий женский голос скорее утверждал, чем спрашивал.

– Вы интересуетесь, тут ли живет Зайчинский? – уточнила Люся.

– Да, Зайчинский Валентин, – подтвердил голос.

– Валентин Сидорович, это к вам! – крикнула Люся.

Небольшого роста женщина с черными раскосыми глазами молча смотрела на меня. Так мы и стояли, пока я не сказал:

– Слушаю вас.

– Любимый! Дорогой! Наконец-то! Я не верю своим глазам! Уже думала, что никогда тебя не увижу. Ты почти не изменился. Разве что похудел. Нет, нет, это мне только кажется. Просто я тебя так давно не видела!

– Не понимаю, – растерянно пробормотал я.

– Что же тут понимать! – раскрыла она объятия. – Я снова тебя вижу. Валентин! Любимый мой!

Она кинулась мне на шею и, осыпая поцелуями, горячо зашептала:

– Я знала, знала, что мы снова будем вместе. Ты просто немного заблудился, но твоя Галя нашла тебя, сокол мой ясный. Она всегда тебя находит и ведет, как ребенка, домой…

Еле вырвавшись из объятий, я строго сказал:

– Впервые вас вижу!

– Не волнуйся, мой котик, – улыбнулась Галя. – Ты пойдешь сейчас со мной. Я тебя даже не ревную к этой распатланной, которая мне дверь открыла. К таким не ревнуют. Поиграл с ней и скажи ей гуд бай…

– Замолчите! – не выдержал я.

– Ну, вот что, – грозно сказала Галя, – или ты идешь сейчас же со мной, или я такой скандал устрою, что все соседи посбегаются! А эту твою патлатую…

Я вытолкнул ее за дверь и, схватив плащ, выбежал следом…

Как ни доказывал ей, что я не Зайчинский, – напрасно. Она, оказывается, разыскивала меня по всей стране. Узнала, что я попал в катастрофу. А кто-то недавно ей сказал, что был в нашем городе и видел в газете статью за моей подписью. Вчера она приехала, разыскала редакцию, ей дали мой адрес (и надо было, дураку, оставлять новые координаты!). Едва дождавшись утра, прибежала сюда.

Я вдруг понял: убедить ее в том, что я не Зайчинский, невозможно. Пришлось изменить тактику.

– В конце концов, ты можешь понять – я тебя разлюбил!

– Не говори глупостей, – спокойно сказала она. – Сто раз ты говорил, что разлюбил, и все равно возвращался. Тебе могут сделать хоть тысячу пластических операций, но для меня это никакого значения не имеет. Все равно я тебя узнаю, потому что люблю. Ты мой единственный в мире! А то, что ты меня любишь или не любишь, значения не имеет…