Текст книги "Семилетняя война"

Автор книги: Юрий Лубченков

Соавторы: Константин Осипов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 37 страниц)

Глава вторая
Встреча

Десятого июля 1757 года в Петербурге, на Обжорном рынке, был публично казнён разбойник, князь Лахутьев. Посмотреть казнь собралось великое множество народа. Только когда помощники палача уложили в сосновый гроб обезглавленное тело и помост опустел, толпа начала расходиться. Все говорили о том, каким молодцом держал себя Лахутьев, высказавший единственное желание, чтобы ему не связывали рук. Мальчишки на улицах отказались от излюбленной килки[2]2
  Килка – распространенная игра того времени; играющие гоняли небольшой мяч особыми деревянными клюшками.


[Закрыть] и повсюду играли в разбойника: один с достоинством становился на колени, склонив голову на чурбан, а «палач» с зверским видом замахивался клюшкой.

Накануне прошёл сильный ливень, во многих местах образовались обширные глубокие лужи, через которые были кое-где переброшены незатейливые деревянные мостки. Этих мостков широкий людской поток превращался в узкие бурлящие ручейки. Теснота и давка были здесь так велики, что некоторые пешеходы нарочно соскакивали в воду, лишь бы выбраться из толчеи. Находились, однако, и такие, которые, мужественно перенося толчки, медленно подвигались к мосткам, стиснутые со всех сторон колышущейся людской массой.

В числе этих последних была небольшая группа. Пожилой, богатырского сложения, седоусый мужчина, растопырив руки, оберегал доверчиво прижавшуюся к нему девушку, а рядом с ними шагал молодой, опрятно одетый человек.

– Не бойся, Олюша, не бойся, доченька, – ласково гудел пожилой, – авось, не задавят. А что грязью забрызгают платье, так то печаль невелика: отмоется. Ну и Петербург! Воистину положи меня, никогда такого непорядка не видел.

– Я не боюсь, батя, – застенчиво улыбаясь, ответила девушка. – А Петербург что бранить! Может, нам после нашей деревни то странным кажется, что здесь обычно.

Она была стройна и высока. Черты её лица были мелки и не очень правильны, но от каштановых, слегка вьющихся волос, от больших серых глаз и полуоткрытого маленького рта веяло таким очарованием юности, что встречные не раз оборачивались и с улыбкой смотрели ей вслед.

– Хм, – промычал её отец, – коль в этом состоят столичные обычаи, то лучше в нашей Малиновке век вековать. Воистину положи меня. Какого вы о том мнения, сударь Алексей Никитич?

Молодой человек засмеялся.

– И мне, Евграф Семёныч, такое не очень нравится. Но, видимо, это есть свойство больших городов. В романе «Никартус», который я сейчас читаю, сказано, что как нет удержу водам, когда реки вскрылись, так и стремление человеческой реки преград не знает.

– Так-то оно так, – пробормотал Евграф Семёнович, видимо, подавленный выспренностью приведённого аргумента, – а всё же оно не то, чтобы… Ну, да что толковать! Кажись, теперь можно пробраться на мостки. Ну-те, попробуем!

Он двинул мощным плечом и протиснулся вперёд, увлекая за собою своих спутников. Им удалось добраться до мостика, но тут, несмотря на старания обоих мужчин, Ольга была оттиснута на самый край мостков и, наверное, свалилась бы в лужу, подобно уже многим другим, если бы ещё одна рука не ухватила её и не помогла ей, в конце концов, благополучно перебраться на другую сторону.

Тут сразу стало просторно, и Ольга, выпустив руку отца, повернулась, чтобы поблагодарить нежданного помощника. Перед ней стоял офицер с лицом, на котором были на писаны суровость и вместе с тем странная горечь. Он был одет в форму гвардейского поручика, но было в нём что-то, лишавшее эту форму обычного блеска. С женской наблюдательностью Ольга определила причину этого: мундир был не очень нов, местами сукно уже лоснилось, портупея была потёрта, – словом, всё выдавало бедность владельца. Это открытие растрогало девушку, и она с симпатией посмотрела на офицера. Её встретил тяжёлый, горящий взгляд, от которого ей стало не по себе, и она инстинктивно прижалась к отцу.

– Спасибо вам, ваше благородие, – произнёс Евграф Семёнович с достоинством, но вытягиваясь во фрунт, с манерой, обличавшей долгую военную службу.

– Не за что, любезный, – проговорил офицер низким трудным, немного глухим голосом, какой бывает обычно у чахоточных. Он всё ещё смотрел, слегка нахмурившись, на девушку, но вдруг, словно спохватившись, отвёл глаза и сказал: – Что же мы стоим? Вы куда идёте?

– Нам на реку Мью[3]3
  Мья – Мойка.


[Закрыть] надобно, – ответил Евграф Семёнович. – На Мью? И мне туда же. Пойдём, пожалуй, вместе, Будем же знакомы: моя фамилия – Мирович, звать Василием. А ты откуда, любезный?

– Бывший сержант Углицкого полка, Евграф Семёнов Микулин. Служил у покойного графа Александра Ивановича Румянцева, им же дарована мне вольная, и как из армии меня после ранения уволили, живу ныне в деревне Малиновке, Псковской губернии, вместе с сироткой моей Ольгой. А это вот, – он указал на молодого человека, который стоял насупясь, видимо, не очень довольный неожиданным знакомством, – дворянин Шатилов. Его усадьба с нашим домишком по соседству. Вишь, он с нами сюды приехал, чтобы беде нашей помочь. Он человек образованный, и здесь мы с Ольгунькой без него совсем пропали бы, воистину положи меня.

Мирович коротко поклонился Шатилову, ответившему ему таким же сухим поклоном, и обратился снова к Микулину:

– Какая же беда у вас, Евграф Семёныч? Может, и я чем полезен буду.

Тот в замешательстве посмотрел на Шатилова, как бы ища у него совета, но Алексей Никитич шагал, с преувеличенным вниманием рассматривая обгонявших их прохожих, и Микулин, поколебавшись, стал рассказывать:

– Деревня наша встарь принадлежала графам Румянцевым. А запрошлый год нынешний граф Пётр Александрович, – может, изволили слышать? – продал её генералу Пальменбаху. Генерал недавно нанял нового управляющего своими поместьями, господина Юлия Тагена. А Таген повстречал на улице Олюшку, и, видно, приглянулась она ему. Вызвал он меня: пусть, говорит, твоя дочь в услужение ко мне поступит. И она и ты в довольстве жить будете. Озолочу вас.

Ольга, которая всё это время шла молча, вдруг с раздражением сказала:

– К чему вы, батя, всё рассказываете? Господину офицеру вовсе неинтересно о том знать.

– Почему же доброму человеку не поведать? Он сам меня спросил. Так вот, ваше благородие, как отказался я сиротку мою на усладу господину Тагену в услужение дать, с того часу зачал он меня преследовать. Сперва зерно моё на мельницу запретил принимать, после заливной луг отрехал, которым будто я не по праву владел, после ещё разные пакости учинил. И всё твердит: сделай по-моему – и сразу богатым станешь, а не сделаешь – по-миру пущу. Совсем до нищеты уже довёл, воистину меня положи. Алексей Никитич пробовал заступиться, да где там: во псковском суде супротив генерала Пальменбаха итти не решились, потому его, говорят, сам генерал Фермор весьма отличает, а полицмейстер и сам немец, уж он, конечно, своему мирволит.

– А Таген тоже немец? – с интересом спросил Мирович.

– Кто его знает! Бают, голландец, да, по мне, все они немцы. Покойный граф Александр Иванович, – царство ему небесное, – государыне напрямки сказал, что немцы в России всю власть забрали. Его в ссылку послали, а слово его справедливое. Так в те поры герцог Бирон всем заправлял, а ноне ведь дочь Петра Алексеича на престоле сидит. Неужли и теперь русскому человеку от немцев житья нет?

– Потише, Евграф Семёныч, – одёрнул расходившегося старика Шатилов, – наживёте вы пущую беду своими разговорами. А вы, сударь, если впрямь помочь хотите, не присоветуете ли, где нам генерала Румянцева сыскать? Мы приехали сюда, чтобы просить его заступничества: в молодости он часто играл на руках у Евграфа Семёныча и, верно, не откажет ему помочь теперь. Да вот живём мы в Петербурге уже пятый день, а графа так и не видели. Говорят, он уехал, а когда вернётся, никто не ведает.

– Что же! О графе Румянцеве я нынче же разузнать постараюсь, он в гвардии хорошо известен, – с готовностью ответил Мирович, – и, может быть, ещё чем смогу угодить. Сделаю то с большим удовольствием.

Он говорил искренне, почти сердечно, и Шатилов с удивлением взглянул на него.

Они продолжали итти молча. Толпа вокруг уже поредела. Изредка, обдавая грязью пешеходов, проносились запоздалые экипажи. На пустыре бродили собаки, выискивая какую-нибудь поживу. Их было так много, что Ольга невольно поёжилась. Мирович заметил это.

– Да, – произнёс он, впервые обращаясь непосредственно к ней, – если встретиться с такой стаей ночью, то, пожалуй, несдобровать. Я недавно в Москву ездил по служебной надобности. Попал в ночную пору на Яузу – и еле отбился от собак, хорошо, при шпаге был.

Шатилов и Микулин о чём-то оживлённо говорили вполголоса. Мирович вдруг взял Ольгу за руку и заставил её замедлить шаги.

– Слушайте, – сказал он, – я как увидел вас, так словно мечту свою узрел. Вы не бойтесь: я не обижу вас. И знаю: навряд мне доведётся стать вашим другом. Я – несчастливый.

В голосе его звучала неподдельная грусть. Ольга тихо сказала, не отнимая руки, которую он всё ещё держал в своей:

– Отчего же вы несчастливы?

Мирович покачал головой.

– Вы, неопытная, чудная девушка, не знаете жизни. Она, проклятая, издевается над людьми. Одному даёт только удовольствие и успех, других преследует неудачами, хотя бы эти другие вдесятеро достойнее. Одни у неё любимые дети, другие – пасынки. И вот я таков. Я неудачник, мне во всём не везёт.

Ольге всё больше становилось жаль его.

– Господи! Да с чего вы взяли это?

– Вся жизнь моя такова. Дед мой в недобрую годину передался с Мазепой на сторону шведов. Зато царь наказал всю семью нашу. Ещё младенцем я изведал тягость ссылки. А подросши, несу на себе клеймо дедовской вины. Родовое имение наше взято в казну, и сколько я ни просил, ни унижался, мне не вернули его. Я беден, нищ. А знаете ли вы, каково быть бедным гвардейскому офицеру? Товарищи мои веселятся на пирах, а я провожу вечера один в своей каморке. Разве же они лучше меня? А я хочу счастья, хочу славы, хочу власти.

Он задохнулся и замолчал. Ольга, поражённая, почти испуганная этим страстным признанием, ничего не говорила. Мирович заговорил спокойнее:

– Ходил я к старому другу моего отца, гетману Разумовскому. Хлопотать за меня он не захотел, только дал совет: хватай смело фортуну за чуб и заставь её служить тебе. Совет хорош, да не для меня. Вот со мной в полку служат удальцы, братья Орловы: еле азбуку разбирают, в жизни ничего путного не сделали, а всё им удаётся. Для таких совет Разумовского хорош. А я если золото в руки возьму, оно в железо превратится. Мне только остаётся последовать примеру князя Лахутьева: он всё-таки взял, что хотел, а потом хотя на час был окружён славой, тысячи людей смотрели на него и дивились ему.

– Что вы! Да разве можно позавидовать этому несчастному? – с гневом вскричала Ольга.

– Вам не понять меня, – с досадой возразил пору чик. – А, впрочем, вот иной пример: впервые в жизни я встретил девушку, которая являлась мне до сих пор только в сладких мечтах: И что же! Место подле неё уже занято. Ведь недаром господин Шатилов принимает в вас такое участие. Он, конечно, любит нас, а вы, вероятно, его?

Ольга покраснела.

– Я… очень уважаю Алексея Никитича. Он весьма достойный человек.

В глазах Мировича сверкнул вдруг какой-то шальной, почти дикий, радостный блеск.

– Нет, вы не любите его! – со страстной силой прошептал он и сжал руку Ольги так, что она невольно вскрикнула. Шедшие впереди мужчины обернулись. Ольга, пунцовая от стыда и смущения, не знала, что сказать. Поручик презрительно усмехнулся, держа руку на эфесе своей шпаги.

В эту секунду раздался отчаянный крик: «Пади-и-и!..» – и мимо них промчалась открытая карета, в которой сидел, глядя вперёд пустым, точно невидящим взором, изысканно одетый красивый человек.

– Он! – воскликнул Евграф Семёнович, невольно сжимая в кулаки свои могучие руки. – Он! Мучитель наш! Таген!

Давешнее замешательство было забыто. Все четверо с волнением следили за исчезавшей вдали каретой.

– Он тоже приехал в Петербург, – проговорил Шатилов. – Должно быть, проведал о нашей жалобе.

– Как вы сказали? – саркастически усмехнулся Мирович. – Таген? А я вот знавал немного этого господина, то было пять лет назад, когда судьба забросила меня не надолго в Пруссию. Только тогда его звали не Таген, его имя было Шлимм. Барон Отто-Эрнест Шлимм – вот кто он таков.

– Точно ли вы в этом уверены? – живо спросил Шаталов.

– Вполне. – Внезапно Мирович, словно поражённый новой мыслью, осёкся. – Подождите. Может быть, я и в самом деле обознался. Нельзя говорить об этом, не проверив. А то, сами понимаете, за такое можно и в Сибирь угодить. – Его словно била лихорадка, он вдруг остановился. – Прошу прощения, господа, я теперь расстанусь с вами. Сегодня же я наведу все справки и наутро буду у вас.

Он сунул за обшлаг переданный ему Шатиловым листок бумаги с адресом, вежливо поклонился и торопливо пошёл в обратном направлении.

Ольга, больше всего удивлённая тем, что он даже ни разу не взглянул на неё перед уходом, и не знавшая, чему это приписать, проводила его недоумённым и обиженным взглядом.

– Странный человек этот господин Мирович, – пробасил Евграф Семёныч.

– Да, очень странный, – сухо произнёс Шатилов. – И я не думаю, что он в чём-нибудь поможет нам. Интересно, однако, подтвердится ли его предположение о Тагене. То-то хорошо было бы!..

Они продолжали итти молча, каждый погруженный в свои мысли. Уже смеркалось. Пурпурная полоса заката горела на небе. В облаках плыл молодой месяц, на котором, точно тень от других миров, змеились причудливые иссиня-серые узоры. Улицы быстро пустели. Гремели засовы, накладываемые на двери и ставни. В домах зажигались свечи. Там и сям из высоких окон дворцов полились звуки музыки. Петербург жил своей обычной жизнью.

Глава третья
Конференция1

Елизавета Петровна не любила заниматься государственными делами. Когда-то один дипломат отозвался о ней, намекая на слова Шекспира в «Юлии Цезаре», что она слишком полного телосложения, чтобы принять участие в заговоре. Даже не столь беспокойные дела, как заговоры, скоро наскучивали ей. Однажды она начала подписывать важный трактат и уже начертала первые буквы «Ели…», но на золотое перо села оса: смертельно боявшаяся ос, государыня убежала, а после того трактат целых шесть недель сиротливо лежал на столе, потому что она не находила времени докончить свою подпись. В другой раз Елизавета, предавшись мечтам, подписала деловую бумагу словами: «Пламень огн».

Однако государственные мужи прощали ей это – и не только за потворствование дворянству, но и за верное чутьё, какую-то врождённую интуицию, помогавшую ей, даже не зная вопроса, принимать правильное решение. Она была убеждена, что в Англию можно проехать сухим путём, но она же основала Московский университет. Она никогда не углублялась в историю взаимоотношений с Пруссией, но в продолжение всего своего царствования проводила твёрдый политический курс, резко враждебный Фридриху II. Прусский король напрасно пускал в ход все испытанные приёмы обольщения: не помогала ни тонкая лесть, ни широковещательные посулы, ни угрозы, ни интриги. При Елизавете Петровне нельзя было говорить о покойниках, о болезнях, о науках, о красивых женщинах, о французских манерах, о Вольтере. Вскоре к этим запретным темам прибавилась ещё одна: нельзя было даже упоминать имя «скоропостижного короля» Фридриха II.

Ближайшие советники государыни питали такую же неприязнь к Фридриху. Между ними существовали только разногласия по поводу того, на кого ориентироваться во внешней политике: великий канцлер Бестужев-Рюмин стоял за союз с Англией, как островным государством, чьи интересы не пересекались с русскими; вице-канцлер граф Воронцов высказывался за союз с Австрией и Францией, и его поддерживали оба Шуваловы, пользовавшиеся огромным влиянием при решении государственных вопросов.

Но сама логика вещей подсказывала, что главным, самым опасным врагом для России является Пруссия, и поэтому нужно примкнуть к коалиции, которая ей противостоит.

Так родился, в противовес англо-прусскому блоку, блок России, Австрии и Франции. Вскоре к нему примкнули саксонский курфюрст (он же польский король) Август III и значительная часть мелких германских государств; к англо-прусской коалиции присоединился Ганновер, являвшийся владением английского короля, и четыре германских государства.

Европа оказалась поделённой на два лагеря.

В сложном переплетении политических интересов русское правительство отчётливо видело свою цель: не допустить дальнейшего усиления Пруссии, потому что это усиление, – учитывая ненасытность прусского короля, – явно грозило самой России.

Впервые в истории Россия выступала в европейском конфликте как самостоятельная могучая держава, серьёзно считаться с которой приходилось всем государствам, издавна присвоившим себе право располагать судьбами континента.

В августе 1756 года Фридрих напал на Саксонию. Прусские войска перешли границу без предварительного объявления войны. Застигнутая врасплох четырнадцатитысячная саксонская армия была окружена и капитулировала. Фридрих насильственно включил саксонских солдат в ряды своего войска и устремился в Богемию, надеясь молниеносно закончить кампанию, прежде чем Россия и Франция успеют вмешаться. Первого октября он разбил австрийцев при Лобозице, но эти успехи Фридриха не поколебали русское правительство в его намерениях. Выполняя свои обязательства, оно двинуло пятого октября сильную армию к прусским границам.

Придвинуть войска к границе и даже ввести их в Саксонию для обеспечения её границ русское правительство намеревалось ещё раньше, но Австрия протестовала против этого, опасаясь, что такой шаг раздражит пруссаков.

Теперь сказалось сделанное упущение. Русская армия, обременённая обозами, двигалась очень медленно, к тому же главнокомандующий Апраксин боялся рассердить наследника престола слишком энергичным наступлением. Человек бесхарактерный и беспринципный, Апраксин полагал, что должен прежде всего считаться с настроениями двора. Зная, что Елизавета Петровна серьёзно больна, он хотел снискать расположение вероятного завтрашнего императора Петра Фёдоровича и потому всячески оттягивал вторжение в Пруссию. Но эта тактика вскоре была разгадана, и от Апраксина категорически потребовали более решительных действий.

В июле 1757 года русская армия была, наконец, готова к открытию кампании. Как раз в эти дни Елизавета Петровна назначила заседание Конференции для обсуждения и принятия важных решений.

2

Конференция была образована в 1756 году в качестве высшего органа для решения политических вопросов. В состав её входили: канцлер Алексей Петрович Бестужев, его брат Михаил, вице-канцлер Воронцов, великий князь Пётр Фёдорович, графы Пётр и Александр Шуваловы, генерал Апраксин, Трубецкой и Бутурлин.

В случаях, особенно важных, на заседаниях Конференции присутствовала Елизавета Петровна. Так и в этот раз, когда все собрались, гофмаршал возвестил о прибытии императрицы.

Крупная, полная, чем-то неуловимо напоминавшая своего отца, она медленно прошла среди почтительно склонившихся вельмож и уселась, шурша тяжёлым шёлковым платьем, в позолоченное кресло.

– Уф, жара какая! – произнесла она отдуваясь. – Велите кваску со льдом подать.

Оглядев всех присутствующих и подняв брови, сказала:

– А что же племянника моего, Петра Фёдоровича, нет? Ему, как наследнику короны моей, надобно присутствовать, когда столь важные сентенции выносятся. Да и супругу его заодно позовите. Она всё равно от него обо всём разузнает.

В ожидании великого князя государыня обратилась к одному из братьев Шуваловых:

– Александр Иванович! Ты мне не раз докладывал, что наместник в городе Владимире есть непомерный мздоимец. Намеднись мне какая мысль пришла: велела я послать ему в подарок от меня кошелёк, да не обычный, а длиной в полтора аршина, – она затряслась от хохота, – француз Пюше специально изготовит. Наместнику тот намёк, полагаю, понятен будет.

Александр Шувалов занимал должность начальника Тайной канцелярии. Сознание громадной власти чувствовалось во всей его манере. Дородный, богато одетый, он держался с неизменной важностью и значительностью. Выслушав императрицу, он вежливо улыбнулся и ответил рокочущим баритоном:

– Уж как не понять! Впредь наперёд поверни, того делать не будет.

С людьми своего круга Шувалов предпочитал изъясняться по-французски, но, считая нужным платить дань родной речи, он стал следовать модному обычаю (заимствованному высшим светом у солдатства) вставлять в речь присловки.

– А ты, Михаил Илларионович, – проговорила Елизавета, приветливо глядя на меланхолического, болезненного вида вельможу, несмотря на жару кутавшего горло мягким шарфом, – ты, слыхать, всё хвораешь?

– Для графа Воронцова лучшее лекарство – это служение Мельпомене, – вмешался в разговор новый собеседник. Это был Олсуфьев, хранитель казны Елизаветы Петровны, ежедневно встречавшийся с нею и пользовавшийся её неограниченным доверием. Он провёл много лет при иностранных дворах, отлично знал итальянский, французский, шведский и норвежский языки, был, несмотря на щегольскую внешность, очень деловит, и государыня весьма считалась с его мнением.

– Адам Васильевич предпочитает музыку, а я – театр, – улыбнулся Воронцов. – Но мы оба служим музам.

– На днях мне маркиз Л'Опиталь рассказывал, – лукаво сощурился Олсуфьев. – Приезжает он вместе с графом Михаилом Илларионовичем в его дворец, чтобы партию в памфел сыграть, навстречу выскакивает секретарь. Граф его спрашивает о новостях. Тот ответствует: «Изрядно! Только вот виконт и герцогиня нехороши. По вашему приказанию сегодня их на конюшню водили. Виконту дадено тридцать розог, а герцогине – пятнадцать». Л'Опиталь таким разговором был совсем ошарашен, уже и за себя опасаться начал. Но тут он сообразил, что речь идёт об актёрах графского крепостного театра, изображающих виконтов и герцогов. И коль скоро он за свою спину перестал опасаться, то и предался с хозяином картам.

Императрица безудержно смеялась, в изнеможении откинувшись на спинку кресла.

– Ты не серчай на него, Михаила Ларионович, – сказала она, заметив на лице Воронцова кислую гримасу. – Он шутит. А впрочем, всем известно, что твои актёры, как дворяне, живут: и сыты, и поены, и домишками хорошими владеют. Ну, а ты что молчишь, Пётр Иваныч? Всё о короле Фридрихе думаешь?

Шувалов повертел в руках разрезальный нож слоновой кости с перламутровыми и серебряными инкрустациями и сощурил левый глаз. Это было верным признаком, что он готовит «mot»[4]4
  Mot – буквально «слово» (франц.); здесь в смысле – острота.


[Закрыть]:

– Один восточный мудрец, видя, что осёл ест фиги, велел слуге прогнать его. Но так как слуга не торопился, осёл успел съесть все фиги. «Ну, – сказал мудрец, – дай ему теперь вина».

Пётр Иванович Шувалов, сенатор и генерал-фельдмаршал, слыл богатейшим человеком в империи. Он получил от императрицы право монопольного вывоза за границу различных продуктов и ежегодно отправлял в Бордо два груженных доверху корабля, привозя оттуда взамен вина. Ему принадлежали богатые рудники в Сибири и множество поместий. Любивший похвастать и покрасоваться, Пётр Иванович держался с ещё большей важностью, чем его брат. Его манией было заказывать свои портреты, и с этой целью он постоянно держал в своём доме несколько иностранных и русских художников. Одевался он всегда с утончённой роскошью, а сейчас, ради торжественного заседания Конференции, надел на себя столько бриллиантов, что напоминал, как успел язвительно шепнуть Олсуфьев, великого Могола.

Туманная острота Шувалова, видимо, не пришлась по вкусу императрице. Она нахмурила брови и отрывисто спросила:

– Что же, по-твоему, мы Фридерика столь много упустили, что теперь уже поздно спохватываться? Так ли твою притчу понимать надлежит?

– Навряд так. Ведь все наши действа в отношении короля прусского предпринимались всегда с согласия графа Петра Ивановича. Не мыслю, чтобы он теперь самого себя хотел высечь, – раздался вдруг чей-то голос.

Человек, произнёсший эти слова, до сих пор упорно молчал, со скучающим, даже немного презрительным видом присматриваясь и прислушиваясь к происходящему. Эту фразу он сказал тихо, словно про себя, в уверенности, что она будет всеми расслышана. Так оно и случилось.

Услышав реплику своего заклятого врага, Шувалов покраснел и закусил губу.

– Будет сейчас баталия, – шепнул Олсуфьев сидевшему рядом с ним Волкову, но в этот момент распахнулась дверь, и в зал вошли великий князь с великой княгиней.

Все, кроме императрицы, встали, приветствуя их. Пётр быстрой, подпрыгивающей походкой подошёл к Елизавете, поцеловал у неё руку и, усевшись в указанное ему кресло, начал тотчас же болтать ногой, пристально рассматривая носок лакированного сапога. Екатерина неторопливо, но и не слишком медленно прошла через комнату, также поцеловала руку у государыни и, улыбнувшись всем присутствующим, опустилась в кресло, которое Бестужев придвинул ей.

– Откроем, пожалуй, консилиум, – сказала, вдруг мрачнея, Елизавета. – Алексей Петрович, читай.

Бестужев поднялся и, подвинув к себе красную сафьяновую папку с бумагами, бесстрастно начал свой доклад:

– Семнадцать лет тому назад, в мае месяце одна тысяча семьсот сорокового года, на прусском троне воссел король Фридерик Второй, а осенью того же года пламень войны уже был зажжён в Европе. Воспользовавшись смертью австрийского императора и воцарением дочери его Марии-Терезии, Фридерик предъявил вовсе не принадлежащие ему права на область Нижнюю Силезию, вторгся в неё и по прошествии года завоевал её. В 1742 году в его руки перешла, окромя Нижней, Верхняя Силезия и Глац, и хотя через два года война возобновилась, но опять успешно для Фридерика, коему помогали войска короля Людовика. Австрийское правительство было вынуждено признать завладение Силезии Пруссией. В обращении ко всем европейским правительствам мы указывали, что король прусский не заботится перед целым светом лжецом себя показывать, сколь скоро этим своих видов достигать думает.

Елизавета Петровна одобрительно наклонила голову. Великий князь беспокойно заёрзал в кресле и метнул злобный взгляд на Бестужева.

– Не токмо желание пресечь злокозненность и защитить священную безопасность народов побуждало нас на борьбу с Фридериком, но и прямые интересы Российской империи. Нельзя было ожидать, чтобы король прусский, управившись с Австрией и Польшей, не посягнул бы на наши земли. Восемь лет назад саксонский министр господин Брюль уведомил нас, что Фридерик намерен выступить и атаковать российские земли. В тот год сие нападение не состоялось, но Фридерик денно и нощно готовил его.

Канцлер сделал паузу и чётко, словно подытоживая ранее сказанное, проговорил:

– Таким образом, война с Пруссией для нашей державы есть война защитительная, ибо иначе нам бы вскоре самим, без союзников, отражать войска Фридерика пришлось.

Императрица снова наклонила голову. Она сидела, полузакрыв глаза, но от неё не укрылось, как великий князь при этих словах канцлера рванулся с места, однако его жена сделала ему предостерегающий жест, и он промолчал.

– Мы же, – продолжал Бестужев, – вступаем в войну, имея сильных союзников, понимающих, что им нет безопасности, доколе хищный Фридерик не приведён в безвредность. А главное – с нами бог, дочь великого Петра и русская сила. Не было ещё супостата, который устоял бы перед ней. Я предлагаю высокой Конференции одобрить доселе предпринятые правительством меры и повелеть, именем государыни, фельдмаршалу Апраксину вступить в пределы Пруссии.

Бестужев поклонился в сторону императрицы и сел, сохраняя то же ледяное спокойствие, с каким он начал свой доклад.

Братья Шуваловы, издавна ведшие глухую борьбу с Бестужевым, разочарованно переглянулись: «Ах, умён, старый лис! Нигде промашки не даст. Как с ним не согласиться!»

Воронцов, чертивший на листке пергамента эскиз замысловатого павильона, вдруг, словно повинуясь порыву, переглянулся с канцлером и прошептал:

– Ну, Алексей Петрович, спасибо! Лучше и не скажешь. Под всем подпишусь!

Елизавета Петровна выпила стоявший перед нею напиток и вытерла полные губы.

– Изрядно, господин великий канцлер. – Скользнув взглядом по лицам присутствующих, она добавила: – Кому желательно речь держать?

– Я хочу! – вскочил вдруг с места Пётр Фёдорович. Губы его кривились, волны нервного тика проходили по лицу. – Я не думаю, что Россия столь существительный интерес имеет к войне с Пруссией. Почему известно, что король прусский захочет напасть на Россию? Кто сказал это? Саксонский министр Брюль? Он – выдумщик и враль. Что он теперь, Брюль? Кажется, господин Бестужев запамятовал, что Брюль прошлый год не хотел примкнуть к союзу. – Голос великого князя сорвался и перешёл в визг. – Или французы сказали это? Кто верит Людовику? Зачем заключать с ним союз? Это есть гибельное перемирие.

– Погоди-ка, племянничек, – прервала его Елизавета Петровна. – Твоё пристрастие к скоропостижному королю нам и без того ведомо. А что до союза с Францией, того не смей касаться. Что сделано, то сделано по моему приказанию, и я не хочу, чтоб об этом рассуждали…

Лицо её побагровело от гнева. Она с силой стукнула к лаком по столу; стоявший с края стакан упал и с мелодичным звоном рассыпался на мелкие осколки.

Пётр сразу съёжился, испуганно покосился на государыню и поспешно опустился в своё кресло.

Бестужев снова поднялся.

– Великий князь прав, что министр Брюль не решался присоединиться к союзу, – проговорил он прежним бес страстным голосом. – Он выжидал ослабления Фридерика или, по его метафоре, того момента, когда рыцарь зашатается в седле. То была громадная ошибка. Говорят, король Фридерик, по занятии Дрездена, узнав, что в доме бежавшего Брюля нашли триста париков, ехидно сказал, что навряд нужно столько париков человеку, у которого нет головы. Господин Брюль хотел быть слишком осторожным и пожал достойные плоды того. Но… – тут Бестужев повернулся в сторону Петра Фёдоровича; голос его окреп и вырос. – Но великий князь напрасно делает мне о том промеморию. Когда войско Фридерика вступило в саксонскую столицу, я представил её величеству: ежели соседа моего дом торит, то я натурально принуждён ему помогать тот огонь для своей собственной безопасности гасить.

– Такого же мнения и другие члены Конференции придерживались, – подал реплику Воронцов.

Пётр с ожесточением грыз ногти и ничего более не юморил. Императрица посмотрела на него долгим, пристальным, недоброжелательным взглядом и вдруг обратилась к Екатерине:

– Ну, а ты как судишь? Так же, как супруг твой? Впрочем, тебя не ухватишь. Племянничек хоть тем хорош: – что на уме, то на языке, а ты всегда сумеешь слукавить.

Екатерина встала и отодвинула кресло. У неё была тонкая, однако не гибкая, талия и узкая грудь. Лицо её с длинным подбородком носило следы ветреной оспы. Глаза были небольшие, но взгляд их – живой и приятный. У неё был плоский, улыбающийся рот и нос с маленькой горбинкой. В манере держаться, во всей осанке чувствовалось достоинство.