Текст книги "Семилетняя война"

Автор книги: Юрий Лубченков

Соавторы: Константин Осипов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 37 страниц)

– Вашему величеству угодно есть огорчить меня недоверием. Известно, что я готова отдать мою жизнь за ваше величество и за мой новый родина. О! Если бы я был мужчиной, то смерть не дозволила бы мне дослужиться до капитана. Не знаю, чем доказать мне вам мой искренность. Пусть все высокие господа, – она обвела красивым, плавным жестом сидящих, – пусть все скажут: разве я, хотя однажды, была уличена в индиссиплине?

– Ну, хорошо, мать моя, – перебила её Елизавета. – Тебя ведь не переговоришь. Ну, прости, коли чем обидела. Я ведь женщина. Значит, никогда другой женщине до конца не верю. Так как же ты судишь: есть ли для России интерес в войне с Фридериком?

– Да, – твёрдо произнесла Екатерина, – всеконечно есть. И не только в обуздании его жадности, но и в том, чтобы установить российский граница по Нижней Висле, – это значит присоединить к России Восточный Пруссия.

Эти слова вызвали всеобщее волнение. Раздался хор восклицаний, которые покрыл смеющийся, восторженный бас:

– Ай да княгинюшка! Сказала, как отрезала. И то – почему Пруссия на наши земли зарится, а мы все только отбиваться должны? Небось, тысячу лет назад во всей Пруссии немцев не было, а там, где Берлин стоит, славянские племена обитали.

Это вскричал Иван Иванович Шувалов, кузен Петра и Александра; не занимавший никакой официальной должности, всегда именуемый просто «камергер», богач, евший на серебре, меценат, способствовавший основанию Академии художеств, всегда приветливый и всеми любимый, он не раз позволял себе вольности на заседаниях Конференции.

Но Бестужев, Воронцов и Пётр Шувалов сидят, не улыбаясь, со строгими лицами. Елизавета Петровна, покачав головой, произносит:

– Много есть старинных русских земель, которыми теперь иноземцы владеют. Не гоже нам их все отбивать… Слава богу, у нас земли и без того хватает.

Она, прищурясь, глядит на Екатерину. Притворствует или искренна? Знала бы она её раньше, не взяла бы такую невестушку. А теперь делать нечего.

И вдруг Елизавету охватывает знакомое ей состояние апатии. Как наскучили эти заседания, доклады, септет…

Вон в синем небе голуби кувыркаются: пойти бы сейчас в рощу с Каченовским или с красавцем Бекетовым, новым адъютантом Разумовского. Два дня назад опять с ней обморок был, кровь пускали. Скоро смерть придёт, так хоть порадоваться жизни, пока не положили рядом с отцом на вечный покой.

– Дозвольте, ваше величество, – доносится до неё настойчивый голос Бестужева. Видимо, он спрашивает не в первый раз. Елизавета стряхивает с себя оцепенение и вслушивается. – Дозвольте, ваше величество, поелику в Конференции общее согласие по сему вопросу установлено, зачитать проект высочайшего манифеста о войне с Пруссией.

Императрица утвердительно кивает головой. Бестужев делает знак Волкову. Тот проворно встаёт, откашливается на манер канцлера и выразительно, отчеканивая каждое слово, начинает читать.

Елизавету опять уносят мечты. Говорят, что Дмитрий Васильевич Волков все ночи напролёт кутит либо играет в карты. Но способности в нём завидные. Красноречив, указы сочиняет виртуозно, ноты иностранным правительствам Бестужев всегда ему поручает писать. Бестужев у английского посла Уильямса немало денег перебрал. С Екатериной видимо, в каком-то комплоте состоит. Но родину не продаст. А это – главное. Главное, чтоб нашлись люди, которых Фридерик не сможет ни одурачить, ни купить. Тогда ему вовек не победить России.

Намедни Пётр Александрович Румянцев сказал ей. «При Анне Ивановне всюду немцы пролезли, а ноне, погляжу я, и голландцы, и французы, и шотландцы, и те же немцы, Когда же к русскому человеку доверие будет? Твой батюшка не так заповедывал».

Она вслушивается в слова манифеста:

– «Но король Прусской, приписывая миролюбивые наши склонности к недостатку у нас в матросах и рекрутах, вдруг захватил наследные его величества короля Польского земли и со всей суровостью войны напал на земли Римской императрицы-королевы.

При таком состоянии дел не токмо целость верных наших союзников, свято от нашего слова, и сопряжённая с тем честь и достоинство, но и безопасность собственной нашей империи требовала не отлагать действительную нашу противу сего нападателя помощь».

…Волков закончил чтение. И почти в тот же момент в раскрытое окно ворвались звуки солдатской песни. Выводимые сотнями могучих голосов, слова песни гремели под сводами залы, и все невольно стали прислушиваться к ним:

 
По московской по широкой по дороженьке
Не ковыль-трава, братцы, зашаталася,
Не алы цветы, братцы, развевалися:
Зашаталася тут сильна армия,
Сильна армия царя белого,
Идучи, братцы, в землю прусскую,
На чужедальню на сторонушку,
На чужедальню, не знакомую.
 

Один за другим министры поднимались со своих мест и подходили к окнам. Елизавета продолжала сидеть, кивая головой в такт песне.

 
Раздувались знамёна белые.
Наперёд идут новокорпусны,
Впереди везут артиллерию,
Позади едет сильна конница,
Славна конница кирасирская.
Уж как все веселы идут,
Веселы идут, принапудрены.
 

– Вот уже и песню сложили, – улыбаясь, тихо сказал Румянцев. – А с песней дело спорится.

На улице толпился народ. Всем хотелось посмотреть на солдат, может быть, увидеть в последний раз родного человека.

На землю спустился тёплый летний вечер. Зажглись первые звёзды. Кроваво-красный Марс таинственно и грозно мерцал в пустом бледном небе.

Всё тише и приглушённее доносились замиравшие вдали звуки солдатской песни. Улица перед дворцом опустела, и только истоптанная тысячами ног, ещё влажная после прошедших дождей земля да несколько оброненных булок напоминали о прошедших полках.

Глава четвёртая
Два друга1

Вступление русских войск в Восточную Пруссию, состоявшееся 21 июля 1757 года, самым решительным образом сказалось на ходе войны. Высланная Фридрихом II для противодействия русским армия фельдмаршала Левальдта была разбита при Гросс-Егерсдорфе. Правда, Апраксин не воспользовался этой победой, а повернул в Тильзит, но в следующем году русские войска завладели Кёнигсбергом и значительной частью Восточной Пруссии. В августе 1758 года Фридрих II атаковал русскую армию при деревне Цорндорф. Обе стороны сохранили свои позиции, однако заместивший Апраксина генерал Фермор приостановил своё наступление и, вопреки прямым указаниям Конференции, оттянул войска за Вислу. Нерешительные, даже подозрительные действия Фермора привели к его смещению. В июне 1759 года в армию прибыл новый главнокомандующий генерал-аншеф Салтыков; Фермор остался в роли его помощника.

В противоположность Апраксину и Фермеру Салтыков не искательствовал при дворе. В своих действиях он руководился только военной целесообразностью, и одно это имело самые благотворные последствия. Но Салтыков был к тому же опытен, хорошо знал русских солдат и умел в своей тактике примениться к их особенностям, – а это было уже залогом успеха.

В июле Салтыков двинул войска по направлению к реке Одеру, на соединение с австрийской армией. Австрийский главнокомандующий Даун остался на занимаемых им сильных позициях, предоставив русским принять на себя во время марша удар неприятеля.

– Это человек, которого святой дух медленно вдохновляет, – с облегчением отозвался Фридрих о Дауне, узнав о таком решении.

Впрочем, австрийцы были, напротив, очень довольны всегдашней неторопливостью своего главнокомандующего и даже выбили в его честь специальную медаль словами: «Продолжай побеждать медлительностью».

Атаковать русских должен был генерал Дона, располагавший 30-тысячной армией. Фридрих всячески побуждал его к этому. Опасаясь, что военный совет, взвесив все трудности предприятия, станет откладывать его, Фридрих запретил Дона собирать совет, угрожая за ослушание смертной казнью. Но как Дона ни усердствовал, король остался им недоволен. На смену ему был прислан генерал Ведель, которому были даны для этого случая права «римского диктатора».

Между тем Салтыков также решил не уклоняться от боя. Упорно, хотя и медленно, он продвигался в глубь Пруссии.

По обычаю, введённому Петром I, впереди армии шла плотными массами конница. Это было ново для западноевропейских стратегов и очень раздражало Веделя. Шли кирасирские и драгунские полки, шла нерегулярная конница: гусары, казаки и национальные команды. Казаки, как всегда, имели по две лошади (вторая для перевозки тяжестей), были вооружены пикой, ружьём и саблей, но калмыки-табунщики при казачьих сотнях имели только луки и стрелы. Команды калмыков, башкиров, казанских татар, сопровождаемые приставленными к ним для наблюдения небольшими отрядами регулярной кавалерии, проникали в лагери пруссаков, проносились по их ближним тылам, поражая своим наездническим искусством, оглашая воздух дикими криками, сея панику в прусском войске. Когда же на подмогу своим поспевала прусская кавалерия, «нерегулярные» начинали отходить, гарцуя и джигитуя, глумясь над откормленными прусскими помещиками, завлекая их до тех пор, пока перед ними не оказывались кирасиры и драгуны. Дав залп из карабинов, русские кавалеристы устремлялись в атаку, и то, что казалось пруссакам преследованием немногочисленного полудикого отряда, превращалось в кровавый сабельный бой с упорными, хорошо вооружёнными и обученными полками. Прусская кавалерия расходовала в этих боях свой наступательный порыв и зачастую оказывалась уже негодной к крупным операциям.

В средних числах июля Салтыков расположился на позиции неподалёку от занятого пруссаками местечка Цюллихау.

Обозные распрягли лошадей; нескончаемая вереница повозок выстроилась на дороге. Солдаты, составив ружья с весёлым хохотом и прибаутками тащили хворост для костров.

В одном месте царило особое оживление: огромного роста солдат с румяным добродушным лицом набрал хворост прямо в телегу и, впрягшись в неё, без видимых усилий тянул в расположение своего батальона.

– Ну и силища! Го-го-го! Не всяк конь такую прорву сдюжит, – раздавались голоса.

Юркий маленький солдатик взлетел одним махам на воз и тонким, бабьим голосом, с ужимками закричал:

– Алефан! А меня свезё-ёшь?

– Ну-к што, – дружелюбно отозвался великан, чуть повернув голову. – Сиди! От такой дуры тяжести немного прибавится.

– Хо-хо! Отбрил он тебя, Митька, – грохотали довольные голоса.

– Чаво отбрил? Я с конём не спорюсь, – отвечал Митька и стал похлёстывать силача прутом, приговаривая: – Вези. Не ленись.

– А далеко ль везть-то? – не обижаясь, спросил тот.

– Дорогой пять, а прямо десять. Но! Вези, Алефан!

Настоящее имя солдата было Егор. Но однажды в походе, когда он один вытащил застрявшую в грязи пушку, видавший это пленный немец с уважением произнёс: «Oh! Ganz wie ein Elefant!»[5]5
  – О! Совсем как слон!


[Закрыть].

– Чего он бает? – покраснев, спросил Егор у засмеявшегося офицера.

Тот перевёл ему восклицание немца, и оно неожиданно пришлось по душе добродушному гиганту.

– Ну-к што. Слон – оно животное хорошее, работяга. Как говоришь? Алефан?

Эта кличка укрепилась за ним, и скоро не только его родной Углицкий полк, но вся первая дивизия Фермора знала его под этим именем…

С Митькой его соединяла крепкая дружба. Они были земляки и пришли в армию по приговору одного и того же сельского схода. Как будто «мир», посылая их, уравновешивал и дополнял их друг в друге. Митька был лукав и хитёр, Алефан – прост и доверчив. В бою Митька был зол, и если ему доводилось взять пленного, он норовил первым делом обобрать его. Алефан, напротив, даже опуская приклад ружья на чью-нибудь голову, сохранял всегдашнее благодушное выражение, а у пленных никогда ничего не брал: не то совестился, не то брезговал. Они и теперь бы долго потешали собравшихся дружеской перебранкой, если бы неожиданно не раздался чей-то повелительный голос:

– Кто знает, служивые, где здесь сержант Микулин стоит?

Смех сразу затих. Два офицера верхами, один в форме секунд-майора, другой – капитана, подъехали к солдатам.

– Как не знать, ваше высокобродь… Бона в лощинке батарея. Три палаточки белеют. Там его и найдёте.

Офицеры тронули коней и поехали в указанном направлении.

– Вот, Алексей Никитич, и увидите сейчас вашего друга, – усмехнулся тот, который задал вопрос солдатам. – Посмотрю-ка и я, что за диковина человек, о коем вы столь высокого мнения.

– Отличный, преотменный человек, – горячо сказал Шатилов. – И говорю это не потому, что он отец девушки, которая для меня дороже всего на свете, но вполне беспристрастно. Вы можете во всём довериться ему, а это ли не главный признак подлинного благородства? Да вот вам пример: когда был обнародован манифест о войне, он обязательно захотел вступить в армию. Граф Румянцев предлагал ему превосходное место в одном из своих имений, но он только поместил там Ольгу, а сам вернулся к своим пушкам.

– Но ведь и вы пошли волонтёром? – вставил его собеседник.

– Мне тридцать лет, а ему – шестьдесят… Не говоря о том что у него грудь прострелена. Правда, у него, как он говорит, свои счёты с немцами. Начались они с казанской деревушки, куда он сопровождал в ссылку Александра Ивановича Румянцева, а недавно был ещё случай… Только граф Пётр Александрович и помог… Хотя здесь обидчиком был голландец, но мой старик уверяет, что это – немец. – Шатилов, погрузившись в раздумье, словно говорил сам с собою. – Один человек как-то заявил, что это действительно немец. Но тотчас почему-то отказался от сих слов и после, сколь я ни допытывал v него, не повторил того… Стойте-ка! Да вот и сам Евграф Семёныч.

За два года у Микулина прибавилось седины, плечи ссутулились, но кряжистая фигура его была ещё крепка, а в глазах появилось строгое, начальническое выражение.

– Принимаешь гостей, Евграф Семёныч? – спросил Шатилов, соскакивая на землю.

– Здравия желаю, ваши высокоблагородия, – вытянулся Микулин.

– Э, брось! Мы к тебе не по службе. Это вот приятель мой, секунд-майор Ивонин, Борис Феоктистович. Приехал со мной проведать тебя.

Старик пожал протянутые ему офицерами руки. Украдкой он посмотрел по сторонам и, заметив, что много его однополчан наблюдает за этой сценой, приосанился и с довольным видом погладил усы.

– Как же так? На войне всегда служба, Алексей Никитич. Да вот ещё господина секунд-майора привезли. Много чести мне, старому. Чем и попотчевать, не знаю.

– Не нужно, не нужно, – остановил его Шатилов. – Пойдём лучше с нами, коли ты свободен, вон в тот лесочек. Мне бы с тобой поговорить надобно. А лошадей вели стреножить да пустить на травку.

Подождав, пока Микулин испросил разрешения у командира батареи, с любопытством оглядывавшего визитёров, судя по внешнему виду, штабных, – все трое двинулись из шумного лагеря прямо по рыхлому полю к ближнему леску. Микулин степенно шёл чуть позади.

– Да ты что отстаёшь? – весело спросил Алексей Никитич.

– А как же-с! Ваше дружеское расположение мне доподлинно известно. Однако расстояние состояний между нами имеется. И не гоже, чтобы солдаты подумали, будто я и ровню вам тянусь.

– Он прав, – тихо сказал Ивонин. И обратясь к старику, спросил, указывая на плотно увязанные чехлами пушки: – Это, кажись, шуваловские единороги? Я секретных орудий ещё вблизи не видывал. В чём сила их?

– Как же! – оживился старик. – Они бьют, почитай, втрое дальше прежних, да и метче притом. Опять же снаряд в них главным образом разрывной, а в ем силы, конечно, больше. И к тому, ложатся снаряды полукругом, или, сказать, веером, и много неприятелей одним выстрелом уложить можно.

– Да… Много преимуществ, – проговорил Ивонин. – Чем же достигается такое?

Микулин с некоторым колебанием взглянул на него.

– Нас, когда к сим орудиям приставляют, клятву берут, что не расскажем об устройстве их, – сказал он. – Они всегда закрыты и под замком. Но полагаю, что вам сообщить могу: по чину вашему и по ручательству Алексея Никитича. У них дула не круглые, а овальные. И опять же: на одном станке несколько стволов.

– Хорошо придумал граф Пётр Иваныч, – улыбнулся Шатилов. – Недаром мы сто восемьдесят таких пушек для армии получили.

– Воистину положи меня, хорошо задумал-с! – с горячностью воскликнул старик. – И ещё извольте заметить: возить их весьма удобно. У нас в полку имелось две трёхфунтовых пушки. И всего-то на пятьсот шагов стреляет, а везёт её пара лошадей. А эта гаубица – «малым единорогом» прозываемая – весит тридцать один пуд, но имеет лафет разборный, а потому везде и без труда проходит.

– Что же, – желчно сказал Ивонин, обращаясь к Шатилову, – может, на сей раз граф в самом деле отличился. Вообще-то я, как вам известно, не поклонник его.

– Ну, на вас трудно угодить, – рассмеялся Шатилов.

– А хоть бы и так, – скривился Ивонин. – Пётр Иваныч – затейщик известный. То он велит чеканить медную монету весом вдвое легче, чтобы на этом три с половиной миллиона для казны выгадать, то повышает цены на соль. У нас в России соли расходуется в год чуть не восемь миллионов пудов. Тут, конечно, большой доход можно получить. Да только в деревнях люди болеть стали и даже помирают без соли.

– Что ж делать, – вздохнул Шатилов, – война!

– Нет уж. Не в том дело-с. Царь Пётр за копейку дрался, а ноне всё балы да бриллианты…

– Относительно соли господин секунд-майор верно заметил, – произнёс Микулин. – Была соль по двадцать одной копейке пуд, а стала по пятьдесят. Не всяк её теперь купит.

Они дошли до небольшой рощи.

– Кто идёт? – раздался окрик часового. В сгустившихся сумерках его фигура была неразличима, и только штык слабо поблескивал между ветвями.

Микулин шагнул к часовому и прошептал пароль.

– Посидим здесь, на опушке, – предложил Шатилов. – Евграф Семёныч, хотел я узнать, пишет ли дочка ваша. Я от неё, почитай, три месяца уже ничего не имею.

– Как же, сударь, пишет. Золотая дочь, прямо скажу. Живёт в именье, в Поджаром, всем довольна. Об этом хлюсте, о Тагене, ни духу, ни слуху. Всё бы хорошо, только скучает очень. Она ведь даром что кроткая, а с людьми сходится трудно. От застенчивости, должно.

– От скрытности, – тихо молвил Шатилов. – Ты не знаешь её, да и сама она себя ещё не познала. По виду проста она, а душа у ней не твоя, не нараспашку.

– Подружку ей надобно… – проговорил Микулин и, помолчав, добавил: – Если убьют меня, один ты на всём свете у ней останешься. В твои руки вверяю её. Будь сироте моей заступником. А коль не передумаешь ты, о чём прошлый год говорил со мной, – благословляю вас!

– Да пойдёт ли она за меня? – ещё тише проговорил Шатилов.

– Девичье сердечко капризно. Может, и любит, да вдаль рвётся. Жизнь-то зовёт, всяк думает, что его впереди нивесть какое счастье ждёт.

Ивонин, ковырявший веточкой землю и деликатно притворявшийся, что целиком поглощён этим занятием, вдруг сказал:

– А слыхали вы новость? Синод разрешил на всё время похода отменить для армии посты.

– Ого, – обрадовался Микулин, – теперь поедим мясца! А то хворь развелась. У нас в полку намедни лекарь говорил: из девятисот душ триста болеют.

– Кто особенно хвори подвержен, это рекруты, – проговорил Шатилов. – Вы, Борис Феоктистыч, давно при штабе состоите. Вам, наверно, известно: много ли у нас рекрут призвано?

– В нонешном году один со ста двадцати восьми душ, в прошлом и позапрошлом вовсе не брали, а в пятьдесят шестом году одного со ста тридцати пяти душ брали. Всего же за последние пять лет призвано двести тридцать тысяч человек.

– Изрядно… Куда же они все девались? Не перебил же их немец!

Ивонин пожал плечами.

– Солдаты приставлены к коляскам, к санитарным и амуничным фурманам, к провиантским возам, да все капитаны употребляют помногу людей для личных нужд. Вот к считайте! Третья часть армии состоит из нестроевых.

– Да… – неопределённо проговорил Шатилов.

– Вы изволили упомянуть о немцах, – продолжал Ивонин со всё нарастающим раздражением. – А по-моему, у нас в армии их предостаточно; в другой раз не столь вредны немцы, что перед фрунтом, как те, что в штаб-квартирах засели. О прошлом годе я в осадном корпусе под Кольбертом состоял. Артиллерией у нас командовал Фолькерзам, инженерными войсками – полковник Эттингер, пехотой – Берг, кавалерией – майор Вермилен, осадными работами – полковник Пейтлинг, главнокомандующим был Пальменбах, а генералиссимусом – Фермор.

– Вы рассуждаете наподобие Евграфа Семёныча, – улыбнулся Шатилов. – У вас все иностранцы – это немцы. Да к тому же Пальменбах ныне отстранён без объяснения причин, а над Фермором поставили Петра Семёныча Салтыкова.

– А вы не можете отделаться от вашего прекраснодушия, – кривя губы, проговорил Ивонин, – хотя могли бы многократно убедиться, что в жизни оно скорее вредно. Пальменбаха отстранили, да на его место другие тотчас нашлись. И не нужно далеко ходить, чтобы отыскать их.

– Кого вы имеете в виду? – спросил Шатилов и, показав глазами на внимательно прислушивавшегося Евграфа Семёновича, добавил: – Впрочем, делается уж совсем темно. Будет время поговорить об этом дорогой.

– Э, батенька! – не слушая его, сказал Ивонин. – Кого же иметь в виду, как не начальника нашего авангарда, господина Тотлебена? Мне случаем довелось узнать биографию сего воителя. Интересуетесь ли?

– После, после, – заторопился Шатилов и решительно поднялся. – Пора итти. Тебе, Евграф Семёныч, небось, скоро уж вставать пора?

– Жил на воле, спал подоле, – усмехнулся Микулин, Они снова пересекли то же взрыхлённое поле и вышли к батарее. Лошадь Шатилова, сытая и вычищенная, громко заржала, когда он подошёл к ней.

– Что, Намётка, застоялась? – проговорил Шатилов, ласково трепля её расчёсанную гриву. – Сейчас поедем.

– Ну, Евграф Семёныч, бывай здоров! Станешь писать Ольге, не забудь от меня приветствовать.

– Счастливо вам, Алексей Никитич. Авось, не в последний разок видимся. А коли что, не поминайте лихом. И помните моё стариковское слово: девичье сердце, что воск. Пригреешь – растает. Воистину положи меня, – мы, мужики, сразу любить начинаем. А девушкам стыд мешает аль робость… Ей и хочется сердце в полон отдать, и буди мешает что. Так и с Олюшкой.

Шатилов ничего не ответил. Ивонин и он обменялись крепким рукопожатием со стариком, вскочили на коней и неторопливой рысью поехали вдоль дороги.