Текст книги "Семилетняя война"

Автор книги: Юрий Лубченков

Соавторы: Константин Осипов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 37 страниц)

2

Забрезжила заря двенадцатого августа 1759 года.

Высокая, мокрая от росы трава чуть приметно, трепетно колыхалась под порывами утреннего ветра. Вдоль всего неба протянулась гряда облаков, похожих на гребни крутых гор. Было свежо, и бодрящая свежесть рассветной прохлады веселила и радовала людей.

В исходе третьего часа утра русская армия была уже в полной готовности к бою.

Салтыков со всем своим штабом находился на Юденберге.

Судя по донесениям разведчиков, прусская армия, построенная в две шеренги и имея впереди кавалерию Зейдлица, переправилась через болотистую реку Гюнер, и аванпосты её появились сразу во многих пунктах.

– Фридерик действует так, как бы со всех сторон атаковать хочет, – сказал Салтыков, – но это не более, как высматривание или – того паче – желание скрыть, где он доподлинную атаку задумал. Пока мы о неприятельских обращениях ничего определённого заключить не можем, то и сами ничего предпринимать не будем.

Составив очень остроумный и смелый план атаки русской армии, Фридрих не принял во внимание одного обстоятельства: условий местности. Он ознакомился с ними только во время марша, из рассказов проводника-лесничего. Пока же король, всё более хмурясь, слушал лесничего, войска его перебирались через буераки, песчаные косогоры, топкие болота, пруды, и в конце концов тот обходный манёвр, на который король намеревался затратить лишь два часа, отнял в действительности восемь часов. Только к десяти часам прусская армия, истомлённая долгим маршем и жарою, вышла к русским позициям.

Прусские батареи открыли сильный огонь. В то же время в разных местах показалась неприятельская пехота.

Ивонин получал ежеминутно притекавшие донесения, делал из них краткие сводки и докладывал главнокомандующему.

– Видимо, король вскорости атаку против нашего левого крыла начнёт, – сказал наконец Салтыков. Пожевав губами, он добавил: – Передай, братец, Бороздину, чтоб зажёг снарядами деревню Кунерсдорф, дабы затруднить неприятелю развёртывать там свои силы. И посмотри, в порядке ли конница наша.

Ивонин поскакал к батареям, передал приказание, а затем направил коня к подошве горы, где сосредоточился мощный кавалерийский резерв. Русская регулярная кавалерия насчитывала один гвардейский полк, шесть кирасирских, шесть конногвардейских и восемнадцать драгунских. В драгунских полках было по шесть эскадронов, в прочих – по пяти; в каждом эскадроне числилось сто пятьдесят сабель. Ивонин проскакал мимо регулярных, потом мимо казаков, мимо австрийской конницы и, совершенно удовлетворённый порядком и бодрым видом всадников, повернул обратно. – Пробираясь сквозь строившиеся пехотные полки, он ловил обрывки разговоров:

– …По пятьдесят пуль выдали да по две ручные гранаты, велели в сумки положить, видать, горячая баня будет… Приказали нам нашить кусочки разнопёстрого гаруса на шляпы, чтобы полки отличать, а гарусу-то и не хватило, стали раздёргивать его, он и вовсе на шляпе не сидит – одна кутерьма…

Ивонин подхлестнул коня, переведя его в галоп.

Канонада гремела всё громче. Большая часть прусских батарей била против левого фланга. Около полудня крупные силы прусской пехоты стали спускаться с высот, направляясь с разных сторон на войска Голицына. Окопы здесь были вырыты неудачно, не сообразуясь с местностью: лежавшие впереди русских укреплений лощины не могли быть обстреливаемы, и потому в самый критический момент приближения неприятеля русская артиллерия прекратила огонь. Это была ошибка: даже не нанося ущерба пруссакам, огонь русских пушек был тем полезен, что придавал бодрость войскам Обсервационного корпуса. Теперь же они, и без того растерявшиеся от вида подавляющих сил неприятеля, устремившихся на них, вконец смешались. Гренадерские роты после первой же схватки были сбиты и побежали к болотистым берегам Одера. Из двух полков была образована вторая линия, и ей удалось задержать наступающих, но только на самое короткое время. Пруссаки поставили на Мюльбергской высоте батарею, и она осыпала картечью перестраивающиеся и отступающие части.

Шатилов был в числе тех немногих офицеров, которые, несмотря на смятение и общее замешательство, пытались переломить течение событий. Его мозг сверлило воспоминание о Пальциге, о том, как его рота бежала, а после вернулась и храбро ударила на врага. Может быть, и теперь случится то же? Он с некоторым даже удивлением подмечал, что совсем не чувствует страха, и даже, когда осколок картечи перебил ногу Намётке, он только почувствовал досадливое раздражение и громко выругался, слезая с упавшей лошади. Страха не было, и ему казалось, что все другие должны испытывать то же состояние спокойной уверенности, собранности и гнева.

– Стой, братцы, стой! – крикнул он, смешиваясь с беспорядочно валившей толпой гренадеров. – Куда же вы?

Никто не ответил ему. Люди обтекали его, как обтекает ручей неожиданное ненужное препятствие. Только один солдат с красным сердитым лицом и нависшими рыжими бровями буркнул:

– И-эх, ваше благородь!.. Зря вы это… Будь хучь храбёр, а что сделать… Сейчас его сила.

Нахлынула новая волна отступавших, и Шатилов, махнув рукой, дал увлечь себя неудержимому людскому потоку.

Беспорядочно отступивший Обсервационный корпус так и не принял больше участия в сражении. Численность армий теперь уравновесилась, к тому же пруссаки захватили сорок два исправных орудия, которые они немедленно ввели в действие. С Мюльбергской возвышенности они получили возможность обстреливать продольным огнём Большой Шпиц, где сосредоточивались теперь крупные силы русских.

Удача неприятеля на первой стадии боя не обескуражила Салтыкова: в его планы входило «навлечь» главные силы Фридриха на своё левое крыло, заставив его затем последовательно штурмовать всё более трудные позиции. Непредвиденным оказалось только чересчур уж беспорядочное отступление шуваловского корпуса и потеря значительной части артиллерии. Но Салтыков надеялся, что в дальнейшем ходе битвы эти успехи Фридриха потеряют своё значение.

– Начало у пруссов хорошее, да конец-то важен, – проворчал он. – Теперь Фридерик до самого нашего правого крыла и до реки Одера продираться станет. А мы употребим сильные против того способы. Прикажи, господин секунд-майор, чтобы генерал Панин переменил фрунт налево крайними полками обеих линий и усилил их гренадерскими ротами Лаудона. Начальство над этим деташементом пусть возьмёт Брюс и сей же час спешит на помощь Голицыну. А полки Белозерский и Нижегородский вели построить позади Брюса, как бы новой линией.

Ивонин торопливо передавал приказания. К нему подъехал присланный Паниным генерал-майор Бибиков и тихо спросил, как обстоят дела.

– Старик уж очень мудрёно командует, – прошептал он, кивая на Салтыкова. – Я генерала Вильбуа встретил, он встревожен: говорит, тактика не тому учит.

– Главнокомандующий не столько с тактикой сообразуется, сколько с неприятельскими обращениями, – так же тихо ответил Ивонин. – На Большом Шпице, поперёк бывшего фрунта позиции ныне шесть линий выстроено. Этот орешек покрепче, чем корпус князя Голицына.

Бибиков с некоторым сомнением покачал головой.

– Лишь бы главную батарею на Большом Шпице не отдали, – проговорил он. – Но и то сказать: её ведь генерал Румянцев защищает, а с ним Апшеронский, Псковский, Вологодский да два гренадерских полка. Из сих войск ни одного человека не тронули, даже когда рядом с ними шуваловцев гнали. Ну, помогай бог…

Бибиков со вздохом тронул поводья.

Говоря так, Ивонин на самом деле был гораздо более встревожен. Он видел и понимал, что главнокомандующий тоже видит, что русские войска, в большом количестве стянутые на Большой Шпиц, стоят здесь скученные и в тесноте. Огонь пруссаков с Мюльберга делался всё сильнее, и каждое ядро находило себе жертвы. Укрыться от обстрела было негде. Полки стояли в маленьких овражках, не дававших почти никакого укрытия от снарядов и картечи. Солдаты молча жались друг к другу, угрюмо слушая нарастающий свист ядер.

Это был тот момент сражения, когда Фридрих отправил курьеров в Берлин и в Шлезию с известием о решительной победе над русскими. Воодушевлённая успехом, прусская армия рвалась вперёд. На стороне пруссаков была свобода манёвра, им принадлежала инициатива. Казалось, что могли противопоставить им сгрудившиеся на узкой возвышенности, поливаемой смертоносным градом картечи, русские, войска?

Прусский король и его генералы полагали, что исход сражения предрешён и ничто не может спасти русскую армию от поражения и гибели. Ведель злобно подтверждал приказ, отданный Фридрихом перед Цорндорфом: «В плен русских не брать!» Он видел уже блестящий реванш за Пальциг.

Но седенький старичок-главнокомандующий неторопливо отдавал приказания; генерал Румянцев холодно смотрел в подзорную трубу на приближающиеся густые массы пруссаков; Бороздин, ещё не оправившийся от недавней раны, с гордостью смотрел на своих изготовившихся бомбардиров, а десятки тысяч безвестных русских людей стойко стояли под картечью, всякий раз смыкаясь после того, как из их рядов выносили убитых и раненых.

Глава восьмая
Кунерсдорф (продолжение)1

Задумав дать генеральное сражение русской армии, король Фридрих стремился нанести ей страшный удар, от которого она не смогла бы оправиться. В русской армии он видел самое серьёзное – а может быть, и единственное – препятствие к осуществлению своих замыслов. Он уж давно не считал эту армию «дикой ордой московитов». Он научился бояться её – и тем сильнее ненавидеть. Она разбила полки его любимых генералов Левальдта и Веделя, она едва не разгромила его самого при Цорндорфе. И вот, наконец, эта ненавистная армия у него в руках. О! Её надо не только победить, её надо уничтожить до конца, потому что иначе она опять возродится и встанет на его пути.

Он с раздражением выслушивал своих генералов. Точно сговорившись, они представляли ему одни и те же соображения: солдаты очень устали от длительного похода и боя, к тому же изнемогают от жары, следует ограничиться достигнутыми результатами и посредством губительного обстрела вынудить русских к отступлению. Так говорил Финн, и Гюльзен, и Путкаммер, и даже сам Зейдлиц, с тревогой всматривавшийся в насупленные лица своих кавалеристов.

Фридрих гневно сопел. Эти робкие вояки, которых он делал генералами, думают, что они умнее его. Они не могут забыть его ошибку при Коллине. Хорошо же, он им покажет, как нужно воевать! Неужели, однако, среди них не найдётся ни одного, который…

– Ваше величество! По-моему, нужно атаковать русских, сбить их в центре, а тогда и правый фланг их недолго продержится. Они уже неспособны на упорное сопротивление.

Это говорит Ведель. Фридрих милостиво улыбается ему.

– Ты тоже такого мнения? Ну, так марш! – И, обращаясь к хмурым генералам: – Русская армия неспособна к манёврам и к быстрой перемене фронта. Мы возьмём их со слабейшей стороны.

Прусская армия двинулась на штурм Большого Шпица.

Атака велась сразу с трёх направлений. С фронта и справа наступала пехота, слева – кавалерия Зейдлица. Всюду, куда только хватал глаз, видны были прусские шеренги, приближавшиеся, стреляя на ходу, к оврагу Кугрунд, через который нужно было перебраться, чтобы дойти до Большого Шпица. Огонь прусских батарей усилился до предела.

Шатилов, оставшийся подле Румянцева после отступления Обсервационного корпуса, с волнением всматривался в лица солдат. Ему казалось несомненным, что здесь повторится то, что случилось на Мюльберге. Стеснённые на узком пространстве, поражаемые картечью, люди не смогут дать отпор нескончаемым волнам атакующих. «Сила солому ломит», – вспомнилось ему.

– Господин капитан, – раздался подле него спокойный, даже весёлый голос Румянцева, – велите бригадирам Бергу и Дерфельдену переменить фрунт. Сибирский, Азовский и Низовский полки пусть поставят в первой линии, Углицкий и Киевский – во второй. Да пусть Бороздин эти полки «единорогами» усилит.

В это время рядом с Румянцевым упало ядро, обдав его комьями сухой земли. Румянцев отряхнулся и прежним тоном добавил:

– Псковский полк пусть прикрывает ретраншамент слева.

Шатилов вскочил на высокого гнедого жеребца, взятого им у одного раненого офицера, и поскакал к Бергу. Там бой был в разгаре. Пруссаки совсем было спустились в Кугрунд, но встретили такой убийственный ливень свинца, что замялись. В этот момент с фланга их стала обстреливать искусно скрытая батарея. Напрасно прусские офицеры колотили тростями солдат, осыпая их бешеными ругательствами и угрозами. Одна за другой расстроенные шеренги поворачивались и убегали.

Русские солдаты, отирая потные лица, весело улюлюкали им вслед.

– Какой полк? – крикнул Шатилов.

– Углицкий.

Шатилов вдруг задержал коня.

– Не знаете, братцы, сержант Микулин жив ли?

– Живой! Живой! – заулыбались вокруг. – При гаубицах при своих.

Шатилов с любовью смотрел на потные, с размазанной по щекам грязью лица.

– Крепко ломит прусс, – сказал он, – а нам его перешибить непременно надо. Ведь так, братцы?

– Это как же? – удивлённо сказал тонким, пискливым голосом солдат, сидевший на земле и перевязывавший тряпицей натёртую ногу. – Как же понимать, ваше благородие? Ужель немцу против русского выстоять? Вот взять, к примеру, хоть нашего Алефана – рази ж против него какой ни на есть немецкий пентюх сдюжит?

Вокруг грохнул хохот. Алефан досадливо, но беззлобно повёл головой, и по этому жесту Шатилов узнал его. Вспомнилась поездка с Ивониным, ночной разговор…

– Ну, ребята, счастливо вам! – сказал он растроганно. – А теперь и впрямь надобно за штык браться.

От болотистых берегов Одера надвигались новые густые линии пруссаков. Солдаты разошлись по своим местам, прозвучала команда офицеров, и вдоль русских траншей пробежал грохот залпов. Главная батарея на Большом Шпице окуталась дымом. Вокруг пруссаков и внутри их линий стали вздыматься фонтаны земли. Ядра и пули наносили пруссакам тяжкий урон, но они продолжали итти вперёд. Косые лучи солнца освещали необозримую массу атакующих. Топча своих раненых и убитых, они придвигались всё ближе, стреляя на ходу, и потом вдруг с разноголосыми, нестройными, оглушительными криками побежали к оврагу. Ещё миг – и первые прусские гренадеры показались над бруствером русских траншей. В эту минуту на площадь Большого Шпица вынеслась и кавалерия Зейдлица.

Новгородский мушкетёрский полк был захлестнут и сбит; остальные полки напоминали островки, затерянные в бушующем море. Шатилов, увидевши, что ему всё равно не выбраться с Большого Шпица, остался в Углицком полку. Снова его охватило его безумие боя, но теперь голова его осталась ясной. Он стрелял и колол, и всё-таки видел и подмечал всё, что происходит вокруг. Вот вертится, как вьюн, солдат, который так хорошо и хлёстко ответил ему. Наскочивший кирасир замахнулся на него палашом, но чья-то могучая рука сорвала кирасира с седла и швырнула наземь. Это – Алефан. Шатилов вспоминает, как ребёнком слушал, затаив дыхание, былины про новгородских удальцов. Вот она – былина, ставшая былью. «Где рукой махнёт, там улочка»…

Но тут чей-то зычный голос кричит:

– Пушки! Пушки выручай!

Вместе со всеми Шатилов бросился туда, где стояли полковые гаубицы. Там в пыли, в дыму и блеске выстрелов шла рубка. Лязг штыков, тяжёлые удары, предсмертные вопли, брань… Что-то острое оцарапало шею Шатилова, дважды он сам ударял шпагой выраставших перед ним людей в чужих мундирах. Какой-то прусский генерал пронёсся мимо него, ведя за собою белых гусаров. Потом перед Шатиловым мелькнул давешний юркий солдатик. Почему-то одна штанина у него была красная. Присмотревшись, Шатилов понял, что правая нога солдата почти совершенно оторвана, кровь бурно хлестала из раны, растекаясь по земле в большую лужу. «Гранатой, верно, – подумалось Шатилову. – Чего же он не перетянет рану?» Солдат из последних, видимо, сил вдруг приподнялся на локте и выстрелил в пробегавшего пруссака. Тот покачнулся и осел на землю.

– Што, дьявол? – истошно закричал солдат. – Думал, Митька помер? Нет. Я зубами тя… до-достану.

Лицо его побелело, и он опрокинулся навзничь.

Внезапно до слуха Шатилова донёсся чей-то знакомый голос. Кто-то густым басом спокойно отдавал приказания: «Не подпускай к гаубицам! Гранаты швыряй».

Шатилов мучительно силился вспомнить, кто же это… И вдруг до боли обожгла мысль. «Да ведь это Микулин!» Он рванулся на голос и увидел…

Старый сержант с тремя-четырьмя солдатами отбивался от целой толпы пруссаков, стараясь не допустить их к орудиям. По лицу у него струилась кровь, одна рука бессильно висела вдоль тела.

– Евграф Семёныч! – невольно крикнул Шатилов, устремляясь в самую гущу свалки.

Но в этот момент прусский офицер почти в упор выстрелил в Микулина. Старик пошатнулся и упал на пушку, словно прикрывая её своим телом.

И почти сейчас же Шатилов ощутил резкий толчок в бок. Он быстро оглянулся, но никого не увидел. «Показалось, верно», подумал он. Но боль не проходила. Ноги налились свинцом. Странная слабость овладела всеми членами. Он остановился и, улыбаясь растерянной, недоумевающей улыбкой, опустился на землю.

Как в тумане, увидел он несущуюся мимо него русскую кавалерию. Ему показалось, что он узнал Румянцева.

«Это от раны… мираж…» – слабо проползла мысль, и он потерял сознание.

2

В критическую минуту боя, когда Большой Шпиц был затоплен пешими и конными полками неприятеля, Румянцев лично повёл в атаку бывшую у него под рукой слабую кавалерию. Энергия натиска восполнила малочисленность. Архангелогородский и Тобольский драгунский полки смяли знаменитых белых гусаров Путкаммера; при этом сам Путкаммер был застрелен.

Одновременно пехота Берга опрокинула прусских гренадеров.

Большой Шпиц был очищен от неприятеля.

Однако Фридрих упорствовал. Он возобновил атаку, вводя всё новые и новые полки. Но они несли громадные потери от гаубиц Бороздина, и к тому же им приходилось вести простой фронтальный рукопашный бой, которого так не любил прусский король и в котором так сильна была русская армия. Здесь шансы пруссаков были ничтожны. Вдобавок, численного перевеса у Фридриха больше не было. Со стороны Юденберга на Большой Шпиц непрестанно подходили подкрепления: Салтыков, умело сообразуясь с к действиями противника, передвигал резервы к угрожаемому пункту.

На Фридриха было страшно смотреть. С его уст слетали отрывистые, непонятные слова, лицо то бледнело, то краснело. Он не мог примириться с мыслью, что победа ускользнула от него. Несколько раз он сам приводил свежие полки и принуждал их итти в огонь. Мундир его был прострелен, под ним было убито две лошади Одна из них, падая, едва не придавила его. Флигель-адъютант Гец успел вытащить короля.

– Ваше величество! Умоляю вас, не рискуйте собой. Что будет делать армия без вас? – обратился он к нему.

Фридрих имел наготове ответ в стиле древнего римлянина:

– Мне надлежит здесь так же хорошо исправлять мою должность, как и всем прочим, – ответил он, вызвав этой фразой хор восторженных восклицаний у свиты, которая даже в этот час прежде всего заботилась о придворном этикете.

В этот момент шальная пуля впилась Фридриху в грудь. Бывшая у него в кармане золотая готовальня спасла его от смерти: пуля остановилась в ней, сделав изрядную вмятину. Гец схватил поводья королевского коня и увёл его за собой. Фридрих слабо сопротивлялся, но скорее для вида.

Было уже пять часов вечера, и король с тупым упорством проигрывающегося азартного игрока решил пустить в ход свой последний козырь. То, чего не смогла сделать пехота, должна совершить кавалерия. Она спасла прусскую армию при Цорндорфе, ей же вручается судьба Кунерсдорфской битвы.

Но принц Вюртембергский медлил выполнять приказ короля. При Цорндорфе он видел, как зарвавшийся правый фланг Фермора с каждым шагом всё больше подставляет себя под удар. Теперь же перед ним были только могучие батареи, без устали изрыгавшие ядра и картечь; под этим страшным огнём кавалерии придётся пробираться между прудами и, наконец, броситься на окопы, профиль которых ей неизвестен. Окопы эти заняты русской пехотой, которую тщетно пытались расстроить отборные полки Фридриха. Поистине тут было от чего потерять голову.

А король всё настойчивее требует немедленно, сию минуту, начать атаку.

– Что же, – говорит принц Вюртембергский, – вверим себя, если не богине разума, то хоть богине удачи.

Он оглядывает в последний раз свои эскадроны и машет платком. Кавалерия тяжёлым галопом движется к Кунерсдорфу, в открытую огненную пасть, давно приготовлению русскими.

Артиллеристы Бороздина работают на славу. Из окопов несётся густой рой пуль; тут засели полки Невский, Казанский, Псковский, 3-й и 4-й Гренадерский. Пыл пруссаков быстро остывает. Напрасно принц носится взад и вперёд в грохочущем аду. Никто больше не следует за ним. Прусская кавалерия в полном беспорядке скачет обратно.

Увидев отступление пруссаков, два эскадрона русских кирасиров и два эскадрона австрийских гусаров проскакивают через окопы и устремляются в погоню, усугубляя вмешательство противника. А пушки всё бьют и бьют, посылая вдогонку удирающим ядра и картечь.

За прудами Зейдлиц, держа на перевязи раненую руку, бледный от потери крови, привёл в порядок отступившие эскадроны. Вокруг падали долетавшие и сюда снаряды. Тугие волны горячего воздуха клубили едкую пыль. На зубах скрипел песок, и этот скрежет, как бы твердивший о бесславном отступлении, был унизителен.

– Где генерал Финк? – спросил Зейдлиц.

– Ранен.

– А Гюльзен?

– Тоже ранен.

– Позовите ко мне принца Евгения.

– Он ранен.

Зейдлиц разразился проклятием. В хорошенькую историю вовлёк их король!

Адъютанты вокруг него тревожно шептались: занятые русскими холмы покрылись чёрными точками. От Большого Шпица они быстро распространялись вниз, в лощину Кугрунда, и по направлению к Мюльбергу.

– Атака… Русские перешли в наступление… – взволнованно шепчутся адъютанты.

Нарвский, Московский, Казанский, Воронежский полки погнали неприятеля в Кугрунд. С другой стороны шли вологодцы, апшеронцы и азовцы. Сильные в обороне, русские оказались не менее сильны в наступлении. Пруссаки же, когда им довелось защищаться, не проявили и половины той стойкости, какую обнаружили утром русские. Теперь армии как бы поменялись ролями. Главная масса прусской пехоты скучилась на Мюльберге и гибла там от огня шуваловских гаубиц, искусно направляемых Бороздиным.

Фридрих понял, что на свою пехоту он больше не может рассчитывать. Оставалась кое-какая надежда на кавалерию: может быть, ей удастся хоть прикрыть отступление армии. Выполняя приказ короля, Зейдлиц вторично перевёл эскадроны через пруды и устремился на окопы. И снова его встретил непроходимый ливень пуль и ядер, а с фланга ударила на него конница. На этот раз Румянцев бросил в бой всю кавалерию. Киевские и новотроицкие кирасиры, архангелородские и рязанские конногренадёры, тобольские драгуны, и с ними австрийские гусары Коловрата и Лихтенштейна налетели на левое крыло Зейдлица и совершенно разгромили его.

Фридрих мечтал о чуде. Видя, как растекаются русские полки, уже перешедшие Мюльберг и теснящие пруссаков к болотистым берегам Тюнера, он вдруг хрипло сказал подполковнику Бидербее.

– Возьми моих лейб-кирасиров и останови или хоть задержи русских.

С замиранием сердца он следил за этой атакой. Кирасиры зашли во фланг Нарвскому полку и лихо устремились на него. Вот они врубились, прокладывая себе широкую кровавую дорогу; вот уже дрогнули ряды русских. Но что это? Откуда-то появляются толпы всадников на низкорослых лошадях Они, как туча, обволакивают кирасиров, убивают их, выхватывают их штандарт. Подполковник Бидербее тщетно бьётся в схвативших его крепких руках.

Фридрих опускает подзорную трубку. И эта карта бита…

Нарвцев выручил Чугуевский казачий полк, на долю которого выпало отразить последнюю отчаянную попытку Фридриха спасти остатки своей армии.

Теперь всё было кончено.

Панический ужас охватил всю прусскую армию. Гренадеры и кирасиры, давя друг друга, бросая ненужное им более оружие, побежали в леса и на мосты, наведённые ранним утром. Они бежали узкими проходами между озёрами, теснились на мостах и при появлении русской конницы тотчас сдавались в плен. Пионерский полк[13]13
  Полк саперов.


[Закрыть] сдался целиком, в полном составе.

Фридрих впал в состояние, близкое к полному исступлению. Он метался среди бегущих, уговаривал их, приказывал, бил тростью, стрелял в них из пистолета. Но тысяченогий людской поток мчался мимо него; артиллеристы, гренадеры, кирасиры, драгуны смешались, одержимые только одной мыслью о спасении.

Король, выбившись из сил, угрюмо смотрел, как бегут швейцарцы, датчане, шотландцы, шведы, саксонцы, поляки… Это он понимал: раз перестали действовать палки фельдфебелей, раз страх перед ними уступил место другому, более сильному чувству страха, – все наёмные ландскнехты и рейтары стремятся только спасти свою шкуру. Но кавалерия! Прусские дворяне, получавшие такие выгоды от военной службы! Какое огромное жалование установлено для них! Простой капитан получает тысячу пятьсот талеров в год. И бегут, бегут, как стадо напуганных баранов!

– Ваше величество, – подскакал к Фридриху ротмистр Притвиц. – Казаки!

Из-за ближнего холма показался отряд казаков, с пиками наперевес, понёсся на отставших. Эскадрон кирасиров, пытавшийся остановить их, был сразу загнан в болото. Казаки со свистом и гиком устремились на короля, окружённого не более чем сотней гусаров.

– Притвиц! Притвиц! Я погибаю! – воскликнул Фридрих.

Притвиц, собрав своих гусаров, устремился навстречу казакам. Фридрих в сопровождении только флигель-адъютанта поскакал прочь, обгоняя бегущих. Некоторые из них кричали ему вслед грубые ругательства. Неожиданно он вынул из кармана бутылочку с зеленоватой жидкостью и поднёс её ко рту. Гец, зорко следивший за ним, резким ударом выбил из его рук склянку. Фридрих растерянно заморгал глазами и понурил голову. Никто из двоих не произнёс ни слова…