Текст книги "Семилетняя война"

Автор книги: Юрий Лубченков

Соавторы: Константин Осипов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 37 страниц)

2

После берлинской экспедиции жизнь Ивонина потянулась однообразно. Русская армия всё туже стягивала узел, всё глубже проникала в Восточную Пруссию, однако Фридрих ещё сопротивлялся. Ивонин служил по-прежнему в квартирмейстерской части, но летом ему внезапно объявили о переводе его в отряд Тотлебена. Первое побуждение его было просить об отмене этого назначения, но что-то в голосе главнокомандующего, во всей его манере, необычно торжественной и немного таинственной, заставило его сдержаться. Бутурлин вынул из ящика лист бумаги и молча протянул ему. То было секретное донесение подполковника Аша, заведывавшего письменной частью Тотлебена.

Аш сообщал о своих подозрениях. «Генерал Тотлебен, – писал он, – поступает не по долгу своей присяги и, как я думаю, находится в переписке с неприятелем. Почти каждый день являются в наш лагерь прусские трубачи, а иногда и офицеры. Недавно берлинский купец Гоцковский пробыл в нашем лагере почти три дня под предлогом, что привёз Тотлебену повара. Вообще эту кампанию граф Тотлебен делает с явной неохотой».

В конце донесения Аш многозначительно заявил: «Я имею проект, как Тотлебена в уповательных фальшивостях поймать».

Ивонин внимательно прочитал всё письмо.

– Хотите поехать? – спросил Бутурлин. – Вы, кажется, о генерале Тотлебене уже давно не авантажного мнения. Проверьте же всё сами.

Ивонин молча поклонился.

– Да, вот ещё, – остановил его главнокомандующий. – Что до сношений с неприятелем, то имейте в виду, что Тотлебен с моей апробации встречался с прусским генералом Вернером для разговора о перемирии, ибо Конференция хотела знать, что сей Вернер предложит.

Он вздохнул и устало закончил:

– Теперь ступайте.

Прибыв к Тотлебену, Ивонин на второй же день зашёл к Ашу. Это был плотный, крепкий человек, с лысой большой головой, упрямым подбородком и колючими глазами. Выслушав Ивонина, он энергично тряхнул головой.

– Отлично! Будем действовать вместе.

Тут же он рассказал, что Тотлебен внушил ему с первых дней подозрения частым приёмом конфидентов, являющихся из неприятельского лагеря, непомерной суровостью к войскам за обиды, чинимые жителям Померании, и, наконец, усиленной перепиской с прусскими генералами.

– Добро бы ещё Вернер… Вы сказываете, что это разрешено. Но тут ещё принц Бевернский. Что ни день, трубачи к нему ездят.

Выбивая пепел из трубки, Ивонин спросил:

– А граф Тотлебен о вашем за ним наблюдении ужели не догадывается?

Аш с интересом рассматривал трубку и, казалось, не слышал вопроса. Но потом вдруг, словно решившись, встал, вышел на минуту в соседнюю комнату и вернулся, держа в руке письмо.

– Из этой эпистолы вы увидите, что Тотлебен кое о чём подозревает. Теперь вы знаете столько же, сколько и я.

Письмо было адресовано Воронцову. Рассчитывая на доверчивость канцлера, Тотлебен писал в тоне очень минорном, всячески стараясь разжалобить и вызвать к себе сочувствие:

«Множество недругов и ран суть мой единственный прибыток, коим я себя льстить могу после этой войны. Неприятель ничего не может предпринять, чего бы я не знал. Но я сам в ежеминутной опасности нахожусь, чтобы на меня не напали мои завистники. Я дрожу от ужасного состояния, до коего я вижу себя доведённым».

– Слышу, лиса, про твои чудеса, – улыбнулся Ивонин, возвращая письмо Ашу. – Однако же нам надлежит всю осторожность соблюдать.

– Осторожность – половина храбрости, – в тон ему сказал Аш. – Граф Тотлебен не такая птица, чтоб его можно было легко в силки изловить. Но мы с вами, надеюсь, это совершим.

Они расстались, вполне довольные друг другом.

Проведя две недели в главной квартире Тотлебена, Ивонин установил, что особенно часто путешествует в прусский лагерь и обратно один польский конфидент, Саббатка. Ивонин предложил во время очередного визита задержать и обыскать его. Аш сперва возражал:

– Ведь ежели мы у этого Саббатки ничего уличающего не найдём, то вся игра наша проиграна будет, ибо Тотлебен о такой обиде не упустит на весь Петербург раззвонить.

Но кончилось тем, что он согласился. Слишком соблазнительный представлялся случай. А медлить было опасно: Тотлебен мог прекратить свои переговоры.

В ночь на первое июля Саббатка снова появился в отряде и, как обычно, был проведён прямо к Тотлебену. Через час последовало распоряжение проводить его обратно в прусское расположение.

Ивонин незаметно выбрался из квартирмейстерской части и торопливо пошёл к аванпостам. Там его поджидал уже Аш. Они залегли в кустарнике подле тропинки.

Ночь была душная, откуда-то доносилось глухое рокотанье грома, точно урчанье гигантского зверя. Но над головой небо было безоблачно. Оно пылало и искрилось, и Ивонин невольно подумал, что никогда ещё он не видел, кажется, такого множества звёзд. Млечный путь тянулся по всему небосводу широкой, размётанной белой дорожкой; созвездие Большой Медведицы изогнулось в черно-голубой бездне, отливая желтовато-матовым светом.

– Эк их высыпало! – с досадой сказал Аш. – В темноте нам бы сподручнее.

Вдали послышались шаги. Через некоторое время показались два солдата, рядом с которыми шёл высокий сутулый человек в кунтуше. Неподалёку от места, где лежал Ивонин, группа на минуту остановилась, солдаты повернули обратно, а человек в кунтуше быстро двинулся дальше.

Почувствовав себя схваченным сразу с двух сторон, он даже не пытался сопротивляться и только заслонялся рукой от направленного на него пистолета. Аш связал ему руки за спиной и замотал рот шарфом.

– Я уж тут приготовил земляночку, – сказал он Ивонину: – никто не помешает. Идёмте направо: там в пикете мои люди стоят.

Спустя четверть часа они добрались до низенькой, укрытой со всех сторон землянки и, раздув огонь, развязали пленника.

– Вот что, пан, – обратился к нему Аш: – не пробуйте бежать и будьте откровенны: это для вас много хорошо будет. Для начала покажите-ка письмо, которое генерал Тотлебен сегодня вам для передачи в Кюстрин вручил.

Саббатка затрясся.

– Не можно… Не можно… Граф повесит меня.

– Тихо, пан, – сурово произнёс Аш, – не то мы тебя раньше повесим. Графа ты более не увидишь, и пужаться его нечего. Давай же своё письмо.

Поляк, жалобно причитая, надорвал шёлковую подкладку своего кунтуша и вытащил конверт, без адреса, заделанный большой сургучной печатью.

– Всё? Смотри, пан, если обыщем и ещё найдём, то несдобровать.

– Parole d'honneur[42]42
  Честное слово!


[Закрыть], всё! Слово шляхтича.

Аш с сомнением покачал головой, но отошёл от Саббатки. Подсев к огню, он вскрыл конверт и вместе с Ивониным стал рассматривать его содержимое. С первых же строк они увидели, что не обманулись, решившись на свой рискованный поступок. В конверте находился точный перевод секретного ордера Бутурлина о марше русской армии к Бреславлю и маршрут армии. Кроме того, имелось личное письмо Тотлебена королю прусскому.

«Верный слуга получил сегодня милостивое писание принципала своего, – писал граф Фридриху, – и надеется, что и сам принципал письмо раба своего получил, которое он к приказу 1086 отослал и о новых переменах 521, 864, 960 объявить не оставил…»

– Шифровано, – проговорил Аш, прерывая чтение. – Хитёр граф, да опаслив. Только на этот раз…

– Нельзя терять времени, – сказал Ивонин. – Тотлебен может вскоре узнать об исчезновении его посланца, и тогда все концы в воду схоронит… Вы куда шли, пан? В Кюстрин?

– Нет… В Ландсберг, – пролепетал Саббатка.

– А кому надлежало сей пакет вручить? – Венгерского полка капитану Фавиусу.

– Так… Вот что, господин подполковник, я полагаю: своей властью мы генерала Тотлебена подвергнуть аресту не можем. Сноситься с главнокомандующим некогда. Доложим немедленно на собрании всех полковых командиров о найденных бумагах. Это собрание может взять на себя арестование графа.

Аш подумал.

– Хорошо. Я останусь с этим поляком, а вы забирайте документы и действуйте. Вы лучше, нежели я, сумеете всё дело представить.

Вспоминая впоследствии об этой ночи, Ивонин не мог в точности восстановить её события. Он побежал сперва к хорошо известному ему полковнику Зоричу, затем они вдвоём врывались к полковым командирам, подымали их с кроватей и приводили, заспанных, на квартиру Зорича. Там читали документы, сыпали проклятиями, снова читали. Единодушно было решено немедленно арестовать Тотлебена. Выполнить это решение поручили полковникам Зоричу, Билову и Фуггеру, а также Ивонину.

Было уже совсем светло, когда четверо представителей полкового совета, сопровождаемые взводом гренадеров, подошли к квартире Тотлебена. В первой комнате спал Бринк. Его обезоружили и передали, напуганного и растерянного, гренадерам. Тотлебен, услышав шум, соскочил с постели и приоткрыл дверь.

– Was ist geschehen[43]43
  Что случилось?


[Закрыть]? – крикнул он раздражённо.

– Вы арестованы. Дайте вашу шпагу, – твёрдо произнёс Зорич.

– Vous êtes fou[44]44
  Вы с ума сошли!


[Закрыть]! Вы ответить за это! – завизжал, брызгая слюной, Тотлебен.

Зорич и Билов вошли к нему в спальню. Ивонин остался рассматривать бумаги Бринка.

Через полчаса Тотлебен, мрачный, но одетый, как всегда, с иголочки, был увезён. Гренадеры с ненавистью глядели на него.

– И рада б не шла курочка на пир, да за хохол тащат, – громко сказал один.

– Он всё отрицал, – рассказывал Зорич Ивонину, – требовал, чтобы арестовали вас и подполковника Аша, и предложил опечатать бумаги как его, так и Аша. Вообще амбиции превеликой… Одно плохо, – Зорич с досадой покусал ус, – он успел-таки разорвать секретный шифр для переписки с Фридериком. Это мы с Биловым проморгали.

– А я вот что нашёл. – Ивонин протянул сложенный пополам листок бумаги: то был черновик одного из писем Тотлебена королю прусскому. – «Ваше величество высказываете в последнем письме желание, чтобы мне служить ещё одну кампанию, требуя, чтобы доброю в моих войсках дисциплиною я предупреждал всякие грабительства…»

Зорич стиснул зубы.

– Вот кому он служил, бесовское исчадие! Сегодня же отправим его под конвоем в три сотни казаков к главнокомандующему. А теперь пойдём-ка к Ашу.

В землянке они застали странную картину. Саббатка сидел в углу и всем своим видом напоминал мокрого пса. Аш сердито посапывал трубкой, вертя в руках кавалерийский хлыст.

– У меня с этим франтом разговор вышел, – кивнул он на Саббатку. – Пришлось пару раз перетянуть его хлыстиком. Тогда он вспомнил, что в разное время привозил Тотлебену четыре личных письма от Фридерика и что Тотлебен просил короля о личной встрече. Что было в других посланиях, он, по его уверению, не ведает.

– Отправим и его в армию, – решил Зорич, – только отдельно от графа Тотлебена. Пойдём с нами, пан. Не бойся: больше тебе плохого не учиним.

…Ивонину уже не пришлось видеть Тотлебена. Он узнал, что было обнаружено письмо Фридриха, в котором тот обещал дать графу имение в Померании, если он будет охранять интересы немецкого населения, что, не довольствуясь этим, Тотлебен вёл переговоры с Гоцковским о покупке имения в Лупове и о крупной денежной сделке с немецкими мануфактуристами, что за уменьшение наложенной на Берлин контрибуции с четырёх миллионов талеров до полутора миллионов ему перепал немалый куш. Арест Тотлебена был санкционирован военным советом в составе Бутурлина, Фермора, Чернышёва, Панина, Волконского и Голицына. Тотлебен на допросах вдохновенно лгал. Он, дескать, хотел вовлечь Фридриха в ловушку и потом взять в плен; ордер Бутурлина переслал нарочно с запозданием; посылал же его чтобы внушить Фридриху доверие к себе, – всегда, на всякий вопрос у него был готов лукавый, хитрый ответ.

Суд приговорил Тотлебена к смертной казни, но её всё откладывали исполнением, пока новая государыня, Екатерина II, не заменила казнь изгнанием из России, с отнятием всех чинов и орденов и запрещением появляться вновь на русской территории.

Саббатка был оправдан. Бринк куда-то исчез, и участь его осталась Ивонину неизвестной.

Сочтя своё поручение выполненным, Ивонин выехал в главную квартиру. Там его ждала двойная радость: он был произведён сразу в подполковники и переводился в корпус Румянцева.

ЧАСТЬ 3

Глава первая
В Петербурге1

В Поджаром жизнь шла своим чередом. Гром войны доходил только отголосками: объявляли рекрутский набор, и староста собирал «мир» для решения, кому итти; либо возвращался с войны на деревянном костыле уже отвоевавший мужик; а однажды приезжал на побывку бравый капрал и, покручивая усы, с достоинством рассказывал о походе на вражескую столицу и об осаде города Кольберга.

Ольга после встречи с Шатиловым очень изменилась. Весть ли о смерти отца так повлияла на неё, а может быть, подошли сроки: незаметно накопленный жизненный опыт сказался. С Катериной Ольга сдружилась ещё теснее. Они научились почти без слов понимать друг друга – по взгляду, по невольному вздоху, по мимолётной улыбке. Иногда они бродили по лесу, иногда принимали участие в незамысловатых увеселениях обитателей Поджарого.

И вдруг это безмятежное существование нарушилось.

Началось с того, что одним осенним утром, когда чуть шевелилась листва на деревьях и каштановый дым, клубившийся из печей, медленно восходил прямым, почти неколеблющимся столбом, в Поджарое въехала почтовая тройка. Распаренные кони, наперебой звеня бубенцами, остановились, ямщик отогнул полог, и на землю соскочил офицер. Роста выше среднего, крепко сложенный, смуглый, с большими, немного грустными глазами и уверенными, ловкими, сноровистыми движениями, он огляделся по сторонам, с любопытством покосился на лакированный возок, только что сработанный местными мастерами и ждущий отправки в Петербург, и прошёл прямо к барскому дому.

– Ольга Евграфовна здесь живёт? – спросил он у выбежавшей навстречу девки и, получив утвердительный отпет, сказал: – Доложи: подполковник Ивонин просит принять.

Ольга, робея, вышла к нему.

– Отца вашего, Евграфа Микулнна, по высочайшему повелению посмертно наградили медалью; о том и взял приятный труд вас известить.

Он с мягкой улыбкой глядел на залившееся нежным румянцем лицо её.

– Да как вы, сударь, местожительство моё узнали? – только и нашлась что пробормотать Ольга.

– О том меня друг мой, Алексей Никитич Шатилов, уведомил.

Девушка вспыхнула.

– Вон что! А где же теперь господин Шатилов?

– Под городом Кольбергом, в войсках графа Румянцева. Там же и я состою.

Ольга, видимо, хотела что-то ещё спросить, но промолчала. С новым, строгим и настороженным выражением она посмотрела на него.

– Пожалуйте в дом, сударь, – сказала она.

Ивонин всё с той же мягкой, добродушной улыбкой пошёл за нею. В горнице, у окна, стояла Катерина.

– Добро пожаловать, – произнесла она немного певуче, и тяжёлая русая коса, лежавшая жгутом у неё на затылке, чуть шевельнулась от поклона.

Ивонин не ответил. Вид этой красивой, грустной женщины заставил вдруг его сердце забиться быстрее. Нахмурив брови, он молча поклонился, стараясь побороть нежданное волнение.

– Брови нависли, дума на мысли, – чуть улыбнувшись, сказала Катерина. – Милости просим, сударь.

Силясь сохранить обычное своё вежливое равнодушие, Ивонин стал разговаривать с Ольгой. Он рассказывал о войне, об Емковом: как он уважал Евграфа Семёновича, а потом погиб той же смертью. Разговор перешёл на деревенскую жизнь, и Борис Феоктистович с неестественным увлечением стал рассказывать о саранче, которую он однажды наблюдал под Оренбургом.

– От барабанов она поднималась на кусты, и те, даже в палец толщиной, гнулись под её тяжестью. На полёте сего стада мы приметили одну саранчу, величиной с жаворонка, которая летела наперёд, а за нею следовали все прочие. Длиной они были около пальца, разных цветов: серые, зеленоватые, жёлтые, бурые. За саранчой летели три стада летучих муравьёв.

Он говорил и в то же время невольно посматривал искоса на Катерину. Чем она так понравилась ему? Гордой ли посадкой головы, горькой ли складкой в углах губ, или этим спокойным, точно мерцающим взглядом из-под длинных ресниц? Не всё ли равно! Быть может, и не она сама причиной, а та острая потребность в ласковом друге, которую он так долго гнал и которая вдруг всплеснулась?

Что-то мягкое, пушистое коснулось его. Он вздрогнул и рассмеялся: большой серый кот тёрся у его ног.

– Это Трезор, – с улыбкой пояснила Ольга, – мы его для мышей держим. Ужасти, сколько мышей развелось!

– В городе Ганновере, – сказал Ивонин, – французы потребовали у обывателей не только кошек, но лисиц и ежей, чтобы оные за мышами охотились. А я, когда в ребяческом был возрасте, приручил одну мышь, и она ко мне безбоязненно прибегала.

– Вы где, сударь, детство провели? – спросила Катерина.

– Отец мой под Рязанью поместье имел. Славно было: леса, зверей всяких много, в речках рыбу чуть не руками лови. И теперь, знать, там то же, но уже давно не бывал я в сих местах: с той поры, как родителей моих не стало.

Ольга вышла.

Ивонин и Катерина остались вдвоём. Мягкое осеннее солнце лило свой свет в окна; вокруг головы Катерины, в тонкой золотой паутине дрожащего луча танцевали пылинки.

– Катерина Алексеевна, – сказал Ивонин и осёкся, почувствовав фальшь даже в звуках своего голоса. Он встал и подошёл к Катерине. Не находя слов, он стоял перед нею, теребя обшлаг мундира, так что тонкое золотое шитьё длинными нитями падало на пол. Ему хотелось сказать ей тысячу вещей: как она хороша, как он рад встрече с ней, хотелось рассказать о своём одиночестве… Вместо всего этого он только глухо произнёс: – Пойдёмте в поле.

Но когда они вышли и тихая задумчивость осени коснулась их, слова полились легко.

Ивонин и Катерина шли рядом, не касаясь друг друга; иногда только, переходя через овражек, она на мгновенье опиралась на его руку. Бредя по косогорам и рощам, они без умолку говорили.

Обычная замкнутость покинула Ивонина, он просто и свободно рассказывал о себе.

Может быть, Катерина не всё и понимала: она больше слушала его взволнованный голос.

Солнце начинало заметно клониться к закату. Как ни приятна была эта прогулка, нужно было кончать её.

За обедом выяснилось, что обе женщины собираются вскоре поехать в Петербург. Ивонин понял, что Ольга надеялась скорее встретиться в столице с Шатиловым.

– Поедемте вместе, – сказал Ивонин. – Я дождусь вас.

Когда он удалился в отведённую ему комнату, Ольга подошла к подруге, нежно провела рукой по растрепавшимся прядям её волос и, заглянув в её большие серые глаза, казавшиеся теперь словно затуманенными, шепнула:

– Полюбился он тебе?

Катерина зарделась.

– Не пытай меня, голубушка! Ничего-то я сейчас не знаю. Уж выдался мне день такой…

И она со смущённой улыбкой медленно пошла по дорожке.

2

Сборы были недолги. Спустя неделю они выехали в Петербург.

Карета быстро катилась, ныряя на ухабах, по дороге, уже размытой первыми осенними дождями. Чем дальше на север, тем явственнее ощущалось дыхание осени. Сквозь непрерывно ползущие тучи только изредка просвечивало солнце. Утром мутный рассвет сочился в окна кареты, в небе с тревожными криками проносились птицы.

Когда въехали в Петербург, Катерина совсем растерялась: от высоких домов, роскошных карет с гайдуками, от множества пешеходов, от магазинов с большими стеклянными витринами и невиданных нарядов. Ивонин, скрывая растроганную улыбку, наблюдал за её смущением, посмеиваясь над объяснениями, которые Ольга с гордым видом заправской столичной жительницы давала ей.

Остановились на Мойке, у одинокой старушки, жившей в окружении кошек, собак и птиц в маленьком домике, в котором даже летом топились печи. Ивонин, оставив их там, сейчас же отправился в Военную коллегию, обещавшись к вечеру вернуться. Но пришёл он ещё засветло, сумрачный и злой, и объявил, что ему нужно немедленно уезжать и, вероятно, месяца на два, никак не меньше. Решено было, что обе женщины, покуда он не вернётся, из Петербурга не уедут.

Потянулись дни однообразные, несмотря на обилие впечатлений. Катерина и Ольга ходили по городу, смотрели на Неву, гуляли в Летнем саду, уже усыпанном первым талым снегом, в сумерках возвращались в низкую жаркую горницу, где стоял нескончаемый весёлый птичий гомон.

Как-то Ольга вышла одна. Едва она завернула за угол, кто-то обогнал её. Гвардейский офицер, гремя саблей, прошёл мимо неё и вдруг остановился, загородив ей дорогу. Ольга инстинктивно метнулась в сторону.

– Не бойтесь, сударыня! Ужели я внушаю вам страх?

При первых же звуках этого голоса она содрогнулась.

– Четыре года я не видал вас, даже не знал, что с вами. Недавно встретил вас, проследил, где вы живете, и всё искал случая поговорить с вами наедине. Десять дней я караулю вас. В полку, верно, меня ищут, но мне всё равно, Ольга! Я опять вижу вас. Скажите же хоть единое словечко. Помните ли вы меня, или вовсе забыли? Да говорите же! Мне мало видеть вас, я жажду слышать голос ваш.

Ольга, бурно дыша, глядела на него.

Он почти не изменился, только глаза запали ещё глубже. На нём был мундир тонкого сукна, на пальцах блестели бриллиантовые перстни. Очевидно, она не сумела скрыть своего удивления, потому что лёгкая улыбка тронула его губы.

– Да, теперь я не беден. Но скоро вы не то услышите обо мне. Я стану знаменит, могущ, безмерно богат… И всё это – вам! О вас, Ольга, думал я эти годы. К вашим ногам я сложу и деньги и почести, как сейчас склоняю перед вами мою голову, – и он вдруг опустился на колено и низко, до самой земли, поклонился.

– Что вы! Господин Мирович! На улице! Да что про нас подумают, – чуть не плача, вскричала Ольга.

Мирович медленно поднялся.

– Что подумают? – сказал он презрительно. – И вам ещё не безразлично? Но скажите же, могу ли я надеяться? – Вдруг он словно спохватился и, прищурившись, поглядел на неё. – Впрочем, что же это я? Вы, может быть, уже несвободны? У вас, верно, уже есть муж, неправда ли? Что же вы молчите?

– Нет, – прошептала Ольга.

– А, отменно! Но как же господин Шатилов? И где ваш батюшка?

– У меня никого нет. Отец убит на войне, господин Шатилов в армии.

– Простите меня, Ольга Евграфовна. Может быть, я не так говорю, да не терпит душа.

Страстная речь этого необычного человека лишала Ольгу самообладания. Она чувствовала, что он имеет над нею власть, странную и непонятную, и удивительнее всего было то, что она не противилась этой власти.

– Ольга, – сказал Мирович тихо и повелительно, – приходите завтра в полдень к Неве, где балаганы стоят. Я должен сказать вам много, так много, что вы и не мыслите.

Он протянул ей руку. С изумлением она ощутила, что рука у него узкая и мягкая, как у женщины. Порывисто склонившись, он поцеловал её пальцы.

– Я приду, – сказала она одними губами.

Оставшись одна, Ольга долго бродила по набережной, подошла к балаганам. Там стоял визг и хохот, под звуки флейты и барабана взлетали качели; шуты, кривляясь и приплясывая, зазывали публику. Притти или нет? Посоветоваться с Катериной? А может, совсем не рассказывать ей? Чем больше она ходила и думала, тем труднее ей было во всём разобраться. Мысли роились, обгоняли одна другую. Угрюмая, она вернулась домой, пожаловавшись на нездоровье, тотчас легла в постель и уснула глубоким, без сновидений, сном.

Утром проснулась свежая, и решение пришло само. Она тщательно оделась и, словно не замечая внимательных, вопрошающих взглядов Катерины, вышла из дому.

Но вечером она всё рассказала ей. Ока не утаила ничего, ни бурных речей Мировича, ни своего смятения.

Катерина выслушала её, не проронив ни звука. Потом жёстко сказала;

– Что же ты, девушка, замуж за него пойдёшь, либо, как в столице, амантом сделаешь?

Ольга даже вскрикнула от обиды.

– Ну, не сердись, душенька, – ласково притянула её к себе Катерина. – Молода ты ещё, вот что! Молодой квас, и тот играет. Не лежит моё сердце к этому гвардейцу: не даст он счастья тебе, погубит тебя, горемычную. Бешеный он, видать, и в любви, и в карьере, а так жить нельзя.

– Не властна я уже, – тихо произнесла Ольга.

Лицо Катерины потемнело.

– Молчи! – Что знаешь ты об этом? Да ежели и любит он тебя, разве ж каждому, кому полюбилась, отдать себя? Этак я Крылова зачем гнала? Он тоже, как видывал меня, ровно хмельной делался. А как же Алексей Никитич? Хуже он, что ли?

Ольга потупилась.

– Не хуже. Нет, гораздо лучше! Добрее… И умнее, должно. Но он какой-то… аккуратный чересчур… чинный.

Катерина улыбнулась.

– Девкам всё нужно, чтобы им речи жаркие нашёптывали. Они за слова любят, Ан, не в словах любовь. Иной и горе, и радость, и любовь в себе таит, иной же обо всём кричит.

Ольга упрямо покачала головой:

– А молчальника и вовсе не узнаешь.

– А ты сумей… Вот и господин Шатилов таков. И к тому же венчаться недолго, да бог накажет, долго жить прикажет. С мужем не всё миловаться станешь. Иной любить умеет, а жить с ним невмоготу. А про Алексея Никитича сама знаешь: чистое золото.

– Да всегда ли золото нужно?

Катерина в сердцах встала и вышла из комнаты.